Мур Кристофер. Агнец

   — Пойдем-ка лучше поглядим на каких-нибудь других шлюх.
   Мы стояли за несколько дверей от продажных женщин, но они прекрасно знали, что мы прицениваемся. Я подошел и остановился перед одной особенно высокой шлюхой и спросил:
   — Прошу прощения, ты не знаешь, где тут можно найти какую-нибудь другую партию шлюх? Не принимай это на свой счет, но просто мы с моим другом…
   И тут она расстегнула блузку, обнажив полные груди, блестевшие от масла и чешуек слюды, откинула полу юбки и подступила ко мне, длинной ногой скользнув мне за спину. Я почувствовал, как жесткие волосы у нее между ног трутся о мое бедро, нарумяненный сосок вжимается мне в щеку, — и в тот же миг крепчайший сухостой восстал из моего тела.
   — Вот эта нам как раз подойдет, Джош.
   Остальные шлюхи взвыли сиренами восторга, когда мы уводили от них свою добычу. (Как вы знаете, сирена — это звук, который издает «скорая помощь». Вам может показаться нездоровым, что у меня эрекция возникает всякий раз, когда такая машина проезжает под окнами, только если вы не знаете историю «Шмяк нанимает шлюху».) Звали ее Сефь. На полторы головы меня выше, кожа — цвета спелого финика, в карих глазах — золотистые искорки, а волосы такие черные, что в слабом свете стойла отливали синевой. Устроена она была для шлюхи идеально: широкая там, где шлюхам полагается ширина, и узкая там, где им надо быть узкими, лодыжки и шея тонкие, совесть прочная, сама — бестрепетна и целеустремленна, как только ей заплатят. Сефь родилась в Египте, но выучила греческий и немного латынь, дабы смазывать поршни своего ремесла. Наша ситуация требовала более творческого подхода, нежели она рассчитывала, но, тяжело вздохнув, она пробормотала что-то типа: « Ебешься с евреем , так подвинься, чтоб и его вине места хватило». А потом сама втащила меня в стойло и закрыла воротца. (Да, в стойлах держали настоящий скот. Напротив Джоша, например, жил осел.)
   — Ну? И что она делает? — спросил Джошуа.
   — Снимает с меня одежду.
   — А теперь?
   — Снимает с себя одежду. Ой, есусе. А-ай!
   — Что? Вы уже прелюбодействуете?
   — Нет. Она трется всем своим телом обо все мое тело. Легонько так. А если я шевелюсь, лупит меня по физиономии.
   — И как тебе?
   — А ты как думаешь? Когда тебя лупят по физиономии, ощущение такое же. Недоумок.
   — Я не о том. Как тебе ее тело? Чувствуешь себя грешником? Похоже, что о тебя трется сам Сатана? Ты сгораешь на медленном огне?
   — Ну, примерно. Ты все правильно понимаешь.
   — Врешь.
   — Оу ай!
   Затем Джошуа сказал что-то по-гречески, чего я не совсем уловил, а шлюха ему ответила — ну, как бы.
   — Что она сказала? — спросил Джош.
   — Не знаю. Видишь ли, я не очень силен в греческом.
   — Я тоже. Я не понял, что она сказала.
   — У нее рот занят. Она приподнялась.
   — Уже нет, — сказала она по-гречески.
   — Эй, а я понял!
   — Она держала тебя во рту?
   — Ага.
   — Какая гнусность.
   — Но ощущение вовсе не гнусное.
   — Правда?
   — Ага, Джош, и я должен тебе сказать, это поистине… о господибожемой!
   — Что? Что случилось?
   — Она одевается.
   — Вы уже нагрешились? И всё?
   Шлюха сказала что-то по-гречески, и я опять не понял.
   — Что она говорит? — спросил я.
   — За те деньги, что мы ей дали, с тебя хватит.
   — И как — теперь ты понял, что такое прелюбодеяние?
   — Не очень.
   — Ну так дай же ей еще денег, Джошуа. Мы останемся здесь, пока ты не научишься всему, что должен знать.
   —Ты хороший друг, раз согласен так ради меня страдать.
   — Не стоит благодарности.
   — Нет, правда, — сказал Джошуа. — Больше самого себя возлюбил ты друга своего.
   — Хорошо сказано, Джош. Запомни — потом пригодится.
   И тут заговорила шлюха:
   — Ты хочешь знать, паренек, каково мне это все? Как работа. Если хочешь, чтобы что-то получилось, —плати. Вот каково мне это все.
   (Это мне Джошуа потом перевел.)
   — Что она сказала? — спросил я.
   — Ей потребна плата за грех.
   — И сколько?
   — В данном случае — три шекеля.
   — По рукам. Уплати же ей.
 
   Сколько бы я ни пытался — а я пытался, — похоже, никак не удавалось втолковать Джошу то, что он хотел знать. За следующую неделю я сменил еще примерно полдюжины шлюх и спустил большую часть наших дорожных средств, но он все равно не понимал. Может, предположил я, как раз этому среди прочего должен научить Джоша волхв Валтасар. А сказать по правде, мне стало жечь краник, когда я писал, и очень хотелось сделать перерыв в обучении моего друга тонкому искусству прегрешенья.
 
   — Если мы направимся в Селевкию морем, это меньше недели, а оттуда день пешего пути до Антиохии, — сообщил Джошуа, поговорив с моряками, которые выпивали на постоялом дворе. — А посуху — от двух до трех недель.
   — Значит, морем, — сказал я. Смелое решение, если учесть, что я в жизни не ступал на корабельную палубу.
   Мы нашли широкое римское торговое судно с задранной кормой — оно отплывало в Таре. А по пути заходило во все порты, включая Селевкию. Капитаном был жилистый востролицый финикиец по имени Тит Инвенций. Он утверждал, что в море вышел в четыре года и пару раз сплавал до края света — пока у него яйца не отвалились, хотя какая связь, я так и не понял.
   — Что вы умеете? Чем занимаетесь? — спросил нас Тит из-под своей широченной соломенной шляпы.
   Он наблюдал за рабами, грузившими в трюмы кувшины вина и масла. Глаза у Тита были как черные бусины — они прятались в морщинистых пещерах. Еще и не так сощуришься, если всю жизнь на солнце смотреть.
   — Ну, я — каменотес, а вот он — Сын Божий, — ухмыльнулся я. Мне взбрендило, что так мы будем выглядеть разнообразнее, чем просто два каменотеса.
   Тит сдвинул соломенную шляпу на затылок и смерил Джошуа взглядом:
   — Сын Божий, значит? И как доход? Джош хмуро глянул на меня.
   — Я знаю каменное и плотницкое дело, и у нас обоих — сильные спины.
   — На борту мало пользы от каменотесов. А в море раньше выходили?
   — Да, — ответил я.
   — Нет, — ответил Джош.
   — Он в тот день болел, — сказал я. — А я выходил в море.
   Тит хохотнул.
   — Отлично. Значит, поможете кувшины грузить. В Сидон я везу партию свиней, и если вы не дадите им взбеситься или подохнуть в этой жаре, может, от вас какая польза и будет. Но я и плату с вас возьму.
   — Сколько? — спросил Джош.
   — А сколько у вас есть?
   — Пять шекелей, — ответил я.
   — Двадцать шекелей, — ответил Джошуа.
   Я ткнул Мессию под ребра так, что его скрючило.
   — Десять шекелей, — сказал я. — По пять с носа — я вот что имел в виду.
   Такое чувство, что торговался я с самим собой, и притом не очень успешно.
   — Стало быть, десять шекелей плюс любая работа, которую я вам найду. Но если сблевнете мне на палубу, полетите за борт, ясно? Десять шекелей — или идите пешком.
   — Воистину, — сказал я и поволок Джоша по причалу туда, где рабы таскали кувшины.
   Отойдя от капитана Тита подальше, Джошуа сказал:
   — Надо сообщить ему, что мы евреи. Мы же не можем возиться со свиньями.
   Я схватил за ушки огромный кувшин с вином и потащил его к судну.
   — Это ничего. Они ж римские свиньи. Им все равно.
   — А, ну тогда ладно. — И Джош тоже подхватил кувшин себе на спину. Тут до него дошло, и он снова опустил его на плиты. — Не, погоди — ничего не ладно.
 
   Следующим утром, с приливом, мы отплыли: Джошуа, я, команда из тридцати человек, Тит и полсотни предположительно римских свиней.
   Пока мы не отчалили — а Джош и я сидели на одном длинном весле — и не вышли из гавани; пока не высушили весла и за нашими спинами над палубой брюхом прожорливого джинна не надулся огромный квадратный парус; пока мы с Джошем не забрались на высокую корму, где Тит управлял одним из двух длинных рулей, и я не оглянулся к земле и не понял, что не просто не вижу города, а не замечаю вообще ни единого проблеска суши на горизонте, — до тех пор я и понятия не имел, что во мне глубоко затаился страх мореплавания.
   — Мы слишком далеко отошли от земли, — сказал я. — Очень и очень далеко. Ты бы рулил поближе к земле, Тит. — И я показал в общем направлении суши, на тот случай, если Тит не уверен, куда ему следует рулить.
   Ну ведь логично, как вы считаете? То есть я же родился в безводной местности, на континенте, где даже реки — просто влажные канавы. Народ мой родом из пустыни. Море пересекал единственный раз, и то пешком. Плавать по нему… ну, в общем, противоестественно.
   — Если б Господь хотел, чтобы мы плавали по морям, мы бы рождались… э-э, с мачтами, — сказал я.
   — Глупее ты ничего не мог ляпнуть, — сказал Джошуа.
   — Плавать умеешь? — спросил Тит.
   — Нет, — ответил я.
   — Умеет, — сказал Джошуа.
   Тит схватил меня за шиворот и швырнул с кормы в море.

Глава 10

   Мы с ангелом посмотрели кино про Моисея. Разнил рассвирепел, потому что в кино не показали ангелов. Ни один персонаж не походил на египтянина, а уж их-то я в жизни повидал.
   — Моисей разве так выглядел? — спросил я Разнила, который отколупывал корочку от пиццы с козьим сыром в паузах между плевками ядом в экран.
   — Нет, — ответил Разиил, — но вот тот другой парень сильно смахивает на фараона.
   — Правда?
   — Угу, — сказал Разиил. С непристойным звуком он высосал через соломинку остатки колы и швырнул картонный стаканчик через всю комнату в мусорную корзину.
   — Так ты был там во время Исхода?
   — До него. Я отвечал за саранчу.
   — Ну и как?
   — Паршиво. Мне хотелось жабью чуму. Мне жабы нравятся.
   — Мне жабы тоже нравятся.
   — А жабья чума бы не понравилась. Но за нее Стефан отвечал. Серафим. — Он покачал головой, будто я должен знать про серафимов какую-нибудь пакость. — Мы тогда много жаб потеряли… Хотя, наверное, все и к лучшему, — вздохнул он. — Нельзя же поручать жабью чуму тем, кому нравятся жабы. Если б я за нее отвечал, вышел бы дружеский лягушачий междусобойчик.
   — И ничего бы не получилось, — поддакнул я.
   — А что — так получилось, что ли? То есть это же все Моисей придумал. А он — еврей. Для евреев лягушки нечисты. Для евреев они — чума. А для египтян с неба вдруг — целое пиршество лягушачьих лапок. Тут Моисей обсчитался. Хорошо, что мы не послушались его насчет чумы из свинины.
   — Вот как? Он такую хотел? Чтобы поросята с небес падали?
   — Куски поросят. Ребра, окорока, ножки. И все кровавое — так ему хотелось. Понимаешь, да? Нечистая свинина и нечистая кровь. А египтяне бы всю эту свинину сожрали. Мы его убедили кровью ограничиться.
   — Ты хочешь сказать, Моисей — придурок? — Я без иронии спросил: я же понимал, что задаю вопрос самому непреходящему из всех придурков. Но все же…
   — Нет, просто его результат не волновал, — ответил ангел. — Господь ожесточил сердце фараона, и тот не хотел отпускать евреев. Хоть крупный рогатый скот с неба пуляй, ему все едино. Он бы не передумал.
   — Хотелось бы мне на это взглянуть, — сказал я.
   — Я предлагал устроить огненный ливень, — сказал ангел.
   — И как прошло?
   — Красиво. Мы его вылили только на каменные дворцы и памятники. Сжечь всех евреев в наши планы не входило. Гол в свои ворота.
   — Дальновидно, — сказал я.
   — У меня вообще с погодой неплохо, — сказал ангел.
   — Да, я знаю.
   Но тут подумал секунду и вспомнил, как Разиил до изнурения гонял туда-обратно нашего бедного Хесуса, заказывая все новые порции свиных ребрышек в тот день, когда они были блюдом дня.
   — Но ты ведь не с самого начала огонь предлагал, да? Ты же, наверное, сначала хотел ливень жареной свинины?
   — Этот парень вообще на Моисея не похож, — ответил ангел.

   В тот день, бултыхаясь в море, стараясь нагнать торговое судно, пахавшее волны прочь от меня на всех парусах, я впервые убедился, что у Разнила действительно «неплохо с погодой». Джошуа перегибался через кормовой борт и что-то кричал то мне, то Титу. Мне уже стало совершенно ясно: даже с наилегчайшим бризом судно ни за что не догнать и за день, а посмотрев в сторону суши, я не увидел ничего, кроме воды. Странные же мысли приходят в голову в такие минуты. Первым делом я подумал: «Как невероятно глупо — помереть вот таким макаром». Дальше я подумал: «Джошу без меня ни за что не справиться».
   И при этой мысли я начал молиться — не за собственное спасение, а за Джошуа. Я молился, чтобы Господь уберег его, потом молился за безопасность и счастье Мэгги. После чего стянул с себя рубаху и медленным кролем погреб к берегу, которого, как я прекрасно знал, мне никогда не достичь. И тут ветер стих. Остановился — и все. Море сплющилось, и над его гладью неслись только крики перепуганной команды с корабля. Судно стояло неподвижно, точно бросило якорь.
   — Шмяк, сюда! — закричал Джошуа.
   Я повернулся в воде: друг махал мне с кормы замершего судна. Рядом перепуганным дитятей трясся на коленях Тит. А на мачте над ними сидела крылатая фигура. Когда я дошлепал до борта и на палубу меня подняла испуганная кучка матросов, я признал в фигуре ангела Разнила. В отличие от прошлых наших встреч, на сей раз облачен он был во что-то черное как смоль, а оперение крыльев сияло, точно море в лунном свете. Я вскарабкался к Джошу на корму, и ангел аккуратно слетел с мачты и опустился перед нами на палубу. Тит прикрывал голову руками, будто ждал удара. Наверное, ему вообще хотелось просочиться сквозь щели палубного настила.
   — Ты, — обратился Разиил к финикийцу, и Тит одним глазом глянул на него из-под скрещенных рук. — Да не причинишь ты вреда этим двоим.
   Тит кивнул, попробовал что-то сказать, но голос его сломался под тяжестью страха. Я и сам немного перепугался. Весь в черном, ангел и впрямь выглядел грозно, хоть и выступал за нашу команду. Джош, напротив, казался совершенно в своей тарелке.
   — Благодарю тебя, — сказал он ангелу. — Он, конечно, паразит, но все равно он мой лучший друг.
   — У меня вообще неплохо с погодой, — ответил ангел. И, словно это все и объясняло, взмахнул массивными черными крылами и оторвался от палубы. Море оставалось мертвенно спокойным, пока его фигура не скрылась за горизонтом, затем повеял бриз, парус надулся, а волны заплескали о нос корабля. Тит осмелился выглянуть, затем разогнулся и медленно встал, цепляясь за румпель.
   — Теперь вот новая рубаха нужна, — сказал я.
   — Можешь взять мою, — сказал Тит.
   — Нам стоит держать поближе к берегу, как ты считаешь?
   — Уже идем, мой господин. Уже идем.
   — Твоя мать жует плесень на ногах прокаженных, — сказал я.
   — Я как раз собирался сделать ей замечание, — отозвался Тит.
   — Значит, мы понимаем друг друга.
   — Воистину, — сказал Тит.
   — Блин, — сказал Джошуа. — Я опять забыл спросить у ангела насчет женщин.
 
   Весь остаток перехода Тит был с нами очень мил. Даже странно — нам не пришлось ворочать тяжеленными веслами при заходах в порты, да и груз мы больше не таскали. Экипаж совершенно избегал нас, и даже за свиньями матросы ухаживали сами. Им и говорить ничего не пришлось. Через день мой страх мореплавания утих, бриз неизменно увлекал нас все дальше на север, и мы с Джошем любовались дельфинами, подплывавшими порезвиться в волнах, или по ночам лежали на палубе, принюхиваясь к запаху кедра от корабельных тимберсов, слушая скрип оснастки и пытаясь представить себе, как мы найдем Валтасара. Если б Джошуа не доставал меня расспросами о сексе, путешествие можно было бы считать приятным.
   — Прелюбодеяние — не единственный грех, Джош, — пробовал я объяснить. — Я бы рад тебе помочь, но неужели ты заставишь меня воровать только ради того, чтобы понять, каково это? Или вынудишь кого-нибудь убить, чтоб лучше представлять себе убийство?
   — Нет, вся разница в том, что я не хочу никого убивать.
   — Ладно, еще раз. У тебя есть чресла, у нее есть чресла. И хотя они называются чреслами и там, и там, устроены они по-разному…
   — Я понимаю механику. Я не понимаю ощущений.
   — Ощущается хорошо, я тебе уже говорил.
   — Но это же неправильно. Зачем тогда Господь наделил грех хорошими ощущениями, а потом человека за него осудил?
   — Слушай, чего б тебе самому не попробовать, а? — сказал я. — Так дешевле выйдет. А еще лучше — женись, и тогда это даже грехом не будет считаться.
   — Но тогда же получится совсем другое, разве нет? — спросил Джош.
   — Откуда я знаю? Я ж не женат.
   — А тебе всегда одинаково?
   — Ну, в некотором смысле — да.
   — В каком смысле?
   — Ну, пока, во всяком случае, — влажно.
   — Влажно?
   — Да, но всегда ли так бывает, я сказать не могу. Это ж мой личный опыт. Может, нам шлюху лучше спросить?
   — А еще лучше, — постановил Джошуа, озираясь, — спрошу у Тита. Он старше и, судя по виду, много грешил.
   — Ну да, если считать и сброс евреев за борт, он, я бы сказал, — специалист. Однако это не значит…
   Но Джошуа уже пробежал на корму и поднялся по трапу на верхнюю палубу, к маленькому шатру без одной стенки, служившему капитанской каютой. Под тентом на коврах возлежал Тит и пил из меха вино. Я заметил, как он протянул сосуд Джошу.
   Когда я к ним присоединился, Тит говорил:
   — Так тебе, значит, про еблю интересно? Что ж, сынок, ты обратился по адресу. Я перееб тысячу женщин, вполовину меньше — мальчиков, какое-то количество овец, свиней, несколько куриц и случайно попавшуюся мне черепаху. Так что же ты хочешь знать?
   — Держись от него подальше, — сказал я, забирая у Джоша из рук мех и возвращая его Титу. Самого Джоша я тоже на всякий случай оттеснил. — Гнев Господень покарает его в любую минуту. Исусе, черепаха — вот уж где мерзость.
   Тит вздрогнул, когда я помянул гнев Господень, — будто ангел в любую секунду мог слететь с небес и пристроиться у него на мачте, как на насесте. Но Джошуа стоял на своем:
   — Давай пока ограничимся женщинами, если не возражаешь.
   И он для успокоения похлопал Тита по руке. Я знал, как это действует: весь страх из Тита сейчас вытечет, как вода в канаву.
   — Я еб всевозможных женщин, какие только бывают. Египтянок, гречанок, римлянок, евреек, эфиопок. .. А еще женщин из таких мест, которым и названий еще не придумали. Я еб жирных и костлявых, безногих и без…
   — А ты женат? — перебил моряка Джош, пока тот не пустился перечислять, как он имел их и в гробу, и на бегу, и мышонком, и лягушкой…
   — У меня есть жена в Риме.
   — А тебе одинаково с женой и, скажем, со шлюхой?
   — Что — ебстись? Совершенно по-разному.
   — Ну влажно же, — сказал я. — Правда?
   — Ну да, влажно. Но не в этом же…
   Я схватил Джоша за тунику и поволок за собой.
   — Ну все, пошли, Джош. Теперь ты знаешь: грех — он влажный. Заруби себе на носу. Пошли ужинать.
   Тит захохотал:
   — Ну вы, евреи, даете со своим грехом. Знаете, если б у вас побольше богов было, вы бы так не парились, что разозлите кого-нибудь одного.
   — Это точно, — ответил я. — Сейчас я буду выслушивать духовные наставления человека, который ебется с черепахами.
   — А ты не суди, Шмяк, — сказал Джошуа. — Ты и сам не без греха.
   — О, еще и ты со своим ханжеством. Подумаешь, святоша выискался. Раз ты так, можешь отныне сам грешить сколько влезет. Думаешь, мне нравится каждую ночь со шлюхами кувыркаться и весь процесс тебе снова и снова в красках расписывать?
   — Думаю, нравится, — ответил Джош.
   — Дело не в этом. А дело в том, что… мнэ-э… дело в том… это. В вине. В смысле — в черепахах. То есть…
   В общем, сбили меня с панталыку. Ну подайте на меня за это в суд. Да я с тех пор чуть увижу черепаху, сразу воображаю — к ней клеится заскорузлый финикийский капитан. А вас это не беспокоит? Ну вот представьте себе это прямо сейчас. Я подожду. Теперь поняли?
   — Он рехнулся, — сказал Тит.
   — А ты умолкни, цинготная гадюка, — сказал Джошуа.
   — Как там насчет не судить? — осведомился Тит.
   — Это его касается. — Джош посмотрел на меня. — А со мной все по-другому.
   И вдруг, произнеся эти слова, Джошуа опечалился — таким я его раньше не видел. Шаркая ногами, он направился к загону со свиньями, уселся рядом и стиснул голову руками. Будто его короновали всем бременем скорбей человеческих. И пока мы не сошли с корабля, Джош держался особняком.
 
   Шелковый путь — основная торговая артерия, по которой обычаи и культура экспортировались из римского мира на Дальний Восток, — заканчивался у моря, в порту Селевкия, гавани и крепости, кормившей и защищавшей Антиохию со времен Александра. Мы сошли на берег с остальной командой. Капитан Тит остановил нас на трапе и протянул руки ладонями вниз. Мы с Джошем подставили свои, и Тит опустил в них монеты, которые мы уплатили ему за переход.
   — У меня там могла быть пара скорпионов, а вы раскрыли ладони, даже не подумав.
   — Это была честная цена, — сказал Джошуа. — Мог бы и не возвращать.
   — Я чуть не утопил твоего друга. Извините меня.
   — Но ты же сначала спросил, умеет ли он плавать. У него был шанс.
   Я заглянул в глаза Джошу — проверить, не шутит ли он. Он, совершенно очевидно, не шутил.
   — И все равно, — сказал Тит.
   — Так, может, и тебе однажды выпадет шанс, — сказал Джошуа.
   — Ага, хиленький ебический шанс, — добавил я. Тит ухмыльнулся.
   — Идите, пока гавань не станет рекой. Это будет Онронт. Ступайте по левому берегу, и к ночи окажетесь в Антиохии. Там на рынке есть одна старуха — торгует травами и талисманами. Не помню, как ее зовут, но у нее только один глаз и туника тирского пурпура. Всех волхвов в Антиохии знает.
   — А ты сам откуда знаешь эту старуху? — спросил я.
   — Однажды покупал у нее пудру тигрового пениса. Джошуа недоуменно посмотрел на меня.
   — Что? — спросил я. — Я же сношался со шлюхами, а не рецепты выпытывал. — Потом я взглянул на Тита: — Или надо было?
   — Это мне для коленей, — ответил моряк. — Болят на дождь.
   Джошуа взял меня за плечо и повел по берегу.
   — Ступай с Богом, Тит, — сказал он.
   — Ты там замолви за меня словечко перед чернокрылым, — попросил Тит.
   Как только мы окунулись в припортовую толчею, я сказал:
   — Он вернул нам деньги, потому что его ангел напугал. Надеюсь, ты это понимаешь?
   — Значит, доброта его утишила страх, равно как и принесла пользу нам, — ответил Джошуа. — Тем лучше. Думаешь, священники приносят в жертву агнцев на Песах по какой-то другой причине?
   — А, ну да. — Я, правда, так и не понял, какая связь. Мне по-прежнему было интересно, не возражают ли тигры против того, чтоб им пудрили пенисы. (Наверное, от ссадин предохраняет, но все равно работенка — не приведи господь.) — Пошли эту старую ведьму искать.
 
   Берег Онронта представлял собой густой поток жизни и цвета, запахов и тканей — от гавани до самого антиохийского рынка. Там толокся народ любых размеров и цветов, какие только можно вообразить, некоторые люди — босиком и в тряпье, иные — в дорогих шелках и пурпурном льне из Тира (говорят, его красят кровью ядовитой улитки). Тащились повозки, запряженные волами, носилки и паланкины, которые несли аж по восемь рабов. Толпу патрулировали римские солдаты — кто верхом, кто пешком, — а моряки из десятков стран наслаждались выпивкой и твердой землей под ногами. Торговцы, попрошайки, спекулянты и шлюхи — все старались поймать за хвост монету, а самозваные пророки возглашали догмы с кнехтов, к которым найтовили суда на реке: святые стояли в ряд и проповедовали, точно шеренга болтливых греческих колонн. Над распаренной толпой поднимался душистый синеватый дымок, неся ароматы специй и жира от жаровен и ларьков, где мужчины и женщины нахваливали свою снедь ритмичными и навязчивыми песенками. Пока мы с Джошем шли мимо, все мешалось в единый хор, будто один певец передавал свою песню другому, чтобы нам не выпадало ни секунды тишины.
   Я помнил только одну похожую толпу — череду паломников, стремившихся в Иерусалим на празднества, но там и близко не было такого буйства красок, такого оглушительного шума, такого заразного возбуждения.
   Мы остановились у одного прилавка и купили у сморщенного старика некий горячий черный напиток. Вместо шляпы старик носил выдубленную птичью тушку. Он показал нам, как готовит свой напиток из семян — их сначала жарят, а потом мелют в порошок и заливают кипятком. Все это старик рассказал жестами — он не говорил ни на одном языке из тех, что знали мы. В напиток он добавил меду и дал нам пиалы. Я попробовал — все равно чего-то не хватало. Мне показалось — не знаю, — что напиток очень черный. Тут мимо нас какая-то женщина провела козу, я взял у Джоша его пиалу и кинулся за женщиной вдогонку. Испросив позволения, я брызнул козьим молоком прямо из вымени к нам в пиалы. Старик начал было возмущаться, будто мы совершили святотатство, но молоко было теплым, пенистым, и горечь исчезла. Джошуа выпил все залпом, а затем попросил у старика еще две пиалы. Женщине с козой он дал медную монетку — за хлопоты. Вторую пиалу Джош протянул старику, и тот, какое-то время покривившись, в конце концов сделал глоток. Беззубый рот расплылся улыбкой, и не успели мы отойти, как старик с женщиной и козой, судя по всему, заключили сделку. Я видел, как старик мелет зерна в медном цилиндре, а женщина доит козу в глубокую глиняную миску. Рядом торговали специями, они были навалены в огромные корзины, стоявшие прямо на земле, — я чуял корицу, гвоздику и душистый перец.
   — Знаешь, — обратился я к женщине по-латыни, — когда вы обо всем договоритесь, попробуй сверху посыпать толченой корицей. Сочетание может оказаться идеальным.