Мур Кристофер. Агнец

   — У меня послание от Гая Юстуса Галльского, командующего Шестым легионом, для Джошуа бар Иосифа из Назарета. — И он злобно глянул на Иуду через мое плечо. — Но в приказе не написано, что, доставляя послание, я не могу прикончить этого пса.
   Я обернулся к Иуде — лицо его пылало от ярости. Я знал, что в поясе он держит кинжал, хотя Джошу об этом в свое время говорить не стал.
   — Юстус — друг, Иуда.
   — У еврея не может быть друзей среди римлян. — Иуда и не пытался понизить голос.
   В этот момент, осознав, что Джошуа еще не донес до нашего новобранца-зилота смысл прощения всех людей и поэтому новобранец-зилот сейчас будет убит, я очень быстро сунул руку Иуде под тунику, вцепился в его мошонку и сжал ее — один раз, тоже очень быстро и очень жестко. Иуда изверг мне на грудь полный рот слюней, глаза у него закатились, и он без сознания рухнул на колени. Я поймал его и опустил на землю, чтоб не ударился головой. А потом повернулся к римлянину.
   — Обмороки, — пояснил я. — Бывает. Пошли искать Джошуа.
 
   Юстус на самом деле прислал из Иерусалима три сообщения: Иаакан действительно развелся с Мэгги; Совет фарисеев встретился в полном составе и замышляет убить Джошуа, а Ирод Антипа прослышал о Джошевых чудесах и опасается, что Джошуа — реинкарнация Иоанна Крестителя. Персональное же послание Юстуса состояло из одного слова: «Берегись».
   — Джошуа, ты должен спрятаться, — сказала Мэгги. — Исчезни с территории Ирода вообще, пока все не утрясется. Ступай в Десятиградие, проповедуй гоям. Ирод Филипп своего брата не сильно любит, его солдаты тебя не тронут. — Мэгги и сама уже стала рьяной проповедницей. Как будто всю свою страсть к Джошу переключила на Слово.
   — Еще рано, — ответил Джош. — Я никуда не пойду, пока Филипп и Фаддей не вернутся с последователями Иоанна. Я не оставлю этих чад в пустыне. Мне нужна такая проповедь, что могла бы стать для меня последней. Она поддерживала бы заблудших, пока меня с ними не будет. Я произнесу ее в Галилее и сразу уйду на территорию Филиппа.
   Я посмотрел на Мэгги, и она кивнула, как бы говоря: Делай что должен, только защити его.
   — Значит, давай ее напишем, — сказал я.
   Как и любая великая речь, Нагорная проповедь звучит так, будто случилась сама по себе. В действительности мы с Джошем работали над ней больше недели: он диктовал, я делал на пергаменте пометки. (Я придумал, как вставлять тоненький кусок древесного угля между парой оливковых палочек, чтобы писать, не таская повсюду перо и чернильницу.) Работали мы возле дома Петра, в лодке и даже на самом склоне, с которого Джош потом выступал. Ему хотелось посвятить большой кусок проповеди прелюбодеянию — теперь я понимаю, вызвано это было преимущественно моими отношениями с Мэгги. Хотя Мэгги решила принять целибат и посвятить себя возвещению Слова, мне кажется, Джош стремился расставить все точки над «ё».
   Он сказал:
   — Внеси: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».
   — Ты в самом деле на этом настаиваешь? И вот на этом: «Если разведенная женщина выходит замуж вторично, она прелюбодействует»?
   — Ну да.
   — Слишком круто, нет? Слишком по-фарисейски.
   — Я тут кое-кого имел в виду. А у тебя что? — «Истинно реку я вам…» Я знаю, тебе нравится этот оборот, когда ты говоришь о прелюбодеянии. Ладно, в общем: «Истинно реку я вам: если мужчина мажет маслом нагое тело женское и заставляет ее вставать на карачки и гавкать по-песьему, познавая ее, если вы понимаете, о чем я, то муж сей совершает прелюбодеяние, и уж совершенно точно, если женщина поступает в ответ точно так же — сама она запрыгивает на влекомую ослицей телегу прелюбодеяния. И если женщина притворяется могущественной царицей, а мужчина — низким рабом, и если она обзывает его всякими унизительными кличками и заставляет его лизать тело свое, то определенно грешат они, аки большие собаки; и горе мужчине тому, кто притворяется могущественной королевой, а…»
   — Хватит, Шмяк.
   — Но тебе же конкретика нужна, нет? Ты ведь не хочешь, чтоб люди барахтались и недоумевали, мол: «Эй, а это у нас прелюбодеяние или как? Может, ты лучше сверху?»
   — Я не уверен, что конкретика здесь — хорошая мысль.
   — Ладно, а вот так? «Если мужчина или женщина устраивают какие-нибудь шашли-машли с сомнительными причиндалами друг друга, они более чем вероятно совершают прелюбодеяние или, по крайней мере, должны об оном задуматься».
   — Ну, может, чуть поконкретнее.
   — Ладно тебе, Джош, тут все не так просто, как, скажем, «Не убий». Там-то, в сущности, есть труп — есть грех, так?
   — Да, прелюбодеяние — штука липкая.
   — Вот-вот… Смотри, чайка!
   — Шмяк, я очень ценю, что ты так ратуешь за свои любимые грехи, но это не то, что мне сейчас нужно. А нужно, чтобы ты мне помог написать проповедь. Как у нас там с Блаженствами?
   — Прошу прощения?
   — С блаженными.
   — У нас есть: блаженны жаждущие и алчущие правды; блаженны нищие духом, чистые сердцем, нытики, кроткие, потом эти самые, как их там…
   — Постой, что мы предлагаем кротким?
   — Сейчас поглядим… а, вот оно: блаженны кроткие, ибо им мы скажем: «молодец».
   — Слабовато.
   — М-да.
   — Давай дадим кротким наследовать землю.
   — А нытикам землю нельзя отдать?
   — Тогда выбрось нытиков и дай землю кротким.
   — Ладно. Землю — кротким. Дальше. Блаженны миротворцы, блаженны плачущие… Всё.
   — Сколько получилось?
   — Семь.
   — Маловато. Еще кто-то один нужен. Как насчет мудозвонов?
   — Нет, Джош, только не мудозвоны. Ты для мудозвонов и так смотри сколько всего сделал: Нафанаил, Фома…
   — Блаженны мудозвоны, ибо они… э-э… ну, не знаю. Ибо никогда не будут они разочарованы.
   — Нет, мудозвоны — только через мой труп. Ну елки-палки, Джош, почему у нас в команде не может быть крепких парней? Почему обязательно кроткие, нищие, униженно-оскорбленные и обоссанные? Почему в кои-то веки мы не можем сказать: блаженны здоровые, могучие, богатые парни вот с такенными кулаками?
   — Потому что мы им не нужны.
   — Хорошо, но только «блаженных мудозвонов» тоже не будет.
   — А тогда кто?
   — Бляди? — Нет.
   — Может, дрочилы? Я тебе с лету могу назвать пяток учеников, которым по-настоящему блаженство будет.
   — Никаких дрочил. О, придумал: блаженны изгнанные за правду.
   — Уже лучше. И что ты им дашь?
   — Пирожок с полки.
   — Нельзя кротким давать всю землю, а этим парням — пирожок с полки.
   — Ну ладно, им — Царство Небесное.
   — Оно уже у нищих духом.
   — Всем по кусочку.
   — Ладно, тогда пишем: «разделят Царство Небесное». Записал.
   — А с полки пирожок тогда можно отдать мудозвонам.
   — НИКАКИХ МУДОЗВОНОВ НЕ БУДЕТ.
   — Извини. Просто им душа моя благоволит.
   — Она у тебя всем благоволит, Джош. Это твоя работа.
   — А, ну да. Я забыл.
   Проповедь мы дописали всего за несколько часов до возвращения Фаддея и Филиппа из Иудеи. За ними шли три тысячи последователей Иоанна. Джошуа велел всем располагаться на склоне горы над Капернаумом, затем отправил учеников пройти по толпе, выявить и привести недужных. Все утро он творил чудеса исцеления, а после полудня собрал нас у источника под горой.
   Петр сказал:
   — Тут у нас на горке еще по меньшей мере тысяча из Галилеи, Джошуа, и все они с утра не емши.
   — Сколько у нас еды?
   С корзиной вперед выступил Иуда:
   — Пять хлебов и две рыбины.
   — Этого хватит, но понадобится больше корзин. И примерно сотня добровольцев, чтоб помогли пищу разносить. Нафанаил, ты, Варфоломей и Фома — ступайте в народ и отыщите мне человек пятьдесят — сто со своими корзинами. Приведите их сюда. Когда соберутся, еда у нас будет.
   Иуда раздраженно швырнул корзину оземь.
   — Но у нас всего пять хлебов, как ты собираешься… Джошуа поднял руку, призывая к молчанию, и зилот захлопнул пасть.
   — Иуда, ты сегодня видел, как хромые ходят, слепые видят, а глухие слышат.
   — Не говоря уже о том, как слепые слышат и глухие видят, — добавил я.
   Джошуа сердито на меня глянул.
   — Чтобы накормить несколько правоверных, потребуется лишь немногим больше.
   — Но здесь всего пять хлебов! — прокричал Иуда.
   — Однажды, Иуда, жил богатый человек — он строил огромные амбары и лабазы, чтобы сохранить все плоды земные до своей глубокой старости. Однако в тот день, когда последний амбар был достроен, Господь сказал: «Эй, а ты нам тут наверху нужен». И богач успел вымолвить только: «Ой, блин, мне кранты». Так что хорошего принесло ему все это барахло?
   — А?
   — Не беспокойся, голодным не останешься.
   Нафанаил, Варф и Фома отправились было выполнять задание, но Мэгги схватила Нафанаила и не пускала его.
   — Нет, — сказала она. — Никто ничего делать не будет, если ты нам всем не пообещаешь, что сразу после проповеди уйдешь в подполье.
   — Ну как же могу я прятаться, Мэгги? — улыбнулся Джошуа. — А Слово кто нести будет? Кто станет исцелять недужных?
   — Мы, — не сдавалась Мэгги. — Дай нам слово. Отправляйся в землю язычников, подальше от лап Ирода, по крайней мере пока тут все не утихнет. Обещай. Или никто не двинется с места.
   Петр и Андрей сомкнули ряды, выказывая поддержку. Иоанн с Иаковом кивали, пока она говорила.
   — Так тому и быть, — согласился Джошуа. — А теперь кормим голодных.
   И мы их накормили. Хлеба и рыбы умножились, по окрестным деревушкам собрали кувшины и наполнили их водой, потом доставили на склон. Все это время фарисеи наблюдали за нами, ворчали и шпионили — и не пропустили ни исцелений, ни собственно Нагорной проповеди, поэтому весть о ней понеслась в Иерусалим вместе с их ядовитыми отчетами.
   Уже после, у источника на берегу я собрал последние куски хлеба, чтобы дома было что поесть. Подошел Джошуа — на голову он нахлобучил корзину.
   — Когда мы настаивали, чтобы ты спрятался, мы имели в виду нечто менее очевидное, Джош. Отличная проповедь, кстати.
   Джош принялся помогать мне собирать разбросанный по земле хлеб.
   — Я хотел с тобой поговорить, но не мог сбежать от толпы. У меня проблема с проповедью смирения.
   — У тебя так здорово получается. Публика выстраивается в очередь, чтобы послушать проповедь о смирении.
   — Как могу я проповедовать, что смиренные возвысятся, а возвышенные смирятся, если меня самого возвышают четыре тысячи человек?
   — Бодхисатва, Джош. Помнишь, чему учил Гаспар? Тебе самому не нужно быть смиренным, ты отказываешься от собственного возвышения, неся благую весть другим людям. Ты плывешь, так сказать, против потока смирения.
   — А, ну да, — улыбнулся он.
   — Но раз ты сам об этом заговорил, — добавил я, — звучит и впрямь немного лицемерно.
   — Я этим вовсе не горжусь.
   — Тогда с тобой все в порядке.
 
   В тот вечер, когда все снова собрались в Капернауме, Джошуа созвал нас к костру у дома Петра, и, наблюдая последнее золото заката, мы вознесли благодарственную молитву под водительством моего друга.
   А потом он пустил клич:
   — Ладно, кто хочет быть апостолом?
   — Я, я хочу, — вызвался Нафанаил. — А что такое апостол?
   — Парень, который готовит наркотики, — объяснил я.
   — Я, я, — запрыгал Нафанаил. — Я хочу готовить наркотики.
   — Я бы тоже попробовал, — сказал Иоанн.
   — Это аптекарь, — встрял Матфей. — Аптекарь смешивает порошки и готовит лекарства, в том числе — наркотики. Апостол же означает — «отправлять». Не «отравлять».
   — Нет, этот парень гений или как? — Я показал на Матфея через плечо большим пальцем.
   — Все правильно, — подтвердил Джошуа. — Апостолы — это посланники. Вас отправят разносить весть, что Царство настало.
   — А мы сейчас что делаем? — спросил Петр.
   — Сейчас вы пока ученики, а я хочу назначить апостолов, чтобы они несли Слово по градам и весям. Их будет двенадцать — по числу колен Израилевых. Я наделю вас силой исцелять и дам власть над бесами. Вы будете как я, только в другом прикиде. С собой ничего не возьмете, кроме одежды. Жить будете подаянием тех, кому станете проповедовать. В общем — сами по себе, как овечки среди волков. Люди будут преследовать вас, плевать на вас, может, даже бить вас, и если так будет, то… ну, короче, бывает. Отряхните прах с ног своих и шевелитесь. Ну? Кто со мной?
   И над учениками повисла оглушительная тишина.
   — Как насчет тебя, Мэгги?
   — Какая из меня путешественница, Джош? Меня укачивает. Мне в ученицах неплохо.
   — А ты, Шмяк?
   — Мне и так нормально. Спасибо.
   Джошуа встал и просто сосчитал их по головам.
   — Нафанаил, Петр, Андрей, Филипп, Иаков, Иоанн, Фаддей, Иуда, Матфей, Фома, Варфоломей и Симон. Вы — апостолы. Ступайте апостулировать.
   Они только переглянулись.
   — Несите благую весть: Сын Человеческий явился! Царство пришло. Идите! Идите! Идите!
   Все встали и принялись переминаться с ноги на ногу.
   — А жен взять можно? — спросил Иаков. — Да.
   — А из учениц кого-нибудь? — спросил Матфей. — Да.
   — А Фоме-два тоже можно?
   — Фоме-два тоже можно.
   На все вопросы им ответили, но они еще немного потоптались.
   — Шмяк, — сказал Джошуа, — ты не распределишь территории? И пусть идут.
   — Ладушки. — И я принялся за дело. — Кто хочет Самарию? Никто? Хорошо. Петр, она твоя. Задай им там жару. Кесария? Давай, хлюздоперы, налетай…
   Так дюжине были назначены их святые миссии.
 
   Утром объявились семьдесят человек из тех, кого мы просили помочь с раздачей еды, — прослышали о назначении апостолов и пришли к Джошу.
   — Почему всего двенадцать? — спросил один.
   — Вам что — всем хочется отречься от собственности, бросить семьи и подвергаться гонениям под страхом смерти ради того, чтобы нести благую весть? — спросил Джошуа.
   — Да! — крикнули все.
   Джошуа посмотрел на меня так, будто не верил собственным ушам.
   — Я ж говорил — отличная получилась проповедь, — сказал я.
   — Так тому и быть, — рек Джошуа. — Шмяк, вы с Матфеем распишите территории. Никого в их родные города не отправлять. При таком раскладе все не очень хорошо получается.
   Так двенадцать и семьдесят отправились в путь, а Джошуа, Мэгги и я ушли в Десятиградие, на территорию брата Иродова Филиппа. Мы жили в пустыне, ловили рыбу и, в общем, прятались. Джош немного проповедовал, но лишь маленьким группам, и хотя недужных исцелял, просил их никому о чудесах не рассказывать.
 
   Три месяца мы скрывались в землях Филиппа, а потом лодочник доставил нам с другого берега известие, что кто-то заступился за Джоша перед фарисеями и смертный приговор, который, правильнее сказать, никогда и не был официальным, отменили. Мы вернулись домой в Капернаум и стали дожидаться апостолов. Несколько месяцев в полевых условиях поубавили их энтузиазм.
   — Отстой.
   — Все люди — сволочи.
   — Прокаженные — уроды.
   Матфей вернулся из Иудеи с более точными сведениями о таинственном благодетеле Джошуа.
   — Его имя Иосиф Аримафейский, — рассказывал он. — Богатый купец, владеет кораблями, виноградниками и давильными прессами. Похоже, фарисеи к нему прислушиваются, но сам он — не из их числа. А раз он богат, то и с римлянами может говорить свысока. Я слыхал, ему собираются предоставить гражданство.
   — А зачем ему нам помогать? — спросил я.
   — Я долго разговаривал с ним о Царстве, о Духе Святом и обо всей остальной программе Джошуа. Он верит. — Матфей широко улыбнулся, явно гордясь таким могущественным неофитом. — Он приглашает тебя на ужин, Джошуа. В Иерусалим.
   — Ты уверен, что там Джошуа будет в безопасности? — спросила Мэгги.
   — Иосиф прислал со мной вот это письмо — гарантирует безопасность и Джошу, и всем, кто захочет его сопровождать.
   Матфей вынул свиток. Мэгги взяла его и развернула.
   — Здесь и мое имя стоит. И Шмяка.
   — Иосиф знает, что ты придешь, и я сказал ему, что Шмяк присосался к Джошуа, как пиявка.
   — Прошу прощения?
   — Я имел в виду, ты сопровождаешь учителя, куда бы он ни пошел, — быстро исправился Матфей.
   — Но почему я? — спросила Мэгги.
   — Твой брат Симон, которого зовут Лазарем, — он очень болен. Он умирает. И он о тебе спрашивал. Иосиф просил передать, что путь твой будет безопасен.
   Джош схватил котомку и зашагал.
   — Пошли, — кинул он через плечо. — Петр, ты за главного, пока я не вернусь. Шмяк, Мэгги, до темноты нам следует добраться в Тивериаду. Может, займем там верблюдов. Матфей, идешь с нами — ты этого Иосифа знаешь. Ты, Фома, тоже — я хочу с тобой поговорить.
   Так мы и отправились в путь. Я был уверен — прямиком в челюсти капкана.
   В дороге Джош подозвал Фому. В нескольких шагах позади, чтобы слышать их беседу, шли мы с Мэгги. Фома то и дело тормозил, удостоверяясь, что Фома-два не отстает.
   — Все они считают меня полоумным, — говорил Фома. — Хихикают у меня за спиной, пальцем у виска крутят. Мне Фома-два сказал.
   — Фома, ты же знаешь: я могу возложить на тебя руки и ты станешь исцелен. Фома-два больше не будет с тобой разговаривать. Остальные не будут над тобой смеяться.
   Фома долго ничего не отвечал, но, когда снова посмотрел на Джошуа, я заметил, что по щекам бедного олуха струятся слезы.
   — Если Фома-два уйдет, я же совсем один останусь.
   — Ты не останешься один. У тебя буду я.
   — Ненадолго. Тебе ведь уже недолго с нами.
   — Откуда ты знаешь?
   — Мне Фома-два сказал.
   — Только остальным мы пока не скажем, хорошо?
   — Не скажем, если не хочешь. Но ты ведь не станешь меня исцелять, правда? Не прогонишь Фому-два?
   — Нет, — ответил Джошуа. — Нам обоим скоро лишний друг не помешает. — Он похлопал Фому по плечу и прибавил шагу, догоняя Матфея.
   — Только не наступи на него! — крикнул Фома.
   — Извини, — откликнулся Джош. Я посмотрел на Мэгги:
   — Ты слышала? Она кивнула.
   — Ты не должен этого допустить, Шмяк. Ему на свою жизнь, похоже, наплевать, но нам-то с тобой его жизнь дорога. Если с ним что-нибудь случится, я тебя никогда не прощу.
   — Но, Мэгги, — всех положено прощать.
   — А тебя — нет. Если что-нибудь случится с Джошем.
   — Так тому и быть. А потому… слушай, как только Джошуа исцелит твоего брата, может, займемся чем-нибудь? Ну там — померанцевого соку выпьем, фалафель съедим, поженимся или еще чего?
   Она остановилась как вкопанная, я — тоже.
   — Ты когда-нибудь слушаешь, что я говорю? Ты вообще соображаешь, что вокруг тебя творится?
   — Извини, меня чего-то вера одолела. Что ты сказала?
 
   Когда мы пришли в Вифанию, Марфа поджидала нас перед домом Симона, прямо на улице. Она сразу подскочила к Джошуа, тот раскрыл объятья, но она его оттолкнула.
   — Мой брат умер, — сказала она. — Где ты был?
   — Я пришел, как только услышал.
   Мэгги бросилась к Марфе, они обнялись и зарыдали. Мы неловко топтались вокруг. Через дорогу к нам перешли два бывших слепца, Авель и Настыль.
   — Умер, умер и четыре дня как во гробе, — сказал Настыль. — В конце он стал как бы таким лазоревым.
   — Изумрудным — изумрудным он стал, а не лазоревым, — поправил его Авель.
   — Значит, Симон, друг мой, уснул, — промолвил Джошуа.
   Фома подошел и положил руку ему на плечо.
   — Нет, учитель, он умер. Фома-два считает, он, наверное, комком шерсти подавился. Симон же проказливый кошак был, лазарь куда не следует…
   Такого я вынести не мог.
   — Он был ПРОКАЖЕННЫЙ, идиот! А не проказливый!
   — И все равно умер! — рявкнул в ответ Фома. — А вовсе никак не спит.
   — Джошуа выразился иносказательно. Он знает, что Лазарь умер.
   — Парни, а чуть больше черствости вы бы не могли проявить? — осведомился Матфей, кивнув на рыдающих сестер.
   — Слушай, мытарь, когда мне понадобятся твои два шекеля, я…
   — Где он? — громыхнул Джошуа, перекрывая всхлипы и свару.
   Марфа выпуталась из объятий сестры и посмотрела на Джоша:
   — Он купил себе гробницу в Кедроне.
   — Отведи меня туда, я должен разбудить своего Друга.
   — Умер, — нудил Фома. — Умер, умер, умер. В слезах Марфы блеснула искорка надежды:
   — Разбудить?
   — Дохлый, как доска. Мертвый, как Моисей. Ммммф… — Матфей зажал Фоме рот, что избавило меня от необходимости посредством кирпича перевести близнеца в бессознательное состояние.
   — Ты веруешь, что Симон восстанет из мертвых, не так ли? — спросил Джошуа.
   — В конце концов, когда настанет Царство и восстанут из мертвых все, — да, верую.
   — Веришь ли ты, что я — тот, за кого себя выдаю?
   — Конечно.
   — Тогда покажи, где спит мой друг.
   Марфа двинулась вперед, как лунатичка: загнанные вглубь изнеможение и скорбь оставили ей сил ровно столько, чтобы провести нас по дороге через Масличную гору в долину Кедрон. Мэгги известие о смерти Лазаря тоже так потрясло, что Фоме и Матфею пришлось ее поддерживать, а я шел сзади с Джошем.
   — Четыре дня, как во гробе, Джош. Четыре дня. Есть там Божественная Искра или нет, но плоть пуста.
   — Симон пойдет снова, если даже от него одни кости останутся, — ответил Джошуа.
   — Вот и ладненько. Но тебе это чудо никогда особо не удавалось.
   Когда мы добрались наконец до гробницы, у заваленного входа в нее сидел высокий худой человек аристократической наружности и жевал инжир. Лицо у него было чисто выбрито, а седые волосы подстрижены коротко, на римский манер. Не будь на нем еврейской туники о двух полосах, я бы решил, что он — гражданин Рима.
   — Я так и думал, что ты сюда придешь, — сказал человек и опустился перед Джошем на колени. — Ребе, я Иосиф Аримафейский. Через твоего ученика Матфея я послал тебе весточку. Мне хотелось с тобой встретиться. Чем я могу служить тебе?
   — Встань, Иосиф. И помоги нам откатить этот камень.
   Как и у многих гробниц побогаче, вытесанных в горном склоне, вход закрывал большой плоский камень. Джошуа приобнял Мэгги и Марфу, пока все мы с этим камнем корячились. Как только печати были сорваны, меня ударил такой вал вони, что я чуть не захлебнулся, а Фома и вовсе расплескал свой ужин по земле.
   — Смердит, Господи, — вымолвил Матфей.
   — А я думал, кошками будет пахнуть, — сказал Фома.
   — Не заставляй меня подходить к тебе, Фома, — посоветовал я.
   Мы откатили камень как можно дальше, а потом со всех ног кинулись глотнуть свежего воздуха.
   Джошуа вытянул руки, будто хотел обнять друга.
   — Выходи, Симон Лазарь, покажись на свет Божий. Кроме вони, из гробницы ничего не вышло.
   — Выходи, Симон. Выходи из гробницы, — опять скомандовал Джошуа.
   И вновь абсолютно ничего не произошло. Иосиф Аримафейский смущенно переминался с ноги на ноги.
   — Джошуа, мне хотелось бы с тобой договориться насчет ужина, пока ты туда не вошел.
   Но Джош воздел руку: тихо, мол.
   — Симон, черт бы тебя драл, вылазь оттуда.
   И слабо, почти неразличимо из гробницы донеслось: — Нет.
   — Что значит «нет»? Ты же восстал из мертвых, так теперь выходи. Покажи этим маловерным, что ты воскрес.
   — Я, например, уже верую, — сказал я.
   — Меня убедили, — сказал Матфей.
   — Что до меня, то «нет» засчитывается как личное присутствие, — сказал Иосиф Аримафейский.
   Я не уверен, что нам всем, нюхнувшим гнилой плоти, хотелось лицезреть источник запаха. Даже Мэгги с Марфой, похоже, сомневались, стоит ли братцу показываться на люди.
   — Симон, а ну выволакивай свою прокаженную задницу! Иди вон! — заорал Джошуа.
   — Но я… весь такой бяка.
   — Мы и не таких бяк видали, — ответил Джошуа. — Вылезай на свет.
   — У меня вся кожа зеленая, как незрелая оливка.
   — Оливково-зеленый! — объявил Настыль, увязавшийся за нами в Кедрон. — Говорил тебе, что не лазоревый.
   — Да что он, к чертовой матери, понимает? Он же умер, — не сдавался Авель.
   В конце концов Джошуа опустил руки и влетел в гробницу сам.
   — Поверить не могу — воскрешаешь парня из мертвых, а он такой хам, что даже навстречу не выйдет… В-ВО-ООО! СВЯТИ-ЯТИ! — Джош вывалился из гробницы на негнущихся ногах. Затем, повернувшись к нам, очень тихо и спокойно произнес: — Нам нужна чистая одежда, вода, чтоб умыться, и бинты. Бинтов — побольше. Я могу его исцелить, но сначала придется как бы слепить ему тело из деталей. Держись, Симон! — крикнул Джош во тьму гробницы. — Нам уже подвозят припасы, а потом я приду и исцелю твой недуг.
   — Какой недуг? — спросил Симон.

Глава 29

   Когда все свершилось, Симон выглядел здорово — гораздо лучше, чем при жизни. Джошуа не только поднял его из мертвых, но и вылечил проказу. Мэгги и Марфа пришли в полный восторг. Обновленный Симон пригласил нас к себе — отпраздновать. К несчастью, увязавшиеся за нами Авель и Настыль также видели воскрешение с исцелением и, несмотря на все наши увещевания, понесли эту весть по всей Вифании и в Иерусалим.
   Иосиф Аримафейский тоже отправился в гости, но ему было не до праздников.
   — Ужин этот — все-таки не ловушка, — сказал он Джошу. — Скорее — испытание.
   — Я уже прошел через одно их испытание ужином, — ответил Джошуа. — Я думал, ты истинно верующий.
   — Я он и есть, — ответил Иосиф. — Особенно после сегодняшнего. Но именно поэтому тебе следует принять мое приглашение и отужинать с фарисеями из Совета. Показать им, кто ты есть. Объяснить в неформальной обстановке, чем ты тут занимаешься.
   — Меня и Сатана уже как-то раз просил себя показать, — ответствовал Джошуа. — Что еще я должен этим ханжам доказывать?
   — Джошуа, я тебя умоляю. Может, они и ханжи, но власть над умами имеют огромную. Они тебя осуждают, а потому люди боятся внимать Слову. Мы знакомы с Понтием Пилатом, и я не думаю, что кто-нибудь посмеет у меня в доме тебе повредить, не навлекши на себя его гнева.