Неизвестен Автор. Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (???)

   Пока он говорил Циньтун расставил чарки и приборы, вино, суп и сладости.
   Им пел под струнный аккомпанемент Ли Мин.
   – Что ж?! Так и будем пировать? – заявил Боцзюэ. – Нет! Я должен во внутренние покои войти, моей невестке Третьей чарочку поднести.
   – Так за чем же дело стало? – поддержал его Симэнь. – Раз ты желаешь выразить почтение своим родителям, сынок, к чему объяснять? Иди и земно поклонись невестке.
   – А что?! Пойду и поклонюсь! – заявил Боцзюэ. – Чего особенного? Но по душе ли будет тому, кто рядом с ней, вот где загвоздка.
   Симэнь с силой хлопнул его по голове.
   – Вот песье отродье! – заругался хозяин. – Забываешь, кто из нас старший?
   – А малышу только дай потачку, он себя же возомнит взрослым, – не унимался Боцзюэ.
   Оба еще позубоскалили, но вскоре принесли лапшу долголетия. Симэнь стал потчевать шурина У, сюцая Вэня и Боцзюэ. Сам же он отведал ее раньше, в дальних покоях, а потому отдал певцу. Ли Мин закусил и опять приготовился петь.
   – Теперь пусть шурин закажет напев, – предложил Боцзюэ.
   – Зачем принуждать человека? – проговорил шурин. – Пусть поет, что знает.
   – Тебе, шурин, помнится, по душе был цикл «Глиняная чаша», – заметил Симэнь и велел певцу наполнить кубки.
   Ли Мин подтянул колки цитры, перебрал застывшие было струны и спел цикл:

 
«Ты вдаль все глядела, поблекли глаза,
Ланит ароматных увяла краса…»
 

   Певец отошел в сторону. К хозяину приблизился Лайань.
   – Повара уходят, – сказал он. Скольких на завтра звать изволите, батюшка?
   – Шестерых поваров и двух помощников – заваривать чай и подогревать вино, – распорядился Симэнь. – Будем пять столов накрывать. Чтобы все было как полагается.
   – Слушаюсь! – отвечал слуга и удалился.
   – Кого ж вы угощать собираетесь, зятюшка? – спросил шурин У.
   Симэнь рассказал об угощении в честь прибывшего Цая Девятого, которое устраивает у него в доме его сиятельство Ань.
   – К вам, стало быть, и сам господин инспектор пожалует? – подхватил шурин. – Это хорошо.
   – А в чем дело? – спросил Симэнь.
   – Да я все насчет постройки амбаров, – пояснил шурин. – О моей службе его сиятельство инспектор будут доклад подавать. На вас, зятюшка, вся надежда. Не откажите, попросите, чтоб ко мне посниходительнее подошли. А к концу года, по истечении срока службы, и обо мне, может, доброе слово вставите. Я вам, зятюшка, буду от всей души благодарен.
   – Дело несложное! – заверил его Симэнь. – Завтра же с ним поговорю. Только послужной список пришли.
   Шурин поспешно вышел из-за стола и отвесил Симэню низкий поклон.
   – Успокойся, шурин, дорогой мой! – подхватил Боцзюэ. – Вон у тебя какая опора! За кого ж хозяину похлопотать, как не за тебя, друг мой! Его-то стрела сразу в цель угодит. Он и без лести обойдется.
   Пир затянулся до второй ночной стражи. Симэнь отпустил Ли Мина и остальных певцов.
   – Завтра приходите! – наказал им хозяин.
   Ли Мин и другие певцы ушли. Слуги убрали посуду.
   Когда собравшиеся во внутренних покоях хозяйки услыхали, что мужская компания разошлась, каждая проследовала к себе.
   Между тем, Цзиньлянь рассчитывала, что Симэнь придет непременно к ней, потому торопливо покинула покои Юэнян. Однако не успела она добраться к себе, как у внутренних ворот показался Симэнь. Цзиньлянь спряталась в тени у стены, обождав пока он не вошел к Старшей. Цзиньлянь незаметно пробралась под окно и стала подглядывать. Ее заметила стоявшая у дверей Юйсяо.
   – А вы что ж не входите, матушка? – спросила она Цзиньлянь. – Батюшка здесь. Посидели бы еще немного с матушкой Третьей. А где ж почтенная мамаша Пань?
   – Старуху совсем разморило, – отвечала Цзиньлянь. – Спать ушла.
   Через некоторое время послышался голос Юэнян.
   – И зачем ты только позвал этих двух ублюдков? – спрашивала она мужа. – И петь-то не умеют. Знай тянут «Играю со сливы цветком».
   – А до чего ж хитры, ублюдки! – вставила Юйлоу. – Ты пришел, тебя сразу послушались – запели «В камышовой обители уток чудо-лотоса лопнул бутон». А ведь целый день баклуши били. Как хоть их зовут?
   – Одного – Хань Цзо, другого – Шао Цянь, – сказал Симэнь.
   – А мы откуда знали – Цянь или Хань? – ворчала Юэнян.
   Тем временем к двери неслышно подкралась Цзиньлянь. Отдернув занавес, она вошла в комнату и встала за натопленным каном.
   – А ты хотела, чтоб тебе пели? – вмешалась Цзиньлянь. – Им вон старшая сестра напев заказала, так самому надо было вмешаться. Пойте, мол, «Помню, как играла на свирели» – «Ли на свирели играла». Один это заказывает, другой – то. Совсем задергали юнцов. Они уж не знали, кого им и слушать.
   Юйлоу повернулась в сторону Цзиньлянь.
   – А ты, Шестая, откуда явилась? – спросила Юйлоу. – Проберется как дух бесплотный, – не увидишь, не услышишь. До чего напугала! И давно притаилась?
   – Матушка Пятая уж давно за матушкой Третьей стоит, – пояснила Сяоюй.
   Цзиньлянь кивнула головой в подтверждение.
   – А ты, брат, – обратилась она к Симэню, будь хоть чуть-чуть посмекалистей. Если сам глуп, значит, и все кругом дураки? Подумаешь, «видит бабочка-девица, дочка знатного отца»! Да как и я, баба во втором замужестве. «На выцветшей хунаньской юбке кровавым стал кукушкин цвет ». Ишь ты! Да где это видано!? Кто ж тебе такое открытие сделал, а? Нет, что-что, а жалоб твоих я не потерплю. Что ты там дружкам своим плачешься, а? Будто после ее смерти тебе ни разу кушанья по душе не приготовили. Выходит, не стало мясника, так свинину вместе со щетиной есть приходится, да? А мы что? Пустое место, выходит? Бедняжка! Одним говном изо дня в день потчуют. Ладно, мы не в счет. Но вот перед тобой Старшая. И она тебе угодить не может? Сестрица Старшая целым домом управляет, а тебе никак не потрафит. Только та единственная тебе угождала, да умерла. Что ж ты ее проворонил, удержал бы при себе. А как же ты жил до ее прихода? Нет тебе теперь никого по сердцу. Только ее вспомнишь, и на душе тяжко становится. А ведь еще при ней с другой миловался в свое удовольствие. Неужели у нее в покоях и вода слаще?
   – Сестрица, дорогая! – перебила ее Юэнян. – Не зря говорят: добро скоро забывается, зло век помнится. То и резцом трудятся, да обрубок выйдет, а то топором обрубят, вещь получится – заглядишься. Мы ведь с вами – не по сезону товар. Разве ему по сердцу? Пусть поступает, как знает.
   – Я не собираюсь наговаривать, – продолжала Цзиньлянь, – но его высказывания прямо-таки из себя выводят.
   – Будет тебе чепуху-то городить, потаскушка! – выругался Симэнь.
   – А что ты тогда говорил Ину и этому южному дикарю, Вэню [11], а? – вопрошала его Цзиньлянь. – С ее кончиной, мол, и вкусным не полакомишься. По тебе, губитель, хоть бы все мы повымерли, только б она в живых осталась. Уж взял бы, бесстыжий негодник, какую-нибудь на ее-то место.
   Тут Симэнь не выдержал. Вскочив с места, он бросился за Цзиньлянь и швырнул в нее туфлей. Цзиньлянь, однако, успела скрыться за дверью. Симэнь выбежал из комнаты, но Цзиньлянь и след простыл. Тут он заметил стоявшую у дверей Чуньмэй и положил руку ей на плечо. Они направились в покои Цзиньлянь. Симэнь был пьян, и Юэнян, с нетерпением ожидавшая, когда он, наконец, отойдет ко сну и даст ей возможность послушать проповеди трех монахинь, наказала Сяоюй проводить хозяина с фонарем. Цзиньлянь с Юйсяо притаились в галерее, и Симэнь их не заметил.
   – Батюшка наверняка к вам собирается, матушка, – заметила Юйсяо.
   – Пьяный он, – говорила Цзиньлянь. – Опять начнет придираться. Пусть укладывается. Я лучше попозже пойду.
   – Тогда обождите, – попросила служанка. – Я матушке Пань фруктов захвачу.
   Юйсяо удалилась в спальню. Немного погодя она достала из рукава два апельсина, два яблока, сверток сладостей на меду и три граната и протянула их Цзиньлянь. Та спрятала гостинцы в рукав и пошла к себе, но тут ей повстречалась Сяоюй.
   – Где ж вы были, матушка? – спросила она. Вас батюшка спрашивает.
   Цзиньлянь приблизилась к двери, но не вошла. Подкравшись под окно, она стала подглядывать, что делается в спальне.
   Симэнь, обняв Чуньмэй, сидел на постели. Не желая мешать их утехам, Цзиньлянь поспешно прошла в другую комнату и передала Цюцзюй фрукты.
   – Матушка спит? – спросила Цюцзюй хозяйка.
   – Давно спит, – отвечала служанка.
   – Фрукты убери в туалетный столик, наказала Цзиньлянь, а сама вернулась в дальние покои.
   Там она застала Юэнян, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, падчерицу, невестку У Старшую, золовку Ян, а также трех монахинь с послушницами Мяоцюй и Мяофэн. На хозяйкином кане, скрестив ноги, сидела старшая монахиня. Посредине расположилась мать Сюэ. На кане был поставлен столик с курящимися благовониями, вокруг которого разместились все остальные, чтобы услышать учение Будды.
   В комнату, отдернув дверную занавеску, со смехом вошла Цзиньлянь.
   – Опять из-за тебя будет неприятность, – обернувшись к ней, начала Юэнян. – Он же к тебе пошел. А ты, вместо того чтобы уложить его в постель, сюда идешь. Смотри, изобьет он тебя.
   – Спрашивается, посмеет ли он меня тронуть? – Цзиньлянь засмеялась.
   – А почему же нет? – продолжала Юэнян. – Как ты грубо с ним разговаривала! Не зря пословица гласит: у мужика на лице собачья шерсть, а у бабы – фениксово перо [12]. Он изрядно выпил, и если ты его заденешь, он в гневе изобьет тебя. А мы из-за тебя перепугались. Но ты тоже уж больно задириста.
   – Пусть злится, – отвечала Цзиньлянь. – Все равно его не испугаюсь. Терпеть не могу все эти капризы. Старшая заказывает, а ему, извольте, другое подавай – прямо три разряда и девять сортов всякой всячины. Совсем задергал сопляков. Тут одно велят, там – другое, как говорится, на востоке пашут, а на западе боронят. Они уж и не знали, кому и трафить. Только раз мы справляем рождение сестрицы Мэн Третьей, ни к чему было петь «Помню, как играла на свирели». Это же цикл о разлуке. Раз она умерла – нет ее, и все тут. К чему вся эта чувствительность, показная верность? Меня от нее бесит.
   – Я никак понять не могу, что тут у вас случилось, – говорила жена У Старшего. – Зятюшка вошел по-хорошему, сел, а потом отчего-то вдруг выбежал.
   – Это он сестрицу Ли вспомнил, – объяснила Юэнян. – В прошлом году на дне рождения сестрицы Мэн и она была, а теперь ее не стало. Вот почему и прослезился и велел спеть «Я играла тебе на свирели, ты исчез – проглядела глаза…» Но это вывело из себя сестрицу, вот и началась ссора. Сам вскипел, бросился на сестрицу, а она убежала.
   – Вам, сестрица, не следовало бы ссориться с мужем, – заметила золовка Ян. – Пусть поют, что ему нравиться. Ведь он привык видеть всех вместе, а теперь одной не стало. Как же мужу не опечалиться?
   – Нам, тетушка, хоть целый день пой, мы и внимания не обратим, – вмешалась в разговор Юйлоу. – Средь нас только сестрица Шестая [13]разбирается в романсах. А тут покойную сестрицу Ли величали больше древних. И как они любили друг друга, и как клятвы давали, и что друг дружке делали, словом, превозносили сверх всякой меры. И это вошло в обыкновение. Вот они и повздорили.
   – Вот, оказывается, какая ты умница, сестрица! – воскликнула золовка Ян.
   – Она у нас каких только романсов не знает! – поддержала золовку Юэнян. – Первую строку начни, она и конец скажет. А нам – поют певцы и ладно. Но она сразу скажет: тут не так, здесь сфальшивили, там куплет опустили. Когда же хозяин закажет напев, тут у них спор и разгорается. А уж схватятся, без ругани не разойдутся. А мы, давайте, не будем в их ссоры встревать.
   – Тетушка, дорогая! – обратилась к золовке Юйлоу. – Знаете? из троих моих детей одна эта девчонка в живых осталась. И до чего же смыленная – просто поразительно! Вот какая уж вымахала! Сделалась взрослой – перестала слушаться.
   – И ты мне в матери записалась! – засмеялась Цзиньлянь и хлопнула Юйлоу. – А я, видишь, на старших с кулаками лезу.
   – Вот глядите, до чего распоясалась! – говорила Юйлоу. – Старших бьет!
   – А ты, сестрица, мужу уступай, – увещевала золовка. – Говорят, муж с женою ночь поспит, сто ночей потом будет милостив. А без волнений в жизни шагу не ступишь. Так внезапно близкого человека потерять! Близкий – он что палец на руке. Лишишься одного – вся рука заболит. Как вспомнит, так тоскует и кручинится. Ясное дело! А как же иначе?!
   – Тосковать – тоскуй, но на все есть свое время, – не унималась Цзиньлянь. – Мы ведь такие же жены! А то одну возвышает, а других ест поедом. Это справедливо? Нас и так вроде выродков Лю Чжаня [14]держат – не смей на люди показаться. А Старшая сидит у себя в дальних покоях и знать ничего не желает. Вы не видите, а он ведь что ни день заявляется пьяный и первым делом к той. Все на ее портрет не насмотрится, низкие поклоны отвешивает. Что-то себе под нос нашептывает да еду с палочками подносит – как за живой ухаживает. Ну к чему вся эта комедия?! И на нас еще злится, что траур сняли. Мы о ней ничего дурного не говорим, но не свекровь же она нам. Семь седмиц в трауре ходили и хватит. Сколько из-за этого неприятностей было!
   – Вы, сестрицы, видите одно, но упускаете другое, – продолжала настаивать золовка Ян.
   – Как летит время! – воскликнула старшая невестка У. – Седьмая седмица вышла! Скоро, наверно, и сотый день [15]подойдет?
   – Когда будет сотый день? – спросила золовка.
   – Рано еще, – отвечала Юэнян. – В двадцать шестой день последней луны.
   – Надо будет помянуть! Почитать по усопшей, – заметила монахиня Ван.
   – Под Новый год хлопот не оберешься, – заметила Юэнян. – А что читать собираетесь? Хозяин, наверно, только под самый канун года закажет молебен.
   Тем временем Сяоюй подала каждой по чашке ароматного чаю, после чего Юэнян вымыла руки, подложила в курильницу благовоний и стала слушать мать Сюэ, приступившую к буддийской проповеди [16].
   Начала монахиня с псалма:

 
Пришло к нам ясное учение
От патриархов чань-буддизма.
Но разнеслось мирским течением,
В даль от носителей харизмы.
Как сорванные с дерева листы:
Под ветром им легко кружить-плясать,
Легко упасть на землю с высоты,
И лишь на ветку не вернуться вспять.
 

   Стихи сии говорят о монашестве, о заповедях и подвиге иноческом, соблюсти кои труднее всего. Ведь человек подобен железному древу [17], как его цветам легко опасть, но трудно появиться на ветвях, так и человеку пасть легко, стать же патриархом веры буддийской куда сложнее.
   Так вот. Дело было в первые годы правления под девизом Порядка и Спокойствия [18]в пагоде Целомудренной Любви, которая находилась в Южных горах за воротами Цяньтан, что в Нинхайском военном поселении Чжэцзяна. Жили-были в том древнем монастыре два истинных подвижника веры. Одного звали Наставником Пяти заповедей, другого – Наставником Просветления. Каковы же эти пять заповедей? Первая заповедь – не убий; вторая – не укради; третья – не прельщайся зовом сладострастным и красою телесной; четвертая – не пей вина и не вкушай скоромного; пятая – не изрекай словес лживых и прельщающих. А что такое просветление? А то, что, очистив свой разум и узрев сущность своей природы, он проник в истинные свойства человеческой души и достиг просветления.
   Наставник Пяти заповедей, тридцати одного года от роду, облик являл странный: был кривым на левый глаз, а ростом не достигал и трех чи. В миру его звали Цзиньшань – Златой Алтарь, а прозывался он Верующим в Будду. Учение он постиг в совершенстве. Жили они с Наставником Просветления как братья. Вместе взошли в обитель святую и предстали пред Старшим наставником. Тот, убедившись, сколь велики познания инока Пяти заповедей в законе буддовом, оставил его в монастыре и сделал старшим средь братии. Немного лет прошло, и достиг полного прозрения [19]Старший наставник. Тогда, отдав должное его достоинствам, выбрали иноки Наставника Пяти заповедей своим настоятелем. Каждый день погружался тот в сидячую медитацию.
   Другому иноку, Наставнику Просветления, было двадцать девять лет. С круглой головой и огромными ушами, широким лицом и четырехугольным ртом, был он огромного роста и походил на архата. В миру носил фамилию Ван. Жили оба подвижника как братья родные. И во время проповедей на одну циновку садились.
   И вот однажды, в самом конце зимы и начале весны, морозная стояла погода. Два дня шел снег. А когда он перестал и небо разъяснилось, Наставник Пяти Заповедей с утра воссел на кресло для сидячей медитации. Вдруг до ушей его донесся едва слышный плач младенца. Подозвал он тогда верного и неотлучного своего послушника Цинъи. «Сходи, – говорит, – к наружным воротам и узнай, в чем дело. Потом мне скажешь». Открыл послушник врата и видит: прямо на снегу под сосною лежит рваная подстилка, а на ней младенец. «Кто же, – думает, – его тут оставил?» Подошел поближе, смотрит: девочка полугодовалая в тряпье завернута, а на грудке – бумажка, на которой указано точное время ее рождения.
   И думает послушник Цинъи: «Лучше жизнь человеку спасти, нежели семиярусную пагоду воздвигнуть». Поторопился он сообщить настоятелю. «Похвальна редкая сердечная доброта твоя, очень похвальна!» – молвил настоятель. Взял тогда Цинъи младенца на руки и принес к себе в келью. Спас жизнь, доброе дело сделал. Стал растить девочку, а когда той сравнялся год, настоятель дал ей имя Хунлянь, что значит Алая Лилия. Бежали дни, сменялись луны. Росла девочка в монастыре, и никто об этом не знал. Да и сам настоятель со временем запамятовал.
   Так незаметно, исполнилось Хунлянь шестнадцать. Уходит, бывало, Цинъи из кельи – дверь на замок, придет – изнутри замкнет. Берег ее как дочь родную. Одевал ее как послушника монастырского. Росла девочка красивая и смышленая. Без дела не сидела – то шить возьмется, то вышивает. Уж подумывал Цинъи обзавестись зятем. Ведь тогда будет кому ухаживать за старым монахом и проводить его в последний путь.
   Но вот однажды, в шестую луну, когда стояла жара, Наставник Пяти заповедей вспомнил вдруг о случившемся десяток с лишним лет назад и, миновав залу Тысячи будд, оказался у кельи Цинъи. «Отец настоятель? – удивился Цинъи. – Что вас привело ко мне?» «Где девица Хунлянь?» – спросил настоятель.
   Цинъи скрыть Хунлянь не решился и пригласил настоятеля в келью. Стоило же тому увидеть девушку, как были отброшены заповеди и пробудились любострастные мысли. И наказал он Цинъи: «Приведешь ее ко мне на закате. Да не ослушайся! Сделаешь по-моему, возвышу тебя, но никому ни слова». Не посмел ослушаться настоятеля Цинъи, но про себя подумал: «Опорочит он девушку». Заметил настоятель, что неохотно согласился Цинъи, зазвал его к себе в келью и поднес десять лянов серебра, а еще и ставленую грамоту [20]вручил. Пришлось Цинъи принять серебро. Повел он вечером Хунлянь в келью настоятеля. И опорочил настоятель девушку, стал ее запирать у себя за спальнею, в комнате, скрытой пологом.
   Его духовный брат, Наставник Просветления, выйдя из состояния самадхи [21], в котором он пребывал, находясь на ложе для медитации, уде знал: преступил настоятель заповедь – не прельщайся красотою телесной и растлил Хунлянь-девицу, свернул со стези добродетелей, по которой следовал многие годы. И решил: «Взову-ка я к рассудку его, отвращу от греха».
   Распустились на другой день пред монастырскими вратами лотосы и лилии. Велел он послушнику нарвать белых лилий, поставил их в вазу с узким горлышком и пригласил брата полюбоваться их красотой. Немного погодя пришел настоятель. Сели наставники. Наставник Просветления и говорит: «Гляди, брат, какое обилие цветов! Я пригласил тебя полюбоваться их красотой и сочинить стихи». Послушник подал чай, потом приготовил драгоценные принадлежности ученого мужа [22]. «Какой же цветок воспеть?» – спросил настоятель. «Воспой лилию», – предложил брат. Настоятель взмахнул кистью и набросал четверостишие:

 
На стебельке раскрылся лотоса бутон,
Вблизи с благоуханным розовым кустом,
Гранат горит парчовым огненным ковром…
Всех лилия нежней с молочным лепестком.
 

   «Раз брат наставник сочинил, я не останусь в долгу», – молвил Наставник Просветления и, взяв кисть, написал:

 
Ива, персик, абрикос
Меж собою шелестят –
Растревожил их вопрос:
Чей же тоньше аромат?
Чьей пыльцою с высоты
Дышит облачная гладь?
Красной лилией цветы
Все хотят благоухать.
 

   Написал и громко рассмеялся. Услыхал его стихи Наставник Пяти заповедей и сердцем сразу прозрел. Совестно ему стало, повернулся и удалился к себе в келью. «Кипяти воду скорей!» – наказал он послушнику, переоделся в новое облачение, достал бумагу и поспешно написал:

 
Уже сорок семь мне годов от рожденья!
Нарушил я заповедь – нет мне спасенья!
Но верой даровано успокоенье –
Уйду в лоно вечности без промедленья!
Хоть брат угадал мой поступок презренный,
К чему досаждать покаяньями ближним?!
Ведь жизнь наша молнией вспыхнет мгновенной,
Погаснет – и небо опять станет прежним.
 

   Положил он исповедь свою перед изображением Будды, вернулся на ложе для медитации и сидя преставился. Послушник тот же час сообщил о случившемся Наставнику Просветления. Тот, сильно удивленный, предстал перед изображением Будды и увидел поэтическую исповедь ушедшего из мира. «Да, всем ты был хорош, – размышлял монах. – Жаль только завет нарушил. Ты ушел мужчиною, но не верил в Три святыни [23], уничтожил Будду в душе своей и опозорил иноческий сан. Тебе предстоят муки в перерождениях, без которых ты не сможешь вернуться на путь истины. И как тяжело от этого на душе! Ты говоришь: уходишь и я не стану идти за тобой …» Он вернулся к себе в келью, велел послушнику согреть воды для омовения и сел на ложе для медитации. «Я поспешу вослед за иноком Пяти заповедей, – сказал он послушнику, – А вы положите останки наши в саркофаги и по истечении трех дней предадите сожжению в одночасье». Сказал так и тоже преставился. В один день два наставника почили.
   Невероятное событие всполошило монастырскую братию и тотчас же молвой разнеслось по всей округе. Молящихся и жертвователей стеклось видимо-невидимо. Усопших предали сожжению перед обителью. Немного погодя, Цинъи выдал Хунлянь замуж за простолюдина и тем обрел себе поддержку в старости. А через несколько дней совершилось перерождение Наставника Пяти заповедей. Он явился на свет в округе Мэйчжоу, в Западной Сычуани, в облике сына Су Лаоцюаня, жившего отшельником. Звали его Су Ши, по прозванию Цзычжань, а известен он стал под прозванием Дунпо – Восточный склон [24]. Наставник Просветления после перерождения получил имя Дуаньцин. Стал он сыном тамошнего жителя Се Даофа, впоследствии принял постриг и в монашестве был известен под именем Фоинь, то есть След Будды. Опять они жили рядом и водили сердечную дружбу.
   Да,

 
В Сычуани теперь возродились они.
Свет Будды сияет для чистых сердец.
Вдруг: «Грех я узнал, друг, меня извини,
В обитель уйду, праздной жизни конец».
Журчит ручеек, веселит полну грудь.
Ах, как, ароматны весенние дни!
Но перст указует к познанию путь:
К Хунлянь – Красной Лилии больше не льни.
 

   Монахиня Сюэ кончила.
   Ланьсян принесла из покоев Юйлоу два короба с затейливо приготовленными постными закусками, фруктами, печеньем и сластями. Убрав со стола курильницу, она расставила яства и чай. Хозяйки вместе с монахинями принялись лакомиться. Немного погодя подали скоромные кушанья и открыли жбан с вином феи Магу. Хозяйки, усевшись вокруг жаровни, осушили чарки.
   Юэнян начала партию в кости со своей старшей невесткой У, а Цзиньлянь и Ли Цзяоэр играли на пальцах. Юйсяо разливала вино и под столом подсказывала Цзиньлянь, отчего та все время выигрывала и заставляла Цзяоэр пить штрафные.
   – Давай я с тобой сыграю, – обратилась к Цзиньлянь Юйлоу. – А то ты ее обыгрываешь.
   Юйлоу велела Цзиньлянь вынуть руки из рукавов и не класть на колени, а Юйсяо отойти в сторону.
   В тот вечер Юйлоу заставила Цзиньлянь выпить не одну штрафную чарку, а барышню Юй попросила спеть.
   – Спой «Жалобы в теченье пяти ночных страж» [25], – заказала Юэнян.
   Барышня Юй настроила струны и запела высоким голосом.
   На мотив «Яшмовые ветки сплелись»:

 
Багровые тучи сплошной пеленой,
И белые пчелы кружат надо мной.
Порывистый ветер дыханье обжег.
О как ты жесток!
А мать и отец укоряют меня,
Что сохну и вяну я день ото дня.
Где ты, мой ночной легкомысленный бражник?
Меня оглушат еженощные стражи!
 

   На мотив «Золотые письмена»:

 
Вот ночь над землей – как жестока разлука.
Листочек письма – а о встрече ни звука,
И слезы блестят на щеках моих влажных,
Считаю все стражи.
 

   На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

 
Повеяло стужей на первую стражу.
Себя обнимая, дрожу я и стражду —
Не греет. Вторая приблизилась стража…
Мне, брошенной, страшно!
 

   На тот же мотив:

 
Когда ты ушел опушалася слива –
А нынче кружит поздний лист сиротливо.
В мечтах твои руки горячечно глажу…
Вторую жду стражу!