Неизвестен Автор. Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (???)

   – Кто ж это, дочки вы мои, вас такими строптивыми вырастил? – обратился к певицам Боцзюэ. – Покрылись? Домой собрались, да? А кто же нам споет? Ишь какие вы прыткие? До чего ж ловкие! За одни ваши носилки четыре цяня серебра платить надо, а на них чуть не два даня [7]рису купишь. Всей вашей ораве с мамашей во главе на целый месяц хватит.
   – Что ж ты, брат, к нам не переходишь, раз у нас жизнь такая легкая?– спросила Дун Цзяоэр.
   – Уж поздно, поди вторая ночная стража на дворе, – говорила Хун Четвертая. – Отпустите нас, батюшка.
   – Нам завтра рано вставать, – поддержала ее Ци Сян. – На похороны идем.
   – Кого ж хоронят? – спросил Боцзюэ.
   – У кого дверь под карнизом, – отвечала Ци Сян.
   – Уж не барича ли Ван Цая? – продолжал Боцзюэ. – Досталось вам тогда из-за него, а? Батюшке спасибо говорите. Он за Ли Гуйцзе заступился, заодно и вас простили. Раз пташку выпустили, за ней и птенцов.
   – Чтоб тебе провалиться, старый болтун! – в шутку заругалась Ци Сян.– Несет всякую чушь.
   – Смеешься надо мой, стариком, а? – говорил Боцзюэ. – А я еще не совсем одряхлел. У меня еще хватит силы – вас всех четырех ублажить сумею.
   – Представляю, что у тебя за доспехи! – засмеялась Хун Четвертая. – Одно бахвальство.
   – А ты на себе испробуй! – не унимался Боцзюэ. – Увидишь, сразу деньги вернешь. – Он обернулся в сторону Чжэн Айюэ: – А ты что молчишь, потаскуха? Или сладостей объелась? Сидит какая-то рассеянная, сама не своя. Может, дома хахаль ждет? О нем задумалась, а?
   – Молчит, потому что ты ее своими причиндалами запугал, – вставила Дун Цзяоэр.
   – Ладно, запугал или нет, берите-ка лучше инструменты и пойте, – предложил Боцзюэ. – Тогда и отпущу, не буду задерживать.
   – Хорошо! – согласился Симэнь. – Вы ему спойте, а вы вином обнесите.
   – Мы с сестрицей Айюэ будем петь, – сказала Ци Сян.
   Чжэн Айюэ взяла лютню, а Ци Сян – цитру. Они сели на плетеную кушетку и, поправив шелковые юбки, слегка коснулись яшмовыми пальчиками струн. Их алые уста приоткрылись, обнажая белые, как жемчужины, зубы, и полились чарующие звуки, послышалась дивная мелодия. Они пели цикл романсов «юэ-дяо» на мотив «Бой перепелов» [8]:

 
Мелькают ночи, скоротечны…
Лишь небо и земля извечны…
 

   Дун Цзяоэр наполнила чарку У Старшему, а Хун Четвертая – Ин Боцзюэ. Снова взметнулись кубки, ласкались красотки, в ярких нарядах порхая, искрилось в кубках золотых вино.
   Да,

 
Утром – пировать в долине золотистой [9],
Ночью – целовать прозрачный локоток.
Жизни наслажденья – как родник игристый,
Жизнь – иссякнет мигом, как один глоток.
 

   Вино обошло несколько кругов, и певиц после второго романса отпустили. Симэнь оставил шурина У Старшего и позвал Чуньхуна спеть южную песню, а Цитуну наказал пока готовить лошадь.
   – Зятюшка! – обратился к Симэню шурин. – Не извольте беспокоиться насчет лошади. Мы вместе с братом Ином пешком пойдем. Поздно уже.
   – Как же это так! – возразил Симэнь. – Тогда пусть Цитун с фонарем до дому проводит.
   Шурин У и Боцзюэ дослушали песню и стали откланиваться.
   – Прости нас, зятюшка, за беспокойство, – говорил шурин.
   Симэнь проводил их до ворот.
   – Приказчика Ганя не забудь прислать, – наказывал он Ину, – я с ним контракт заключу. Мне надо еще будет со сватом Цяо повидаться. Чтобы дом приготовить. А то вот-вот и товары сгружать придется.
   – Знаю, брат, обязательно пришлю, – заверил его Боцзюэ.
   Они простились с хозяином и пошли вместе. Цитун нес фонари.
   – Это о каком доме говорил зять? – спросил У.
   Боцзюэ рассказал ему о прибытии корабля с товарами, которые вез Хань Даого.
   – В доме напротив он собирается открывать лавку атласа, – объяснял Боцзюэ. – А у него нет приказчика. Вот и просит меня подыскать человека.
   – А когда же намечается ее открытие? – спросил У. – Нам, близким и друзьям, надо будет поздравить его по такому случаю, поднести подарки, а?
   Немного погодя они вышли на Большую улицу, а потом приблизились к переулку, в котором жил Боцзюэ.
   – Ступай дядю Ина проводи, – сказал слуге шурин У.
   – Нет, нет! – возразил Боцзюэ. – Цитун! Проводи до дому дядю У, а мне фонаря не нужно. Я тут рядом живу.
   Они простились, и каждый пошел своей дорогой. Цитун пошел вместе с шурином.
   Между тем Симэнь наградил и отпустил Ли Мина и остальных певцов, запер ворота и направился в дальние покои к Юэнян.
   На другой день Ин Боцзюэ действительно привел к Симэню одетого в темное платье Гань Чушэня. После приветствий Симэнь заговорил с ним о предстоящей торговле, а немного погодя кликнул Цуй Бэня и велел ему пойти к свату Цяо, чтобы узнать его мнение насчет дома напротив, постройки склада товаров и дня начала торговли.
   – Если дом напротив под лавку подойдет, то другого мнения и быть не может, – сказал Цяо. – Я вполне согласен и во всех вопросах целиком полагаюсь на сватьюшку. Так батюшке своему и скажи.
   С приказчиком Ганем был заключен контракт, поручителем выступал Ин Боцзюэ. Если, скажем, всю прибыль считать за десять частей, то Симэню из них причиталось пять, свату Цяо – три, а остальные две доли делились поровну между Хань Даого, Гань Чушэнем и Цуй Бэнем. Тут же были завезены кирпич и черепица, лес и камень. Началась постройка склада. На дверях появилась красочная вывеска. Ждали только прибытия товаров. Сзади для сюцая Вэня был оборудован кабинет, где он мог заниматься перепиской. Ему было положено три ляна серебра в качестве ежемесячного вознаграждения и подарки ко всем четырем сезонам года. Прислуживать ему Симэнь выделил Хуатуна, в обязанность которому вменялось подавать чай, носить обеды и растирать тушь, а во время отлучки секретаря, скажем, в случае визитов к друзьям слуга должен был принимать корреспонденцию. На пиры, которые постоянно устраивал Симэнь, всегда приглашался и секретарь Вэнь, но говорить об этом подробно нет надобности.
   Вот и прошел день рождения Симэнь Цина, а на другое утро, пригласив к Ли Пинъэр лекаря Жэня, хозяин отправился посмотреть, как идут приготовления к торговле.
   Золовка Ян отбыла домой, а Ли Гуйцзе и У Иньэр все еще гостили у хозяйки. Юэнян велела купить на три цяня серебра крабов, и к обеду, когда их сварили, она пригласила старшую невестку У и обеих певиц в задний дворик. Во время угощения появилась старая Лю. Хозяйка позвала ее посмотреть Гуаньгэ. После чаю Пинъэр повела старуху к себе в покои.
   – Сынок у вас напуган, вот и грудь не берет, – сказала Лю и оставила немного снадобья.
   Юэнян дала ей три цяня серебра и отпустила.
   Между тем Юйлоу, Цзиньлянь, обе певицы и дочь Симэня поставили в беседке среди цветов небольшой столик, расстелили ковер и принялись играть в домино. Проигравшей кость полагалось пить большую штрафную чару. Сунь Сюээ, тоже принимавшей участие в игре, пришлось выпить не то семь, не то восемь чар, и она уже едва сидела.
   Тем временем Симэнь после осмотра дома напротив решил выпить с Боцзюэ и приказчиком Ганем. Когда он послал слугу домой за закусками, Сюээ поспешила на кухню, а ее место в игре заняла Ли Цзяоэр.
   Цзиньлянь попросила Гуйцзе с Иньэр спеть–Празднуем вечер седьмого дня» [10]. Послышались звуки лютни, и певицы запели романс на мотив–Встреча мудрых гостей»:

 
Свет звезд ночных рассеянный,
А солнце скрылось за гору,
И Ковш развернут северный,
Пожар [11]стихает к западу.
Порхает желтым мотыльком
Последний в небе лист,
Уснули семьи насекомых,
Но светляки зажглись.
Цикад неугомонный хор –
Прощальный хоровод!
И призрачный вечерних холод,
Прозрачный небосвод.
По перышкам рассыпался
Давно сорочий мост [12],
А мы – в тепле и сытости
Меж юных падших звезд.
 

   Женщины пировали до вечера. Потом Юэнян наполнила сладостями коробки Гуйцзе с Иньэр, и певицы ушли.
   Цзиньлянь, порядком опьянев, побрела к себе. Ее злило все: и то, что Симэнь ночевал у Пинъэр, и то, что на утро же пригласил к ней лекаря Жэня.–Ребенку, должно быть, опять плохо», – сразу догадалась она. И надо же было тому случиться! В темноте она угодила ногой прямо в собачье дерьмо. Придя к себе, Цзиньлянь тот час же кликнула Чуньмэй. Когда та посветила, совсем новенькая ярко-красная атласная туфелька оказалась неузнаваемой. Цзиньлянь взметнула брови. Вытаращенные глаза ее грозно заблестели.
   – Бери фонарь и запри сейчас же калитку! – наказывала она горничной. – А собаку палкой избей как следует.
   Чуньмэй ушла. Послышалось пронзительное взвизгивание избиваемого пса.
   Пинъэр позвала Инчунь.
   – Иди скажи матушке Пятой, – наказывала она Инчунь, – матушка, мол, просит не шуметь. А то Гуаньгэ только заснул после снадобья, как бы не напугался.
   Цзиньлянь долго сидела, не говоря ни слова. А избиение пса все продолжалось. Наконец его выпустили через калитку. Тогда Цзиньлянь начала придираться к Цюцзюй. Чем больше она смотрела на обезображенную туфельку, тем сильнее закипала злобой.
   – Давно бы пора прогнать пса! – кричала она на стоящую перед ней Цюцзюй. – Чего его тут держать?! Чтоб весь двор загадил, да? Или кобель этот тебя ублажает, рабское твое отродье? Совсем новенькие туфельки изгадил. А ты ведь знала, что я приду. Нет бы выйти да посветить! Усядется, растяпа, знать, мол, не знаю, ведать не ведаю!
   – Я ведь ее предупреждала, – вставила Чуньмэй. – Пока, говорю, матушки нет, накормила бы пса да заперла. Так она и ухом не повела. Знай себе глаза таращит.
   – Ну вот! Распустили тебя, проклятую! – ругалась Цзиньлянь. – Ишь задницу-то отрастила, лень двинуться! На куски тебя разрубить мало! Расселась как барыня. Тебя, рабское отродье, без палки, видать, не расшевелить.
   Цзиньлянь приказала Цюцзюй подойти поближе, а сама обернулась к Чуньмэй.
   – Посвети-ка! Гляди, что ты наделала! Я шила, я старалась, всю душу вкладывала, а ты взяла и враз всю работу растоптала!
   Цюцзюй, опустив голову, глядела на туфельку до тех пор, пока Цзиньлянь не стала бить ее туфелькой по лицу. У служанки даже кровь потекла, и она отвернулась утереться.
   – А! Убегаешь, проклятая? – заругалась Цзиньлянь. – Чуньмэй! Держи! Ставь на колени и неси плеть! Раздевай негодницу! Я ей всыплю три десятка плетей, а будет отвиливать, задам сколько влезет.
   Чуньмэй стала раздевать Цюцзюй.
   – Руки ей свяжи! – велела Цзиньлянь.
   Градом посыпались удары. Цюцзюй закричала как резаная и сразу же разбудила едва успокоившегося Гуаньгэ.
   Пинъэр послала Сючунь.
   – Иди скажи, – говорила ей Пинъэр, – матушка, мол, умоляет простить Цюцзюй, а то Гуаньгэ проснулся. Испугает она его своим криком.
   Матушка Пань, которая до того лежала в комнате на кане, заслышав, как ее дочь бьет Цюцзюй, быстро встала, подошла к ней и начала уговаривать. Но Цзиньлянь и слушать не хотела. Когда же к ней подошла и Сючунь, старая Пань вырвала у дочери плеть.
   – Брось ее бить, дочка, слышишь? – говорила матушка Пань. Видишь, тебя и сестрица упрашивает. Ты ведь ребенка перепугаешь. Одно – осла бить, другое – ценное дерево губить.
   Еще больше рассвирепела Цзиньлянь и, вся побагровев от злости, с такой силой оттолкнула старую мать, что та чуть-чуть не упала навзничь.
   – У, старая карга! – заругалась Цзиньлянь. – Тебе говорю, уйди сейчас же! И не суйся, куда тебя не просят. Еще она меня будет уговаривать! Подумаешь, драгоценность! Ты с ними заодно, против меня!
   – Чтоб тебе сгинуть на этом самом месте! – говорила старая Пань. – С кем я заодно, а? Я-то думала, ты меня хоть холодным рисом накормишь, а ты из дому гонишь.
   – Убирайся, и чтоб твоего духу тут больше не было, старая хрычовка!– кричала Цзиньлянь. – Они меня в котле сварить норовят, а потом сожрать.
   Старая Пань после таких слов дочери пошла в комнату и заголосила. Цзиньлянь же продолжала расправу над Цюцзюй. После двух или трех десятков плетей она всыпала с десяток палок, отчего спина у служанки покрылась кровоточащими шрамами, потом острыми ногтями принялась царапать и щипать ей лицо.
   Пинъэр руками закрывала ребенку уши. По щекам у нее текли слезы, но она терпела молча, не решаясь больше увещевать Цзиньлянь.
   После пирушки в доме напротив Симэнь пошел ночевать к Юйлоу, а на другой день отбыл к начальнику гарнизона Чжоу, который решил продлить торжество и пригласил его к себе.
   Снадобье старухи Лю не помогло Гуаньгэ. Вдобавок, напуганный ночным шумом, он стал опять закатывать глазки. Перед самым уходом монахинь Сюэ и Ван в покои Юэнян вошла Пинъэр.
   – Вот пара серебряных львов, – говорила она Юэнян. – Ими я закладывала одеяльце Гуаньгэ. Пусть мать наставница Сюэ употребит их на печатание–Сутры заклинаний-дхарани» Венценосного Будды, а в середине восьмой луны пожертвует оттиски Тайшаньскому монастырю.
   Монахиня взяла у нее серебряных львов и хотела было идти, но тут в разговор вмешалась Юйлоу.
   – Обождите немного, мать наставница, – сказала она и обернулась к Юэнян. – Надо бы за Бэнем Четвертым послать, сестрица. Пусть свешает серебро и сходит вместе с наставницей к печатникам. Разве мать наставница одна управится? А он бы обо всем договорился: о сроках выпуска, о количестве и цене одного канона. Тогда и мы бы знали, сколько серебра жертвовать.
   – А ты права, – поддержала ее Юэнян и обернулась к Лайаню: – Ступай погляди, дома ли Бэнь Четвертый. Позови его сюда.
   Лайань ушел. Вскоре появился Бэнь и поклонился хозяйкам. Серебряные львы потянули сорок один с половиной лян.
   – С матерью наставницей Сюэ к печатникам пойдешь, – наказала Бэнь Дичуаню хозяйка. – Обо всем с ними переговори.
   Цзиньлянь кликнула Юйлоу.
   – Пойдем матушек наставниц проводим, а? – предложила она. – А потом к падчерице заглянем. Она ведь туфельки шьет.
   Бэнь Дичуань с Лайанем и монахини направились к печатникам, а Цзиньлянь с Юйлоу, взявшись за руки, обогнули залу и очутились перед восточным флигелем. Под свисавшим карнизом кроила туфельки дочь Симэня. Рядом стояла корзинка с нитками. Цзиньлянь взяла из бледновато-зеленого шэньсийского шелка раскрой и стала его вертеть в руках.
   – Только красным не вышивай, – советовала Юйлоу. – Синим больше подойдет. Сделай каблуки ярко-красные.
   – У меня такие уже есть, – говорила падчерица. – Эти мне хочется с голубыми каблуками сделать, а носки красным отделать.
   Цзиньлянь полюбовалась шелком, и они сели на крыльцо.
   – А зятюшка дома? – спросила Юйлоу.
   – Он навеселе пришел, – отвечала падчерица. – Лег отдохнуть.
   – А какая все-таки транжира эта сестрица Ли! – начала Юйлоу, обращаясь к Цзиньлянь. – Ведь стоило мне только промолчать, она бы все серебро монашкам отдала. От них только священные книги и ждать! В богатом доме скроются, а ты, баба, попробуй их разыщи. Хорошо я Бэня велела позвать.
   – А ты как думаешь! – говорила Цзиньлянь. – И я б на их месте не растерялась. И дуры будут монахини, если упустят случай поживиться за счет богатых сестер. Ведь им серебра отвалить – что из коровы шерстинку вырвать. Только если твоему ребенку жить не суждено, какие деньги ни жертвуй, хоть целые земли дари, не поможет. Хоть ты Северному Ковшу молитвы возноси, если у тебя денег много, смерть все равно не подкупишь. У нас одним пожар устраивать дозволено, а другим и лампы не смей зажечь. – Цзиньлянь обернулась в сторону падчерицы и продолжала. – Ты, дочка, свой человек. И при тебе скажу. Что ж, выходит, кто беден, тот не человек? Только ей, выходит, можно творить, что в голову взбредет, да? Чуть свет, а она уж мужу на горло наступает. Ей, видите ли, придворного медика зови. У себя там – ладно, вытворяй, что тебе хочется, – дело не наше. Меня возмущает, зачем она на людях притворяется. Мне, мол, и так не по себе, а тут еще батюшка приходит. Ему вроде ребенка проведать, а сам со мной ложится. Терпеть, говорит, этого не могу. Уж насилу-то, говорит, его упрошу к другой пойти. И кого она из себя строит?! Вот взять хотя бы нас. Уж чего мы, кажется, плохого людям делаем? А она и на нас за глаза наговаривает. А Старшая к каждому ее слову прислушивается. Сами посудите. Вчера батюшка не к ней пошел, так она служанку к садовой калитке подослала, вызывают – будто ребенка посмотреть, а сама снадобье приняла и, наверняка, с собой положила. Не с У Иньэр же он спал! До чего же она хитрая! Умеет мужа ублажить, а Старшая хоть бы слово сказала. Я вон вчера в собачье дерьмо попала, велела пса прогнать, так опять не по ней. Горничных шлет: ребенка, мол, пугаю. А моя мать, старуха, не ведая что к чему, тоже за нее начала заступаться, уговаривает: не повреди, мол, драгоценное дерево. Так меня старая разозлила! Еще и ты, думаю себе, с ними заодно, да? Все вчера ей в глаза высказала. Обиделась на меня, ушла. Ну и пусть идет! Таких, говорю, родственниц да заступниц и у нее немного найдется. Таких, говорю, не рада встречать, рада провожать. Раз такая вспыльчивая, нечего и ходить. А то, чего доброго, с ней спаяется, живьем съедят.
   – До чего ж ты, сестрица, непочтительная! – заметила, улыбаясь, Юйлоу. – Как мать родную поносишь!
   – Легко сказать! – возражала Цзиньлянь. – Она у меня в печенках сидит, коварная старуха. За всех заступается, кроме меня. Дадут полчашки риса, она и служит. Прийтись ей подачка по душе, она будет на все лады расхваливать. А к той, как родила, хозяин будто прирос. Такие почести оказывает, точно она старшая в доме. Как она других ненавидит, готова в грязи растоптать. Только, видит Небо, не все солнцу в зените стоять. Вот и твой ребенок заболел, вот и на твою долю выпало претерпеть.
   Вернулись Бэнь Дичуань с Лайанем. Они шли к Юэнян доложить о переговорах с печатниками, но, заметив сидящих на крыльце Юйлоу, Цзиньлянь и дочь хозяина, они, не решаясь им показываться, остановились у внутренних ворот. Наконец Лайань вышел из-за ворот.
   – Матушки, нельзя бы вас немного побеспокоить? – обратился он. – Бэню Четвертому пройти.
   – Ишь арестант! – говорила Цзиньлянь. – Пусть его идет. Мы ж его только что видали.
   Лайань сказал Бэнь Дичуаню, и тот, опустив голову, поспешно прошел к Юэнян и Пинъэр.
   – Серебро при матушках наставницах передано счетоводу Чжаю, – докладывал Бэнь. – Договорились напечатать пятьсот копий в папках из набивного атласа, по цене пять фэней за копию, и тысячу в шелковых папках, по три фэня. Все обойдется в пятьдесят пять лянов. Помимо отданных сорока одного ляна и пяти цяней пообещали доставить сюда четырнадцатого утром.
   Пинъэр поспешила к себе и вынесла серебряную шкатулку, которую велела Бэню взвесить. Шкатулка потянула пятнадцать лянов.
   – Ну вот и отдай, – сказала она. – А сдачу у себя оставь, чтобы ко мне потом не обращаться. Ведь пятнадцатого тебе придется доставить каноны в монастырь.
   Бэнь Дичуань взял шкатулку и вышел. Юэнян послала Лайаня проводить его.
   – Благодарю тебя, брат, – говорила Бэню Пинъэр, – хлопотать заставляю.
   – Не извольте беспокоиться, матушка! – отвешивая земной поклон, отвечал Бэнь.
   – Серебро отнес? – спросила его Цзиньлянь, когда он поравнялся с женщинами.
   – Все передали, – отвечал Бэнь. – Договорились печатать полторы тысячи. Пятьдесят пять лянов будет стоить. Вот матушка Шестая шкатулку дала.
   Юйлоу и Цзиньлянь посмотрели шкатулку, но не сказали ни слова.
   – Напрасно сестрица Ли серебром швыряется, – заметила Юйлоу, когда Бэнь Дичуань отошел. – Если ребенку суждено жить, то его и палкой не убьешь, а не суждено, так хоть сутры печатай, хоть статуи Будды отливай, все равно не удержишь. Верит она этим монахиням, а ведь чего они только не вытворяют. Хорошо еще я вмешалась, а то б они все серебро утащили. Спасибо, свой человек пошел.
   – А что оно ей стоит, по правде говоря? – заметила Цзиньлянь.
   Они встали.
   – Пойдем к воротам пройдемся? – предложила Цзиньлянь и обратилась к падчерице: – А ты не пойдешь?
   – Нет, я не пойду, – отвечала падчерица.
   Цзиньлянь с Юйлоу, взявшись за руки, подошли к воротам.
   – Ну, как? Дом напротив прибрали? – спросила Пинъаня Цзиньлянь.
   – Батюшка вчера осматривал, – отвечал привратник. – Все готово. Склад будет сзади наверху. Уж геомант приходил. Внизу разместится склад с полками для хранения атласа. Выходящие на улицу комнаты предназначаются под лавку. Ее красят и покрывают лаком, а полированный каменный пол будет инкрустирован. Перед лавкой устраиваются навесы. Открытие состоится в будущем месяце.
   – А сюцай Вэнь с семьей переехал? – спросила Юйлоу.
   – Вчера еще, – отвечал Пинъань. – Батюшка распорядился отнести ему летнюю кровать, два стола и четыре кресла из сложенной сзади мебели.
   – А жену у него не видал? – спросила Цзиньлянь. – Какая она из себя?
   – Ее вечером в паланкине принесли, – отвечал привратник, – разве разглядишь?
   Пока они говорили, вдали показался старик. Ударяя в барабанчик и позванивая укрепленными на нем бубенцами, старик подошел к воротам.
   – Это зеркальщик, – сказала Цзиньлянь и, обратившись к Пинъаню, продолжала: – Ступай позови. Он нам зеркала отполирует, а то мои совсем потускнели [13]. Ну, чего ж стоишь, арестант? Зеркальщика зови, а то жди потом. Когда он еще явится?
   Пинъань кликнул старика. Тот опустил коромысло и, подойдя к женщинам, поклонился, а потом отошел в сторону.
   – Тебе тоже надо полировать? – обратилась Цзиньлянь к Юйлоу. – Вели и твои захватить. – Цзиньлянь кликнула Дайаня: – Ступай ко мне. – сестрицы Чуньмэй возьми большое туалетное зеркало, два маленьких и большое четырехугольное. Все сюда неси.
   – А потом к Ланьсян загляни, – попросила Юйлоу. – Скажи, чтобы мои зеркала дала.
   Лайань ушел. Немного погодя он явился. В руках у него было восемь больших и маленьких зеркал. К груди он прижимал огромное четырехугольное зеркало.
   – Вот негодник проклятый! – заругалась Цзиньлянь. – Кто тебе велел все зараз тащить, а? Лень другой раз сходить? Стереть хочешь?
   – Сестрица, я что-то не видала раньше этого огромного зеркала, – заметила Юйлоу. – Откуда оно у тебя?
   – Да из закладной лавки, – отвечала Цзиньлянь. – Оно такое светлое, сразу мне понравилось. Я и велела у себя поставить. И утром, и вечером отражает. А моих собственных зеркал тут только три.
   – А у меня только два, – сказала Юйлоу.
   – А эти два чьи же? – спросила Цзиньлянь.
   – Сестрицы Чуньмэй, – отвечал слуга. – Она тоже попросила ей отполировать.
   – Вот негодяйка! – заворчала Цзиньлянь. – Свои бережет, а перед моими целыми днями вертится. Вот и потускнели, смотреться нельзя.
   Зеркала передали старику. Он уселся на раскладную скамеечку и достал ртуть. Не прошло и времени, необходимого для обеда, как ослепительно засверкали все восемь зеркал. Цзиньлянь взяла одно. На нее глядела красавица. Поверхность зеркала походила на чистую гладь осенних вод.
   Тому подтверждением стихи:

 
Как близко лилии цветут,
как пышно лотосы раскрылись!
Вон чья-то трепетная тень,
вон травы на ветру склонились.
А средь осеннего пруда
колышутся иные стебли.
Не промелькнула ль там Чанъэ,
поверхность вод едва колебля?
Не отрясла ль она пыльцу
иль рукавом, или перстами
И не согрела ль облака,
дохнув румяными устами?..
Хочу я мотылька поймать, –
рукою сделала движенье –
И поняла: передо мной
не пруд, а только отраженье.
 

   Старик передал зеркала Цзиньлянь, а та велела Лайаню отнести их домой. Юйлоу попросила Пинъаня взять у приказчика Фу пятьдесят медяков, чтобы расплатиться с зеркальщиком. Старик взял деньги, но уходить не собирался.
   – Спроси, что он стоит? – обратилась к привратнику Юйлоу. – Может, мало дали.
   У старика заблестели глаза. Он вдруг заплакал.
   – Хозяйки спрашивают, что с тобой, – обратился Пинъань к зеркальщику.
   – Сказать правду, – начал старик, – мне, братец, шестьдесят первый год пошел. Есть у меня сын. Ему двадцать два, пока не женат, дурака валяет, а мне, старику, на жизнь приходится зарабатывать, его содержать. Непутевый он у меня, по улицам шатается, в азартные игры играет. А тут и вовсе в беду попал. Связали его и к начальнику. Обвинили в воровстве и всыпали двадцать палок. Едва он воротился домой, как у матери одежду заложил. Мать от расстройства в постель слегла и с полмесяца не вставала. У меня с ним был серьезный разговор, а потом он ушел из дому. Где я его только не разыскивал! Решил, было, больше не искать, но я уж стар, а он у меня единственный. Кто ж, думаю, меня на тот свет проводит. Да и дома от него никакого проку. Вот каково мое горе. Вот как обижает старика чадо родимое. И всем жалуюсь и проливаю горькие слезы.
   – Спроси, сколько лет его жене, – обратилась Юйлоу к Пинъаню.
   – Пятьдесят пять, – отвечал зеркальщик. – И нет у нас ни сына, ни дочери. После болезни ей стало сейчас немножко получше, попросила хоть кусочек копченого окорока. Я все улицы и переулки обошел, у кого только не спрашивал, так мне никто и не дал. Какая досада!
   – Не беспокойся! – сказала Юйлоу. – У меня есть копченый окорок. Ступай к Ланьсян, – велела она Лайаню, – скажи пусть даст окорок и лепешек.
   – А рисовая похлебка ей нравится? – спросила зеркальщика Цзиньлянь.
   – Как не нравится! – говорил старик. – Еще как ест!
   Цзиньлянь кликнула Лайаня.
   – К Чуньмэй зайди, – наказала она. – Скажи, пусть отвесит два шэна [14]нового рису, который мне моя матушка принесла, и даст пару маринованных баклажанов.
   Вскоре появился Лайань со всем, о чем его просили: половиной окорока, двумя лепешками, двумя шэнами рису и парой маринованных баклажанов.