Мур Кристофер. Агнец

   — Э-э, и тебе шалом, Мэгги, — ответил Джош.
   — А ты, Шмяк? Уже научился быть дурачком или опять в учебе отстаешь?
   Глаза ее смеялись, а в каком-то локте от нее проходили римские солдаты. Господи, как же мне ее не хватает.
   — Учусь, — ответил я.
   Мэгги опустила на землю кувшин и раскинула руки, обнимая нас обоих. Мы не видели ее уже несколько месяцев, не считая мимолетных встреч на площади. В тот день от нее пахло лимонами и корицей.
   Пару часов мы шли вместе с Мэгги и ее семьей — болтали, перешучивались и всячески избегали того, что не отпускало наши помыслы. В конце концов Мэгги спросила:
   — Так вы придете на мою свадьбу?
   Мы с Джошем переглянулись — у обоих словно языки вырвали. Я видел, что Джошу подобрать слова не удается, а Мэгги уже начинала сердиться.
   — Ну?
   — Э-э, Мэгги, не то чтобы твое семейное счастье нас не радовало, но как-то…
   Она не медлила — сразу заехала мне по зубам тыльной стороной руки. Кувшин у нее на голове даже не шелохнулся. Просто божественная грация у девчонки.
   — Ай!
   — Семейное счастье? Ты совсем свихнулся? Да муж мой — жаба, каких мало. Меня от одной мысли о нем тошнит. Я просто надеялась, что вы придете и поможете мне пережить этот день.
   — Ты мне губу расквасила.
   Джошуа взглянул на меня, и глаза его расширились.
   — Ой-е-ёй! — протянул он и склонил голову набок, точно прислушивался к ветерку.
   — Что — ой-ё-ёй?
   Тут и я услышал гам спереди. На мостике собралась внушительная толпа — все орали и махали руками. Поскольку римляне давно прошли, видимо, кто-то свалился в реку, понял я.
   — Ой-ёй, — снова сказал Джош и припустил к мосту.
   — Извини, — пожал плечами я и, бросив Мэгги, кинулся следом.
   На берегу речки (на самом деле — не глубже ручейка) мы увидели парнишку примерно нашего возраста. Волосы у него дико торчали дыбом, глаза сверкали еще более дико, а сам он стоял по пояс в воде. Под водою же он кого-то держал — и орал при этом во всю глотку:
   — Ты должен покаяться и искупить вину, искупить и покаяться! Грехи твои тебя осквернили. Я очищу тебя от скверны, что таскаешь ты с собою, как кошель свой.
   — Это мой троюродный, Иоанн, — сказал Джошуа.
   В речке по обе стороны от Иоанна выстроились наши братья и сестры, по-прежнему связанные, но в цепи сородичей недоставало одного звена — моего брата Шемаии. Вместо него перед Иоанном кипел, бился и пускал пузыри мутный фонтан. Зеваки подбадривали Крестителя воплями, а тот удерживал Шема под водой уже с некоторым трудом.
   — Мне кажется, он топит Шема.
   — Не топит, а крестит, — поправил меня Джош.
   — Мама, конечно, будет счастлива, когда Шем смоет с себя грехи, но если в процессе он утонет, у нас будут неприятности.
   — Верно подмечено. — И Джош ступил в воду. — Иоанн! Прекращай эту бодягу!
   Иоанн глянул несколько озадаченно:
   — Братец Джошуа?
   — Да. Иоанн, отпусти его.
   — Но он согрешил, — ответил Иоанн, как будто это все объясняло.
   — Я сам займусь его грехами.
   — Ты думаешь, ты у нас один такой, а? Дудки. Мое рождение тоже ангел вострубил. И было предсказано, что я поведу за собой. Ты не единственный.
   — Об этом мы поговорим в другой раз. Отпусти его, Иоанн. Он очистился от скверны.
   Иоанн убрал руки, мой братец поплавком выскочил на поверхность, а я сбежал по склону и поскорее уволок всех подальше от реки.
   — Погоди, остальные еще нечисты. На них скверна греха.
   Джошуа шагнул между Крестителем и своим братом Иаковом, следующим в очереди на окунание.
   — Ты ведь не скажешь об этом маме, правда?
   Иакова колотило между ужасом и яростью — он пытался развязать намокший узел на шее. Ему явно хотелось отомстить старшему брату, но лишь тот мог уберечь его от Иоанна, а отказываться от защиты было немудро.
   — Если мы разрешим Иоанну крестить тебя сколько влезет, ты уже ничего не сможешь маме рассказать, правда, Иаков? — Это я так пытался помочь.
   — Не скажу, — выдавил Иаков. Он опасливо глянул на Иоанна — тот лыбился на нас так, будто в любую секунду мог схватить кого-нибудь и очистить от скверны. — Он что — наш брат?
   — Троюродный, — сказал Джошуа. — Сын Елисаве-ты, двоюродной сестры нашей матери.
   — А когда ты с ним познакомился?
   — Я не знакомился.
   — Тогда как ты его узнал?
   — Узнал, и все.
   — Он псих, — сказал Иаков. — Вы оба психи.
   — Ага, это у нас семейное. Может, повзрослеешь и тоже психом станешь. Ты ничего не скажешь маме.
   — Не скажу.
   — Хорошо, — сказал Джошуа. — А теперь вы со Шмяком ведите малышей дальше.
   Я кивнул и бросил опасливый взгляд на Иоанна.
   — Иаков прав, Джош. Он действительно псих.
   — Я все слышал, грешник! — заорал Иоанн. — Тебе, наверное, тоже надо очиститься.
 
   В тот вечер Иоанн с родителями разделили с нами ужин. Странно: предки Иоанна оказались старше Иосифа, даже старше моих деда с бабкой. Джошуа сказал, что рождение Иоанна было чудом, о котором действительно объявил ангел. Мать Иоанна Елисавета талдычила об этом весь ужин так, будт о случилось это лишь вчера, а не тринадцать лет назад. Когда старушка умолкла, чтобы перевести дух, вступила мама Джоша — и тоже про божественное провозглашение, только насчет собственного сына. Время от времени встревала и моя мама — испытывая потребность тоже как-то явить свою материнскую гордость, которой вовсе не ощущала:
   — Знаете, про Шмяка ангелы ничего не говорили, но примерно в то время, когда его зачали, саранча нам весь огород поела, а у Алфея целый месяц живот пучило. Наверное, тоже какой-то знак. С другими мальчиками у меня так не было.
   Ах, маменька. Я уже говорил, что она одержима бесами?
   После ужина мы с Джошем развели отдельный костерок — подальше от остальных, надеясь, что нас отыщет Мэгги. Но отыскал нас Иоанн.
   — Ты не помазанник, — сообщил он Джошуа. — К моему отцу приходил Гавриил. А у твоего ангела даже имени нету.
   — Мы не должны о таком говорить, — сказал Джошуа.
   — Ангел сказал моему отцу, что сын его приготовит путь Господу. А сын — это я.
   — Прекрасно. Тебе я иного и не желаю, Иоанн, — только стань Мессией.
   — Правда? — удивился Иоанн. — Но твоя мама, кажется, так… так…
   — Джош может воскрешать мертвых, — сказал я. Иоанн перевел на меня безумный взгляд, и я на всякий случай отодвинулся — вдруг ударит.
   — Ничего он не может, — сказал Иоанн.
   — Может. Я сам два раза видал.
   — Не надо, Шмяк, — сказал Джошуа.
   — Ты лжешь. А лжесвидетельствовать — грех. — Однако Креститель, похоже, скорее запаниковал, чем разозлился.
   — У меня не очень хорошо получается, — признался Джошуа.
   Глаза Иоанна чуть не вылезли из орбит — но, видимо, больше от изумления, нежели от злости.
   — Ты это взаправду? Воскрешал мертвых?
   — А также исцелял недужных, — прибавил я.
   Иоанн схватил меня за рубаху и притянул к себе так, словно пытался прочесть мои мысли.
   — Ты ведь не лжешь, правда? — Он перевел взгляд на Джошуа: — Он не лжет, да?
   Джош покачал головой:
   — Думаю, что нет.
   Иоанн отпустил меня, протяжно выдохнул и снова сел на землю. В его глазах, набухших слезами, поблескивало пламя. Он смотрел в пустоту перед собой.
   — У меня гора с плеч. Я уже просто не знал, что делать. Я не умею быть Мессией.
   — Я тоже, — сказал Джошуа.
   — Эх, я надеюсь, ты и впрямь можешь мертвых воскрешать, — сказал Иоанн. — Потому что мою матушку это просто прикончит.
 
   Следующие три дня мы шли с Иоанном — сквозь Самарию, в Иудею и наконец в Святой город. К счастью, рек или ручьев по дороге попадалось немного, поэтому крещения удалось свести к минимуму. Настрой у Иоанна был правильный — он действительно хотел избавить наш народ от грехов. Просто никто не верил, что Господь возложит ответственность за это на тринадцатилетнего мальчишку. Чтобы Иоанн был счастлив, мы с Джошем позволяли ему крестить наших младших в каждом водоеме по пути — то есть до тех пор, пока сестренка Джоша Мириам не расчихалась и Джошу не пришлось совершать экстренное исцеление.
   — Ты и вправду можешь исцелять! — воскликнул Иоанн.
   — Да ладно, насморк — пустяки, — сказал Джошуа. — Капелька соплей — фигня перед силой Господа.
   — А ты… не попробуешь на мне? — спросил Иоанн, задрал свою хламиду и оголил причинные, сплошь покрытые болячками и зеленоватой коростой.
   — Прикройся, прошу тебя, прикройся! — завопил я. — Опусти рубаху и сейчас же отойди!
   — Какая гадость, — сказал Джошуа.
   — Я что — нечист? У отца я спрашивать боялся, а к фарисею пойти не могу, поскольку у меня самого отец священник. Наверное, это оттого, что я в воде все время стою. Можешь меня исцелить?
   (Тут я должен сказать, что именно тогда младшая сестренка Джошуа Мириам, судя по всему, впервые увидела причинное место мужчины. В то время ей было всего шесть лет, но зрелище настолько ее перепугало, что она так никогда и не вышла замуж. Последнее, что о ней известно: Мириам остригла волосы, надела мужскую одежду и переехала на греческий остров Лесбос. Но все это случилось намного позже.)
   — Давай, Джош, — сказал я. — Возложи на недуг свои длани и исцели его.
   Джошуа пасмурно глянул на меня и перевел взгляд на брата своего Иоанна. Теперь в его глазах читалось только сострадание.
   — У моей мамы есть бальзам, можешь намазаться, — предложил он. — Давай поглядим сначала, подействует он или нет.
   — Я уже пробовал бальзам, — хмуро ответил Иоанн.
   — Этого я и боялся, — сказал Джошуа.
   — А натирать оливковым маслом не пробовал? — спросил я. — Вылечить, наверное, не вылечит, но хоть отвлечешься.
   — Шмяк, я тебя умоляю. Иоанн недужен.
   — Извини. Джошуа сказал:
   — Иди сюда, Иоанн.
   — Господи-исусе, Джошуа, — вмешался я. — Ты же не собираешься его трогать, а? Он нечист. Пусть идет к прокаженным.
   Джошуа возложил руки на голову Иоанна, и глаза Крестителя закатились. Я подумал, что он сейчас упадет, и он покачнулся, однако остался на ногах.
   — Отец, ты послал этого отрока уготовлять путь. Так пусть же он телом своим будет чист так же, как духом.
   Джошуа отпустил троюродного брата и шагнул на-, зад. Иоанн открыл глаза и улыбнулся.
   — Я исцелен! — вдруг завопил он. — Меня исцелили. Он начал было приподнимать хламиду, но я поймал его за руку:
   — Не стоит, мы поверим тебе на слово. Креститель рухнул на колени и распростерся перед Джошуа, ткнувшись физиономией ему в ступни.
   — Ты поистине Мессия. Прости меня, что я сомневался. Весть о твоей святости я разнесу по всей земле.
   — Э-э, как-нибудь потом, только не сейчас, — сказал Джошуа.
   Не поднимаясь, Иоанн схватил Джоша за лодыжки.
   — Не сейчас?
   — Мы пытаемся держать это в секрете, — сказал я. Джош потрепал троюродного брата по макушке.
   — Да, лучше пока об исцелении никому не рассказывать, Иоанн.
   — Но почему?
   — Нам еще пару вещей нужно выяснить до того, как Джош начнет быть Мессией, — сказал я.
   — Каких? — не унимался Иоанн. Казалось, он снова готов расплакаться.
   — Ну, например, где Джошуа потерял свою судьбу и позволено ли ему… э-э… творить мерзости с женщинами.
   — Если с женщиной, это не мерзость, — поправил меня Джош.
   — Нет?
   — Не-а. Овцы, козы, да любое животное возьми — это мерзость. А с женщиной — тут что-то совсем другое.
   — А если с женщиной и козой одновременно — это что? — спросил Иоанн.
   — В Дамаске это пять шекелей, — сказал я. — А если захочешь им помочь — шесть.
   Джошуа двинул меня в плечо.
   — Извини. Бородатый анекдот. — Я ухмыльнулся. — Не смог удержаться.
   Иоанн закрыл глаза и потер виски так яростно, словно пытался выдавить из черепа какое-то понимание.
   — Так ты, значит, не хочешь, чтобы люди знали о твоей силе, потому что не понимаешь, сможешь возлечь с женщиной или нет?
   — Ну да. А кроме того, я понятия не имею, как быть Мессией, — ответил Джош.
   — Ага, и это тоже, — добавил я.
   — Надо спросить у Гиллеля, — сказал Иоанн. — Отец говорит, он мудрейший из священников.
   — Я спрошу у святая святых, — объяснил Джошуа. (А святая святых — это ковчег Завета, такой ларец, где хранили скрижали, врученные Господом Моисею. Никто из моих знакомых ее никогда не видел — ее держали во внутреннем покое Храма.)
   — Но ведь это запрещено. В палату с ковчегом только священник может входить.
   — М-да, задачка нам предстоит еще та, — сказал я.
 
   Город напоминал огромную чашу, до краев наполненную паломниками, которых затем выплеснули в бурливое море остального человечества. Когда мы пришли, все мужчины уже выстроились до самых Дамасских ворот, ожидая очереди принести своих агнцев на заклание в Храм. Весь город окутало чадом — целых десять тысяч жрецов Храма забивали ягнят и жгли на алтаре их кровь и жир. Повсюду горели очаги: женщины готовили баранину. В воздухе висела хмарь — восторг и ужас миллионной толпы и примерно такого же стада. Гнилое дыхание, пот и моча воняли на полуденной жаре, в ней мешались блеянье ягнят, рев верблюдов, детский плач, женские завывания, рокот невообразимого множества голосов: воздух загустел от звуков, запахов, Господа Бога и самой истории. Вот здесь Авраам услышал слово Божье о том, что народ его станет избранным, здесь иудеи освободились из египетского плена, здесь Соломон выстроил первый свой Храм, по этим улицам бродили иудейские пророки и цари, и здесь хранился ковчег Завета. Иерусалим. Именно сюда пришли я, Христос и Иоанн Креститель — чтобы уяснить себе волю Божью, а если повезет, то и позекать на аппетитных девчонок. (А вы что думали — нас только религия с философией парили?)
   Семьи наши встали лагерем за северной городской стеной, под фортами Антонии — крепости, которую Ирод выстроил в честь своего благодетеля Марка Антония. Две когорты римских солдат, сотен двенадцать, не меньше, наблюдали со стен за храмовым двором. Женщины мыли и кормили детвору, а мы с Джошуа помогали отцам подтаскивать ягнят поближе к Храму.
   Как-то на душе неспокойно, когда эдак тащишь животное на верную смерть. Нет, жертвоприношения-то я и раньше видел, да и пасхального ягненка ел, но так, чтобы самому участвовать, — это впервые. Я тащил животину на собственных плечах, а она сопела мне в шею, как вдруг посреди всего этого шума, вони и суеты вокруг Храма выпала такая минутка — тишина, и только ягненок дышит, да сердчишко у него колотится. Наверно, я как-то сильно с шага сбился, потому что отец повернулся и что-то мне сказал, вот только слов я не расслышал.
   Мы прошли в ворота и оказались во внешнем дворе Храма, где торговали жертвенной птицей, а менялы обменивали шекели на монеты всего мира. Пробираясь по этой огромной площади, запруженной тысячами мужчин и ягнят, дожидавшихся возможности попасть в Храм, к алтарю, на бойню, ни одного человеческого лица я не разглядел. Я видел только лица ягнят — одни спокойные и бессмысленные, другие животные закатили глаза и блеяли от ужаса. Некоторых уже оглушили. Я скинул нашего ягненка с плеч, взял на руки, как младенца, и стал пробираться назад, к воротам. Видимо, отец с Иосифом кинулись за мной вдогонку, но их лиц я тоже не различил — вместо глаз у них была сплошная пустота, и я видел только глаза ягнят, которых они тащили. Дыхание во мне замерло;
   я не мог выбраться из Храма. Я не соображал, куда идти, — но уж точно не к алтарю. Однако едва я собрался припустить бегом, чья-то рука поймала меня за рубаху, дернула и развернула. Я очутился лицом к лицу с Джошем.
   — Такова Божья воля, — произнес он. Затем возложил руки мне на голову, и дыхание снова вернулось ко мне. — Все в порядке, Шмяк. Воля Божья. — И Джошуа улыбнулся.
   Своего агнца он опустил на землю, но тот не убежал. Я уже тогда мог бы догадаться.
   На тот Песах я не притронулся к ягненку. На самом деле с того дня я вообще не ем баранину.

Глава 8

   В ванной запереться удалось, но я успел прочесть всего несколько глав Нового Завета, который кто-то присобачил к Писанию. Этот крендель, Матфей (очевидно, совсем не тот Матфей, которого мы знали), похоже, кое-что упустил. Например, все, что было с Джошуа от рождения до тридцати лет! Чего ж тут удивляться, что ангел притащил меня обратно и велел эту книгу писать? Меня крендель пока не упомянул, но прочел я только первые главы. Лучше особо не увлекаться, чтобы ангел ничего не заподозрил. Сегодня он накинулся на меня, едва я вышел из ванной.
   — Ты слишком долго там сидишь. Тебе не обязательно так долго там сидеть.
   — Я тебе говорил. Чистоплотность — основное свойство моего народа.
   — Ты не омывался. Иначе я бы слышал, как струится вода.
   Я понял: если я не хочу, чтобы ангел нашел Библию, пора переходить в контратаку. Я ринулся через весь номер, прыгнул к нему на постель и стиснул руки на его глотке. Сжимая их все туже, я нараспев приговаривал:
   — Я не трахался две тыщи лет. Я не трахался две тыщи лет. Я не трахался две тыщи лет.
   Приятное ощущение — в словах зазвучал некий ритм, и с каждым слогом я давил все сильнее и сильнее.
   Затем я на секунду прервал удушение небесного воина — чтобы с размаху заехать ему по алебастровой щеке. Это была ошибка. Он перехватил мою руку правой, левой схватил меня за волосы, неспешно поднялся на ноги и воздел меня к потолку.
   — Ой-ё-ё-ё-ё-ёй, — сказал я.
   — Так ты, стало быть, не трахался две тыщи лет? И что же это значит?
   — Ой-ё-ё-ё-ёй, — ответил я.
   Ангел поставил меня на ноги, но волосы не отпустил. — Ну?
   — Это значит, что два тысячелетия у меня не было женщины. Тебя что, телевизор новым словам не научил?
   Он бросил взгляд на экран — тот, разумеется, светился.
   — Я не наделен твоим даром языков. Как это связано с моим удушением?
   — Я хотел тебя придушить, поскольку — еще раз — ты туп, как дерн под ногами. У меня две тысячи лет не было секса. А у мужчин есть свои потребности. Какого черта, по-твоему, я так долго сижу в ванной?
   — А-а, — изрек ангел. — Так ты, значит… Ты вот что… А ведь это…
   — Раздобудь мне женщину, и я, может, перестану надолго запираться в ванной. Если ты понимаешь, о чем я.
   Великолепная деза, подумал я.
   — Женщину? Нет, женщину не могу. Пока.
   — Пока? Значит ли это…
   — О, узри же! — Ангел отвернулся от меня так, словно я был столпом пара. — «Скорая помощь» начинается.
   При этих словах я понял, что Библия осталась моей тайной. Но что он имел в виду, сказав «пока»?
   Крендель Матфей хотя бы упоминает волхвов. Всего одной фразой, но больше в этом евангелии все равно нет ничего стоящего.

   На второй день в Иерусалиме мы отправились к великому ребе Гиллелю. («Ребе» на иврите означает «учитель», по вы это и так знаете, правда?) Гиллелю, судя по виду, стукнуло уже лет сто, борода и волосы у него были седы и длинны, глаза — мутны, а зрачки подернулись молочной пенкой. От постоянного сидения на солнце его кожа выдубилась чуть ли не до черноты, а нос был длинный и крючковатый. В общем, он напоминал огромного слепого орла. Все утро он проводил занятия во внешнем дворе Храма. Мы сидели тихо, слушали, как он читает стихи Торы и толкует их, отвечает на вопросы и спорит с фарисеями, которые пытались сунуть Закон во всякую щелочку повседневного уложения жизни.
   Под конец лекции Иаакан-верблюдосос, суженый моей возлюбленной Мэгги, спросил Гиллеля, грешно ли кушать яйцо, снесенное курицей в Шабат.
   — Ты что — совсем остолоп? Да Господу совершенно пофиг, чем занимается курица в Шабат, нимрод! Она же курица! Вот если еврей снесет в Шабат яйцо, это, наверно, грех и будет. Тогда и придешь ко мне. А иначе не трать, блин, мое время, со своей белибердой. Теперь же пошел отседова, я жрать хочу, и мне пора вздремнуть. Все вы — валите к буйволу.
   Джошуа глянул на меня и улыбнулся.
   — Я от него не ожидал, — прошептал он.
   — Нимрода на глаз определяет… эм-м… то есть на слух, — сказал я. (Нимрод — это был такой древний царь, он умер от удушья, поимев неосторожность перед своей охраной поразмышлять вслух, каково будет засунуть голову себе в зад.)
   Пацанчик помоложе нас помог старику встать на ноги и повел его к воротам Храма. Я подбежал и взял священника за другую руку.
   — Ребе, тут один мой друг пришел издалека, чтобы с тобой поговорить. Ты ему не поможешь?
   Старик остановился.
   — Ну и где этот твой друг?
   — Вот он.
   — А чего ж тогда он сам за себя не говорит? Ты от-куль такой, малец?
   — Из Назарета, — сказал Джошуа. — Но родился я в Вифлееме. Меня зовут Джошуа бар Иосиф.
   — А, ну да. Я с твоей матушкой разговаривал.
   — Правда?
   — Еще бы. Всякий раз, как они с твоим отцом в Иерусалим на праздник приходят, она со мной встречи добивается. Считает тебя Мессией.
   Джош резко сглотнул.
   — А я — он? Гиллель фыркнул:
   — А что — хочется?
   Джошуа посмотрел на меня, будто за подсказкой. Я пожал плечами.
   — Не знаю, — наконец ответил Джош. — Я думал, мне это просто полагается.
   — Ты тоже считаешь себя Мессией?
   — Я не уверен, что должен об этом говорить.
   — Умно, — вымолвил Гиллель. — Ты и не должен об этом говорить. Думай, что ты Мессия, сколько влезет, но сказать — ни-ни.
   — Но если я им не скажу, как же они узнают?
   — Вот именно. Если так хочется, можешь считать себя хоть пальмой, только никому об этом не рассказывай. Хоть стаей чаек — только об этом ни слова. Понял меня? А теперь мне кушать пора. Я стар, я проголодался, поэтому я пошел кушать, чтоб не умереть до ужина на пустой желудок.
   — Но он же действительно Мессия, — сказал я.
   — Во как? — Гиллель схватил меня за плечо, нащупал мою голову и заорал в самое ухо: — А что ты в этом понимаешь? Сопля невежественная! Тебе сколько? Двенадцать? Тринадцать?
   — Тринадцать.
   — Как ты вообще в тринадцать лет можешь чего-то соображать? Мне восемьдесят четыре, и то я ни хрена не знаю.
   — Но ты ведь мудрый, — сказал я.
   — Я мудр ровно настолько, чтобы понимать: я ни хрена не знаю. А теперь пошел отседова.
   — Мне спросить у святая святых? — поинтересовался Джошуа.
   Гиллель замахнулся, чтобы закатить Джошу оплеуху, но промазал почти на фут.
   — Это ящик. Я его видел — когда еще мог видеть — и точно тебе говорю: это просто ящик. И еще знаешь что? Если в нем когда-то и были скрижали, то теперь их там точно нет. А поэтому, если хочешь поболтать с ящиком, валяй. К тому же тебя наверняка казнят за попытку пробраться в покой, где он стоит.
   Казалось, из Джоша весь дух вышибло; я думал, он тут же грохнется в обморок. Как может величайший учитель всего народа Израилева так непочтительно отзываться о ковчеге Завета? Как может человек, явно знающий всю Тору наизусть, а также все учения, написанные после нее, утверждать, что он ни хрена не знает? Гиллель, похоже, уловил беспокойство Джоша.
   — Слышь, малец, твоя матушка говорит, в Вифлеем какие-то мудрецы забредали — на тебя поглядеть, когда ты родился. Они наверняка чего-то знали — то, что другим неведомо. Не сходить ли тебе лучше к ним, а? У них и спросишь, как Мессией стать.
   — Так ты, значит, сам ему не скажешь? — снова встрял я.
   И снова Гиллель потянулся к Джошу — на сей раз без гнева. Нашел его щеку и погладил трясущейся ладонью.
   — Не верю я, что Мессия явится, да мне сейчас уже и без разницы. Народ наш столько времени провел в рабстве или под пятой иноземных царей, что поди теперь разбирайся: может, воля Божья вовсе не в том, чтоб нам быть свободными? Кто может точно сказать, что Господь нами вообще интересуется, — помимо того, что разрешил нам жить на белом свете? Мне лично кажется, наплевать ему на нас и растереть. Ты вот что запомни, малец. Будь ты Мессией, будь ты ребе, да будь ты хоть простым крестьянином, вот самое главное, чему я могу тебя научить, и больше я ни шиша не знаю. Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Запомнишь? Джошуа кивнул, и старик улыбнулся.
   — Ступай искать своих мудрецов, Джошуа бар Иосиф.
   Но мы остались в Храме, и Джош принялся доставать всех до единого священников, охранников и даже фарисеев, желая разузнать хоть что-нибудь о волхвах, которые приходили в Иерусалим тринадцать лет назад. Событие явно не настолько великое для публики, как для семейства Джоша: никто и понятия не имел, о чем он толкует.
   За этим занятием прошло часа два, и под конец Джош уже практически орал на фарисеев:
   — Их трое. Волхвы. Пришли потому, что увидели звезду над Вифлеемом. Пришли со златом, ладаном и миррой в руках. Ну давайте, вы же старые. Значит, мудрые должны быть. Думайте!
   Что и говорить, такое обращение им пришлось не по нутру.
   — Что за сопляк сомневается тут в нашей мудрости? Тору не знает, Пророков не знает — и туда же, укорять нас за то, что мы не упомнили каких-то бродяг.
   Зря они это сказали. Никто не изучал Тору ревностнее. Никто лучше его не знал Писания.
   — А ты спроси меня, фарисей, — сказал Джошуа. — Спроси что хочешь.
   Если вдуматься, конечно, сейчас — несколько повзрослев, пожив, умерев и восстав из праха, — я понимаю: наверное, большего хамства, чем юный всезнайка, и представить себе невозможно. Разумеется, это возрастное — думать, что знаешь все на свете. Но теперь я сочувствую тем бедолагам, что взялись в тот день допрашивать Джошуа во дворе Храма. Тогда я, конечно, завопил:
   — Покарай этих засранцев, Джош!
   Он провел там несколько дней. Даже сходить поесть не захотел — я сбегал в город и притащил ему еды. Сначала его допрашивали фарисеи, но потом и кое-какие священники подтянулись из Храма — нет-нет да и вставить каверзный вопросик о каком-нибудь забытом еврейском царе или полководце. Джоша заставляли наизусть перечислять все генеалогии всех книг Библии, и он ни разу не запнулся. Я же оставил его спорить и бродил по Святому городу в поисках Мэгги, а когда понял, что мне ее не найти, — в поисках вообще каких-нибудь девчонок. Спал я в родительском лагере, полагая, что и Джош каждый вечер возвращается под отчий кров. Но я ошибался. Когда закончилось пасхальное пиршество и мы уже собирали манатки, к нам в панике прибежала Мария.