Страница:
О-о, демократия! химера из химер!
Но больше всех Амэурыку и демократию любили в обновлённой Эрэфии, которую люди знающие и понимающие с августа девяносто первого года называли звучно и красиво — Россияния.
В Россиянии не было противников демократии. В Россиянии вообще не было недовольных.
Зато был в Россиянии один самый главный и самый страшный оппозиционер. Настолько страшный, что когда он на площадях начинал сверкать белками, скрежетать зубами, играть желваками и вопить: «Долой антинародный режим!», все со страху разбегались по домам, сидели тихо-тихо и думали про себя — уж лучше пусть режим проклятущий остается, пусть уж иго поганое, иноземное, американское, только не этот чтоб!
Вот такой страшный был оппозиционер.
И был он лучшим другом старика Ухуельцина. Поэтому в народонаселении его так и звали, ласково и душевно, — Ельцюганов, а иногда — Зюгаельцин. Но настоящее его имя было поп Гапон.
Частенько сидели они со стариком Ухуельциным, пили водку и ругали демократию.
— У-у, сука! — твердил старик Ухуельцин.
— Сука, — подтверждал поп Гапон.
— Да при царе, понимать, я б их всех к ногтю! Всех, понимашь, жандармами…
— Дык ты ж сам царь? — не понимал поп Гапон.
— Царь, — соглашался старик Ухуельцин.
— А чего ж не слушают?
— Сволочи, понимать…
Нет, не любили они демократию.
Однажды старик Ухуельцин в сердцах принял указ об отмене обязательного школьного образования. Поп Гапон тот указ подписал и утвердил в Полубоярской Думе большинством хорошо оплачиваемых оппозиционеров. Но спросил у друга:
— А внучок как же?!
Старик Ухуельцин подумал немного, дня три, и отправил внука на учёбу в Англию. Вот так.
Народным защитником был поп Гапон.
А жены их в то время на балконе вязали носки. Одни на двоих. А потом, как свяжут, давай викторину устраивать и в фанты играть. Позавязывают мужьям глаза колготками, поставят их на карачки — и ну те ползать, фанты искать. Кто первый схватит зубами, тот и выиграл, тому и носки.
Поп Гапон завсегда ловчее был. Но выигранные носки не носил. А брал их с собой на площадь, натягивал на чучело старика Ухуельцина.
И начинал вопить:
— Долой, понимать, антинародный режим! И сжигал чучело вместе с носками на страх и без того запуганному народишку… Частенько они менялись местами. Любил старик Ухуельцин в народ ходить. Переоденется, бывало, как багдадский халиф, в сермягу — и в народ. Но народ со страху ничего не замечал.
Впрочем, что это я о чём-то былинном и кондовом, какой там народ, так, людишки какие-то, ни то ни сё — «сволочи всякие, понимашь», как говаривал один матёрый старик.
Старику Ухуельцину всё время что-то шпунтировали, шунтировали и пересаживали. То ему сердце возьмут и пересадят, то уши, то к голове новое тело, толще прежнего, пришьют. И сколько он ни говорил — не надо, понимашь, нескромно это, — врачи-вредители его не слушали — соберут консилиум, пошушукаются злобно, и пересадят что-нибудь. А чтоб народишко не перепугался, и вовсе, объявят — дескать, срочно заключен в клиническую больницу и прооперирован… по поводу насморка и гриппа! А особо доверенное лицо добавит важно: «Во время операции президент работал с документами».
И народ сразу успокаивался. Главное, чтоб не сообщали, что там в документах!
За полгода до исхода в обетованную Ерец Исраэль Мо-ня купил себе черную хассидскую шляпу и отрастил пейсы чуть не до пола (он их начал отращивать ещё за год). Так и ходил. Презирая всех вокруг. Ненавидя Россию-суку. И тоскуя о первородстве.
Ходил до тех пор, пока одна проститутка не подложила Моне свинью. Она его привязала ночью к спинке кровати — за пейс. И отвалила. Моня едва не оторвал себе голову. Ещё б немного и схлопотал бы инфаркт или вялотекущую шизофрению. Пока понял, что к чему, чуть с остатков ума не сошел.
Дело пахло холокостом.
И надо было принимать меры.
Перво-наперво Моня разослал по всем прогрессивным редакциям письма с пламенными обличениями махрового и зоологического антисемитизма в Россиянии…
Потом выступил на «Ухе Московии». Горячо и пылко.
Недели три по всему миру стоял невообразимый гвалт и ор. Миротворцы из НАТО привели свои дивизии в полную боевую готовность и только ждали приказа — защитить попранные права… Ищейки из КВНТВ тут же разыскали под Москвой десяток массовых захоронений…
Но мудрый старик Ухуельцин отдал мировым миротворцам очередной шельф с островами и Магниткой. И страшное дело, попахивающее холокостом, замяли.
От блядей Моня отказаться не мог. И потому срезал пейсы. Бог в душе должен быть, а не на ушах… Но шляпу носил исправно. Шляпа была клёвая.
Вера в странной стране Россиянии была крепка как мороз в Рождественскую ночь. Верили истово.
Кто в Кришну, кто в Чумака с Кашпировским, кто в Марию-Деви-Христосию, кто в отца Ермолая, кто в какого-то писателя-фантаста — то ли Айзека Азимова, то ли Гарри Гаррисона, а вероятнее всего в Дона Хуана Каста-неду по прозвищу Рон Бах или Ричард Хаббард. Веротерпимость была нешуточная, местами лютая…
Миротворцы с другой стороны круглой Земли так и сказали — коли не будет веротерпимости и сексуальных меньшинств, блин, всех перехерачим на хер! Во имя мира и толерантности на всей планете! Миротворцы были крутые, и потому с ними связываться никто не хотел. Стали формировать меньшинства.
Махровые консерваторы-старорежимщики тайно и с опаской продолжали верить в старого Иисуса. Их ещё не жгли. Но дымком из тёмных подворотен начинало попахивать… недобрым дымком.
И тогда старик Ухуельцин — на то время ещё закодированный и почти трезвый — самолично пришёл во храм.
То ли с госдепом перепутал, то ли с ЦКБ. Пришёл.
И простоял там часа три со свечой в руках в полной задумчивости и отрешенности. Чем страшно напугал мирный церковный люд. Было это перед какими-то выборами куда-то. То ли в бундестаг, то ли в кнессет.
Бояре, полубояре и прочая челядь сразу поняли, какому богу надо молиться.
Но чтоб не попасть впросак и не опростоволоситься сдуру, дали команду срочно понастроить по всей стране мечетей, пагод, синагог и языческих капищ… Никто не знал — куда в следующий раз занесёт мудрёного старика Ухуельцина.
Но поняли все. Духовность — во главу угла!
Бояре поняли, дьяки приказные поняли…
И патриархий понял.
Тысячу лет Русь Православная стояла — по документам о крещении. На самом деле, и все две, — ежели верить не патриархам присланным, а апостолам… Скажем, апостолу Андрею — Первокрестителю Руси.
Лично я, грешный, думаю, что Андрей Первозванный был не намного глупее некоторых иерархов-патриархов и прочих знатных экуменистов. Пресвятой Андрей в своём апостольском кругу значился известным авторитетом.
Правда, патриархии наши благолепные и нынешние историки многоумные ничего не знали об этом.
Они знали только про Шлёцера, который сказал им, что Русь крестили через тыщу лет после апостола Андрея. В кругу историков и патриархиев немец Шлёцер был, видно, большим авторитетом, чем какой-то там апостол, пешком с клюкой доходивший до Киева и Новгорода… Шлёцера возили в каретах. А те, которых в каретах возят, понятное дело, важнее и ценнее, чем всякие кто бродит туда-сюда с клюками и посохами. Любой патриархий знал это как «Отче наш». И чтоб он из кареты-мерседеса, да с клюкой в Новгород… Тьфу! Прости, Господи.
Много патриархов сменилось за века — копили Русь Святую, крепили веру Православную. И была та Вера. И была Церковь Божия. И не было никаких хаббардов и прочих деви-мария-приба-бахов, а были бесы бесноватые.
Всё так и было, покуда Русь в Россиянии? не перекрестили. [22]И пришел тогда ещё один патриарх — с самым благообразным ликом. Поглядишь, и тут же умилишься, экий благой и праведный. Такой, что уж и не патриарх, а патриархий целый. Имя у него было тоже благостное, богоугодное. А фамилия то ли Бирмингер, то ли Герсин-форс, а скорее всего. Ридикюль.
Так вот этот патриархий Ридикюль всюю-то Русь Святую за пару лет начисто перестроил и перереформировал на епархии зарубежные, то ли греко-католические, то ли римско-греческие, то ли просто на «белые братства», а в срединной епархии вздумал новую веру внедрить — правоверный экуменизм, а может, и православную саентоло-гию. Только всё никак с римским папой не мог встретиться, чтоб тот благословил. Папа был чьим-то там наместником на Земле, то ли Иеговы, то ли Саваофа, а может, и Кетцалькоатля, он очень любил всех благословлять — даже там, куда его не звали.
Без папиного благословения патриархий Ридикюль свою паству обрезать в праентологическое экуменославие не решался. «Мировое сообщество» могло не понять.
Сам Ридикюль благословлял только старика Ухуельци-на. Особенно, когда тот сволочей, понимашь, к ногтю и жандармами! Любил патриархий отдавать кесарю кесарево. Уж больно благостный и богоугодный был.
Однажды подписал Ухуельцин указ, чтоб наконец навеки отсоединить эту надоедливую Окраину. Оппозиционер Гапон большинством указ в Полубоярской Думе утвердил, узаконил униатский договор. И возрадовался.
А старик Ухуельцин говорит:
— Радуйся, тать, народишко теперь меня с ухой съест! Поп Гапон долго молчал. А потом признался:
— А я, понимать, думал у тебе фамилиё от другого слова…
Вот так они и жили, душа в душу, народонаселение глядело и просто умилялось.
Старик Ухуельцин был в те времена Генеральным Пре-зидентием страны Россиянии, той самой, которой её заокеанские друзья не разрешали сползать с рельсов реформ и съезжать с пути развивающейся демократии.
История этой страны началась в 1991 году.
Это была самая молодая страна в мире.
Поэтому она у всех всему училась.
Чтобы не изобретать велосипеда.
Даже роман кто-то написал «Россияния молодая». В этом романе генеральный президентий-реформатор был ну чистым Петром Первым.
Народ запоем читал роман и лил слезы, сочувствуя новоявленному петру — один пёр воз в гору, все остальные норовили под гору, понимать, сволочи… особенно дремучее и нецивилизованное народонаселение этой молодой и глупой Россиянии!
А до старика Ухуельцина эта непонятная и странная страна звалась как-то иначе, никто не помнил как, то ли Тюрьма Народов, то ли Поле Чудес, то ли Империя Зла, то ли просто Эта Страна, во всяком случае так говорили про неё и писали в газетах. А в газетах не соврут!
И правил этой Империей Чудес один шустрый и болтливый генеральный интриган. Он всё болтал, интриговал, словоблудил, шустрил, учил всех чему-то, чего ни он сам, ни кто иной понять не мог — и доучился, дошустрился, доинтриговался: разрушил, развалил и разгромил всё, что смог, дотла, до дыр и прорех. Вот страну и переименовали. За это одна очень дружественная держава, помогавшая шустрому и весёлому интригану разрушать нерушимые союзы и стены, назвала его самым лучшим Херром.
Это была огромная честь. Да, и сам Херр-интриган так и сказал на весь свет:
— Это для меня огромная честь, господа!
Но лучший Херр не только выводил свои войска отовсюду и громил всё вокруг. Он ещё и всех вокруг мирил — мирил и мирил целыми днями. Бывало ночи не спит — всех мирит. И до того домирился, что сотни тысяч разных нервных людишек взялись за винтовки, топоры и дубины — и нет, чтоб примирителя палками поколотить — переубивали и перекалечили друг друга — и пошли бесконечные войны, и полилась повсюду кровь…
За это лучшему Херру самые главные миротворцы планеты, посовещавшись с Заокеанией, дали самую главную и самую большую премию мира на свете. От гордости Херр раздул щеки и оттопырил нижнюю губу — и сразу сделался похож на Мусолини, ну, вылитая копия.
Эх, хороша страна Херрмания, но Россия лучше всех! Пардон… Россияния!
А дело было в том, что лучший Херр охерел задолго до получения знатного звания лучшего Херра. Просто этого старались не замечать — охерел, ну и хер с ним! Странная была страна, загадочная.
Однажды старик Ухуельцин пришел к охеревшему Херру и сказал:
— Слушай, ну ты, понимать, совсем охерел! Тот засуетился, заерзал, задёргался и вспотел. Очень он догадливым был.
А старик Ухуельцин добавил со свойственной ему мужицкой простотой:
— Так что, понимать, давай выбирай — или в дурдом или на хер огсюдова!
Короче, вот так охеревшего лауреата и послали на хер с его должности.
Остался он почти без охраны. Человек сто всего приставили стеречь охеревшего миротворца. Любой мог подойти к нему и плюнуть в рожу. Или просто пришибить.
Запросто. Как в Писании: «каждому по делам его…»
А в стране было под миллион отчаянных патриотов, готовых за родину на амбразуры и виселицы — они так и кричали на самых крутых и бесстрашных митингах: «Да мы за Родину нашу нерушимую ни хрена не пожалеем, да мы прям щяс в смертный бой за неё пойдем и все как один помрём! Да мы всех узурпаторов и провокаторов к едрене-фене и к ногтю! Ух, мы их гадов!»
Но ни один из этих патриотов так и не подошел к охеревшему и посланному на хер Херру и не плюнул в его миротворческую рожу. И не пришиб.
И ни один гад не пошёл к едрене-фене.
И ни один державник не помер в смертном бою.
Загадочные жили патриоты в Россиянии!
Некогда им было с херрами херней заниматься, они всё время готовились к выборам. Разрушенная родина могла и обождать, чай, молодая ещё!
А дни катились.
Время шло. И углыбление углыблялось…
Мусолини повесили за ноги. Товарища Наджибуллу (лучшего друга и бывшего товарища Херра) повесили за шею. Иуда повесился сам. Совестливый был еврей. Таких больше не найдёшь. Всякую мелочь предательскую вешали за хер или топили в нужниках.
Охеревший Херр ждал своей очереди. И всё думал: за ноги его повесят, за шею или за самое святое? А вдруг в нужнике утопят?! И начинал тихо ненавидеть весь народишко отсталый, так и не понявший нового мышления и великих замыслов великого реформатора-философа. Думал и ненавидел, в основном, за границей — там было меньше патриотов и больше денег. Там могли дать ещё какую-нибудь премию. И немного пиццы. За рекламу. Иногда и за какую-нибудь важную государственную тайну… правда, с последним было труднее, старик Ухуельцин все их скопом продал.
Убрать президента! Однако… А кто осиротевшей Россиянии отцом будет?
Кто спасёт и укроет от злобных международных террористов и страшного, ужасного писателя Лимонова?!
Народонаселение в душке-президенте души не чаяло!
Ах, как он катился на лыжах со склона, ах! Непоспевавшая охранка тысячами расшибала себе лбы, ломала хребты и конечности… А он всё катился и катился! Вверх-вниз! Вверх-вниз! И слезы умиления и тихой радости катились из глаз восхищенных и радостных россиян…
Вова катит по лыжне! А мы по уши в дерьме! Уря-аа!
А тем временем один прогрессирующе ненормальный, совершенно лишившийся здравого ума писатель, классик и авангардист, идеалист законченный и, по мнению вышеупомянутых патриотов, явный провокатор, всё взывал к охерительно умному народонаселению, выбравшему пепси и тампоны. Население над ним подхихикивало и подхехекивало. И потому смешные и нелепые воззвания этого сумасшедшего назывались так:
Напрасный глас тщетно вопиющего в пустыне. [23]
«Братья и сестры! Любимые и дорогие! Россияне незабвенные! И чего это вы раззявились на заход солнышка, чего бородами дорогу метёте?! Всё одно, хоть искла-няйтесь, изугодничайтесь… а любимыми не станете… Хоть на пузе изъелозътесъ! Не полюбят они вас, умри, не полюбят! Ей, Богу! И херр Питер нам бороды стриг да головы рубил, всё хотел голландцами сделать, всё прорубал окна всякие в европы. И «просветители» велеречивого века Екатеринушки нас всё просвещали, тянули за уши у волътеров учиться, всё пеняли и тем и этим. И «революционные демократы» стыдили кондовостью и сиволапостью, всё причесать норовили не еловой шишкой и не граблями, а гребешком италианским. И разночинцы разные уж клеймили и поносили с пеной у рта — и квасные мы, дескать, и посконные, и мужики у нас по-французски не говорят — это надо ж стыд-то какой, позор! Все нас с вами переделывали на разный лад, стригли, рубили, бомбами в нас бросались… для нашей же пользы. А мы и переделывались, во все глаза в европы глядели — всё углядеть, угадать да угодить хотели. Мол, господа хорошие, вы только намекните, мы вам угодными в миг заделаемся! И делались, и угождали: из посконных в бонтонных, из квасных в шампаньерских, из белых в красных, из коммунистов в монетаристов, из милитаристов в пацифистов, из тоталитаристов в педерастов… И всё не так, всё не этак. Ну, никак им не угодить, хоть ты расшибись в лепешку. И-ех, братья и сестры вы мои россиянские, угодливенькие! И не старайтеся! Никогда не угодите, хоть в коровий блин по мостовой расшибитесь! Не нужны вы западу ни красными, ни белыми, ни голубыми, ни партнерами, ни товарищами, ни братьями, ни холуями. Сгодитесь вы, бедолаги никудышные, на худой, конец, только мёртвыми мертвяками. Землю вашу взяли, газ-нефть забрали, золотишко-алмазы схапали, леса да поля, жен да дочек ещё приберут. А вас в землю, да поглубже, да чтоб тихо, чтоб и духу русского не слыхать — чтоб в навоз, в перегной для будущих всходов!
Для всего света хуже русского никого нету. Уж так повелось. Уж так с молоком ихних матерей впиталось в мозги европейские.
Мало они на нас, сволочей, крестовыми походами и ордами ходили, мало побивали и жгли, мало добра повы-везли! Надо было больше и чаще.
Виноватые мы! Виноватые во всём! Каяться нам перед всем светом надо! На коленях прощение вымаливать!
Не вымолим!
Хороший русский — мертвый русский. Деньги даёшь — ничего, потерпим. На коленях стоишь — ладно, бить не будем, погодим. Слово вякнул — получай по мордам в харю! И не забывай проценты платить! Европа! Цивилизация, едрёна-матрена! Уж как мы её любим, души не чаем! Все за неё сдохнуть готовы! Уж так любим, амс до визга поросячьего?! До безумия!
Вот она — загадочная русская душа!
В неё плюют, а она нараспашку!
Запад наша смерть. Но мы мазохисты. Нам нравится!
Запад — спасение и хозяин для тех, кто нас ограбил, обчистил и продолжает убивать. Уважаемые люди! Мы ихочень уважаем и мы всегда несем им наши деньги. И всегда голосуем за них.
Простота хуже воровства. Только у нас воровать не надо, господа, мы сами все отдадим! Уже отдали… мы простые, куда проще! Берите нас…
Политика реформ — мы так любим её! особенно те тридцать миллионов, которые уже сдохли от этих реформ! и триста миллионов, которые стали нищими и забитыми! Но мы никогда не свернем с пути реформ!
Сдохнем все (кроме олигархов и президентов), но не свернём! Мученическую погибель примем! А не свернём!
И запад поможет нам не свернуть!
Эти миротворцы, блин, только ждут, когда мы начнём сворачивать… У них на каждого из нас по три «томагавка», по нейтронной бомбе и ящику иприта.
Воистину, кого Господь хочет наказать, того лишает разума… А с другой стороны, можно ли полоумных лишить ума?
Cue мраком покрыто и тайною велицей. Аминь!»
Вот такую белиберду и ахинею писал ненормальный писатель. Население просто покатывалось со смеху над ним, просто животы надрывало… Умное население уже давно выбрало тампоны, демократию и жвачку. Оно было нормальным, прогрессивным и смотрело мексиканские сериалы.
А этот ненормальный их не смотрел.
Этим писателем был я.
Каюсь.
Таким уж я уродился — злобным человеконенавистником, махровым шовинистом, красно-коричневым национал-патриотом, тоталитарным империалистом, оголтелым фашистом, пещерным антисемитом-жидоедом (так меня называют одни), и ещё безродным космополитом-провокатором, злейшим русофобом, продажным сиони-стом-жидолюбом, тайным масоном, замаскированным атлантистом, агентом ЦРУ и приспешником глобалистов (так меня называют другие).
А я их всех называю просто обалдуями. Пациентами палаты… Да что там, мы все пациенты этой жизни № 8.
Одна радость, временные.
Мы сидели с Кешей на веранде его ближней дачки в Огареве. Он опохмелялся рассолом. А я клял себя, что опять впустую теряю время. Мне надо было добивать роман про Гута Хлодрика — читатели замучили напрочь, любопытные, всё хотели знать, что с ним случилось на Преисподней, так называлась планета-каторга, куда старого доброго разбойника упекли без суда и следствия. Я и сам хотел дописать этот роман, мне интересней было жить в двадцать пятом веке, чем вариться в этом нынешнем дерьме [24]… На носу была экспедиция на Евфрат, там сворачивали новые раскопки, опять ариев нашли, многим это не нравилось, а мне надо было успеть, пока всё не закатали катками и не зарыли бульдозерами — билет на Дамаск лежал в кармане, надо было перечитать пару работ по третьему тысячелетию до нашей эры в Месопотамии… А я торчал на этой даче! Кеша, гад, прислал за мной людей, мол, срочно! горит! И я поверил.
Простота хуже воровства.
Его немного подстрелили. Охранка. Просто пощупать решил. И напоролся. Две пули в плече, одна щёку обожгла. Палить начали с ходу, не разбираясь, как только свернул на заветную дорожку с шоссе. Ни знаков, ни вывесок, ни предупреждений… просто не суйся! Но взять не успели… Теперь неделю будет пить. И отпиваться.
Кеша действовал как профессионал. А на профи есть профи, это знает любой болван. Профессионала может объехать на кривой только любитель. Гениальный любитель. Кеша хотел въехать в рай на моём горбу. В киллерском деле я был любителем… точнее, вообще никем и ничем. А я не хотел тратить времени на пустое дело.
И ничего в голову мне не лезло.
Мы сидели на веранде, за стёклами была чёрная росси-янская ночь. И какая-то чёрная обезьяна в телеящике обучала детей и юношество как безопасно заниматься гомосексом и лесбиянством. Это было модно. Это было свободой слова и гласностью. Писателей не пускали в телеящик. Пускали только обезьян.
— Ну, и для кого мы работаем? — мрачно спросил забинтованный Кеша. — Для этих подрастающих лидеров?!
Обезьяна имела квартиру в Новом Йорке, получала там зарплату при Альянсе Унифицированных Наций и ещё кое-где. Здесь она была миссионером, светочем демократии. Раз в год ей вручали ордена и медали, а каждые полгода давали госпремии. Сам президентий целовал её чёрную лапку, лично благодарил за огромный вклад в просвещение дремучей и нецивилизованной Россиянии. Патриархий Ридикюль осенял обезьяну размашистым крестным знамением и молился за неё. Он хотя и не являлся в отличие от Римского Папы личным наместником Иеговы на земле, но то же страстно жаждал быть великим прогрессистом и реформатором.
Пока Кеша хмурился и чванился, обезьяна начала проводить у мальчиков и девочек из её юной аудитории опрос, по сколько раз в день они мастурбируют. Тут же завязалась оживлённая дискуссия, как повысить качество и количество оных процессов… А кончила обезьяна тем, что вообще-то всё это надо проходить в школе, в младших классах, и только кондово-пещерные пережитки сов-деповского тоталитаризма не дают развиваться юной россиянской демократии вширь и вглубь. Ликованию аудитории не было предела. Обезьяну засыпали розами, пионами и гладиолусами, а потом понесли на руках из студии… наверное, получать очередную правительственную награду. Мы не досмотрели. Кеша запустил в экран бутылкой из-под шампанского… Экран остался цел. Только канал почему-то переключился. Теперь два огромных бугая-спецназовца, заламывая руки, тащили куда-то тощего мальчишку-солдата, который, чтобы не подохнуть от голода, стащил на базаре в Грозном какую-то кость с прилавка. В следующем кадре откормленный военный прокурор строго вещал, что «по делам мародерства у мирного населения уже возбуждено двадцать тысяч уголовных дел, сорок тысяч солдат-срочников отправлены в тюрьмы и дисбаты, а в качестве компенсации мирным чечено-ичкерцам уже переведено из федерального центра двенадцать миллиардов рублей…»
— Слушай, — спросил меня Кеша. Он был абсолютно трезв. — Ты бы пошёл сейчас служить?
— Нет, — ответил я.
— И я бы не пошёл. Я лучше отпилил бы себе палец пилой… Эти мальчонки просто святые… мученики… ты читал когда-нибудь про первых христиан, которых скармливали львам на потеху публике?
Я кивнул. Я всё читал, я всё знал, даже то, о чём Кеша не имел ни малейшего представления. У нынешних ребятишек, которых уничтожали в свободолюбивой Чечене-гии, судьба была пострашнее… Первые христиане хотя бы знали, за что они гибнут. Эти не знали. Их просто загоняли в кровавую мясорубку, где с обеих сторон были их враги: одни резали им головы, взрывали, расстреливали, другие морили голодом, холодом, гнали на пулемёты и под гранатомёты без права на ответный выстрел, бросали на смерть в горах и пуще смерти травили военными прокурорами… Ребята были святыми. Великомучениками. Но они не знали об этом. Ни одно гомосущество из тех, с которыми сюсюкалась в телеящике чёрная обезьяна, не продержалось бы там, в этой бойне, и получаса… А русские мальчишки держались. И это было всё, что осталось от умершей России…
«На грани тысячелетий наш мир совершил глобальный переход из марксистско-капиталистической формации в прогрессирующую фазу постидиотической хренократии»
Юрий Д. Петухов
Но больше всех Амэурыку и демократию любили в обновлённой Эрэфии, которую люди знающие и понимающие с августа девяносто первого года называли звучно и красиво — Россияния.
В Россиянии не было противников демократии. В Россиянии вообще не было недовольных.
Зато был в Россиянии один самый главный и самый страшный оппозиционер. Настолько страшный, что когда он на площадях начинал сверкать белками, скрежетать зубами, играть желваками и вопить: «Долой антинародный режим!», все со страху разбегались по домам, сидели тихо-тихо и думали про себя — уж лучше пусть режим проклятущий остается, пусть уж иго поганое, иноземное, американское, только не этот чтоб!
Вот такой страшный был оппозиционер.
И был он лучшим другом старика Ухуельцина. Поэтому в народонаселении его так и звали, ласково и душевно, — Ельцюганов, а иногда — Зюгаельцин. Но настоящее его имя было поп Гапон.
Частенько сидели они со стариком Ухуельциным, пили водку и ругали демократию.
— У-у, сука! — твердил старик Ухуельцин.
— Сука, — подтверждал поп Гапон.
— Да при царе, понимать, я б их всех к ногтю! Всех, понимашь, жандармами…
— Дык ты ж сам царь? — не понимал поп Гапон.
— Царь, — соглашался старик Ухуельцин.
— А чего ж не слушают?
— Сволочи, понимать…
Нет, не любили они демократию.
Однажды старик Ухуельцин в сердцах принял указ об отмене обязательного школьного образования. Поп Гапон тот указ подписал и утвердил в Полубоярской Думе большинством хорошо оплачиваемых оппозиционеров. Но спросил у друга:
— А внучок как же?!
Старик Ухуельцин подумал немного, дня три, и отправил внука на учёбу в Англию. Вот так.
Народным защитником был поп Гапон.
А жены их в то время на балконе вязали носки. Одни на двоих. А потом, как свяжут, давай викторину устраивать и в фанты играть. Позавязывают мужьям глаза колготками, поставят их на карачки — и ну те ползать, фанты искать. Кто первый схватит зубами, тот и выиграл, тому и носки.
Поп Гапон завсегда ловчее был. Но выигранные носки не носил. А брал их с собой на площадь, натягивал на чучело старика Ухуельцина.
И начинал вопить:
— Долой, понимать, антинародный режим! И сжигал чучело вместе с носками на страх и без того запуганному народишку… Частенько они менялись местами. Любил старик Ухуельцин в народ ходить. Переоденется, бывало, как багдадский халиф, в сермягу — и в народ. Но народ со страху ничего не замечал.
Впрочем, что это я о чём-то былинном и кондовом, какой там народ, так, людишки какие-то, ни то ни сё — «сволочи всякие, понимашь», как говаривал один матёрый старик.
Старику Ухуельцину всё время что-то шпунтировали, шунтировали и пересаживали. То ему сердце возьмут и пересадят, то уши, то к голове новое тело, толще прежнего, пришьют. И сколько он ни говорил — не надо, понимашь, нескромно это, — врачи-вредители его не слушали — соберут консилиум, пошушукаются злобно, и пересадят что-нибудь. А чтоб народишко не перепугался, и вовсе, объявят — дескать, срочно заключен в клиническую больницу и прооперирован… по поводу насморка и гриппа! А особо доверенное лицо добавит важно: «Во время операции президент работал с документами».
И народ сразу успокаивался. Главное, чтоб не сообщали, что там в документах!
За полгода до исхода в обетованную Ерец Исраэль Мо-ня купил себе черную хассидскую шляпу и отрастил пейсы чуть не до пола (он их начал отращивать ещё за год). Так и ходил. Презирая всех вокруг. Ненавидя Россию-суку. И тоскуя о первородстве.
Ходил до тех пор, пока одна проститутка не подложила Моне свинью. Она его привязала ночью к спинке кровати — за пейс. И отвалила. Моня едва не оторвал себе голову. Ещё б немного и схлопотал бы инфаркт или вялотекущую шизофрению. Пока понял, что к чему, чуть с остатков ума не сошел.
Дело пахло холокостом.
И надо было принимать меры.
Перво-наперво Моня разослал по всем прогрессивным редакциям письма с пламенными обличениями махрового и зоологического антисемитизма в Россиянии…
Потом выступил на «Ухе Московии». Горячо и пылко.
Недели три по всему миру стоял невообразимый гвалт и ор. Миротворцы из НАТО привели свои дивизии в полную боевую готовность и только ждали приказа — защитить попранные права… Ищейки из КВНТВ тут же разыскали под Москвой десяток массовых захоронений…
Но мудрый старик Ухуельцин отдал мировым миротворцам очередной шельф с островами и Магниткой. И страшное дело, попахивающее холокостом, замяли.
От блядей Моня отказаться не мог. И потому срезал пейсы. Бог в душе должен быть, а не на ушах… Но шляпу носил исправно. Шляпа была клёвая.
«А число Богородицы — восемь, а знак её — осьминог»
Вера в странной стране Россиянии была крепка как мороз в Рождественскую ночь. Верили истово.
Кто в Кришну, кто в Чумака с Кашпировским, кто в Марию-Деви-Христосию, кто в отца Ермолая, кто в какого-то писателя-фантаста — то ли Айзека Азимова, то ли Гарри Гаррисона, а вероятнее всего в Дона Хуана Каста-неду по прозвищу Рон Бах или Ричард Хаббард. Веротерпимость была нешуточная, местами лютая…
Миротворцы с другой стороны круглой Земли так и сказали — коли не будет веротерпимости и сексуальных меньшинств, блин, всех перехерачим на хер! Во имя мира и толерантности на всей планете! Миротворцы были крутые, и потому с ними связываться никто не хотел. Стали формировать меньшинства.
Махровые консерваторы-старорежимщики тайно и с опаской продолжали верить в старого Иисуса. Их ещё не жгли. Но дымком из тёмных подворотен начинало попахивать… недобрым дымком.
И тогда старик Ухуельцин — на то время ещё закодированный и почти трезвый — самолично пришёл во храм.
То ли с госдепом перепутал, то ли с ЦКБ. Пришёл.
И простоял там часа три со свечой в руках в полной задумчивости и отрешенности. Чем страшно напугал мирный церковный люд. Было это перед какими-то выборами куда-то. То ли в бундестаг, то ли в кнессет.
Бояре, полубояре и прочая челядь сразу поняли, какому богу надо молиться.
Но чтоб не попасть впросак и не опростоволоситься сдуру, дали команду срочно понастроить по всей стране мечетей, пагод, синагог и языческих капищ… Никто не знал — куда в следующий раз занесёт мудрёного старика Ухуельцина.
Но поняли все. Духовность — во главу угла!
Бояре поняли, дьяки приказные поняли…
И патриархий понял.
Тысячу лет Русь Православная стояла — по документам о крещении. На самом деле, и все две, — ежели верить не патриархам присланным, а апостолам… Скажем, апостолу Андрею — Первокрестителю Руси.
Лично я, грешный, думаю, что Андрей Первозванный был не намного глупее некоторых иерархов-патриархов и прочих знатных экуменистов. Пресвятой Андрей в своём апостольском кругу значился известным авторитетом.
Правда, патриархии наши благолепные и нынешние историки многоумные ничего не знали об этом.
Они знали только про Шлёцера, который сказал им, что Русь крестили через тыщу лет после апостола Андрея. В кругу историков и патриархиев немец Шлёцер был, видно, большим авторитетом, чем какой-то там апостол, пешком с клюкой доходивший до Киева и Новгорода… Шлёцера возили в каретах. А те, которых в каретах возят, понятное дело, важнее и ценнее, чем всякие кто бродит туда-сюда с клюками и посохами. Любой патриархий знал это как «Отче наш». И чтоб он из кареты-мерседеса, да с клюкой в Новгород… Тьфу! Прости, Господи.
Много патриархов сменилось за века — копили Русь Святую, крепили веру Православную. И была та Вера. И была Церковь Божия. И не было никаких хаббардов и прочих деви-мария-приба-бахов, а были бесы бесноватые.
Всё так и было, покуда Русь в Россиянии? не перекрестили. [22]И пришел тогда ещё один патриарх — с самым благообразным ликом. Поглядишь, и тут же умилишься, экий благой и праведный. Такой, что уж и не патриарх, а патриархий целый. Имя у него было тоже благостное, богоугодное. А фамилия то ли Бирмингер, то ли Герсин-форс, а скорее всего. Ридикюль.
Так вот этот патриархий Ридикюль всюю-то Русь Святую за пару лет начисто перестроил и перереформировал на епархии зарубежные, то ли греко-католические, то ли римско-греческие, то ли просто на «белые братства», а в срединной епархии вздумал новую веру внедрить — правоверный экуменизм, а может, и православную саентоло-гию. Только всё никак с римским папой не мог встретиться, чтоб тот благословил. Папа был чьим-то там наместником на Земле, то ли Иеговы, то ли Саваофа, а может, и Кетцалькоатля, он очень любил всех благословлять — даже там, куда его не звали.
Без папиного благословения патриархий Ридикюль свою паству обрезать в праентологическое экуменославие не решался. «Мировое сообщество» могло не понять.
Сам Ридикюль благословлял только старика Ухуельци-на. Особенно, когда тот сволочей, понимашь, к ногтю и жандармами! Любил патриархий отдавать кесарю кесарево. Уж больно благостный и богоугодный был.
«А юдольземная Богородицы есть Россия…»
Однажды подписал Ухуельцин указ, чтоб наконец навеки отсоединить эту надоедливую Окраину. Оппозиционер Гапон большинством указ в Полубоярской Думе утвердил, узаконил униатский договор. И возрадовался.
А старик Ухуельцин говорит:
— Радуйся, тать, народишко теперь меня с ухой съест! Поп Гапон долго молчал. А потом признался:
— А я, понимать, думал у тебе фамилиё от другого слова…
Вот так они и жили, душа в душу, народонаселение глядело и просто умилялось.
Старик Ухуельцин был в те времена Генеральным Пре-зидентием страны Россиянии, той самой, которой её заокеанские друзья не разрешали сползать с рельсов реформ и съезжать с пути развивающейся демократии.
История этой страны началась в 1991 году.
Это была самая молодая страна в мире.
Поэтому она у всех всему училась.
Чтобы не изобретать велосипеда.
Даже роман кто-то написал «Россияния молодая». В этом романе генеральный президентий-реформатор был ну чистым Петром Первым.
Народ запоем читал роман и лил слезы, сочувствуя новоявленному петру — один пёр воз в гору, все остальные норовили под гору, понимать, сволочи… особенно дремучее и нецивилизованное народонаселение этой молодой и глупой Россиянии!
А до старика Ухуельцина эта непонятная и странная страна звалась как-то иначе, никто не помнил как, то ли Тюрьма Народов, то ли Поле Чудес, то ли Империя Зла, то ли просто Эта Страна, во всяком случае так говорили про неё и писали в газетах. А в газетах не соврут!
И правил этой Империей Чудес один шустрый и болтливый генеральный интриган. Он всё болтал, интриговал, словоблудил, шустрил, учил всех чему-то, чего ни он сам, ни кто иной понять не мог — и доучился, дошустрился, доинтриговался: разрушил, развалил и разгромил всё, что смог, дотла, до дыр и прорех. Вот страну и переименовали. За это одна очень дружественная держава, помогавшая шустрому и весёлому интригану разрушать нерушимые союзы и стены, назвала его самым лучшим Херром.
Это была огромная честь. Да, и сам Херр-интриган так и сказал на весь свет:
— Это для меня огромная честь, господа!
Но лучший Херр не только выводил свои войска отовсюду и громил всё вокруг. Он ещё и всех вокруг мирил — мирил и мирил целыми днями. Бывало ночи не спит — всех мирит. И до того домирился, что сотни тысяч разных нервных людишек взялись за винтовки, топоры и дубины — и нет, чтоб примирителя палками поколотить — переубивали и перекалечили друг друга — и пошли бесконечные войны, и полилась повсюду кровь…
За это лучшему Херру самые главные миротворцы планеты, посовещавшись с Заокеанией, дали самую главную и самую большую премию мира на свете. От гордости Херр раздул щеки и оттопырил нижнюю губу — и сразу сделался похож на Мусолини, ну, вылитая копия.
Эх, хороша страна Херрмания, но Россия лучше всех! Пардон… Россияния!
А дело было в том, что лучший Херр охерел задолго до получения знатного звания лучшего Херра. Просто этого старались не замечать — охерел, ну и хер с ним! Странная была страна, загадочная.
Однажды старик Ухуельцин пришел к охеревшему Херру и сказал:
— Слушай, ну ты, понимать, совсем охерел! Тот засуетился, заерзал, задёргался и вспотел. Очень он догадливым был.
А старик Ухуельцин добавил со свойственной ему мужицкой простотой:
— Так что, понимать, давай выбирай — или в дурдом или на хер огсюдова!
Короче, вот так охеревшего лауреата и послали на хер с его должности.
Остался он почти без охраны. Человек сто всего приставили стеречь охеревшего миротворца. Любой мог подойти к нему и плюнуть в рожу. Или просто пришибить.
Запросто. Как в Писании: «каждому по делам его…»
А в стране было под миллион отчаянных патриотов, готовых за родину на амбразуры и виселицы — они так и кричали на самых крутых и бесстрашных митингах: «Да мы за Родину нашу нерушимую ни хрена не пожалеем, да мы прям щяс в смертный бой за неё пойдем и все как один помрём! Да мы всех узурпаторов и провокаторов к едрене-фене и к ногтю! Ух, мы их гадов!»
Но ни один из этих патриотов так и не подошел к охеревшему и посланному на хер Херру и не плюнул в его миротворческую рожу. И не пришиб.
И ни один гад не пошёл к едрене-фене.
И ни один державник не помер в смертном бою.
Загадочные жили патриоты в Россиянии!
Некогда им было с херрами херней заниматься, они всё время готовились к выборам. Разрушенная родина могла и обождать, чай, молодая ещё!
А дни катились.
Время шло. И углыбление углыблялось…
Мусолини повесили за ноги. Товарища Наджибуллу (лучшего друга и бывшего товарища Херра) повесили за шею. Иуда повесился сам. Совестливый был еврей. Таких больше не найдёшь. Всякую мелочь предательскую вешали за хер или топили в нужниках.
Охеревший Херр ждал своей очереди. И всё думал: за ноги его повесят, за шею или за самое святое? А вдруг в нужнике утопят?! И начинал тихо ненавидеть весь народишко отсталый, так и не понявший нового мышления и великих замыслов великого реформатора-философа. Думал и ненавидел, в основном, за границей — там было меньше патриотов и больше денег. Там могли дать ещё какую-нибудь премию. И немного пиццы. За рекламу. Иногда и за какую-нибудь важную государственную тайну… правда, с последним было труднее, старик Ухуельцин все их скопом продал.
Убрать президента! Однако… А кто осиротевшей Россиянии отцом будет?
Кто спасёт и укроет от злобных международных террористов и страшного, ужасного писателя Лимонова?!
Народонаселение в душке-президенте души не чаяло!
Ах, как он катился на лыжах со склона, ах! Непоспевавшая охранка тысячами расшибала себе лбы, ломала хребты и конечности… А он всё катился и катился! Вверх-вниз! Вверх-вниз! И слезы умиления и тихой радости катились из глаз восхищенных и радостных россиян…
Вова катит по лыжне! А мы по уши в дерьме! Уря-аа!
А тем временем один прогрессирующе ненормальный, совершенно лишившийся здравого ума писатель, классик и авангардист, идеалист законченный и, по мнению вышеупомянутых патриотов, явный провокатор, всё взывал к охерительно умному народонаселению, выбравшему пепси и тампоны. Население над ним подхихикивало и подхехекивало. И потому смешные и нелепые воззвания этого сумасшедшего назывались так:
Напрасный глас тщетно вопиющего в пустыне. [23]
«Братья и сестры! Любимые и дорогие! Россияне незабвенные! И чего это вы раззявились на заход солнышка, чего бородами дорогу метёте?! Всё одно, хоть искла-няйтесь, изугодничайтесь… а любимыми не станете… Хоть на пузе изъелозътесъ! Не полюбят они вас, умри, не полюбят! Ей, Богу! И херр Питер нам бороды стриг да головы рубил, всё хотел голландцами сделать, всё прорубал окна всякие в европы. И «просветители» велеречивого века Екатеринушки нас всё просвещали, тянули за уши у волътеров учиться, всё пеняли и тем и этим. И «революционные демократы» стыдили кондовостью и сиволапостью, всё причесать норовили не еловой шишкой и не граблями, а гребешком италианским. И разночинцы разные уж клеймили и поносили с пеной у рта — и квасные мы, дескать, и посконные, и мужики у нас по-французски не говорят — это надо ж стыд-то какой, позор! Все нас с вами переделывали на разный лад, стригли, рубили, бомбами в нас бросались… для нашей же пользы. А мы и переделывались, во все глаза в европы глядели — всё углядеть, угадать да угодить хотели. Мол, господа хорошие, вы только намекните, мы вам угодными в миг заделаемся! И делались, и угождали: из посконных в бонтонных, из квасных в шампаньерских, из белых в красных, из коммунистов в монетаристов, из милитаристов в пацифистов, из тоталитаристов в педерастов… И всё не так, всё не этак. Ну, никак им не угодить, хоть ты расшибись в лепешку. И-ех, братья и сестры вы мои россиянские, угодливенькие! И не старайтеся! Никогда не угодите, хоть в коровий блин по мостовой расшибитесь! Не нужны вы западу ни красными, ни белыми, ни голубыми, ни партнерами, ни товарищами, ни братьями, ни холуями. Сгодитесь вы, бедолаги никудышные, на худой, конец, только мёртвыми мертвяками. Землю вашу взяли, газ-нефть забрали, золотишко-алмазы схапали, леса да поля, жен да дочек ещё приберут. А вас в землю, да поглубже, да чтоб тихо, чтоб и духу русского не слыхать — чтоб в навоз, в перегной для будущих всходов!
Для всего света хуже русского никого нету. Уж так повелось. Уж так с молоком ихних матерей впиталось в мозги европейские.
Мало они на нас, сволочей, крестовыми походами и ордами ходили, мало побивали и жгли, мало добра повы-везли! Надо было больше и чаще.
Виноватые мы! Виноватые во всём! Каяться нам перед всем светом надо! На коленях прощение вымаливать!
Не вымолим!
Хороший русский — мертвый русский. Деньги даёшь — ничего, потерпим. На коленях стоишь — ладно, бить не будем, погодим. Слово вякнул — получай по мордам в харю! И не забывай проценты платить! Европа! Цивилизация, едрёна-матрена! Уж как мы её любим, души не чаем! Все за неё сдохнуть готовы! Уж так любим, амс до визга поросячьего?! До безумия!
Вот она — загадочная русская душа!
В неё плюют, а она нараспашку!
Запад наша смерть. Но мы мазохисты. Нам нравится!
Запад — спасение и хозяин для тех, кто нас ограбил, обчистил и продолжает убивать. Уважаемые люди! Мы ихочень уважаем и мы всегда несем им наши деньги. И всегда голосуем за них.
Простота хуже воровства. Только у нас воровать не надо, господа, мы сами все отдадим! Уже отдали… мы простые, куда проще! Берите нас…
Политика реформ — мы так любим её! особенно те тридцать миллионов, которые уже сдохли от этих реформ! и триста миллионов, которые стали нищими и забитыми! Но мы никогда не свернем с пути реформ!
Сдохнем все (кроме олигархов и президентов), но не свернём! Мученическую погибель примем! А не свернём!
И запад поможет нам не свернуть!
Эти миротворцы, блин, только ждут, когда мы начнём сворачивать… У них на каждого из нас по три «томагавка», по нейтронной бомбе и ящику иприта.
Воистину, кого Господь хочет наказать, того лишает разума… А с другой стороны, можно ли полоумных лишить ума?
Cue мраком покрыто и тайною велицей. Аминь!»
Вот такую белиберду и ахинею писал ненормальный писатель. Население просто покатывалось со смеху над ним, просто животы надрывало… Умное население уже давно выбрало тампоны, демократию и жвачку. Оно было нормальным, прогрессивным и смотрело мексиканские сериалы.
А этот ненормальный их не смотрел.
Этим писателем был я.
Каюсь.
Таким уж я уродился — злобным человеконенавистником, махровым шовинистом, красно-коричневым национал-патриотом, тоталитарным империалистом, оголтелым фашистом, пещерным антисемитом-жидоедом (так меня называют одни), и ещё безродным космополитом-провокатором, злейшим русофобом, продажным сиони-стом-жидолюбом, тайным масоном, замаскированным атлантистом, агентом ЦРУ и приспешником глобалистов (так меня называют другие).
А я их всех называю просто обалдуями. Пациентами палаты… Да что там, мы все пациенты этой жизни № 8.
Одна радость, временные.
Мы сидели с Кешей на веранде его ближней дачки в Огареве. Он опохмелялся рассолом. А я клял себя, что опять впустую теряю время. Мне надо было добивать роман про Гута Хлодрика — читатели замучили напрочь, любопытные, всё хотели знать, что с ним случилось на Преисподней, так называлась планета-каторга, куда старого доброго разбойника упекли без суда и следствия. Я и сам хотел дописать этот роман, мне интересней было жить в двадцать пятом веке, чем вариться в этом нынешнем дерьме [24]… На носу была экспедиция на Евфрат, там сворачивали новые раскопки, опять ариев нашли, многим это не нравилось, а мне надо было успеть, пока всё не закатали катками и не зарыли бульдозерами — билет на Дамаск лежал в кармане, надо было перечитать пару работ по третьему тысячелетию до нашей эры в Месопотамии… А я торчал на этой даче! Кеша, гад, прислал за мной людей, мол, срочно! горит! И я поверил.
Простота хуже воровства.
Его немного подстрелили. Охранка. Просто пощупать решил. И напоролся. Две пули в плече, одна щёку обожгла. Палить начали с ходу, не разбираясь, как только свернул на заветную дорожку с шоссе. Ни знаков, ни вывесок, ни предупреждений… просто не суйся! Но взять не успели… Теперь неделю будет пить. И отпиваться.
Кеша действовал как профессионал. А на профи есть профи, это знает любой болван. Профессионала может объехать на кривой только любитель. Гениальный любитель. Кеша хотел въехать в рай на моём горбу. В киллерском деле я был любителем… точнее, вообще никем и ничем. А я не хотел тратить времени на пустое дело.
И ничего в голову мне не лезло.
Мы сидели на веранде, за стёклами была чёрная росси-янская ночь. И какая-то чёрная обезьяна в телеящике обучала детей и юношество как безопасно заниматься гомосексом и лесбиянством. Это было модно. Это было свободой слова и гласностью. Писателей не пускали в телеящик. Пускали только обезьян.
— Ну, и для кого мы работаем? — мрачно спросил забинтованный Кеша. — Для этих подрастающих лидеров?!
Обезьяна имела квартиру в Новом Йорке, получала там зарплату при Альянсе Унифицированных Наций и ещё кое-где. Здесь она была миссионером, светочем демократии. Раз в год ей вручали ордена и медали, а каждые полгода давали госпремии. Сам президентий целовал её чёрную лапку, лично благодарил за огромный вклад в просвещение дремучей и нецивилизованной Россиянии. Патриархий Ридикюль осенял обезьяну размашистым крестным знамением и молился за неё. Он хотя и не являлся в отличие от Римского Папы личным наместником Иеговы на земле, но то же страстно жаждал быть великим прогрессистом и реформатором.
Пока Кеша хмурился и чванился, обезьяна начала проводить у мальчиков и девочек из её юной аудитории опрос, по сколько раз в день они мастурбируют. Тут же завязалась оживлённая дискуссия, как повысить качество и количество оных процессов… А кончила обезьяна тем, что вообще-то всё это надо проходить в школе, в младших классах, и только кондово-пещерные пережитки сов-деповского тоталитаризма не дают развиваться юной россиянской демократии вширь и вглубь. Ликованию аудитории не было предела. Обезьяну засыпали розами, пионами и гладиолусами, а потом понесли на руках из студии… наверное, получать очередную правительственную награду. Мы не досмотрели. Кеша запустил в экран бутылкой из-под шампанского… Экран остался цел. Только канал почему-то переключился. Теперь два огромных бугая-спецназовца, заламывая руки, тащили куда-то тощего мальчишку-солдата, который, чтобы не подохнуть от голода, стащил на базаре в Грозном какую-то кость с прилавка. В следующем кадре откормленный военный прокурор строго вещал, что «по делам мародерства у мирного населения уже возбуждено двадцать тысяч уголовных дел, сорок тысяч солдат-срочников отправлены в тюрьмы и дисбаты, а в качестве компенсации мирным чечено-ичкерцам уже переведено из федерального центра двенадцать миллиардов рублей…»
— Слушай, — спросил меня Кеша. Он был абсолютно трезв. — Ты бы пошёл сейчас служить?
— Нет, — ответил я.
— И я бы не пошёл. Я лучше отпилил бы себе палец пилой… Эти мальчонки просто святые… мученики… ты читал когда-нибудь про первых христиан, которых скармливали львам на потеху публике?
Я кивнул. Я всё читал, я всё знал, даже то, о чём Кеша не имел ни малейшего представления. У нынешних ребятишек, которых уничтожали в свободолюбивой Чечене-гии, судьба была пострашнее… Первые христиане хотя бы знали, за что они гибнут. Эти не знали. Их просто загоняли в кровавую мясорубку, где с обеих сторон были их враги: одни резали им головы, взрывали, расстреливали, другие морили голодом, холодом, гнали на пулемёты и под гранатомёты без права на ответный выстрел, бросали на смерть в горах и пуще смерти травили военными прокурорами… Ребята были святыми. Великомучениками. Но они не знали об этом. Ни одно гомосущество из тех, с которыми сюсюкалась в телеящике чёрная обезьяна, не продержалось бы там, в этой бойне, и получаса… А русские мальчишки держались. И это было всё, что осталось от умершей России…