Неизвестен Автор. Литконкурс 'Тенета-98' (сборник рассказов)

   Жрем. Пьем. Бухтим. Смеемся. Кидаем анекдоты через стол.
   Через час на столе погром. В пустых тарелках тушим бычки. Кастрюлю с пюре кто-то закинул в угол. Содержимое вывалилось на пол. Очень похоже на свежую блевоту.
   - Не пойти ли нам подышать? - предлагает Рома.
   - Что? Мочевой пузырь гудит? Сам до туалета дойти не можешь?
   - Дурак ты, Экш. И не лечишься! - Вступается за Рому Ириска. Правда, ребята! Пойдем, погуляем!
   Выходим из дома. Один за другим. Как пингвины. Всех покачивает. Впереди идут Ириска с Бородой. За ними - я. Смотрю на нее сзади. На вид - подросток. Ну, максимум - лет восемнадцать... Совсем не подумаешь, что ей двадцать пять, она уже мать и ее из дому выгнал муж. Теперь она и живет в этой конуре. В одном деревянном домике с Бородой и Ромой.
   Дело в том, что этот большой бревенчатый дом разделен на три части. В одной живет Борода. В другой - дача Романа. В третьей живет теперь она.
   Борода и Ириска о чем-то болтают. До меня доносятся только обрывки слов. Что-то о лесопарке, в который мы идем. О том, как там опасно ночью. Об изнасилованиях. О чуреках.
   Я догоняю их.
   - А вы знаете, почему все кавказцы так любят русских женщин?.. Все очень просто, - я закатываю глаза и на повышенных тонах начинаю вещать.
   - Они - дети гор. Гор больших, высоких. Таких высоких, что на их вершинах лежит ослепительно белый снег. Каждый кавказец желает добраться до этих вершин. Добраться и умыться этим чистым снегом, тем самым прикоснувшись к заветной мечте. Но это невозможно... И тогда они едут в Москву. Продавать помидоры - мамидоры, да? Говорю с акцентом. - И любить наших женщин. Кожа которых также белоснежно нежна, как и вершины их гор. Ну, а если она блондинка...
   Борода смеется. Ириска смотрит на меня удивленно, хлопая ресницами. Затем тоже начинает смеяться.
   - Ну ты и романтик, Экш, - говорит она сквозь смех.
   - Обижа-а-ешь, - растягиваю слово, как резиновый жгут.
   Нас догоняют Рома и Важненыч с Асей.
   - О чем это вы тут?
   - Экш тут целую теорию выдал, почему хачики к нам в Москву едут, - Ириска все смеется, поглядывая на меня игриво. Это замечает Рома.
   - Экш, ты кончай моей девушке мозги пудрить. На грузина ты все равно не потянешь. Хоть ты и смуглый, да носом не вышел.
   - Кончают у стенки или в постели, подкалываю я.
   - Фу! Экш! Что за пэхэпс?! - Ириска в шутку ударяет меня в плечо.
   - Все. Молчу-молчу, - делаю виноватое лицо.
   Подходим к лесу. Не знаю почему, но меня всегда притягивал этот лес. Даже не просто лес - сосновый бор. Чистый и сухой. С запахом бабочки-капустницы и смолы. С нежным ароматом истомы.
   Идем по главной аллеи. Пробуем шутить. Но стволы деревьев отталкивают слова. Теперь больше молчим. Или подшучивает друг над другом, но в полголоса. И курим. Чтобы забить выход для фраз.
   Сворачиваем с асфальта и садимся на скамейку. Не на саму скамейку, а на ее спинку, потому что доски сырые и пропитаны холодом. Сосем пиво и любуемся природой. Для этого занятия нет лучшего места.
   Смотрю вверх. Сосновые лапы машут мне печально и цепляются за серые тугие облака.
   Машут. Значит прощаются. Со мной? Или с облаками?... Если со мной, то надо помахать им в ответ. Сказать - до свидания... Или нет. Точнее - прощай...
   Прощай, детство. Доброе, далекое и выжитое теперь, как лимон. Прощай время. Ненужное, пустое. И все от того, что в душе сквозняк. Прощай... прощай все... И самое ужасное, самое пугающее некому (и нечему) сказать: Здравствуй!
   - Экш! Что молчишь? Сморозил что-нибудь.
   - Лень...
   Сижу и смотрю вверх. Не могу опустить голову... а то из глаз выльются слезы.
   Час как вернулись с прогулки. Свежий воздух немного выпарил хмель и теперь мы с новой силой принимаемся за спиртное. На этот раз водка. Чистая как слеза.
   ,, Бьется в тесной печурке мужик,
   На коленях слеза как смола..."
   Опрокидываем ее за воротничок. Маленькими стопочками. Чтоб наварило сильней. Рассматриваю лица за столом: Борода уже в дугу, Важненыч держится молодцом, хотя мимика лица, как у резиновой куклы. У остальных улыбка до ушей. Входим состояния релаксации. Кидаю им пару шуток, чтоб не забывали давиться от смеха.
   Наливаем и пьем. Пьем и наливаем. Пошла масть. Водка как вода. Море, горы, города...
   Ириска приглашает всех к себе. Танцевать. У нее там магнитофон. Выползаем из-за стола и как гуси, след в след, перекочевываем к ней.
   Музыка. Старая попса. Хватаю Ириску за талию прежде, чем к ней смог подойти захмелевший и от этого похотливый Рома. Средним пальцем как восклицательным знаком знаменую свою победу. Знаю, не обидеться. Он привык к таким моим шуткам.
   - У тебя красивые глаза, говорит она мне.
   - Я знаю, - улыбаюсь в ответ. Нет ничего постыдного в том, чтобы поиграть с куклой в магазине, зная что никогда ее не купишь.
   - Ты мне нравишься...
   - И это знаю.
   - Нет, серьезно! Просто нравишься... А Рому я люблю.
   Я молчу. Мне нечего сказать. Если только сказать, что Роман не любит ее. Но, думаю, ее этим не удивить. Она слишком помята жизнью, для того чтобы удивляться и обижаться. А сердце все равно остается сердцем. Женским.
   Прижимаю ее к себе, чтобы ощутить тепло. Она делиться им. Ей не жалко. Может быть поцеловал бы ее сейчас. Только не привык. Не научился. Целоваться. Вот так. Без любви.
   А вокруг нас кружиться комната. Холодильник, сервант, стол, софа с ковром. Медленно. В такт неназойливой мелодии.
   Музыка кончилась. Плюхаюсь на софу и смотрю на остальных. По глазам вижу, что будут пить еще.
   Ночь. Холодная, как вода в колодце.
   Оставили Рому с Ириской у нее. Бороду довели до коморки и бросили на кровать.
   Теперь нас осталось двое - Важненыч, Ася и я. Только сейчас замечаю, что Ася практически не пила. Или держит себя так. Наливаю по бокалу "Салюта". Вдруг вопрос. Неожиданный. Как осиновый кол в спину.
   - Экш, почему у тебя такие грустные глаза? - в первый раз за вечер заговорила со мной. Важненыч молчит. Не шутит. Боится. Слишком уж серьезно спросила, чтоб шутить.
   - С чего ты взяла?
   - Я вижу. Тебе плохо?
   Растерялся. Дожил! Меня стали жалеть! Да еще люди, которые видят первый раз в жизни.
   - Нет. Возможно у меня грустные глаза от того, что все слишком хорошо. Так хорошо, что и скучно. А может быть просто устал.
   Смотрит на меня. Вижу, не верит. Но молчит. Они оба молчат. Она - не верит, ему - все равно. Выпивая свой бокал. Хватаю сигареты и спички.
   - Пойду покурю на воздухе.
   Выхожу и иду в сад. Надо прийти в себя от нокдауна.
   Совсем темно. Звезд не видно. Свет из окна подсвечивает ветви яблонь, скрюченных в ознобе. Весь мир замерз. Только за окном жизнь. Ася сидит и смотрит на свой бокал, зажатый в ладонях, а Важненыч что-то быстро и энергично говорит. Похоже, что журит за что-то. Может быть за этот разговор. Хотя, много для меня чести. Для него я -ничто. Важненыч говорит, жестикулируя правой рукой: указательный и большой пальцы вместе - то опускаются, то поднимаются, взмывают... клацкл...
   Щелчок "Zippo".
   Я съежился. Впился руками в шершавый ствол яблони. Под ладонью холод...клацкл... Только не плачь. Ну прости меня, дурака!...клацкл... Не надо плакать! Ну хочешь, я на колени перед тобой встану?! Хочешь?...клацкл... Я не хотел. Прости. Прости меня. Только не плачь. Не могу я смотреть на это... клацкл... Закрой свою пасть! Не реви! Не визжи, сука! Заткнись!... клацкл... Вух!
   Эй, ты! В шлюпке! Не гони
   волну! Суши весла.
   клацкл.
   Я прижался к дереву. Захотел вжиться в него. Все, что я хочу, так это уйти в него. Отсюда.
   Я стою и дрожащей рукой утираю слезы. Ни от того, что теперь Знаю. А от того, что Стал это знать.
   Ася все сидит и смотрит на дно своего бокала. Важненыч говорит ей без умолка всякую чушь... На второе лето он, будущий муж, ударит ее наотмашь по лицу. И сломает челюсть. Она уйдет от него. Может быть на всегда.
   Возвращаюсь в комнату. Молча ложусь на кровать.
   - Спать будем, - говорю хмуро.
   Они удивлены. Но не возражают.
   Засыпаю быстро. Под скрип софы за стеной. У Романа ночная смена.
   * * *
   Свет стучится в ресницы. Белый. Но не как порошок из мела матовый, а как алмазная пыль - горячий, с искрой. Я приоткрываю глаза. Понимаю - это утро.
   Высокий потолок. Такой высокий, что можно играть в баскетбол, если повесить корзины на противоположных стенах. Высокий... Такой только на Роминой даче. Значит, я на ней.
   Нехотя присел на кровати. А голове заколыхался кисель. Обвел глазами комнату. Важненыч с Асей еще спят. Как и Рома с Ириской, за стеной. Как и Борода. Не сплю только я.
   Сходил на кухню. Поставил чайник на плиту. Во рту - дерьмо. Надо сполоснуть рот хотя бы чашечкой кофе. Закурил сигарету. Натощак курить всегда не приятно. Но надо же чем то себя занять. Вернулся в комнату и присел на стул - держать себя на ногах после попойки - хуже нет наказания.
   Вот так сижу и думаю. О чем-то. Например, о том, что было вчера. О том, как пили. О том, как смеялись. О том, как играли в радость... Сижу и вспоминаю. Вчерашний день. Почти такой же, как и позавчерашний. Ну, может быть, чуточку другой. Не лучше. Скучнее.
   Затушил бычок. Проковылял на кухню. И заварил себе желанный кофе. Заварил себе кофе... И еще заварил новый день. И загадал, чтобы отвар был отменным. Чтобы в нем было счастье... И еще много-много всего... и счастье.
   Почти полдень. Солнце по-летнему припекает макушку. Иду по улице в сторону автобусной остановки. Посвистываю. Настроение хорошее. Значит день впереди замечательный. Может быть набросаю несколько строк. Про осень... Да, несколько строк.
   Впереди поворот.
   Из-за поворота резко выскакивает ярко-красная "Вольво". На короткий лишь миг. Но достаточный, чтобы сквозь лобовое стекло разглядеть водителя, вытаскивающего из пачки сигарету. На пачке две буквы - "L" и "M". И между ними знак объединения - "&". Он похож на малыша. Сидящего на попке в песочнице. С головкой крохотной. И ручонками между ног... Милого малыша. Трогательного. Смешного. С высокими, громадными родителями по бокам: L и M .
   Водитель достает сигарету из пачки, придерживая баранку руля левой рукой. Подслеповатая машина летит прямо на меня. Нет времени уйти с ее пути. Освободить дорогу. Пропустить смерть. Нет времени... Совсем нет.
   А ведь это значит, что сегодня у меня не будет вечера. Не будет Андрюши, который придет за подготовкой к лабе. А значит не будет откупорена очередная бутылка портвейна. Не будет хмельной беседы, которая соединит вечер и ночь. Значит не будет ночи. А за ней нового дня. А потом еще не будет тысячи дней... И не будет малыша. Так, чтоб моего. От любимой... И любимой тоже не будет. Так, чтоб по-настоящему. Всерьез... А времени в обрез. И оно уходит с нарастающим гулом разогретого мотора. Уходит, как последние крупицы в песочных часах. Так, что и не успеваешь пожалеть себя. За то, что все позади. А позади так мало. И в себя не успел поверить... И в бога не успел... А хотелось ведь простого житейского счастья. Чтоб любовь была. Чтоб было, кого любить... И чтоб можно было писать стихи... про осень. Для своего ребенка. Который может быть когданибудь там, где меня уже никогда не будет. Мог бы вот так запросто играть в песочнице, сидя на своей пухлой попке. И держать ручки между коленок, упираясь ими в мягкий песок... И чтобы стихи. Мягкие такие. Как песок. Для малыша. Про осень... И чтоб чуточку красивые:
   Мохнатая тучка упала с небес,
   Весь мир изменился: и горы, и лес...
   Простуженный ветер, сердито сопя,
   Верхушки деревьев задел, унося
   Ворчанье осенней увядшей листвы,
   Тоскливые мысли и серые сны.
   Машина совсем рядом. Можно дотронуться до нее рукой. Погладить. В машине - водитель. С сигаретной пачкой в руке. С малышом, заколдованным в этикетке... Моим малышом. Который теперь остался там. За окном.
   Клацкл...
   * * *
   Сегодня мне приснился удивительный сон.
   Апрель, 1994 год.
   Дмитрию Ефименко.
   Праздник архитекторов
   Посвящается 80-летию комсомола
   Вечерело. Прозрачный летний воздух наполнялся различными звуками. Нет, это были уже не только звуки, создаваемые нежной и еще неплохо сохранившейся природой прибрежной части водохранилища. Успокаивающий плеск волн, смело набегающих почти к самому фундаменту деревянного дома на берегу, перемежался с легким шелестом листвы растущих здесь же деревьев, чья судьба еще не была предрешена ударами топора жестоких отдыхающих. Я всегда, кстати, представлял себе угар этих негодяев, решивших совместить свое отпускное веселье с уничтожением еще существующих островков царствования подмосковной растительности. Сначала они давят их колесами своих грязных автомобилей, потом смывают эту грязь водой, которую носят своими грошовыми пластмассовыми ведерками, загребая ее с берега. Старательно разведя вокруг чавкающие под ногами завалы говна, они пускают остатки несчастных кустарников на растопку украденных ими где-то мангалов. Цель их ясна -- зажарить вонючие кусочки мяса и сожрать их, запив изрядным количеством водки и приправив дозой неуместного веселья, чтобы затем убраться восвояси, оставив после себя истоптанную и закиданную бутылками и консервными банками траву, источающую отвратительный запах блевотины. И вот вдобавок к этим мрачным мыслям слух мой все четче сосредотачивался на стрекотании далеких и неотвратимо приближающихся мотоциклов с нагло восседающими на них патлатыми байкерами в черных кожаных куртках. Их появление сегодня могло означать только одно, впрочем, еще совсем недавно о том же свидетельствовали далекие звуки хмельной свадьбы с ее пистолетными выстрелами и необычными для данной местности украинскими плясками. Стены этого дома слышали те звуки, и они помнят тот эффект и те разрушения, которые принес с собой в наше село памятный обряд бракосочетания. Вот и сейчас, уже слабо сотрясаемые приближающимся смерчем грохочущих двигателей, они отчетливо понимали, что предстоит сегодня вкусить. И ожидание этих стен, так много повидавших на своем коротком веку, печальное ожидание страшного действа, вот-вот грозившего ворваться в тихий и уютный на вид домик, передавалось мне, растекалось внутри и внезапно накрывало меня приятной согревающей волной комфорта. Ибо я уже точно знал, что не только и не столько мчащиеся байкеры, сколько все прочие обитатели этого дома с их беззаботными затеями и искренним желанием усластить еще один знойный летний денек пилюлей незначительного как маленькое приведение сумасбродства, будут определять все дальнейшие события.
   Я расположился на мягком диване, спинка и сиденье которого указывали на страшную суть времени, безжалостно уничтожающего все вокруг. Оглядевшись по сторонам, я не заметил чего-либо нового, те же деревянные стены, цвет которых простирался от песочного оттенка проолифленных сосновых досок то темно кофейного тона покрывающей толстые брусья и отдельные планки морилки. Стены были завешаны шелковыми флагами, а также разноцветными картинками, изображающими своим цветастым великолепием работы новейшего японского струйного принтера различные моменты жизни хозяев этого строения. Закиданный окурками и заплеванный пол, который когда-то по странной идее архитекторов был покрыт линолеумом, теперь, прожженный во многих местах, скорее выдавал первоначальный замысел использования постройки. Вообще этот деревянный дом стоил его строителям многих недель тяжелой работы, он возник благодаря интересной особенности местных колонизаторов в малиновых пиджаках и в блестящих иностранных автомобилях осваивать новые строительные площадки, даже не обзаведясь поначалу какой-то охраной или хотя бы злыми собаками. И длительными зимними вечерами, насквозь промокнув от пота и тяжело дыша, здешние молодые архитекторы, утопая валенками в глубоком и скрипящем на морозе снегу, тащили на санках с другого берега по заснеженному льду тонны старательно украденных досок, брусьев, фанеры и прочих строительных материалов. Столь же рьяно и со знанием дела они выносили у кого-то груды кирпичей, рулоны рубероида и линолеума, мотки электрического кабеля, оцинкованное железо и массу прочих мелочей. На глазах потрясенных авторитетов, едва замечавших легкие точечные потери в своей нарождающейся строительной империи, все это под гул вгрызающихся в дерево мощных пил и стук массивных топоров и молотков, постепенно превращалось в элегантный дом на берегу водохранилища. Но злое время сделало свое дело, юные архитекторы поселились в созданный ими двухэтажный шедевр и "тусовка" стала основополагающим принципом дальнейшего его существования. Вдобавок они окрестили его забавным словом "САРАЙ", которое, будучи семантически явно в одном ряду с именем пожилой и добропорядочной еврейской хозяйки, строго следящей за домашним уютом и кругом своих знакомых, никак не подходило к дому, где постоянно царили бардак и вседозволенность.
   Устав от однообразной картинки потолка, сколоченного из узких тонких дощечек, называемых знатоками строительно-воровского дела "вагонкой", я повернулся со спины на бок и почувствовал, как легко ссыпается струйками песок с моих кроссовок на диван. Я подумал, что, собственно, короток тот момент, который отделяет первичную мысль от действия, вызванного ею. В этом философском контексте как раз необходимо было совершить действие и, взглянув на часы и убедившись, что время уже девять, я лениво приподнялся на скрипучем диване и отпил еще один чудесный и прохладный глоток из бутылки.
   -- Какое загадочное число девять, -- подумал я внезапно, -- в нем есть что-то таинственно располагающее. -- Девятка всегда казалась мне цифрою, стоящей как бы в самом начале временных координат и всякий старт очередного праздника был связан по моему представлению именно с этой цифрой.
   Дверь, обитая "вагонкой" и покрытая сверху темнокоричневым составом под названием "Пенотекс", который, как утверждали злые языки, был дорог и украден у одного из самых главных и окончательно обросших золотыми цепями сельских авторитетов, распахнулась, и в комнате стали появляться первые люди. По сложившейся годами традиции я подавал им правую руку для крепкого рукопожатия (как будто этот обряд вносил в наши дружеские отношения что-то положительно новое). Левая моя рука была занята бутылкой, из которой я продолжал медленно отпивать, это занятие приносило, пожалуй, наибольшее наслаждение в данный момент, если не считать прослушивание циничного диктора радио, продолжавшего подсчитывать количество жертв борьбы за безопасность дорожного движения. "Водитель "девятки", находясь в нетрезвом состоянии, не справился с управлением и сбил нетрезвого пешехода, мочившегося в неположенном месте", -- с радостью сообщило радио и внезапно переключилось, ибо кто-то из вновь пришедших рванул к приемнику и резким поворотом настраивающего колесика поспешил сменить программу.
   -- Забавное словосочетание "водитель девятки", -- подумал я. Впрочем, мне ли спорить с тем, как часто совершенно неожиданно и без всяких предварительных объяснений сбивает с ног "девятка". С этой мыслью я допил последний сладостный глоток, отдающий слабым привкусом мальтозного сиропа и поставил вторую пустую бутылку на столик рядом с диваном. "Пиво сварено для вас!" -торжествующе сообщила мне коричнево-золотая этикетка. И веселая подпись некоего человека с фамилией Балтиков или Болтиков рядом с этим утверждением доказывала мне всем своим размашисто самодовольным видом, что уж на этот раз точно все будет отлично.
   Выходя из комнаты, я оказался в предбаннике, отделявшим ее от улицы и заметил играющих здесь в карты людей, видимо, их мало волновало все происходящее, хотя ящик интенсивного оранжевого цвета, уставленный внутри дюжиной наполненных бутылок, пользовался у них неуемной популярностью. Я поздоровался со всеми, и, приметив, как обворожительная девушка Ира расцветает в своей неподдающейся расшифровке миловидной улыбке и скидывает очередных двух битых королей с коленок, спустился с порога. Атмосфера подступающего вечера и грандиозной подготовительной работы царила вокруг. Пурпурные разводы заката на небе, отражающиеся с едва заметным колебанием в зеркале воды, свет зажигающихся вдали окон и фонарей, силуэт реставрируемой старинной церкви, скованной переплетенными зарослями строительных лесов, и темный отполированный "Мерседес" молодого сельского священника, отъезжающий от нее -- это все было фоном, согревающим и ласкающим взор фоном, на котором происходили все прочие телодвижения. Вот виновник недавней свадьбы Валя подвез небольшую ржавую тачку, нагруженную дровами для костра, на углях которого ночью будет зажарен шашлык. Наше дружелюбное приветствие, состоящее в обмене парой фраз о жизни вообще и о супружеской жизни в частности, не внесло сколь либо серьезные изменения в его планы, ведь Валя должен был еще принести ведро с заранее замаринованными куриными ногами и привести свою молодую жену Юлю. А она, по всей видимости, ела где-то запрятанную заранее воблу, не отдавая себе полнейшего отчета в том, что вопрос о наличии пива давно уже решен здесь. Вот кто-то из мрачных небритых байкеров с засаленными космами волос, отставив свой мотоцикл, увлекся работой с топором -- умело и без единого промаха он расчленяет очередное сучковатое полено пополам, а в это время уже кто-то, мне совсем неизвестный, протягивает ему свеженаполненный стакан водки. Вот и Леня, мой давнишний знакомый, я сразу узнал его по профилю немного отъевшегося и загорелого главы одного из тайных латиноамериканских картелей, в этом отчасти были повинны его постоянная невозмутимость, которую он проявлял, выглядывая поверх приоткрытого в салоне своего автомобиля окна, и небольшой хвостик волос ниже затылка, собранных пучком. Собственно, для окончательной схожести ему не хватало на руке крупного перстня с магическими символами древнего племени ацтеков, но зато, и как часто это бывает вовремя, я увидел в его руке два других неизменных символа, относящихся скорее к настоящему времени.
   -- Привет, Боб! -- тут Леня опознал меня по имени. -- Ну что, выпьем по пивку?
   Что можно ответить в данной ситуации, кроме легкого кивка головой и непременной соглашательской улыбки на лице. Леня аккуратно подставил один из символов узкой его частью к аналогичной части второго символа, и быстрый рывок его руки, сопровождаемый громким хлопком, схожим скорее с выстрелом пробки "Шампанского", завершил всю комбинацию. В следующее мгновение я получил очередную порцию пенящегося напитка, две другие емкости из под которого были оставлены мною отдыхать на столике в сарае. Кстати, что же происходит там внутри? Неспешно расхаживая с Леней вокруг мангала, постепенно заполняемого разрубленными поленьями, и потягивая пиво, я думал только об этом. Причина моего любопытства была достаточно проста, ибо некоторое время назад в сарай незаметно прокрался человек с прямоугольной картонной коробкой в руках, и его заговорщицкий вид говорил о многом. Вскоре стало понятно, что бутылка пива, демонстрируя небывалую скорость процесса, уже опустела и, поставив ее на землю в рядок подобных, я направился к входу.
   Быстро войдя в вотчину молодых архитекторов, я заметил живое движение рядом со столиком. Человек, стоявший у него, был, несомненно, Гриша, развязный малый, удачно завершивший в этом сезоне процесс получения первоначальных знаний и неспешно пытающийся продолжить его в более требовательном молодежном заведении за папины деньги. Лицо его на этот раз не несло легкого оттенка вечной тупости, свойственного ему, наоборот, оно было приветливо и, я сказал бы, даже дружественно располагало к себе. Я давно решил для себя, что для подобных выражений лица очень удачно подходит определение, придуманное руководителем корпорации по производству известных компьютерных программ. Руководитель очень гордился этим определением и, мне кажется, как всегда выгодно использовал его в своих коммерческих целях. И теперь, взглянув на Гришу, я сразу увидел у него на лице тот самый "легкий в использовании дружественный интерфейс". Гриша что-то аппетитно ел, подойдя поближе, я увидел, что в коробке, замеченной мною на улице, находился всего лишь торт, по виду очень похожий на "птичье молоко"
   "Съешь тортик", -- сказал он ехидно, протягивая мне кусочек с шоколадной корочкой. Я взял его с большой охотой, процесс опустошения бутылок давно требовал хоть какой-то закуски. Вкус его действительно был похож на вкус "птичьего молока", известного мне еще со времен посещения в детстве магазина вместе с мамой, но он показался мне странно горьковатым. Горечь эта, однако, была не то что бы неуместна или исказила мое лицо в гримасе удивления, она скорее притягивала к себе. Ехидная улыбка Гриши и его несколько потусторонний взгляд, который как будто проникал сквозь меня, сосредоточившись на бескрайней глубине окружающего нас космоса, вносили некоторую тень сомнения в правильность моих действий, но, сомневаясь, я, тем не менее, стремительно доел и второй кусок. В том была обычная для меня геройская сущность естествоиспытателя. Тут я услышал неадекватно веселый смех за спиной.
   -- Ну как, вкусно? -- вкрадчиво спросил меня злорадно улыбающийся Кирилл, один из местных архитекторов. -- Это же Гришье молоко!
   -- Молоко, -- подумал я. -- Действительно, чем-то это все похоже на молоко... -- моя мысль оказалась прерванной совершенно диким хохотом Гриши, который, держась руками за столик, просто согнулся в нахлынувшем на него приступе смеха. Некоторое смущение, настигшее меня, заставило сосредоточить взор на картонной коробке, в которой лежал торт. Сбоку, мелкими зелеными буквами было написано "КОНДИТЕРСКАЯ ФАБРИКА пос. БЕРРОУЗКИ". А рядом плохо пропечатанной зеленой типографской краской красовалась зубчатая распальцовка листа известного конопляного растения. От неожиданности я схватил третий кусок и, поглядев на него, обнаружил странный светло-бежевый оттенок начинки...