Мур Кристофер. Агнец

Кристофер Мур
Агнец
Евангелие от Шмяка, друга детства Иисуса Христа

   Благословение автора
   Буде явились на сии страницы вы
   за смехом, да обрящете его.
   Буде явились за поношеньем, да пробудится
   ярость ваша и вскипит кровь.
   Буде потребны вам приключения,
   да унесет вас песнью этой к неземному
   блаженству. А буде в вере укрепиться нужно вам,
   то да приидете вы к удобным для себя
   итогам. Все книги нам являют совершенство —
   тем, что в них есть или чего в них нет.
   Да отыщете вы то, к чему стремитесь, —
   на сих страницах или же вне их.
   И да взыскуете вы совершенства,
   а взыскав — признаете его

Пролог

   Когда раздался зов, ангел прибирался у себя в чуланах. Нимбы и лунные лучи рассортированы в кучки по яркости, ранцы с гневом и ножны с молниями ждут на крюках окончательной протирки. Бурдюк блаженства подтекает с одного угла — ангел промокнул его тряпицей. Всякий раз, как он переворачивал ее на сухую сторону, из чулана раздавался приглушенный хор, словно из-под крышки рвалась забродившая аллилуйя.
   — Разиил, ты чего тут творишь, во имя небес? Над ним, помахивая свитком — точно свернутым в трубку журналом над обоссавшимся щенком, — возвышался архангел Стефан.
   — Дан приказ? — спросил ангел.
   — Высадка на грунт.
   — Я же только что оттуда.
   — То было два тысячелетия назад.
   — В самом деле? — Разиил глянул на часы, постукал пальцем по хрусталю. — Ты уверен?
   — А ты как думал? — И Стефан развернул свиток, чтобы ангел узрел печать Неопалимой Купины.
   — Когда отправляться? Я тут почти закончил.
   — Немедленно. Упакуй дар языков и прихвати мелких чудес. Никакого оружия — это не карательная экспедиция. Работать будешь по легенде. Под прикрытием, но дело важное. В приказе все написано. Стефан вручил ему свиток.
   — Почему я?
   — Вот и я спросил.
   — И?
   — Мне напомнили, за что низвергают ангелов.
   — О как. Вот так вот серьезно?
   Стефан кашлянул — явное жеманство, ибо ангелы не дышат.
   — Я не уверен, что должен это знать, но, по слухам, дело в новой книге.
   — Ты шутишь. Вторая серия «Откровения» — как только все решили, что можно грешить?
   — Это евангелие.
   — Через столько лет — евангелие? Чье?
   — Левита по прозванью Шмяк. Разиил уронил ветошку и выпрямился.
   — Тут что-то не так.
   — Приказ поступил напрямую от Сына.
   — Шмяк ведь неспроста ни в одной книге не упоминается, знаешь? Он же полный…
   — Ни слова больше.
   — Но он же полный мудак.
   — И после таких разговоров ты удивляешься, почему тебе дают наряды на грунт.
   — Почему сейчас? Столько времени прошло — пока четырех евангелий вполне хватало. И почему именно от него?
   — Потому что на грунте по их календарю какой-то юбилей рождения Сына, и тот решил, что настало время рассказать историю целиком.
   Разиил поник главой.
   — Ладно, пошел собираться.
   — Дар языков, — напомнил Стефан.
   — Еще бы — чтоб я выслушивал всякую херню на тысяче наречий.
   — А ты лишь добрые вести лови, Разиил. И привези мне шоколадку.
   — Шоколадку?
   — Это закусь такая у обитателей грунта. Тебе понравится. Сатана изобрел.
   — Адское месиво?
   — Не все ж манной кашей питаться, друг мой.
 
   Полночь. Ангел стоял на бесплодном склоне холма, на окраине святого града Иерусалима. Он простер длани, и сухой ветер взметнул белые одежды.
   — Восстань, левит по прозванью Шмяк.
   Перед ним завихрился смерчик, собравший со склона пыль в столп, который принял облик человека.
   — Восстань, Шмяк. Пробил твой час.
   Ветер яростно взыграл, и ангел прикрыл свой лик полой одежды.
   — Восстань, Шмяк, и вновь ступай среди живых. Вихрь утих, и на склоне осталась колонна праха в форме человека. Вскоре на холме вновь воцарился полный покой. Ангел нашарил в ранце золотой сосуд и полил из него столп. Пыль смыло, и на свет звезд явился нагой и грязный человек. Он фыркал и плевался.
   — Добро пожаловать к живым, — сказал ангел. Человек проморгался и поднес к глазам руку, словно рассчитывал что-то сквозь нее разглядеть.
   — Я живой, — произнес он на языке, какого не слышал прежде.
   — А то, — сказал ангел.
   — Что это за звуки, что за слова?
   — У тебя теперь дар к языкам.
   — У моего языка всегда был дар — любую мою девчонку спроси. Что за слова, я спрашиваю?
   — Это и есть языки. Тебе дарована к ним способность — как и прочим апостолам.
   — Так, значит, Царство настало.
   — Ну да.
   — Когда?
   — Две тысячи лет назад.
   — Никчемный кошель собачьего дерьма, — сказал левит по прозванью Шмяк и двинул ангела в челюсть. — Ты опоздал.
   Ангел поднялся с земли и слегка ошалело потрогал разбитую губу.
   — Хорошо же ты встречаешь посланника Господа.
   — Ответный дар, — ответил Шмяк.

Часть I
ПАРНИШКА

   Бог — комедиант, играющий для публики, которая боится хохотать.

Вольтер

Глава 1

   Вы думаете, что знаете, чем закончится эта история. Ни шиша вы не знаете. Верьте мне, я там был. Я знаю.

   Будущего спасителя мира я впервые увидел у главного колодца в Назарете: изо рта у этого человека торчала ящерка. Виднелись только хвост и задние лапки, а голова и передние были надежно упрятаны за щеку. Как и мне, человеку исполнилось шесть лет; борода у него еще не вполне проросла, и он не очень походил на эти ваши картинки. Очи его подобны были темному меду, и человек улыбался мне из-под шапки исси-ня-черных кудрей. Из глаз его лучился свет древнее самого Моисея.
   — Нечистый! Нечистый! — возопил я, ткнув пальцем в мальчишку. Пусть мама убедится: Закон я знаю. Однако мама не обратила внимания — как и все остальные мамы, наполнявшие у колодца кувшины.
   Мальчишка выудил ящерку изо рта и протянул младшему брату, сидевшему с ним рядом на песке. Малец пару минут с ней повозился, помучил, а когда ящерка дернула головой, пытаясь его куснуть, взял камень и размозжил ей голову. Очень удивившись, он еще немного потаскал ее по песку за хвост и окончательно убедился, что сама по себе ящерка теперь никуда не убежит. После чего подобрал маленькую тварь и вернул старшему брату.
   Так ящерка опять оказалась у мальчишки во рту, и не успел я бросить свое обвинение повторно, как изо рта она вылезла сама — живая, дрыгучая, готовая кусаться. Старший снова протянул ящерицу младшему, и тот опять покарал создание могучей дланью с зажатым в ней камнем, заново начав или завершив весь процесс.
   Я еще трижды посмотрел, как умирает ящерка, а потом заявил:
   — Я тоже так хочу.
   Спаситель вынул ящерку изо рта и спросил:
   — Что именно?
 
   Кстати, звали его Джошуа. Иисус — так греки перевели с иврита «Иешуа», а это и есть Джошуа на одном из моих нынешних подарков. Христос — не фамилия, а должность. По-гречески означает «мессия», что на иврите значит «машиах», или «помазанник». Понятия не имею, что такое Св. перед Христом. Надо было у него самого спросить.
   Я кто такой? Я левит по прозванью Шмяк. Больше никаких инициалов.
   Джошуа был мой лучший друг.

   Ангел речет, что я должен просто сесть и записать свою историю, наплевав на все, что я успел увидеть в этом мире. Ну и как прикажете это делать? За последние три дня тут я узрел больше народу, больше кумиров и чудес, чем за тридцать три года жизни, — ангел же требует, чтобы я на все это наплевал. Ага, способностью к языкам меня одарили, поэтому что бы ни попалось на глаза, я знаю, как оно называется, — а толку-то? Помогло мне в Иерусалиме, что я знал: это «мерседес», а не что-то, перепугал меня так, что я нырнул не куда-то, а в ближайший «мусорный бак»? А потом, когда Разиил меня оттуда выволок и я чуть все ногти себе не сорвал, пытаясь схорониться под крышкой, что полезного дало мне это знание? Если от грома и пламени «Боинга-747» я свернулся в жалкий комочек, только б не разреветься и не запаниковать? Что я — дитё малое, неразумное, кое собственной тени пугается, или действительно двадцать семь лет провел бок о бок с Сыном Божьим?
   На том склоне, где поднялся я из праха, ангел рек:
   — Узришь ты много странного, но не бойся. Миссия твоя свята, и я буду тебя защищать.
   Морда самонадеянная. Знал бы, что он со мной сделает, заехал бы ему еще раз. И поглядите на него — валяется на соседней кровати, смотрит, как по экрану картинки двигаются, лопает какие-то липкие сласти, которые называет «сни-керсами», а я корябаю свою повесть на листиках, что мягче шелка. На них сверху написано «Хайатт Ридженси, Сент-Луис». Слова, слова, слова — миллион миллионов слов кружится у меня в голове, точно ястребы, готовые спикировать на страницу, выпустить когти и разодрать те два слова, что я только и хочу написать: Почему я?
 
   Нас было пятнадцать… ладно, четырнадцать после того, как я повесил Иуду. Так почему же я? Джошуа меня учил не бояться, ибо он всегда будет со мной. Где же ты, друг мой? Зачем ты меня оставил? Здесь бы ты ничего не испугался. Башни и машины, блеск и вонь этого мира не устрашили бы тебя. Прииди, я закажу в номер пиццу. Тебе понравится. Ее приносит слуга, которого зовут Хесус, а ведь он даже не еврей. Ты же любил иронию. Прииди, Джошуа. Ангел говорит, что ты еще будешь с нами, — заодно подержишь, пока я этому воину небесному шею намылю. А там и возрадуемся с пиццей. Разиил прочитал, велит мне прекратить нытье и продолжать повесть. Ему легко говорить — не его же закопали в грязь на последние две тыщи лет. И все равно не дает мне заказывать пиццу, пока не закончу главу. Ладно, подавись…

   Я родился во времена Ирода Великого в Галилее, в городишке Назарет. Отец мой Алфей работал каменотесом, а мать Неоминь была одержима бесами. По крайней мере, так я всем рассказывал. Джош, по-моему, считал, что она просто неуживчивая. Мое родовое имя — Левий — происходит от брата Моисея, прародителя племени жрецов; кличка «Шмяк» — из нашего слэнга. Означает такой подзатыльник — мама говорила, что мне с ранних лет не повредит хотя бы один, но ежедневно.
   Я вырос под римским владычеством, однако лет до десяти римляне мне особо не попадались. Они в основном сидели в крепости Сефорис в часе ходьбы к северу от Назарета. Там мы с Джошуа и увидели мертвого римского солдата. Но я забегаю вперед. Пока легче допустить, что солдат жив, здоров, счастлив и носит метелку на голове.
   В Назарете жили по большинству крестьяне — растили на скалистых склонах за городом виноград и маслины, а в нижних долинах — ячмень и пшеницу. Также водились пастухи — семейства их проживали в деревне, а мужчины и старшие сыновья пасли коз и овец в предгорьях. Жилища складывали из камня, а в нашем доме даже пол был вымощен камнями, хотя у многих вместо них лежала хорошо утоптанная земля.
   Я был старшим из трех сыновей, поэтому с шести лет меня готовили к отцовскому ремеслу. Мать давала мне устные уроки — читала Закон и рассказы из Торы на иврите, — а отец брал в синагогу, где старейшины читали Писание. Мой родной язык — арамейский, но к десяти годам я уже читал и говорил на иврите, как большинство взрослых мужчин.
   Овладению ивритом и чтению Торы очень помогала моя дружба с Джошуа: пока другие мальчики дразнили овец или развлекались игрой «Лягни хананея», мы с Джошем играли в ребе, и он постоянно упирал, что в церемониях следует придерживаться подлинного иврита. Такие забавы гораздо веселее, чем сейчас может показаться, — во всяком случае, пока мать не поймала нас за попыткой острым камнем сделать обрезание моему младшему брату Симу. Ну и сцену она закатила, доложу я вам. Все мои доводы, что Симу давно пора обновить завет с Господом, похоже, ее не убедили. Она исхлестала меня оливковой розгой до кровавых соплей и на месяц запретила играть с Джошуа. Я уже говорил, что ее одолевали бесы?
   В общем и целом, мне кажется, маленькому Симу лишнее обрезание не повредило. Из моих знакомых пацанов только он умел писать за угол. С таким талантом можно неплохо зарабатывать нищенством. Хоть бы спасибо сказал.
   Брат называется.
 
   Дети повсюду видят волшебство, ибо ищут его.
   Когда мы с Джошуа познакомились, я не знал, что он Спаситель. Да и он сам, по правде говоря, понятия не имел. Я знал только, что он ничего не боится. В племени покоренных воинов, среди народа, который пытался обрести гордость, пресмыкаясь перед Богом и Римом, он выделялся, аки цветик в пустыне. Но, может, только я это и замечал — потому что искал такого. Для всех остальных же он был просто ребенком: те же запросы, те же шансы загнуться в детстве.
   Когда я рассказал маме про его трюк с ящеркой, она пощупала мне лоб и отправила на рогожу спать — с миской бульона вместо ужина.
   — Слыхала я про мать этого мальчика, — сказала она отцу. — Ходит и всем рассказывает, как беседовала с ангелом Господним. А Эсфири вообще ляпнула, что Сына Божьего родила.
   — А ты Эсфирь вразумила?
   — Сказала, чтоб осторожнее держалась, не то фарисеи прознают про такую бредятину, и будем мы как пить дать собирать камушки для наказания.
   — Так и не стоит повторять, значит. Мужа-то я ее знаю, человек он праведный.
   — И такая безумица в жены досталась, что не приведи Господь.
   — Бедняжка, — только и сказал отец, отламывая краюху хлеба. Руки у него были огрубелые, что твои рога, квадратные, прямо кувалды, и серые, будто у прокаженного. Все от того, что он по известняку работал. Стоило ему обнять меня, и на спине оставались кровавые ссадины, однако мы с братьями наперегонки бежали к дверям, когда он возвращался по вечерам с работы. Если же подобные увечья наносились во гневе, мы с воплями неслись к материнским юбкам. Каждую ночь я засыпал, и отцовская рука прикрывала меня, точно щитом.
   Называется — папа.
 
   — Пошли ящерок давить? — предложил я Джошуа, когда мы снова встретились. Он рисовал что-то палкой в пыли, на меня — ноль внимания. Я затер его рисунок ногой. — Ты знаешь, что у тебя мать чокнутая?
   — Это ее отец довел, — грустно ответил он, не поднимая головы.
   Я присел рядом:
   — А у меня мать иногда по ночам тявкает, как стая диких собак.
   — Тоже чокнутая?
   — Да нет, утром вроде ничего. Даже поет, когда завтрак готовит.
   Джошуа кивнул, видимо успокоившись: безумие лечится.
   — Мы раньше в Египте жили, — сообщил он.
   — А вот и врешь, это слишком далеко. Дальше Храма. — Дальше Иерусалимского храма я в детстве не бывал. Каждую весну моя семья пускалась в пятидневный поход до Иерусалима — праздновать Песах. Казалось, длится он целую вечность.
   — Мы сперва жили тут, потом в Египте, а теперь снова тут живем, — сказал Джошуа. — Поскитались.
   — Все равно врешь. До Египта отсюда сорок лет добираться.
   — Уже не сорок. Он теперь ближе.
   — Так в Торе сказано. Мне аба читал. Народ Израилев скитался по пустыне сорок лет.
   — Потерялся, значит, народ Израилев.
   — На сорок лет? — засмеялся я. — Народ Израилев, наверное, глупый.
   — Мы тоже — народ Израилев.
   — Точно?
   — Еще бы.
   — Меня мама зовет, — сказал я.
   — Когда выйдешь, сыгранем в Моисея и фараона?

   Ангел мне признался: он хочет спросить у Господа, нельзя ли ему стать Человеком-Пауком. Ангел постоянно смотрит телевизор — даже когда я сплю. Просто одержим этим героем, который сигает с крыш и колошматит демонов. Ангел говорит, зло в наши дни заматерело, не то что прежде, а потому герои нужны помощнее.
   Иначе какой пример детям? — вопрошает он. Лично мне кажется, ему просто невтерпеж полетать с небоскребов в красном трико с гульфиком. Да и какой герой может приглянуться этим деткам — с их машинами, медициной и исчезающими расстояниями? (Тот же Разиил: и недели тут не пробыл, а уж готов махнуть Карающий Меч Господень на пояс монтажника-высотника.) В мое время героев было мало, но уж, по крайней мере, настоящие: некоторые из нас даже могли проследить от них свои родословные. Джошуа всегда играл героев — Давида, Навина, Моисея, а я — всяких гадов: фараона, Ахава, Навуходоносора. Если бы всякий раз, когда меня умерщвляли как филистимлянина, я получал шекель… ладно, я вам так скажу: я бы по сию пору на верблюде к игольному ушку и близко не подъехал. Теперь-то я понимаю: Джошуа просто тренировался на того, кем станет.

   — Отпусти народ мой, — сказал Джошуа в роли Моисея.
   — Валите.
   — Нельзя просто говорить «валите».
   — Нельзя?
   — Нет. Господь ожесточил твое сердце, и ты нас не отпустил.
   — А зачем это он так сделал?
   — Не знаю. Ожесточил, и все. Ладно: отпусти народ мой.
   — Фигу. — Я сложил руки на груди и отвернулся, как человек с ожесточенным сердцем.
   — Узри тогда, как превращаю я жезл свой в змея. Ну? Отпусти народ мой!
   — Валите.
   — Нельзя просто говорить «валите»!
   — Почему? У тебя же клево трюк с палкой получился.
   — Но там все было не так.
   — Ладно. Фигу тебе, Моисей. Народ останется тут. Джошуа помахал палкой у меня перед носом. — Узри, я поражу всю область твою жабами. Они войдут в дом твой, и в спальню твою, и везде поналезут.
   — И что?
   — И то, что это противно. Отпусти народ мой, фараон.
   — Жабы — они прикольные.
   — Дохлыми жабами, — пригрозил Моисей. — Я поражу тебя целыми грудами смердящих, вонючих дохлых жаб.
   — Ой, в таком случае забирай-ка ты лучше свой народ и валите отсюда. Мне тут все равно пора сфинксов строить и еще кой-чего.
   — Черт возьми, Шмяк, там все не так было! Я тебе и другие казни припас.
   — Теперь я хочу быть Моисеем.
   — Фигушки.
   — Это почему?
   — Потому что жезл — у меня. — А-а.
 
   Так оно все и шло. Кажется, я не всегда легко велся на то, чтоб играть всяких мерзавцев, но Джошуа изображать героев точно понравилось. Иногда на самые гнусные роли мы вербовали младших братишек. Иуда и Иаков, младшие братья Джоша, изображали у нас целые народы, вроде содомлян у дверей Лотовых.
   — Выведи к нам тех двоих ангелов, и мы познаем их.
   — Не выведу, — отвечал я в роли Лота (я изображал хорошего парня только потому, что Джошуа хотелось играть двух ангелов), — но вот у меня две дочери, которые вообще никого не знают. Можете с ними познакомиться.
   — Давай, — сказал Иуда.
   Я распахнул дверь и вывел наружу своих воображаемых дочерей, чтобы они познали содомлян.
   — Приятно познакомиться.
   — Какая милая встреча.
   — Очень приятно.
   — ТАМ ВСЕ БЫЛО НЕ ТАК! — заорал Джошуа. — Вы должны ломать дверь, а затем я поражу вас слепотою.
   — А потом истребишь наш город? — спросил Иаков.
   — Да.
   — Тогда мы лучше дочерей Лота познаем.
   — Отпусти народ мой, — сказал Иуда. Ему только сравнялось четыре, и он часто путал сюжеты. Особенно любил он играть в Исход: там, когда я вел свое воинство через Красное море в погоню за Моисеем, им с Иаковом нужно было обливать меня водой из кувшинов.
   — Все, хватит, — сказал Джошуа. — Иуда, ты — жена Лотова. Иди встань вон туда.
   Иуде иногда приходилось изображать жену Лота — вне зависимости от того, во что мы играли.
   — Я не хочу быть женой Лотовой.
   — Стой и молчи. Соляные столпы не разговаривают.
   — Да не хочу я быть девчонкой.
   Братьям всегда доставались женские роли. Сестер, которых можно мучить, у меня не было, а Елисаве-та, единственная в то время сестренка Джошуа, еще пешком под стол ходила. Это было до того, как мы познакомились с Магдалиной. Магдалина изменила для нас всё.
 
   Наслушавшись родительских разговоров о безумии Джошевой матери, я часто наблюдал за нею, стараясь уловить какие-нибудь видимые признаки, но она, судя по всему, хлопотала по хозяйству, как прочие матери: опекала малышей, возилась в саду, носила воду и готовила еду. На четвереньках не скакала и пеной не плевалась, как я рассчитывал. Она была моложе многих других матерей — и гораздо моложе своего мужа Иосифа. По меркам нашего времени, тот был вообще старик. Джошуа утверждал, что Иосиф — не настоящий отец ему, но кто настоящий, не говорил. Когда об этом заходила речь, а Мария оказывалась поблизости, она подзывала Джоша и прикладывала палец к губам, чтобы много не болтал:
   — Еще не время, Джошуа. Шмяк не поймет.
   От одного звука моего имени из ее уст сердце у меня подскакивало. С ранних лет я полюбил мать Джошуа малышовой любовью и потому лелеял фантазии о женитьбе, семье и нашем с ней совместном будущем.
   — У тебя же отец старый, а, Джош?
   — Да не очень.
   — А когда он умрет, твоя мама замуж за его брата выйдет?
   — У моего отца нет братьев. А что?
   — Да нет, ничего. А каково б тебе было, если бы твой отец был ниже тебя?
   — Он выше.
   — Но когда он умрет, твоя мама может выйти замуж за дядьку ниже тебя ростом, и он будет твоим отцом. Тебе придется его слушаться.
   — Мой отец никогда не умрет. Он вечный.
   — Это ты так думаешь. А я думаю, что когда стану взрослым, а твой отец умрет, я возьму твою маму в жены.
   Джошуа скорчил такую рожу, будто укусил незрелую фигу:
   — Еще чего, Шмяк.
   — Ну и что с того, что она чокнутая? Мне нравится ее синяя накидка. И еще как она улыбается. Я буду хорошим папой — я тебя камни тесать научу, а колотить стану, только если будешь наглеть.
   — Я лучше с прокаженными пойду играть, чем такое слушать. — И Джошуа зашагал прочь.
   — Погоди. Почитай отца своего, Джошуа бар Шмяк. — Мой отец вот так же называл меня полным именем, когда хотел, чтобы до меня что-нибудь дошло. — Разве не по слову Моисееву ты должен меня почитать?
   Маленький Джошуа на ходу развернулся ко мне:
   — Мое имя — не Джошуа бар Шмяк, да и не Джошуа бар Иосиф, вообще-то. Меня зовут Джошуа бар Иегова!
   Я огляделся: никто нас не слышал? Мне вовсе не улыбалось, если моего единственного сына (а Иуду с Иаковом я планировал продать в рабство) забьют камнями за поминание имени Господа всуе.
   — Не говори больше так, Джош. Я не стану жениться на твоей матери.
   — Конечно, не станешь.
   — Прости меня.
   — Я тебя прощаю.
   — Из нее получится отличная наложница.
   Не позволяйте никому вешать себе лапшу на уши, мол, Князь Мира ни разу никого не ударил. В те первые дни, пока он еще не стал тем, кем станет, Джошуа давал мне в нос, причем не раз и не два. Тогда это случилось впервые.
   Мария же оставалась моей единственной любовью, пока я не увидел Магдалину.
 
   Если назарене и считали мать Джошуа чокнутой, то вслух об этом не говорили — из уважения к мужу ее Иосифу. А он был сведущ в Законе, Пророках и Псалмах; кроме того, почти все жены назарейские ужин своим мужьям подавали в его гладких мисках из оливкового дерева. Был он справедлив, силен и мудр. Поговаривали, что некогда Иосиф был ессеем — суровым еврейским аскетом, из тех, что следят только за своим носом, никогда не женятся и не стригутся, — но к ним на толковища он не ходил и, в отличие от них, не утратил способности улыбаться.
   В те ранние годы я встречал Иосифа нечасто: он постоянно работал в Сефорисе — что-то строил для тамошних римлян, греков и земельных евреев. Но всякий год, когда подходил Шавуот, Иосиф оставлял работу в крепости и сидел дома — резал деревянные миски и ложки в дар Храму. В Праздник жатвы традиция велела отдавать жрецам первых ягнят, первое зерно и первые плоды. Даже первых сыновей, родившихся в этом году, посвящали Храму — либо обещали, что они подрастут и пойдут туда работать, либо откупались деньгами. Ремесленники, вроде моего отца и Иосифа, могли дарить то, что сделают сами, и мой отец иногда делал ступки с пестиками для жертвоприношения, а иногда откладывал десятую часть монетами. Некоторые на Шавуот специально ходили в Иерусалим, но поскольку выпадал праздник лишь на пятидесятый день после Песаха, многие семьи не могли себе позволить такое паломничество и жертвы приносили нашей скромной деревенской синагоге.
   Несколько недель до праздника Иосиф сидел у дома в тени навеса, который сам же выстроил, и ковырялся в сучковатых оливковых деревяшках теслом и стамеской, а мы играли у его ног. На Иосифе была одна туника — прямоугольный кусок ткани с дыркой для головы посередине, перехваченный поясом так, что рукава доходили до локтей, а подол — до коленей.
   — Наверное, в этом году я должен отдать Храму своего первенца, а, Джошуа? Неужели тебе не хочется драить алтарь после жертвоприношений? — И он сам себе ухмыльнулся, не отрываясь от работы. — Ты же знаешь, я им первенца задолжал. Когда ты родился, на Праздник первых плодов мы были в Египте.
   Мысль о том, что придется возиться с кровью, Джоша явно приводила в ужас, — прямо скажем, как и любого еврейского мальчугана.
   — Отдай им лучше Иакова, аба, он — твой первенец. Иосиф искоса глянул на меня — как я отреагирую.
   Я, конечно, дернулся — но лишь из-за того, что размышлял о собственном первородстве и надеялся, что мой отец с Иосифом тут не спелись.
   — Иаков — второй сын. Жрецам вторые сыновья не нужны. Придется тебе.
   Перед тем как ответить, Джошуа посмотрел на меня, затем — на отца. И улыбнулся.
   — Но, аба, если ты умрешь, кто же тогда будет заботиться о матери? Я ведь буду в Храме.
   — Кто-нибудь позаботится, — ответил я. — Можешь не сомневаться.
   — Я еще долго не умру. — Иосиф подергал себя за седую бороду. — Борода седеет, но жизнь во мне еще бурлит.
   — Не будь так самонадеян, аба, — сказал Джошуа. Иосиф выронил миску, над которой трудился, и уставился в свои ладони.
   — Бегите-ка лучше поиграйте, — наконец сказал он, и голос его звучал чуть громче шепота.