Страница:
И не пожалел.
Гоша был очень — ну, просто очень — общительным. И очень откровенным. Он изливал мне душу, зная, что я не продам его в отличие от всех его прочих «друзей» и сослуживцев.
А я продам.
Гоша пил мой коньяк и говорил:
— Мы начинали с нуля… — он, видно, имел в виду всех своих братьев-демократов, — но эти козлы, эти сволочи начнут с минуса!
— Какие козлы? — не понимал я.
— Они просто охереют, когда увидят, что мы им оставили… — радовался Гоша заранее. — Только я их в гробу видал, у меня квартира в Нью-Йорке, и другая в Берне… у меня на всех — на всех, понял! — компромат есть! они в кресло сесть не успеют, как я их сковырну! У-у, суки!
— Юра, никто не знает, сколько мы должны на самом деле! Им тошно станет, когда узнают!
— Мы этим козлам эту страну в таком виде сдадим…
— У нас девочек сколько хочешь, понял…
— А коммуняки лохи… и Дума, мы три «бурана» загнали в Кению, на железо…
— Меня стерегут восемнадцать рыл, надёжные парни… у нас все под колпаком, и ты тоже…
Я ответил, что плевал на их колпаки.
Я ответил: что вы со мной ни сотворите: арестуете, четвертуете, повесите, расстреляете… для меня это будет только бесплатной рекламой — причем, самой лучшей рекламой!
Гоша надолго задумался.
Сегодня Кеша не был пьян.
И потому я ему ответил серьёзно:
— Ты не Атос. И у тебя нет шпаги. И лучше бы ты его не колол шпагами, а просто утопил бы в нужнике…
— Это благородно, — согласился Кеша. — Утопить гада в дерьме. — Потом подумал и добавил. — Только ведь эта сволочь не пролезет в очко! Да и… дерьмо в дерьме не тонет.
Кеша был прав. Красивые и благородные сатисфакции были в прошлых и позапрошлых веках, а нынче просто давили жаб, слизней и червей. Клыкастых, зубастых, рогастых и очень хищных жаб. На счету у этих прожорливых червей были миллионные жертвы, разрушенные страны, города и судьбы. Но они процветали и жирели…
Потому что монте-кристо и атосы нынче в Россиянии не водились, а словом «патриот» называли американские ракеты.
Да-да, я повторюсь в тысячный раз: повывелись на Руси Святой патриоты, ни единого даже на развод не осталось.
А остались нытики, болтуны-демагоги и жлобы. «Живи, страна, ненаглядная моя Россияния-аааШ»
Тру-ля-ля! Тра-ля-ля!
Но ведь кто-то дал заказ! О, чёрный человек…
У матросов нет вопросов.
Завалить президента… По законам и конституциям не положено. А по совести, по справедливости… Позавчера Совет безопасности президента его же распоряжением отменил эти понятия (совесть, справедливость), как не соответствующие общемировым демократическим ценностям.
Увы, и честь — неконституционное понятие.
Кеша был матросом, у которого были вопросы.
О-о-о, Святая Русь! Нет ничего святее твоей простоты. Сидеть тебе в царствие блаженных одесную от Царя Небесного. А на земле-матушке страдать и мучаться неизбывно… Ибо простота хуже… хуже всего на свете белом.
«Как живёте, караси? Хорошо живём, мерси!»
Уже падая, Кеша врезал усатому поддых. Упал. Перевернулся. Вышиб ногой аварийный люк. И вывалился…
Никто не видел машину времени. Никто не верит в машину времени. А она есть. В наших мозгах. В извилинах наших мозгов. Мы иногда залезаем внутрь себя, в эти извилины. И жмём на газ… И видим.
Видим, как воздушно-невесомый, призрачный мотылёк, светлым ангелом из поднебесья пропарывает сталь, бетон, алюминий, титановое стекло, груды пластика… и как тихо, тихо летит вслед за ним ещё один — будто чайный клипер под всеми парусами в голубой лазури небесного моря… Тихо, тихо лети, ночь оставляя в ночи… тихий небесный свет—утренним нежным лучом….
Два «боинга», две тени, два «близнеца», два «рога дьявола [34] », два адских крематория, нашпигованные бедными русскими евреями, латиносами и прочей мигрантской рабсилой… одна большая куча мусора, костей, шлака. И пыль. Огромные тучи пыли. И третий ангел, пикирующий в цель, осиновым колом вонзающийся в сатанинскую Пентаграмму, чёрный узел, опутывающий чёрной паутиной всю бестолковую планету. Третий ангел.
А был ещё и четвёртый. Про которого забыли.
…он успел. Извивистая река синела в трёхстах метрах внизу. Дальше был лес. Кеша ничего не рассчитывал. Так получилось. Или сработал какой-то иной расчёт… Он даже не успел сгруппироваться толком, плюхнулся о воду спиной… зато он увидел, как в «боинг» ударила ракета, увидел вспышку, обломки… и уродливый хвост самолёта, подброшенный взрывом, нелепый хвост, который ещё долго кувыркался в воздухе, горел, дымился и падал как в замедленном кино.
Сбили, суки! — сообразил Кеша, погружаясь в воду. — Свои сбили! На всякий случай… По плану «боинг» должен был снести ко всем чертям Белый дом (Вашингтон, округ Коламбия). Прицельно-точным, «лазерным» падением на эту «садовую беседку» в стиле нью-бюргер-романеско. По плану Ус-Салямы бен Аладина. А по Кешиному плану, белый ангелок должен был укусить птичку покрупнее, огромный трансатлантический лайнер, на котором делегация отставных гарантов с супругами и прочими подпругами, упругами и задрыгами возвращалась в Россиянию (ещё не все знали, что есть такая страна, особенно те, кто не умел пользоваться машиной времени).По Кешиному плану, «боинг» должен был лететь пустой, лишь с тонной пластида и канистрой напалма… Но усалямовские мужички, усатые и маслянорожие, всё перепутали и перепортили. А может, у них с самого начала было так задумано. Пластид они выпихнули. Понабрали пассажиров, благо обормотов в Заокеании всегда хватало, а местные рейсы никогда не поспевали за расписанием… Кешу связали прямо после того, как он передал мне по мобильнику ключевую фразу: «процесс пошёл!». Связали, бросили в кресло. И пошли выволакивать пилотов. Двоих пристрелили сразу. Третьего оставили, на всякий случай. Обормоты-пассажиры сидели, охерев, с по-американски раскрытыми ртами и ждали, когда откуда-нибудь из-под земли, как в кино, появится Шварценеггер или Сталлоне и спасёт их, как и положено по всем правилам Голливуда. Они не знали, что Холивоод сделали одесситы — из картона и пластилина, точно так же они слепили и всех картонно-пластилиновых героев шварценеггеров… Но всё же супермен нашёлся. Не местного разлива. Кеша тайком разодрал путы, расчитанные на кис-метного араба. И пошёл крушить нехристей, ломая черепа и хребты. Кеша рассудил, что пустой Белый дом слишком пустая цель, чтобы ради неё гробить две сотни местных олухов с собой впридачу. Но маслянорожие быстро намяли ему бока. И уже готовились спровадить вслед за пилотами… но он успел…
Нет, с азиатами связываться нельзя, решил Кеша, выныривая из речной прохлады. Сколько раз давал себе зарок. И опять купился на клятвы, обещания и братания. Евразийничество хреново! Прав был Александр Благословенный, у русских нет ни друзей, ни союзников, а кто евразийничает, тот последнее украсть хочет, в доверие втирается! Но сами засранцы-заокеанцы были ещё большими суками, чем маслянорожие… своих сбить!
Кеша готов был потерять веру в человечество и гуманизм. Но сейчас ему было не до всякой херни. Надо было выбираться из глуши… И приступать к реализации запасного плана. Надежней заказ выполнять здесь, где не ждут. В Россиянии всё было слишком «схвачено», там за каждой кочкой и под каждым унитазом сидел несгибаемый боец невидимого фронта по охране гарантов. Было ощущение, что этих бойцов миллиардами выписывали из Китая… ведь в самой Россиянии всего народонаселения не хватило бы на одну осьмушку «ограниченного контингента президент-секъюрити».
Да что там… опять ушли, задрыги!
Кеша, ещё мокрый, сидел в задрипанном американском баре, потягивал разбавленное пойло. И с тоской глядел в подвешенный к потолку ящик, из которого гугнивая голова вещала про то, как мужественные пассажиры сами скрутили страшных международных террористов и отважно послали свой «боинг» в пике, жертвуя собой, чтоб только спасти дядюшку Буша, демократию и святое право каждого ходить в памперсах. Голова была похожа на транссексуальный гибрид Мусорокиной и Свинадзева. И от этого в амэурыканском баре попахивало чем-то родным, россиянским, с привкусом смолы и серы…
Клыкасто-зобастая хищная жаба-кровосос окопалась в одной из своих тайных резиденций. И все силы мировой демократии охраняли её. И ещё тысяча отборных мордоворотов. И сотня танков. И сотня самолетов. И все американские авианосцы. И все демократические средства массового вранья и оболванивания болванов.
В лютом страхе доживал свои кровавые денёчки матерый старичище Ухуельцин. Всенародно избранный вивисектор и расчленитель!
Он просто, понимать, не знал, что ему некого бояться, что и все, кого он боится, выбрали памперсы и пепси. Живи, страна, ненаглядная моя Россияния-а-а-а!
Опухший, отёкший, непросыхающий Ирод-Тиберий пил, понимать, кровь людскую цистернами. Пил в галстуках и без галстуков, с партнерами и без партнеров. И не только в девяносто первом и безумном девяносто третьем. Лучший, понимать, друг Клина Блинтона.
Ох, какой был этот год… этот месяц.
Юра Шевчук в огромном зале, посреди молчаливых и лоснящихся несвидетелей грустно бормотал под гитару:
Смерти не было поровну.
Убивали одну сторону.
Убивали нервно и бестолково.
Много набили. Тысячи.
Помню надпись на стене скорби у пресловутого «дебелого дома»: «Охуельцин, куда дел трупы?!»
Стену снесли.
Но я повторяю вопрос: «Куда дели трупы?!»
И вообще, зачем надо было убивать столько безоружных, беззащитных людей, которые просто не хотели, что бы их страна превращалась в колонию и в пыточную камеру демократии.
Власти думают, что все всё забыли. Власти награждают друг дружку орденами и званиями. Главному застрельщику Октября дали орден Гроба Господня. Интересно, что думает по этому поводу сам Господь?
Скорее всего, не то, что патриархий Ридикюль, представивший демократора-застрелыцика к награде.
Господь справедливость восстановит. Разберётся с «орденоносцами», да и с теми, кто Его именем награждает царей-иродов за убиение младенцев.
Впрочем, патриархий Ридикюль от той крови, помнится, самоустранился. Поначалу страшно грозился, тряс бородою, клялся предать анафеме первого пролившего кровь. Но не рассчитал, что первым прольёт кровь «за-конноизбранный» (думал, другие, тех можно было ана-фемствовать безбоязненно, кто они такие!). Испугался. Сказался больным. Умыл руки. Как Понтий Пилат.
Нет. Не все. И не всё забыли.
Верховоды другой стороны тоже не были ангелами. Им тоже воздается на Страшном Суде. Но это там, за земным порогом.
А здесь, на Земле, «противоборствующие стороны» быстро вспомнили, что они номенклатура одного круга, переделили должности, звания, награды, области, губернии… вместе пьют на раутах… вместе голосуют друг за друга, идиллия!
А мы, наивные и недострелянные, остались где-то в…. И вопрошаем себя.
И долго ещё будем вопрошать.
Сейчас прошло много времени. Можно не горячиться. Всё спокойно взвесить. Разобраться… Понять… Нет, понять такое невозможно.
Сейчас ясно — с двух сторон было дерьмо. И в Кремле, и в «белом доме». А между этим двойным (как в гамбургере) дерьмом был народ. Тот, что защищал «белый дом» и тот, что прорывая заслоны, шёл на освобождение защитников. Потом одни себя наградили орденами. Других амнистировали. А восставший и расстрелянный народ назвали боевиками и даже провокаторами (это Народное восстание было провокацией, люди, шедшие грудью на пули были провокаторами?! а депутаты за семью стенами героями?!)
А сейчас Чеченегия. Там теперь убивают русских. Чтобы не повторился Октябрь. Власти знают — лучше опередить врага, лучше убить русских заранее.
Мы сидели с атаманом Морозовым в Думе и вспоминали страшный Октябрь. Всё зря… Или не всё? Он нахваливал «батю»-Макашова… А я помнил, как Макашов очень быстро и шустро с быстрыми и шустрыми казаками своими (целый грузовик) ретировался из Останкина на вишневой «девятке». Как только запахло жареным… Сбежал. Бросил людей. Он был ещё нужен России. А люди у Останкина были отработанным материалом… В том числе и я. Смерти не было поровну…
Почему я выжил в этой бойне. Не знаю.
Макашов знал, чем кончится пресловутый «штурм». Он был готов… и вовсе не к победе, но к отступлению…
А я верил до конца, надеялся на подкрепление… Ушёл под утро, когда бойня закончилась, когда запекшуюся по асфальту кровь прихватило инеем… Хмурое утро.
А у меня болела мать. В эти дни началось у неё то, что спустя семь лет, убило её… наверное, одна из пуль хвалёных пидормотов-спецназоомбздоновцев попала в неё… Что ж, не первого ветерана Великой Отечественной отправили на тот свет, стрелки демократии.
Страна швыряла этой ночью мутной сволочью…
«Герои»-«витязи», спецназ хренов, зверски и профессионально убивали безоружных мальчишек и стариков. В ту ночь я понял — россиянская армия и россиянская милиция будут истово и рьяно выполнять все приказы НАТО. Время иллюзий усвистело вслед за пулями, свистевшими у виска… Мгновения, мгновения, мгновения!
Морозов рассказывал мне, что бывал с «батей» в деле, что с таким можно на смерть идти. Морозов был романтик. Где он сейчас — лихой казак? Говорят, убили. Ушёл из дома. И не вернулся… Его жена прислала мне трогательное письмо из своей русской деревеньки. Что ей ответить… Нас всех предали. И Витю Морозова, бесшабашного русского казака-авантюриста тоже.
Было бы России лучше, если бы власть захватили Хасбулатов с Руцким? Не думаю.
Наивно было бы думать, что Народное восстание дало бы власть народу. Нет, её все равно перехватили бы шустрые посреднички. Возможно, стало бы ещё хуже. Намного хуже… Может, и Россия была бы уже расчленена и оккупирована как Югославия. Кто знает!
Но одно свершилось.
Иллюзии иссякли. Их больше нет.
Да и России давно никакой нет. Есть Россияния. Страна непуганных олигархов, прихлёбнутых демократов и подставных патриотов. Есть ЖИЗНЬ № 8. Самая дешевая жизнь. Самая ненужная… Это хорошо знает россиянская юная поросль, миллионами вешающаяся, режущая вены и выпрыгивающая из окон.
Ненужная жизнь. Демохренократия! Перепутин, ку-ку! Державник ты наш! Хотели как лучше, а получилось как… планировали в госдепе Заокеании.
Я опять забегаю вперёд, меняя времена и события.
Такие дела… (привет, Курт! и погоди, не уходи, посиди ещё немного на своём мысе Код, небеса обождут!)
Так бывает при вялотекущей шизофрении. Ку-ку!
Многие читатели (следователи и дознаватели) скажут:
ну, вот, ополоумел окончательно. А я скажу, время и дано нам, чтобы гулять по нему, как захочется. Это с континента на континент мы не можем перескочить за миг. А в прошлое или будущее, пожалуйста. Не мигом единым жив человек! Мудро сказано… Нам много чего мудрёного понасказали, а вот стали ли мы мудрее… или? Или — без вариантов. А потому: вперёд и назад!
Старика Ухуельцина в народе любили. За то, что пил по-чёрному. Непьющих народ россиянский не понимал и боялся. А старик Ухуельцин пил. Падал с мостов, с самолётов, с трибун, с операционных столов… но пил. Это было по-нашему, по-россиянски. Вот и любили.
Одна беда, после того, как матёрому старикану пер-шпунтировали какую-то головную артерию к кишечнику, а кишечную к мозжечку, он стал пить меньше. Народонаселение медленно и тяжко приходило в ужас. А старик Ухуельцин трезвел…
…Наконец он протрезвел настолько, что в одну новогоднюю ночь, после трёх бутылок шампанского с «ши-пром» объявил на всю Россиянии):
— Ухожу, понимать! Прощайте… и лихом не поминайте! А вы уж сами теперь… гы-гы…
Это был тот момент, который надо было ловить. Я хотел позвонить Кеше. Но он сам достал меня.
— Слыхал?! — прохрипел он в трубку.
— Ага! — ответил я. — Это удача! Это твой шанс!
— И твой тоже! — откликнулся Кеша. — Я всё уже подготовил! Ты включен в делегацию от Полубоярской Думы и Синклита сенаторов, понял?!
— Нет… — сознался я по-честному.
— Слушай! Завтра с утра, пока стариковская охранка не протрезвела, делегация от имени всего россиянского народа будет просить Охуельцина остаться на троне! Усёк? Без него ж народ, понимать, осиротеет! И демократия по швам затрещит… Думоседы думают, мол, сам старикан всё и затеял, чтоб его поупрашивали, чтоб в ножках повалялись… а он погундобится, покочевряжится для виду… и вернётся! Ну, и им воздается, понимать, самым верным…
— Понял! — закричал я. Это было гениально. На следующее утро нескончаемая колонна лимузинов вытянулась по Долларовке… Бояре и выборные от народа ехали на поклон к царю-батюшке. В третьем лимузине, длинном и перламутровом, сидели мы с Кешей.
Мероприятие было ответственное, имело государственное значение. И потому поклонную колонну пропускали с почётом. Гибэдэдэшники с красными дедморозов-скими носами лихо отдавали нам честь. Народонаселение по краям дороги ликовало и смеялось, размахивало еловыми лапами и пело: «многая лета! мно-о-огая лета-а!»
В ворота заповедной президенции всех, конечно, не пустили. Но первые десять лимузинов прошмыгнули. В том числе и наш. Похмельные полканы из охранки обыскали, прощупали, прозвонили — оружия, бомб и стинге-ров не нашли. Мне Кеша ещё по дороге сказал: «Со стволами лучше не соваться, враз заметут!» А на мой недоуменный взгляд мрачно ответил: «Я его вот этими удавлю!» Он показал мне свои белые и ухоженные аристокра-тическо-бандитские руки в перстнях и «роллексах». Нацеплял он всю эту мишуру, только когда приходилось идти в бомонд. В нашем бомонде без мишуры человека не узнавали и не принимали (ни по одёжке, ни по уму).
К парадному крыльцу народные посланники шли гурьбой, боясь отстать и остаться незамеченными: были тут и депутаты, и министры, и олигархи, и сенаторствующая братия, и просто братва, и шоу-звёзды, топ-модели, и ток-ведущие, и лауреат Жуванейтский, и один случайно затесавшийся в этот бомонд писатель-человеконенавистник. Бомондовцы узнавали меня, но не здоровались, сразу скукоживались и норовили извернуться, ускользнуть от взгляда — им нью-гоголи явно не нравились. А мне было на них плевать. Я не собирался описывать их «мёртвые души». Я шёл на дело. И шёл достаточно смело… зная, что Кеша возьмёт на себя главное, а мне останется только зафиксировать для истории историческое событие. Лично я пачкать свои руки, пусть и не столь аристократичные и белые, как у некоторых, о всякую сволочь (в пушкинском понимании этого слова) не собирался.
Восторженный рокот прокатился над элитарными головами бомонда, когда резные двери вальяжно распахнулись… и величавого старца вынесли наружу.
Разношерстная, но единая в своём чистом порыве полупочтеннейшая знать попадала на колени. И протянула взыскующие длани к всенародно избранному отцу демократии. Горячие неподдельные слезы полились из десятков чистых и ясных глаз. Всё замерло и засияло округ.
— Дарагие рассияне… — начал было старик Ухуельцин.
И обмяк. Не договорил. Он был смертельно усталым после очередной работы над документами. Все знали, что старик совсем не щадил себя. Он работал наизнос, во имя народонаселения, во имя молодой Россиянии, во имя статуи свободы, которая являлась ему во снах и грозила факелом… И хотя перешпунтированные врачами-вредителями жилы, сосуды и селезёнки избранника бурно пульсировали в такт его горячему сердцу, железное здоровье несгибаемого борца с привилегиями держалось исключительно на единой, запрещённой к употреблению теми же злобными вредителями, панацее. Запретили? — ревел он бывало эдаким Пьером Безуховым. — Кому? Ме-не-е?! Первому президентию-ю! Апостолу перекройки! Творцу реформ! Не-ет! Не выйдет!!! Свободу не задушишь грязными руками в белых халатах!»
Не родилась на свет ещё та итицкая сила, что посмела бы чего-то там запрещать пламенному борцу с тоталитаризьмом и шовинизьмом, не родилась… и не родится.
Да, старик Ухуельцин, как и всегда к началу очередного рабочего (или нерабочего, учитывая Новый год), дня был вдрызг, влоскутину, вдребезину пьян. Волны духовитого перегара, исходившего от него, валили с колен народных представителей, вразнобой моливших «отца родного» не покидать осиротевшую паству и не бросать несчастную Россиянию на произвол окопавшихся красно-коричневых национал-патриотов и прочих гадов.
— Не оставь сиротами! — солидно гнусавили олигархи.
— На тебя единого уповаем! — козлила интеллигенция.
— Папа, не шухери! — рыдала чувствительная братва.
— Да! Да! Нет! Да-а-а! — истошно скандировали звёзды шоубизнеса, стуча в бубны и тамбурины.
— Ой-ёй-ёй!!! — выли министры.
— Уй-юй-юй! — ныли депутаты.
— Ай-ай-яй-яйяяяя!!! — голосили с мигрантским акцентом землячества и меньшинства. — Ай-яй-яй-я-я-я-я, убили негра, убили, били, или… ай-яй-яй-яяя-яй-яй, суки, замочили… замочили, папа!
Вся земля россиянская стонала и плакала, простёрши руки к небесам… Но глух был к её мольбам усталый царь.
Четыре крутобоких и крепкозадых охранника держали державного старика на руках. Ещё четверо с пулемётами наперевес стояли у дверей. Семеро с гранатомётами лежали за дверьми. По обе стороны от парадного крыльца в полной боевой готовности сидели на корточках шесть сотен верных бойцов, готовых тут же умереть за гаранта конституционных свобод. А по бесконечному фасаду дворца-президенции тут и там роились батальоны, полки и дивизии «витязей», «вымпелов», «альф», «бет», «гамм», «омег», омонов, омбздонов, собров, мобров и убопров. Где-то внутри бездонно-бескрайней президенции таились неисчислимые тысячи личных коммандосов президентия, присланных на его защиту из самой Заокеании.
Необъятна и могуча была вся президентская рать. Я с сомнением поглядел на Кешу. Он подмигнул, мол, поглядим ещё. И пошатываясь, пьяненькой походкой поплёлся к ступеням. В руках его был свиток челобитной. А в свитке…
Тысячи стволов тут же нацелились в Кешу. Всё напряглось и окостенело. Зыстыли каменные небеса. И оглохли поля. И тут старик Ухуельцин приоткрыл один глаз. Глаз был мутный, красный и бессмысленный. Но этим мутным глазом матёрый старец разглядел, что лежало в свитке… Он приподнял голову, отпихнул крутозадых. Встал на свои две. Качнулся. Мотыльнулся и… И полетел бы с крыльца, но Кеша успел вовремя. Он подхватил гаранта, прижал к его сердцу челобитную с завёрнутой в неё бутылкой. И шепнул в ухо государственному старику:
— Третий нужен!
Все знали, что старик не пьёт с утра один. Суевер! Корявый палец долго блуждал над толпой, пока не упёрся в меня. Водил вельможным ухуельцинским пальцем податель свитка-челобитной.
— Вот! — сказал наконец гарант, облобызав Кешу. — Вот он меня понимает, понимашь! А вы… сволочи! Вы с чем пришли? Пошто-о?! Тьфу!
Он потянул Кешу и меня куда-то в глубь президенции. Но на ходу обернулся, погрозил пальцем бомонду. Топнул ногой, плюнул, растёр, выматерился…
— Прочь! Прочь иуды! — закричал он, трезвея. Деловитая охранка начала выпихивать и выталкивать взашей особо важных VIP-персон, не особо и церемонясь, по принципу: незванный гость хуже татарина. Хотя разобраться, кто хуже кого, было непросто — татар тут собралось немеряно: и среди гостей, и среди охраны; не говоря уже о хохлах, армянах, евреях, мордве, корейцах, якутах, тунгусах и, главное, о русских, об этих невозможных русских, которых вообще никуда не приглашали. О-о-о… Вслед русским плевались и шикали все.
Гоша был очень — ну, просто очень — общительным. И очень откровенным. Он изливал мне душу, зная, что я не продам его в отличие от всех его прочих «друзей» и сослуживцев.
А я продам.
Гоша пил мой коньяк и говорил:
— Мы начинали с нуля… — он, видно, имел в виду всех своих братьев-демократов, — но эти козлы, эти сволочи начнут с минуса!
— Какие козлы? — не понимал я.
— Они просто охереют, когда увидят, что мы им оставили… — радовался Гоша заранее. — Только я их в гробу видал, у меня квартира в Нью-Йорке, и другая в Берне… у меня на всех — на всех, понял! — компромат есть! они в кресло сесть не успеют, как я их сковырну! У-у, суки!
— Юра, никто не знает, сколько мы должны на самом деле! Им тошно станет, когда узнают!
— Мы этим козлам эту страну в таком виде сдадим…
— У нас девочек сколько хочешь, понял…
— А коммуняки лохи… и Дума, мы три «бурана» загнали в Кению, на железо…
— Меня стерегут восемнадцать рыл, надёжные парни… у нас все под колпаком, и ты тоже…
Я ответил, что плевал на их колпаки.
Я ответил: что вы со мной ни сотворите: арестуете, четвертуете, повесите, расстреляете… для меня это будет только бесплатной рекламой — причем, самой лучшей рекламой!
Гоша надолго задумался.
«Да, господа, вы не ошиблись, эта книга осиновый кол в вурдалачъе сердце мировой демократии». И не пудрите нам мозги про народовластие! «И я, прирожденный аристократ крови и духа, монархист-государственник, им-периалист-державник, скрепя сердце и скрипя зубами, говорю: настало твоё время, товарищ Че! время свергать эту гнусную и поганую сволочь!»
Юрий Петухов «Время Че Гевары»
«Убивать или не убивать деспотов, вот в чем вопрос? — засомневался философ.— Понимаешь, — сказал мне Кеша, — пристрелить эту жирную гадину не так уж и сложно, но… но уж больно гадко! Старик, мы же все оттуда, из Святой Совдепии, мы все романтики-чистоплюи. Мы воспитаны не на амери-канщине вшивой, как эти выблядки перестройки. Это я тебе как профессиональный мочила говорю, как благородный русский человек, лишний герой нашего паршивого времени, блин. Вот представь себе какого-нибудь благородного Атоса, стал бы он поганить свою благородную шпагу о червяка или крысу, о мерзкую жабу или о гнусную каракатицу!
У матросов нет вопросов! — ответил матрос. — Который тут деспот?
Через полторы минуты от деспота остался неуклюжий и глупый труп. Свинорылая охрана крутила матроса. А тот героически пел: «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг». И был счастлив. Он знал, что совершил доброе дело, он знал, что у настоящих матросов никогда не бывает глупых вопросов. Он был счастлив и велик. Вяжущие его охранники рядом с ним казались суетливыми и жалкими червями. Философ всё видел. И начинал понимать — все вопросы существуют лишь в его голове и в дворовой помойной яме.
Философия Исцеления
Сегодня Кеша не был пьян.
И потому я ему ответил серьёзно:
— Ты не Атос. И у тебя нет шпаги. И лучше бы ты его не колол шпагами, а просто утопил бы в нужнике…
— Это благородно, — согласился Кеша. — Утопить гада в дерьме. — Потом подумал и добавил. — Только ведь эта сволочь не пролезет в очко! Да и… дерьмо в дерьме не тонет.
Кеша был прав. Красивые и благородные сатисфакции были в прошлых и позапрошлых веках, а нынче просто давили жаб, слизней и червей. Клыкастых, зубастых, рогастых и очень хищных жаб. На счету у этих прожорливых червей были миллионные жертвы, разрушенные страны, города и судьбы. Но они процветали и жирели…
Потому что монте-кристо и атосы нынче в Россиянии не водились, а словом «патриот» называли американские ракеты.
Да-да, я повторюсь в тысячный раз: повывелись на Руси Святой патриоты, ни единого даже на развод не осталось.
А остались нытики, болтуны-демагоги и жлобы. «Живи, страна, ненаглядная моя Россияния-аааШ»
Тру-ля-ля! Тра-ля-ля!
Но ведь кто-то дал заказ! О, чёрный человек…
У матросов нет вопросов.
Завалить президента… По законам и конституциям не положено. А по совести, по справедливости… Позавчера Совет безопасности президента его же распоряжением отменил эти понятия (совесть, справедливость), как не соответствующие общемировым демократическим ценностям.
Увы, и честь — неконституционное понятие.
Кеша был матросом, у которого были вопросы.
О-о-о, Святая Русь! Нет ничего святее твоей простоты. Сидеть тебе в царствие блаженных одесную от Царя Небесного. А на земле-матушке страдать и мучаться неизбывно… Ибо простота хуже… хуже всего на свете белом.
«Как живёте, караси? Хорошо живём, мерси!»
Уже падая, Кеша врезал усатому поддых. Упал. Перевернулся. Вышиб ногой аварийный люк. И вывалился…
Никто не видел машину времени. Никто не верит в машину времени. А она есть. В наших мозгах. В извилинах наших мозгов. Мы иногда залезаем внутрь себя, в эти извилины. И жмём на газ… И видим.
Видим, как воздушно-невесомый, призрачный мотылёк, светлым ангелом из поднебесья пропарывает сталь, бетон, алюминий, титановое стекло, груды пластика… и как тихо, тихо летит вслед за ним ещё один — будто чайный клипер под всеми парусами в голубой лазури небесного моря… Тихо, тихо лети, ночь оставляя в ночи… тихий небесный свет—утренним нежным лучом….
Два «боинга», две тени, два «близнеца», два «рога дьявола [34] », два адских крематория, нашпигованные бедными русскими евреями, латиносами и прочей мигрантской рабсилой… одна большая куча мусора, костей, шлака. И пыль. Огромные тучи пыли. И третий ангел, пикирующий в цель, осиновым колом вонзающийся в сатанинскую Пентаграмму, чёрный узел, опутывающий чёрной паутиной всю бестолковую планету. Третий ангел.
А был ещё и четвёртый. Про которого забыли.
…он успел. Извивистая река синела в трёхстах метрах внизу. Дальше был лес. Кеша ничего не рассчитывал. Так получилось. Или сработал какой-то иной расчёт… Он даже не успел сгруппироваться толком, плюхнулся о воду спиной… зато он увидел, как в «боинг» ударила ракета, увидел вспышку, обломки… и уродливый хвост самолёта, подброшенный взрывом, нелепый хвост, который ещё долго кувыркался в воздухе, горел, дымился и падал как в замедленном кино.
Сбили, суки! — сообразил Кеша, погружаясь в воду. — Свои сбили! На всякий случай… По плану «боинг» должен был снести ко всем чертям Белый дом (Вашингтон, округ Коламбия). Прицельно-точным, «лазерным» падением на эту «садовую беседку» в стиле нью-бюргер-романеско. По плану Ус-Салямы бен Аладина. А по Кешиному плану, белый ангелок должен был укусить птичку покрупнее, огромный трансатлантический лайнер, на котором делегация отставных гарантов с супругами и прочими подпругами, упругами и задрыгами возвращалась в Россиянию (ещё не все знали, что есть такая страна, особенно те, кто не умел пользоваться машиной времени).По Кешиному плану, «боинг» должен был лететь пустой, лишь с тонной пластида и канистрой напалма… Но усалямовские мужички, усатые и маслянорожие, всё перепутали и перепортили. А может, у них с самого начала было так задумано. Пластид они выпихнули. Понабрали пассажиров, благо обормотов в Заокеании всегда хватало, а местные рейсы никогда не поспевали за расписанием… Кешу связали прямо после того, как он передал мне по мобильнику ключевую фразу: «процесс пошёл!». Связали, бросили в кресло. И пошли выволакивать пилотов. Двоих пристрелили сразу. Третьего оставили, на всякий случай. Обормоты-пассажиры сидели, охерев, с по-американски раскрытыми ртами и ждали, когда откуда-нибудь из-под земли, как в кино, появится Шварценеггер или Сталлоне и спасёт их, как и положено по всем правилам Голливуда. Они не знали, что Холивоод сделали одесситы — из картона и пластилина, точно так же они слепили и всех картонно-пластилиновых героев шварценеггеров… Но всё же супермен нашёлся. Не местного разлива. Кеша тайком разодрал путы, расчитанные на кис-метного араба. И пошёл крушить нехристей, ломая черепа и хребты. Кеша рассудил, что пустой Белый дом слишком пустая цель, чтобы ради неё гробить две сотни местных олухов с собой впридачу. Но маслянорожие быстро намяли ему бока. И уже готовились спровадить вслед за пилотами… но он успел…
Нет, с азиатами связываться нельзя, решил Кеша, выныривая из речной прохлады. Сколько раз давал себе зарок. И опять купился на клятвы, обещания и братания. Евразийничество хреново! Прав был Александр Благословенный, у русских нет ни друзей, ни союзников, а кто евразийничает, тот последнее украсть хочет, в доверие втирается! Но сами засранцы-заокеанцы были ещё большими суками, чем маслянорожие… своих сбить!
Кеша готов был потерять веру в человечество и гуманизм. Но сейчас ему было не до всякой херни. Надо было выбираться из глуши… И приступать к реализации запасного плана. Надежней заказ выполнять здесь, где не ждут. В Россиянии всё было слишком «схвачено», там за каждой кочкой и под каждым унитазом сидел несгибаемый боец невидимого фронта по охране гарантов. Было ощущение, что этих бойцов миллиардами выписывали из Китая… ведь в самой Россиянии всего народонаселения не хватило бы на одну осьмушку «ограниченного контингента президент-секъюрити».
Да что там… опять ушли, задрыги!
Кеша, ещё мокрый, сидел в задрипанном американском баре, потягивал разбавленное пойло. И с тоской глядел в подвешенный к потолку ящик, из которого гугнивая голова вещала про то, как мужественные пассажиры сами скрутили страшных международных террористов и отважно послали свой «боинг» в пике, жертвуя собой, чтоб только спасти дядюшку Буша, демократию и святое право каждого ходить в памперсах. Голова была похожа на транссексуальный гибрид Мусорокиной и Свинадзева. И от этого в амэурыканском баре попахивало чем-то родным, россиянским, с привкусом смолы и серы…
Клыкасто-зобастая хищная жаба-кровосос окопалась в одной из своих тайных резиденций. И все силы мировой демократии охраняли её. И ещё тысяча отборных мордоворотов. И сотня танков. И сотня самолетов. И все американские авианосцы. И все демократические средства массового вранья и оболванивания болванов.
В лютом страхе доживал свои кровавые денёчки матерый старичище Ухуельцин. Всенародно избранный вивисектор и расчленитель!
Он просто, понимать, не знал, что ему некого бояться, что и все, кого он боится, выбрали памперсы и пепси. Живи, страна, ненаглядная моя Россияния-а-а-а!
Опухший, отёкший, непросыхающий Ирод-Тиберий пил, понимать, кровь людскую цистернами. Пил в галстуках и без галстуков, с партнерами и без партнеров. И не только в девяносто первом и безумном девяносто третьем. Лучший, понимать, друг Клина Блинтона.
Ох, какой был этот год… этот месяц.
Юра Шевчук в огромном зале, посреди молчаливых и лоснящихся несвидетелей грустно бормотал под гитару:
поровну… поровну… будет… пусть…
Страна швыряла этой ночью мутной сволочью…
Герои крыли тут и там огнем по шороху…
И справедливость думала занять чью-либо сторону…
Потом решила как всегда — пусть смерти будет поровну…
Смерти не было поровну.
Убивали одну сторону.
Убивали нервно и бестолково.
Много набили. Тысячи.
Помню надпись на стене скорби у пресловутого «дебелого дома»: «Охуельцин, куда дел трупы?!»
Стену снесли.
Но я повторяю вопрос: «Куда дели трупы?!»
И вообще, зачем надо было убивать столько безоружных, беззащитных людей, которые просто не хотели, что бы их страна превращалась в колонию и в пыточную камеру демократии.
Власти думают, что все всё забыли. Власти награждают друг дружку орденами и званиями. Главному застрельщику Октября дали орден Гроба Господня. Интересно, что думает по этому поводу сам Господь?
Скорее всего, не то, что патриархий Ридикюль, представивший демократора-застрелыцика к награде.
Господь справедливость восстановит. Разберётся с «орденоносцами», да и с теми, кто Его именем награждает царей-иродов за убиение младенцев.
Впрочем, патриархий Ридикюль от той крови, помнится, самоустранился. Поначалу страшно грозился, тряс бородою, клялся предать анафеме первого пролившего кровь. Но не рассчитал, что первым прольёт кровь «за-конноизбранный» (думал, другие, тех можно было ана-фемствовать безбоязненно, кто они такие!). Испугался. Сказался больным. Умыл руки. Как Понтий Пилат.
Нет. Не все. И не всё забыли.
Верховоды другой стороны тоже не были ангелами. Им тоже воздается на Страшном Суде. Но это там, за земным порогом.
А здесь, на Земле, «противоборствующие стороны» быстро вспомнили, что они номенклатура одного круга, переделили должности, звания, награды, области, губернии… вместе пьют на раутах… вместе голосуют друг за друга, идиллия!
А мы, наивные и недострелянные, остались где-то в…. И вопрошаем себя.
И долго ещё будем вопрошать.
Сейчас прошло много времени. Можно не горячиться. Всё спокойно взвесить. Разобраться… Понять… Нет, понять такое невозможно.
Сейчас ясно — с двух сторон было дерьмо. И в Кремле, и в «белом доме». А между этим двойным (как в гамбургере) дерьмом был народ. Тот, что защищал «белый дом» и тот, что прорывая заслоны, шёл на освобождение защитников. Потом одни себя наградили орденами. Других амнистировали. А восставший и расстрелянный народ назвали боевиками и даже провокаторами (это Народное восстание было провокацией, люди, шедшие грудью на пули были провокаторами?! а депутаты за семью стенами героями?!)
А сейчас Чеченегия. Там теперь убивают русских. Чтобы не повторился Октябрь. Власти знают — лучше опередить врага, лучше убить русских заранее.
Мы сидели с атаманом Морозовым в Думе и вспоминали страшный Октябрь. Всё зря… Или не всё? Он нахваливал «батю»-Макашова… А я помнил, как Макашов очень быстро и шустро с быстрыми и шустрыми казаками своими (целый грузовик) ретировался из Останкина на вишневой «девятке». Как только запахло жареным… Сбежал. Бросил людей. Он был ещё нужен России. А люди у Останкина были отработанным материалом… В том числе и я. Смерти не было поровну…
Почему я выжил в этой бойне. Не знаю.
Макашов знал, чем кончится пресловутый «штурм». Он был готов… и вовсе не к победе, но к отступлению…
А я верил до конца, надеялся на подкрепление… Ушёл под утро, когда бойня закончилась, когда запекшуюся по асфальту кровь прихватило инеем… Хмурое утро.
А у меня болела мать. В эти дни началось у неё то, что спустя семь лет, убило её… наверное, одна из пуль хвалёных пидормотов-спецназоомбздоновцев попала в неё… Что ж, не первого ветерана Великой Отечественной отправили на тот свет, стрелки демократии.
Страна швыряла этой ночью мутной сволочью…
«Герои»-«витязи», спецназ хренов, зверски и профессионально убивали безоружных мальчишек и стариков. В ту ночь я понял — россиянская армия и россиянская милиция будут истово и рьяно выполнять все приказы НАТО. Время иллюзий усвистело вслед за пулями, свистевшими у виска… Мгновения, мгновения, мгновения!
Морозов рассказывал мне, что бывал с «батей» в деле, что с таким можно на смерть идти. Морозов был романтик. Где он сейчас — лихой казак? Говорят, убили. Ушёл из дома. И не вернулся… Его жена прислала мне трогательное письмо из своей русской деревеньки. Что ей ответить… Нас всех предали. И Витю Морозова, бесшабашного русского казака-авантюриста тоже.
Было бы России лучше, если бы власть захватили Хасбулатов с Руцким? Не думаю.
Наивно было бы думать, что Народное восстание дало бы власть народу. Нет, её все равно перехватили бы шустрые посреднички. Возможно, стало бы ещё хуже. Намного хуже… Может, и Россия была бы уже расчленена и оккупирована как Югославия. Кто знает!
Но одно свершилось.
Иллюзии иссякли. Их больше нет.
Да и России давно никакой нет. Есть Россияния. Страна непуганных олигархов, прихлёбнутых демократов и подставных патриотов. Есть ЖИЗНЬ № 8. Самая дешевая жизнь. Самая ненужная… Это хорошо знает россиянская юная поросль, миллионами вешающаяся, режущая вены и выпрыгивающая из окон.
Ненужная жизнь. Демохренократия! Перепутин, ку-ку! Державник ты наш! Хотели как лучше, а получилось как… планировали в госдепе Заокеании.
Я опять забегаю вперёд, меняя времена и события.
Такие дела… (привет, Курт! и погоди, не уходи, посиди ещё немного на своём мысе Код, небеса обождут!)
Так бывает при вялотекущей шизофрении. Ку-ку!
Многие читатели (следователи и дознаватели) скажут:
ну, вот, ополоумел окончательно. А я скажу, время и дано нам, чтобы гулять по нему, как захочется. Это с континента на континент мы не можем перескочить за миг. А в прошлое или будущее, пожалуйста. Не мигом единым жив человек! Мудро сказано… Нам много чего мудрёного понасказали, а вот стали ли мы мудрее… или? Или — без вариантов. А потому: вперёд и назад!
Старика Ухуельцина в народе любили. За то, что пил по-чёрному. Непьющих народ россиянский не понимал и боялся. А старик Ухуельцин пил. Падал с мостов, с самолётов, с трибун, с операционных столов… но пил. Это было по-нашему, по-россиянски. Вот и любили.
Одна беда, после того, как матёрому старикану пер-шпунтировали какую-то головную артерию к кишечнику, а кишечную к мозжечку, он стал пить меньше. Народонаселение медленно и тяжко приходило в ужас. А старик Ухуельцин трезвел…
…Наконец он протрезвел настолько, что в одну новогоднюю ночь, после трёх бутылок шампанского с «ши-пром» объявил на всю Россиянии):
— Ухожу, понимать! Прощайте… и лихом не поминайте! А вы уж сами теперь… гы-гы…
Это был тот момент, который надо было ловить. Я хотел позвонить Кеше. Но он сам достал меня.
— Слыхал?! — прохрипел он в трубку.
— Ага! — ответил я. — Это удача! Это твой шанс!
— И твой тоже! — откликнулся Кеша. — Я всё уже подготовил! Ты включен в делегацию от Полубоярской Думы и Синклита сенаторов, понял?!
— Нет… — сознался я по-честному.
— Слушай! Завтра с утра, пока стариковская охранка не протрезвела, делегация от имени всего россиянского народа будет просить Охуельцина остаться на троне! Усёк? Без него ж народ, понимать, осиротеет! И демократия по швам затрещит… Думоседы думают, мол, сам старикан всё и затеял, чтоб его поупрашивали, чтоб в ножках повалялись… а он погундобится, покочевряжится для виду… и вернётся! Ну, и им воздается, понимать, самым верным…
— Понял! — закричал я. Это было гениально. На следующее утро нескончаемая колонна лимузинов вытянулась по Долларовке… Бояре и выборные от народа ехали на поклон к царю-батюшке. В третьем лимузине, длинном и перламутровом, сидели мы с Кешей.
Мероприятие было ответственное, имело государственное значение. И потому поклонную колонну пропускали с почётом. Гибэдэдэшники с красными дедморозов-скими носами лихо отдавали нам честь. Народонаселение по краям дороги ликовало и смеялось, размахивало еловыми лапами и пело: «многая лета! мно-о-огая лета-а!»
В ворота заповедной президенции всех, конечно, не пустили. Но первые десять лимузинов прошмыгнули. В том числе и наш. Похмельные полканы из охранки обыскали, прощупали, прозвонили — оружия, бомб и стинге-ров не нашли. Мне Кеша ещё по дороге сказал: «Со стволами лучше не соваться, враз заметут!» А на мой недоуменный взгляд мрачно ответил: «Я его вот этими удавлю!» Он показал мне свои белые и ухоженные аристокра-тическо-бандитские руки в перстнях и «роллексах». Нацеплял он всю эту мишуру, только когда приходилось идти в бомонд. В нашем бомонде без мишуры человека не узнавали и не принимали (ни по одёжке, ни по уму).
К парадному крыльцу народные посланники шли гурьбой, боясь отстать и остаться незамеченными: были тут и депутаты, и министры, и олигархи, и сенаторствующая братия, и просто братва, и шоу-звёзды, топ-модели, и ток-ведущие, и лауреат Жуванейтский, и один случайно затесавшийся в этот бомонд писатель-человеконенавистник. Бомондовцы узнавали меня, но не здоровались, сразу скукоживались и норовили извернуться, ускользнуть от взгляда — им нью-гоголи явно не нравились. А мне было на них плевать. Я не собирался описывать их «мёртвые души». Я шёл на дело. И шёл достаточно смело… зная, что Кеша возьмёт на себя главное, а мне останется только зафиксировать для истории историческое событие. Лично я пачкать свои руки, пусть и не столь аристократичные и белые, как у некоторых, о всякую сволочь (в пушкинском понимании этого слова) не собирался.
Восторженный рокот прокатился над элитарными головами бомонда, когда резные двери вальяжно распахнулись… и величавого старца вынесли наружу.
Разношерстная, но единая в своём чистом порыве полупочтеннейшая знать попадала на колени. И протянула взыскующие длани к всенародно избранному отцу демократии. Горячие неподдельные слезы полились из десятков чистых и ясных глаз. Всё замерло и засияло округ.
— Дарагие рассияне… — начал было старик Ухуельцин.
И обмяк. Не договорил. Он был смертельно усталым после очередной работы над документами. Все знали, что старик совсем не щадил себя. Он работал наизнос, во имя народонаселения, во имя молодой Россиянии, во имя статуи свободы, которая являлась ему во снах и грозила факелом… И хотя перешпунтированные врачами-вредителями жилы, сосуды и селезёнки избранника бурно пульсировали в такт его горячему сердцу, железное здоровье несгибаемого борца с привилегиями держалось исключительно на единой, запрещённой к употреблению теми же злобными вредителями, панацее. Запретили? — ревел он бывало эдаким Пьером Безуховым. — Кому? Ме-не-е?! Первому президентию-ю! Апостолу перекройки! Творцу реформ! Не-ет! Не выйдет!!! Свободу не задушишь грязными руками в белых халатах!»
Не родилась на свет ещё та итицкая сила, что посмела бы чего-то там запрещать пламенному борцу с тоталитаризьмом и шовинизьмом, не родилась… и не родится.
Да, старик Ухуельцин, как и всегда к началу очередного рабочего (или нерабочего, учитывая Новый год), дня был вдрызг, влоскутину, вдребезину пьян. Волны духовитого перегара, исходившего от него, валили с колен народных представителей, вразнобой моливших «отца родного» не покидать осиротевшую паству и не бросать несчастную Россиянию на произвол окопавшихся красно-коричневых национал-патриотов и прочих гадов.
— Не оставь сиротами! — солидно гнусавили олигархи.
— На тебя единого уповаем! — козлила интеллигенция.
— Папа, не шухери! — рыдала чувствительная братва.
— Да! Да! Нет! Да-а-а! — истошно скандировали звёзды шоубизнеса, стуча в бубны и тамбурины.
— Ой-ёй-ёй!!! — выли министры.
— Уй-юй-юй! — ныли депутаты.
— Ай-ай-яй-яйяяяя!!! — голосили с мигрантским акцентом землячества и меньшинства. — Ай-яй-яй-я-я-я-я, убили негра, убили, били, или… ай-яй-яй-яяя-яй-яй, суки, замочили… замочили, папа!
Вся земля россиянская стонала и плакала, простёрши руки к небесам… Но глух был к её мольбам усталый царь.
Четыре крутобоких и крепкозадых охранника держали державного старика на руках. Ещё четверо с пулемётами наперевес стояли у дверей. Семеро с гранатомётами лежали за дверьми. По обе стороны от парадного крыльца в полной боевой готовности сидели на корточках шесть сотен верных бойцов, готовых тут же умереть за гаранта конституционных свобод. А по бесконечному фасаду дворца-президенции тут и там роились батальоны, полки и дивизии «витязей», «вымпелов», «альф», «бет», «гамм», «омег», омонов, омбздонов, собров, мобров и убопров. Где-то внутри бездонно-бескрайней президенции таились неисчислимые тысячи личных коммандосов президентия, присланных на его защиту из самой Заокеании.
Необъятна и могуча была вся президентская рать. Я с сомнением поглядел на Кешу. Он подмигнул, мол, поглядим ещё. И пошатываясь, пьяненькой походкой поплёлся к ступеням. В руках его был свиток челобитной. А в свитке…
Тысячи стволов тут же нацелились в Кешу. Всё напряглось и окостенело. Зыстыли каменные небеса. И оглохли поля. И тут старик Ухуельцин приоткрыл один глаз. Глаз был мутный, красный и бессмысленный. Но этим мутным глазом матёрый старец разглядел, что лежало в свитке… Он приподнял голову, отпихнул крутозадых. Встал на свои две. Качнулся. Мотыльнулся и… И полетел бы с крыльца, но Кеша успел вовремя. Он подхватил гаранта, прижал к его сердцу челобитную с завёрнутой в неё бутылкой. И шепнул в ухо государственному старику:
— Третий нужен!
Все знали, что старик не пьёт с утра один. Суевер! Корявый палец долго блуждал над толпой, пока не упёрся в меня. Водил вельможным ухуельцинским пальцем податель свитка-челобитной.
— Вот! — сказал наконец гарант, облобызав Кешу. — Вот он меня понимает, понимашь! А вы… сволочи! Вы с чем пришли? Пошто-о?! Тьфу!
Он потянул Кешу и меня куда-то в глубь президенции. Но на ходу обернулся, погрозил пальцем бомонду. Топнул ногой, плюнул, растёр, выматерился…
— Прочь! Прочь иуды! — закричал он, трезвея. Деловитая охранка начала выпихивать и выталкивать взашей особо важных VIP-персон, не особо и церемонясь, по принципу: незванный гость хуже татарина. Хотя разобраться, кто хуже кого, было непросто — татар тут собралось немеряно: и среди гостей, и среди охраны; не говоря уже о хохлах, армянах, евреях, мордве, корейцах, якутах, тунгусах и, главное, о русских, об этих невозможных русских, которых вообще никуда не приглашали. О-о-о… Вслед русским плевались и шикали все.