Страница:
[46]а может, и сам Господь. Всякое ведь бывает. Две тыщи лет Он думал: мол, а с какого-такого хрена Моему крёстному увечье нанесли? Всё поверить не мог: ну, у какого урода рука на божью родню подымется! ведь не дур дом же создавал! не палату № 8! А потом поверил: дурдом! палата! И сказал, что это нехорошо. И знак свой явил… И сшиб рога, кому следует. Дошло не до всех. Ничего, дойдёт! Погодите малость.
А ещё, братья и сестры мои, раскрою вам тайну великую, в каждом православном календаре пропечатанную:
11 сентября — День памяти всех православных воинов, на поле брани убиенных… Много их положили ироды. В одной Боснии-Сербии не счесть…
Кто старое помянет, тому глаз долой, — так говорят умные люди. Да ещё бывает приговаривают: — а кто забудет, тому оба вон! 11 сентября — два кола, две пики в два глаза. Чтоб не забывали. Герменевтика, блин. Не пинайте писателя-злопыхателя, что умудрён вельми. Не его вина. По написаному в книгах… по-христиански… помните?
Очень, конечно, негуманно. Согласен. Сам горючими слезами обливаюсь, рву редкие власы с головы и стенаю… Сам по «близнецам» хаживал, с крыши поднебесной на зелёного идола свободы, что средь вод стоит, поглядывал, любовался… Может, Господь в кумира-то и целил? ведь твердил же Он нам бестолочам: не создавайте себе, гады неверующие, кумиров! не кланяйтесь идолам поганым! Может, промахнулся? Но то неведомо смертным. Ибо пути Господни неисповедимы.
Особенно когда в руце Его праведной крепкий бич.
Назову себя Екклесиастом.
И начну мудрствовать лукаво. А что ещё остаётся… здесь, посреди чужого пыльного города, второго Стамбула, с гусиным пером пророка в руке и клавиатурой компьютера на столе?
Только писать этоти злобные пасквили, мудрствовать и рыдать горькими слезами.
И завидовать боевикам Хаттаба ибн Басая — там у каждого по три акаэма под рукой, по гранатомету и «стинге-ру»… Они могут сражаться… я не знаю, за что — за свободу, независимость, за веру… или за деньги. Но могут!
Я могу только скрипеть зубами. И выть.
У меня нет пулемета.
У меня есть только моё перо.
И моя боль.
Которая осталась от моего убитого народа.
У меня нет даже той надежды, той истовости и исступленности, что есть у Мони Гершензона, самого отъявленного россиянского патриота, самого оголтело-махрового и квасного… нет, не квасного, ибо пропали с улиц нашего второго Стамбула квасные бочки, а былые и новые ква-сопивцы бродят по этому пока ещё русскоговорящему московитскому Стамбулу в майках с надписью «USA» или просто «Ай лав ю, Амэурыка!».
У меня нет веры…
Я изуверился.
Наверное, я изувер. Так я и назову себя… потом.
А ныне…
Я грущуна пару с иным пророком…
Он меня понимает.
Он видел то, что случится с нами, ещё сто лет назад, больше ста… он знал — к власти придут смердяковы, править Россией станут бесы и одержимые бесами, и имя им будет легион.
Он всё понимал… за многие десятилетия до конца.
Ах, Федор Михалыч, мой брат и предтеча, ну, здравствуй! Что так одиноко сидишь посредине Москвы. Закованный в бронзу, угрюмый, смешной и лобастый, глагол изнемогший над чертополохом молвы… Всю жизнь тебя бесы пинали, терзали и гнали, а ты все кричал, докричаться не мог до толпы. И жизнь отобрали… и смерть у тебя отобрали. И зрят, и не видят, воистину, брат мой, слепы! Ни к званным, ни к бранным судьбиной тебя не прибило, они в суете, но и ты в ней с макушки до пят, один как всегда, до плетей, до креста, до могилы, один надо всеми и всеми навеки проклят. Печальник премудрый, ну что ты молчишь и страдаешь, что толку теперь горевать нам на пару с тобой! Сиди и молчи, ты один лишь меня понимаешь: в премудрости многой — печаль. Нам пора на покой. Ах, Федор Михалыч, ну где же твой тихий Алеша? Он спился давно. Он убит на чеченской войне. Алешам досталась, мой брат, непосильная ноша, их дети и внуки с сумою, в тюрьме и в земле. Где старцы твои, где пустынники и страстотерпцы? Все в прошлом, мой брат, что грустить и стенать о былом! Христа здесь распяли опять, здесь повсюду царят иноверцы. И здесь полумесяц давно уж взошёл над крестом.
Стамбул, Стамбул… это действительно так, други мои. Некогда и Царьград славный был полон гомону греко-славянского, православного… а затем пришли иные языци и народци… и пошло, и понеслось… и остались в святови-зантийской земле одни сплошные турки… кто останется в святорусской земелюшке — чечены? азебарджаны (как говаривал ставропольский немец Михель Горбачёв) или «не имеющие национальности»? [47]Это только Аллах знает и пророк его Мухаммад… Святую Софию в Святом Константинополе быстрёхонько под мечеть переоборудовали, так и в московском Стамбуле Храм Христа Спасителя переделают в приют благой для правоверных… (и правильно сделают, пить меньше надо и за подкладками не гоняться!)… и будет тогда наш навеки народноизбранный мэр туда в чалме ходить и долгополом халате. Большой политик! Уважаимый чалвэк!
Новый век не для старых русских.
Мы «мышкины», брат, мы здесь все на Руси «идиоты», такой уж расклад, и не нам его, видно, менять… Заботы и хлопоты, Федор Михалыч, оставим пустые заботы, уж мы отзаботились, нам ли себя укорять. Ах, Федор Михалыч, нас двое с тобой и осталось, кто знает, кто помнит, что стольным в России Царь-град. И жалости нет, и какая там, к дьяволу, жалость: кругом смердяковы, их век, ты накликал его, так-то, брат! Век черный и злой, мы с тобой ничего не попишем. Россия была, при тебе… А при мне ее нет. Спаситель ушел навсегда, ощутив среди нас себя лишним. Пришел Инквизитор судить и карать этот свет. Ты в каторге гнил. Бог тебе и судья и заступник. И ты перед Богом судья и заступник всем нам. Но ты не моли Богородицу — грех наш вовек неискупен, И ты не проси у Всевышнего, пусть нам воздаст по делам! Мы в каторгу сами Россию свою обратили, и нет нам прощенья, молчи, не тревожь себя, брат! Мы бесов в себя и во храмы свои запустили, и бесы нас кружат! И бесы над нами царят! Твой век золотой — только сон, беспробудный и странный, что снится похмельным в беспамятстве чуждых пиров. Мы бедные люди, мой брат, и нас нету, увы, между званных, чума правит пиром… Но мы вне пиров и миров. Ах, Федор Михалыч, вставай, поднимайся, дружище, нам места здесь нет — нет пророков в отчизне родной.
Вставай и пойдем, по руинам пойдем, пепелищам… Ах, Федор Михалыч, вставай и пойдем, дорогой.
Такой вот мудрствующий Екклесиаст третьего тысячелетия от Рождества Христова: «… видел я место суда под солнцем, а там беззаконие; видел место правды, а там — неправда…»
И много, много народноизбранных президентов.
Да, я пишу этот ненормальный, сумасшедший роман, только потому что я один вижу, что России больше нет, что она погибла… И что никто за неё не отомстит. Ни олигархи, ни бизнесмены, ни бизнесвумены, ни бизнес-киндеры, ни банкиры… просто по определению; ни пре-зидентии, ни патриархии, ни депутарии, ни министрели, ни министролли… ибо они продажные шкуры; ни патриоты… ибо их в Россиянии нет; ни армия… ибо она носит американские ботинки на шнурках и перенацелена прези-дентиями с внешнего врага на «внутренних террористов»; ни милиция… ибо она занята охраной наших кавказских братьев торгово-пиво-водочно-табачно-наркотической национальности; ни наши партнеры по НАТО… ибо они и Россиянии) видели в гробу; ни народонаселение, которому, как писалось выше, всё по херу, было бы пиво кавказского разлива, презервативы с крылышками, папуасские сериалы и подкладки с толстым-толстым слоем шоколада; ни юные поколения телепузиков и гарри-поттеров; ни престарелые кадры коммунаров-гапоновцев… никто… кроме настоящих, честных русских бандитов… которые рано или поздно снимут с предохранителей свои русские акаэмы-«калаши»… и скажут: «Ну, всё суки! Время ваше вышло!»
Поэтому я и пишу про Кешу.
Херр Перепутин очень любил детей. Особенно своих двух дочурок. И поэтому он разговаривал с ними только на немецком, и учились они в немецких лицеях. В Россиянии были два немецких лицея. По одному на каждую ученицу.
А ещё в Россиянии было пять миллионов беспризорников. Они никак не хотели кататься на горных лыжах в Альпах, заниматься джиу-джитцей, тэквон-до и учиться в лицеях. И тогда Калугин подписал указ о планомерном и последовательном усыновлении в Итальянию, Парижа-нию, Стамбулию и Заокеанию всех этих ужасных, ну совсем не нужных Россиянии беспризорников — кого в «модели», кого в бордели, кого на органы… Экономику надо было подпитывать. Да и вечно голодные олигархи над президентиевым ухом зубами клацали.
Поп Гапон, утверждая указ в Полубоярской Думе, так и сказал, угрюмо, по-рабочекрестьянски:
— Экономика, понимать, должна быть экономной! Нам Талибастанию нечем кормить и восстанавливать, вон, опять сто колонн и тыщу самолётов послали да две тыщи госпиталей развернули… это вам не хрен моржовый, а участие в антитеррористической операции, понимать! А туг своих террористов пять миллионов по подвалам растёт! А нашим партнёрам органов не хватает… Всяких отщепенцев предупреждаю, визы в Заокеанию и командировочные хрен получите!
Доброе дело одобрили всем миром.
А Перепутингу очередной бюст на родине поставили. И самый большой россиянский стадион в его честь переименовали. Даже вывеску повесили «Лужниковский Вещевой Рынок» имени херра Перепутина.
На радостях народонаселение переизбрало своего любимца на очередной бессрочный срок.
— Его шлепнули шесть лет назад, — сказал Кеша, — и он сам был штопаным гондоном, иначе бы не вязался с чеченами. Они его и пришили. Но сказано верно…
Верно. Конечно, верно. Но кто мог бы подумать лет пятнадцать назад, что страной будут править штопаные гондоны. Шпана!
Эх, Кеша, Кеша. Не с тебя ли я писал ветерана аранай-ской войны, рецидивиста и беглого каторжника Иннокентия Булыгина… Не помню. Но больно уж похожи. Чем? Да тем… Оба русские. Сейчас мало русских осталось. И много говна — шпаны, выблядков перестройки и штопаных гондонов. И ещё просто жвачных, которые жуют.
Пятнадцать лет назад, и двадцать, и тридцать, и сорок я всё ловил себя на мысли — непонятно, непостижимо, необъяснимо: выходит, мы первое поколение за всю историю Земли-матушки, которое не знает и не будет знать — да! — войны. До нас воевали все — и отцы, и деды, и прадеды, и прапрадеды… на каждое поколение была своя война… И вдруг нате вам — прервалась цепь. И настал золотой век… Тогда равновесие казалось незыблемым, абсолютно незыблемым… любые серьёзные войны исключались. Мощь России была несокрушимой, фантастической, сверхреальной…
И вдруг мы оказались в нокауте, на лопатках, по уши в дерьме! и не коммунары номенклатурные вовсе, как им грозили «прорабы перестроек» (коммунарии-то и стали самыми махровыми демократорами и приватизариями)… а мы, все прочие, народишко неотесанный, триста миллионов тупых и наивных совков. В таком дерьме, что сиди и не рыпайся!
Третья Мировая свершилась в одночасье.
И наши правители проорали всё!
Абсолютно непобедимая держава рухнула сначала на колени, потом лицом в грязь… мириады злобных карликов-лилипутов вонзили в неё свои булавки. А из спины торчал огромный нож с чёткой гравировкой: «Мировой демократии от советского правительства и ЦК КПСС».
Да, это они, а никакие не спецслужбы запада, и не масоны, и не жиды-вредители сокрушили Тысячелетнюю Державу, сдали самое мощное в мире государство. Сдали, «чтобы красиво тусоваться», как сказал один брайтон-ский водитель-еврей из фильма «Брат-2».
Брат Данила, где ты со своим самопалом?! И почему ты стреляешь не тех… Ничего, ежели не сопьёшься, не продашься — через десяток лет станешь Кешей, Иннокентием Булыгиным, который знает, кого стрелять…
А кого сечь.
Холопов надо сечь на конюшне.
Но холопы правят нами и сами секут всех.
Век страшный и злой…
Эти твари, чтобы вдосталь жрать импортной колбасы, пить от пуза сладкой мочи демократии «пепси» и подкладывать своим сукам подкладки с крылышками, продали Великую Империю с потрохами — за кулёк жвачки, пару джинсовых штанов, три памперса и ворованный у сирот дворец на Рублевке.
От полнейшего охерения народонаселение ничего не поняло. Ему сказали: всё нормально, терпите, скоро заживете как немцы и заокеанцы
И все заорали истошно: «Уряя-я-яааа!!!»
Все очень хотели быть папуасами, итальянцами и неграми.
Народонаселение проорало Россию вместе со своими правителями, которых оно стоило.
И миру явилась Россияния.
В обычной жизни страной Эрэфией управляли мудрые реформаторы, убежденные сторонники общечеловеческих ценностей, гаранты конституции, дальновидные государственники-державники, члены «большой восьмерки», борцы с «международным терроризмом» и прочие достойные члены демократического формата.
А в и без того бестолковой жизни № 8 страной Рос-сиянией управляли штопаные гондоны. Да-да.
Я всегда мечтал изъясняться высоким штилем барственно роскошной тургеневской прозы и писать свои жиз-ненноведческие опусы витиевато-причудливым языком великих предтеч восемнадцатого и девятнадцатого веков — красиво и изысканно. О, как я умею это делать!
Но, увы! Каждому времени свой стиль.
Я и так слишком красиво пишу о нынешних пидормо-тах. Между нами говоря, они заслуживают лишь сплошного мата и прочих непотребных звуков. Я их облагораживаю своим благородным языком высокой и изящной словесности.
Итак, Россиянией правили штопаные гондоны и прочая сволочь. Увы…
А народонаселению доставалось лишь то, что вываливалось из этих штопаных гондонов. И от восторга народонаселение орало благим матом: «Уря-я-яаа, демократии! Ур-рряя-яааа!!!» Охерительно умное было в россия-нии россиянское народонаселение.
Ну просто охерительно умное!!!
Штопаные гондоны возлагали венки к могилам Неизвестных солдат. И эти Солдаты корчились в своих могилах от боли, горя и стыда. Выбравшие «пепси» и демократию ходили по костям Мамаева кургана, Бородина и Куликова поля. И эти кости начинали сочиться кровью.
Россияния избрала «пепси» и подкладки.
И сама стала подкладкой в истекающей кровавой слизью промежности мировой демократии.
Но Кеша уже успел разочароваться во всяких демократиях и в прочих памперсах для слабоумных.
Кеше было не до всякой хренотени.
Убить президента. Легко сказать. Горбатый Херр обмочился от страха, когда он ему сказал, за чем пришел. Сулил любые деньги… видно, наворовал немало. Обещал золотые горы и внучку впридачу. Кешу тогда чуть не вырвало на роскошный ковер. Херр облизывал его башмаки, исцеловал все подметки. Елозил на брюхе. Рыдал, мочился в штаны и снова рыдал. Меченому Херру было очень жалко самого себя… И Кеше приходилось все время отталкивать этого жирного слизня ногами. Его слюнявые поцелуи липли к черной коже ботинок омерзительной слизью… Бр-р-рр! Кешу просто трясло от отвращения, его блевать тянуло… Но он не позволил себе пнуть эту гадину в её лоснящееся мурло, раздавить её как червя… нет, он не имел права на чувства, он был просто орудием справедливости. И всё.
Первую пулю он всадил в жирный волосатый живот. Тот вывалился из-под растегнутой рубахи… и зрелище стало просто невыносимым. Кеша нажал спуск машинально, будто и не сам.
Но гадина оказалась живучей…
Почему эти гадины всегда такие живучие?!
Это просто какая-то непостижимая загадка!
Назову себя «зеркалом революции». И скажу — нет у нас ни хрена ни революционеров, ни революционной ситуации… Это в Европах всякие, блин, антиглобалисты, троцкисты, маоисты, «красные бригады» и «черные блоки»… А у нас тихая ряска над бескрайним гнилым болотом… Я не хочу быть «зеркалом»! Мне противно отражать это тихое и покорное дерьмо.
Вчера под окнами одного дома (в котором живу и я) шустрые дяди вырубили под стоянку целую рощу прекрасных раскидистых деревьев… Ну и… хоть один из тысяч обитателей-россиян огромного дома вышел во двор с винчестером и завалил гадов? Вы угадали, не вышел, сидели по щелям как мыши и смотрели по ящику про сталинский произвол… И что же, дорогие господа россияне, вы ещё хотите, чтобы вас не сожрали с говном?
Уже сожрали… Как, вы и не заметили?
А при «отце народов» на зоне-то парилось в тринадцать с половиной раз меньше люда честного, чем нынче в нашей шибко правовой демократической Россиянии… это про террор и тиранию… так, к слову… и про дураков, которым можно впарить что угодно.
Назову себя зеркалом, которое устало отражать вас, любезные мои «богоносцы».
Кеша, милый! Ты не просто герой нашего глупого времени! Ты Архангел Михаил во плоти, спустившийся с небес и вступившийся за тихое стадо… в наш несусветный отупелый век.
Век штопаных гондонов.
Где та грань, где те непонятные годы, что великую нацию, народ-богоносец превратили в кучу штопаных гондонов… И не удивляйтесь, милые мои, и не плюйте в зеркало, не бейте его кулаками, прикладами и зонтами.
У народа-богоносца не было такого мурла… это штопаный гондон набили импортной колбасой из бешеной говядины, подмочили мочевиной «пепси», подвязали подкладкой — и народился на свет далеко не Божий герой нашего времени — «новый русский», такой же штопаный гондон, как и все эти министры, депутаты и кандидаты…
Вот и всё…
Всё нормально. Просто век штопаных гондонов. И не кривитесь! Не надо морщиться и поджимать губки! Я очень добрый человек, слишком добрый, иначе я назвал бы вас не столь ласково и деликатно, да-с, милые мои господа-с.
Вчера я шёл по кладбищу. Только навестил маму… — ох, горе горькое! — И чуть ли не в лоб столкнулся с живехоньким, целёхоньким и вертлявеньким интриганчиком, лучшим германским херром. О, майн Готт! Натюрлих! Михель Горби Меченный шел навстречу, два оператора его снимали на ходу, три быка-мордоворота охраняли, и людишек семь-восемь суетно семенили следом. Херр Горби был холён, жирен и загорел. Он прямо сочился жирной холёностью, будто только что съел пять порций италианской пиццы.
Обматерив про себя Кешу-обманщика, я пожалел, что в руках нет ни гранаты, ни засапожного ножа… Пока жалел, жирный Михель прошёл мимо — сытый, болтливый, очень довольный, с наглой ухмыляющейся рожей и прошпаклеванной пудрой бесовской отметиной на лоснящемся лбу.
Только тогда я вспомнил, что нынче у них очередное торжество демократии — десять лет назад эти лощено-холёные жирные бесы сунули под колёса танков и бэтэ-эров троих наивных мальчишек… Да, любезные мои, демократии нужна была жертва. Вот и сунули… Теперь мальчишки в земле, а «прорабы перестроек» и «великие реформаторы» на своих виллах и в дворцах далеко за пределами «этой страны», изредка, по особым случаям навещают они слетевшими с небес архангелами нашу грешную землю… Вот и этот снизошёл, благодатью пролился на благодарную почву. Ур-ряа!!!
И я упустил такой случай!
Где ты, Кеша?!
Я снова вспомнил мать… Господи, есть ли Ты вообще на белом свете? И куда Ты подевался от нас, куда Ты запропастился… коли праведниц и тружениц великих, святых век Твой новый не приемлет, а всякую нечисть носит, холит, лелеет и хоть бы что?!
Век страшный и злой… Эх, Россияния!
Мать Богородица бросила дочь свою блудную, Прахом истлел над страною Покров Её Пресвятой. В каменных храмах чужих, как и ты, беспробудная, Спит беспробудно отныне Спаситель твой…
Господь отказался от нас. Хотя на патриархии Ридикюле нашем благолепном небывало изрядно золотых одеяний, бриллиантов и жемчугов… и чем их больше, тем больше сирот беспризорных, вдовиц несчастных, убогих и проституток.
Впрочем, какие там сироты!
Бог штопаных гондонов — скважина. Присосаться к скважине — вот «новое евангелие» новых русских неру-сей: к нефтяной, газовой, водочной, никелевой, алюминиевой… лишь бы к скважине. И сосать! сосать!! сосать!!!
Сосущие. И жующие. Герои нашего времени.
Мама работала всю жизнь для России, окопы копала, воевала, в блокаде сидела, сыновей растила, и снова работала, работала, работала… и так десятки миллионов русских матерей. Теперь их в землю… и труды их в землю.
Поколение иуд зарывает Поколение Победителей.
Отдохнуть она не успела.
Всё откладывала на потом…
«Потома» не получилось.
Бледный всадник длань простёр над нами, Бледный конь копытом землю бьёт, Меж веками, смертью и мирами Праведница в мир иной бредёт…
Жирная и холёная сволочь, обещавшая нам «правовое государство», «общечеловеческие ценности», отмену привилегий и равные права, ограбила и переубивала нас, обчистила до нитки, оттянула на себя, на своих сук и своих выблядков всех оставшихся врачей Россиянии… На блокадниц и героев Отечественной врачей не осталось.
Она в земле.
Жизни век сгорел и канул в Лету. Смертный век взмахнул своей косой, В саване, с антихристовой метой, Алчный, равнодушный и слепой.
А меченный лоснящийся бес всё болтает, болтает, болтает… и венки возлагает. Жертвам. Кости эти мальчишек сочатся кровью под землей. Им бы встать на миг, на мгновение — уж они бы разобрались с этим великим реформатором без гранат и засапожных ножей.
Век грязной и мерзкой сволочи.
Я позвонил Кеше и злобно обругал его.
— Ты чего мне про Горбатого лепил, гад?! Кеша сник.
— Обознался, видать, — пробубнил он, — да и нетрезв был, сам понимаешь…
Понимаешь, понимаешь… Я всё понимал! Он столько раз отрабатывал в своих фантазиях эту сцену ликвидации Горбатого, что она вошла в его мозги уже отработанным, свершившимся материалом!
Профи, называется! Робин Гуд! Стенька Разин!
Господи, где ж справедливость на этом свете?!
«Не хватает на этом? — ответил Он. — Может, хочешь поискать на том…»
— Нет!!! — взмолил я в голос. — В другой раз! «Тогда помалкивай!» Вот так!
Моё терпение лопнуло. И я позвонил Моне.
— Привет черносотенцам! — поздоровался я.
— Не актуально, — поправил он. — Прошлым веком живёшь. А сейчас новые технологии…
— Ты мне мозги не парь, дело есть.
Моня засопел в трубку. Великий конспиратор! У них там под простым словом «дело» подразумевалось нечто такое, за что сразу давали от семи до пожизненного. Я, правда, ещё не понимал, с какой Мониной ипостасью веду разговор, уж больно быстро он поспевал за веком. Но это не имело значения. Главное, что в моём приятеле бурлили и кипели гены его пламенного и несгибаемого деда. А это было посильней всего прочего. В пылу и раже Моня мог запросто горы своротить.
А значит, он просто обязан был нам помочь.
— Молчи! Я всё знаю! — просипел он голосом опереточного карбонария. — Мы уже идём по следу… Подробности при встрече. Пароль: команданте. Отзыв: Че!
Большего всего на свете Мехмет любил получать письма из Гроссбритании, из самого Лондиниума и его окрестностей, где в суперпрестижном колледже обучались его любимые сынишки.
Он даже специально купил огромный золотой поднос аглицкой работы и золотой звонок-колокольчик. Раз в месяц одна из русских жён-блядей, как и было заведено, трезвонила в звонок из-за сандаловых дверей его кабинета, а потом торжественно вносила заветное письмо на подносе… как в лучших домах!
Вот и сейчас Мехмет сидел в огромном джакузи посреди своего кабинета, выклеенного италианскими обоями с выпуклыми корешками самых дорогих и умных книг, потягивал сладковатый дымок из кальяна, поглаживал атласный зад юной гяурки-прелестницы (завуч местной гимназии каждый день приводила ему новую девочку; сил уже не было; но положение обязывало; и Мехмет пользовался антикварным костяным ножичком для разрезания страниц; ни одна из дев не должна была уйти от него девственницей, панимашь!)
От внезапного трезвона прелестница вздрогнула и затонула в булькающей воде вместе со своим атласным задом и мордочкой отличницы.
— Ыйе-ес! — важно разрешил Мехмет.
Огромные резные двери распахнулись. И Люська-блядь, одетая в шитую золотом ливрею, без штанов, но в павлиньих перьях, павой вплыла в кабинет… и чуть не сверзилась в бурлящую воду. Она была уже пьяна. Мехмет презрительно оттопырил нижнюю губу… в этот миг он готов был прощать люськам всё.
— Почта из Лондона, сэ-эрррр!!! — голосом старого и опытного дворецкого известила Люська.
И слеза навернулась на крутой Мехметов глаз.
Он пнул пяткой подводную русалку-прелестницу. Та ящерицей выскользнула из джакузи и пропала из непомерного кабинета в одной из ниш-дверей, оставив по себе лишь мокрый след на малахитовом полу и отражение атласного зада в бесчисленных хрустальных гранях…
А ещё, братья и сестры мои, раскрою вам тайну великую, в каждом православном календаре пропечатанную:
11 сентября — День памяти всех православных воинов, на поле брани убиенных… Много их положили ироды. В одной Боснии-Сербии не счесть…
Кто старое помянет, тому глаз долой, — так говорят умные люди. Да ещё бывает приговаривают: — а кто забудет, тому оба вон! 11 сентября — два кола, две пики в два глаза. Чтоб не забывали. Герменевтика, блин. Не пинайте писателя-злопыхателя, что умудрён вельми. Не его вина. По написаному в книгах… по-христиански… помните?
Очень, конечно, негуманно. Согласен. Сам горючими слезами обливаюсь, рву редкие власы с головы и стенаю… Сам по «близнецам» хаживал, с крыши поднебесной на зелёного идола свободы, что средь вод стоит, поглядывал, любовался… Может, Господь в кумира-то и целил? ведь твердил же Он нам бестолочам: не создавайте себе, гады неверующие, кумиров! не кланяйтесь идолам поганым! Может, промахнулся? Но то неведомо смертным. Ибо пути Господни неисповедимы.
Особенно когда в руце Его праведной крепкий бич.
Назову себя Екклесиастом.
И начну мудрствовать лукаво. А что ещё остаётся… здесь, посреди чужого пыльного города, второго Стамбула, с гусиным пером пророка в руке и клавиатурой компьютера на столе?
Только писать этоти злобные пасквили, мудрствовать и рыдать горькими слезами.
И завидовать боевикам Хаттаба ибн Басая — там у каждого по три акаэма под рукой, по гранатомету и «стинге-ру»… Они могут сражаться… я не знаю, за что — за свободу, независимость, за веру… или за деньги. Но могут!
Я могу только скрипеть зубами. И выть.
У меня нет пулемета.
У меня есть только моё перо.
И моя боль.
Которая осталась от моего убитого народа.
У меня нет даже той надежды, той истовости и исступленности, что есть у Мони Гершензона, самого отъявленного россиянского патриота, самого оголтело-махрового и квасного… нет, не квасного, ибо пропали с улиц нашего второго Стамбула квасные бочки, а былые и новые ква-сопивцы бродят по этому пока ещё русскоговорящему московитскому Стамбулу в майках с надписью «USA» или просто «Ай лав ю, Амэурыка!».
У меня нет веры…
Я изуверился.
Наверное, я изувер. Так я и назову себя… потом.
А ныне…
Я грущуна пару с иным пророком…
Он меня понимает.
Он видел то, что случится с нами, ещё сто лет назад, больше ста… он знал — к власти придут смердяковы, править Россией станут бесы и одержимые бесами, и имя им будет легион.
Он всё понимал… за многие десятилетия до конца.
Ах, Федор Михалыч, мой брат и предтеча, ну, здравствуй! Что так одиноко сидишь посредине Москвы. Закованный в бронзу, угрюмый, смешной и лобастый, глагол изнемогший над чертополохом молвы… Всю жизнь тебя бесы пинали, терзали и гнали, а ты все кричал, докричаться не мог до толпы. И жизнь отобрали… и смерть у тебя отобрали. И зрят, и не видят, воистину, брат мой, слепы! Ни к званным, ни к бранным судьбиной тебя не прибило, они в суете, но и ты в ней с макушки до пят, один как всегда, до плетей, до креста, до могилы, один надо всеми и всеми навеки проклят. Печальник премудрый, ну что ты молчишь и страдаешь, что толку теперь горевать нам на пару с тобой! Сиди и молчи, ты один лишь меня понимаешь: в премудрости многой — печаль. Нам пора на покой. Ах, Федор Михалыч, ну где же твой тихий Алеша? Он спился давно. Он убит на чеченской войне. Алешам досталась, мой брат, непосильная ноша, их дети и внуки с сумою, в тюрьме и в земле. Где старцы твои, где пустынники и страстотерпцы? Все в прошлом, мой брат, что грустить и стенать о былом! Христа здесь распяли опять, здесь повсюду царят иноверцы. И здесь полумесяц давно уж взошёл над крестом.
Стамбул, Стамбул… это действительно так, други мои. Некогда и Царьград славный был полон гомону греко-славянского, православного… а затем пришли иные языци и народци… и пошло, и понеслось… и остались в святови-зантийской земле одни сплошные турки… кто останется в святорусской земелюшке — чечены? азебарджаны (как говаривал ставропольский немец Михель Горбачёв) или «не имеющие национальности»? [47]Это только Аллах знает и пророк его Мухаммад… Святую Софию в Святом Константинополе быстрёхонько под мечеть переоборудовали, так и в московском Стамбуле Храм Христа Спасителя переделают в приют благой для правоверных… (и правильно сделают, пить меньше надо и за подкладками не гоняться!)… и будет тогда наш навеки народноизбранный мэр туда в чалме ходить и долгополом халате. Большой политик! Уважаимый чалвэк!
Новый век не для старых русских.
Мы «мышкины», брат, мы здесь все на Руси «идиоты», такой уж расклад, и не нам его, видно, менять… Заботы и хлопоты, Федор Михалыч, оставим пустые заботы, уж мы отзаботились, нам ли себя укорять. Ах, Федор Михалыч, нас двое с тобой и осталось, кто знает, кто помнит, что стольным в России Царь-град. И жалости нет, и какая там, к дьяволу, жалость: кругом смердяковы, их век, ты накликал его, так-то, брат! Век черный и злой, мы с тобой ничего не попишем. Россия была, при тебе… А при мне ее нет. Спаситель ушел навсегда, ощутив среди нас себя лишним. Пришел Инквизитор судить и карать этот свет. Ты в каторге гнил. Бог тебе и судья и заступник. И ты перед Богом судья и заступник всем нам. Но ты не моли Богородицу — грех наш вовек неискупен, И ты не проси у Всевышнего, пусть нам воздаст по делам! Мы в каторгу сами Россию свою обратили, и нет нам прощенья, молчи, не тревожь себя, брат! Мы бесов в себя и во храмы свои запустили, и бесы нас кружат! И бесы над нами царят! Твой век золотой — только сон, беспробудный и странный, что снится похмельным в беспамятстве чуждых пиров. Мы бедные люди, мой брат, и нас нету, увы, между званных, чума правит пиром… Но мы вне пиров и миров. Ах, Федор Михалыч, вставай, поднимайся, дружище, нам места здесь нет — нет пророков в отчизне родной.
Вставай и пойдем, по руинам пойдем, пепелищам… Ах, Федор Михалыч, вставай и пойдем, дорогой.
Такой вот мудрствующий Екклесиаст третьего тысячелетия от Рождества Христова: «… видел я место суда под солнцем, а там беззаконие; видел место правды, а там — неправда…»
И много, много народноизбранных президентов.
Да, я пишу этот ненормальный, сумасшедший роман, только потому что я один вижу, что России больше нет, что она погибла… И что никто за неё не отомстит. Ни олигархи, ни бизнесмены, ни бизнесвумены, ни бизнес-киндеры, ни банкиры… просто по определению; ни пре-зидентии, ни патриархии, ни депутарии, ни министрели, ни министролли… ибо они продажные шкуры; ни патриоты… ибо их в Россиянии нет; ни армия… ибо она носит американские ботинки на шнурках и перенацелена прези-дентиями с внешнего врага на «внутренних террористов»; ни милиция… ибо она занята охраной наших кавказских братьев торгово-пиво-водочно-табачно-наркотической национальности; ни наши партнеры по НАТО… ибо они и Россиянии) видели в гробу; ни народонаселение, которому, как писалось выше, всё по херу, было бы пиво кавказского разлива, презервативы с крылышками, папуасские сериалы и подкладки с толстым-толстым слоем шоколада; ни юные поколения телепузиков и гарри-поттеров; ни престарелые кадры коммунаров-гапоновцев… никто… кроме настоящих, честных русских бандитов… которые рано или поздно снимут с предохранителей свои русские акаэмы-«калаши»… и скажут: «Ну, всё суки! Время ваше вышло!»
Поэтому я и пишу про Кешу.
Херр Перепутин очень любил детей. Особенно своих двух дочурок. И поэтому он разговаривал с ними только на немецком, и учились они в немецких лицеях. В Россиянии были два немецких лицея. По одному на каждую ученицу.
А ещё в Россиянии было пять миллионов беспризорников. Они никак не хотели кататься на горных лыжах в Альпах, заниматься джиу-джитцей, тэквон-до и учиться в лицеях. И тогда Калугин подписал указ о планомерном и последовательном усыновлении в Итальянию, Парижа-нию, Стамбулию и Заокеанию всех этих ужасных, ну совсем не нужных Россиянии беспризорников — кого в «модели», кого в бордели, кого на органы… Экономику надо было подпитывать. Да и вечно голодные олигархи над президентиевым ухом зубами клацали.
Поп Гапон, утверждая указ в Полубоярской Думе, так и сказал, угрюмо, по-рабочекрестьянски:
— Экономика, понимать, должна быть экономной! Нам Талибастанию нечем кормить и восстанавливать, вон, опять сто колонн и тыщу самолётов послали да две тыщи госпиталей развернули… это вам не хрен моржовый, а участие в антитеррористической операции, понимать! А туг своих террористов пять миллионов по подвалам растёт! А нашим партнёрам органов не хватает… Всяких отщепенцев предупреждаю, визы в Заокеанию и командировочные хрен получите!
Доброе дело одобрили всем миром.
А Перепутингу очередной бюст на родине поставили. И самый большой россиянский стадион в его честь переименовали. Даже вывеску повесили «Лужниковский Вещевой Рынок» имени херра Перепутина.
На радостях народонаселение переизбрало своего любимца на очередной бессрочный срок.
«А то государство, представителей которого нам по телевизору показывают, все эти министры, кандидаты, депутаты… все это штопаные гондоны, вот и всё…»
Из фильма «Нежный возраст»
— Его шлепнули шесть лет назад, — сказал Кеша, — и он сам был штопаным гондоном, иначе бы не вязался с чеченами. Они его и пришили. Но сказано верно…
Верно. Конечно, верно. Но кто мог бы подумать лет пятнадцать назад, что страной будут править штопаные гондоны. Шпана!
Эх, Кеша, Кеша. Не с тебя ли я писал ветерана аранай-ской войны, рецидивиста и беглого каторжника Иннокентия Булыгина… Не помню. Но больно уж похожи. Чем? Да тем… Оба русские. Сейчас мало русских осталось. И много говна — шпаны, выблядков перестройки и штопаных гондонов. И ещё просто жвачных, которые жуют.
Пятнадцать лет назад, и двадцать, и тридцать, и сорок я всё ловил себя на мысли — непонятно, непостижимо, необъяснимо: выходит, мы первое поколение за всю историю Земли-матушки, которое не знает и не будет знать — да! — войны. До нас воевали все — и отцы, и деды, и прадеды, и прапрадеды… на каждое поколение была своя война… И вдруг нате вам — прервалась цепь. И настал золотой век… Тогда равновесие казалось незыблемым, абсолютно незыблемым… любые серьёзные войны исключались. Мощь России была несокрушимой, фантастической, сверхреальной…
И вдруг мы оказались в нокауте, на лопатках, по уши в дерьме! и не коммунары номенклатурные вовсе, как им грозили «прорабы перестроек» (коммунарии-то и стали самыми махровыми демократорами и приватизариями)… а мы, все прочие, народишко неотесанный, триста миллионов тупых и наивных совков. В таком дерьме, что сиди и не рыпайся!
Третья Мировая свершилась в одночасье.
И наши правители проорали всё!
Абсолютно непобедимая держава рухнула сначала на колени, потом лицом в грязь… мириады злобных карликов-лилипутов вонзили в неё свои булавки. А из спины торчал огромный нож с чёткой гравировкой: «Мировой демократии от советского правительства и ЦК КПСС».
Да, это они, а никакие не спецслужбы запада, и не масоны, и не жиды-вредители сокрушили Тысячелетнюю Державу, сдали самое мощное в мире государство. Сдали, «чтобы красиво тусоваться», как сказал один брайтон-ский водитель-еврей из фильма «Брат-2».
Брат Данила, где ты со своим самопалом?! И почему ты стреляешь не тех… Ничего, ежели не сопьёшься, не продашься — через десяток лет станешь Кешей, Иннокентием Булыгиным, который знает, кого стрелять…
А кого сечь.
Холопов надо сечь на конюшне.
Но холопы правят нами и сами секут всех.
Век страшный и злой…
Эти твари, чтобы вдосталь жрать импортной колбасы, пить от пуза сладкой мочи демократии «пепси» и подкладывать своим сукам подкладки с крылышками, продали Великую Империю с потрохами — за кулёк жвачки, пару джинсовых штанов, три памперса и ворованный у сирот дворец на Рублевке.
От полнейшего охерения народонаселение ничего не поняло. Ему сказали: всё нормально, терпите, скоро заживете как немцы и заокеанцы
И все заорали истошно: «Уряя-я-яааа!!!»
Все очень хотели быть папуасами, итальянцами и неграми.
Народонаселение проорало Россию вместе со своими правителями, которых оно стоило.
И миру явилась Россияния.
В обычной жизни страной Эрэфией управляли мудрые реформаторы, убежденные сторонники общечеловеческих ценностей, гаранты конституции, дальновидные государственники-державники, члены «большой восьмерки», борцы с «международным терроризмом» и прочие достойные члены демократического формата.
А в и без того бестолковой жизни № 8 страной Рос-сиянией управляли штопаные гондоны. Да-да.
Я всегда мечтал изъясняться высоким штилем барственно роскошной тургеневской прозы и писать свои жиз-ненноведческие опусы витиевато-причудливым языком великих предтеч восемнадцатого и девятнадцатого веков — красиво и изысканно. О, как я умею это делать!
Но, увы! Каждому времени свой стиль.
Я и так слишком красиво пишу о нынешних пидормо-тах. Между нами говоря, они заслуживают лишь сплошного мата и прочих непотребных звуков. Я их облагораживаю своим благородным языком высокой и изящной словесности.
Итак, Россиянией правили штопаные гондоны и прочая сволочь. Увы…
А народонаселению доставалось лишь то, что вываливалось из этих штопаных гондонов. И от восторга народонаселение орало благим матом: «Уря-я-яаа, демократии! Ур-рряя-яааа!!!» Охерительно умное было в россия-нии россиянское народонаселение.
Ну просто охерительно умное!!!
Штопаные гондоны возлагали венки к могилам Неизвестных солдат. И эти Солдаты корчились в своих могилах от боли, горя и стыда. Выбравшие «пепси» и демократию ходили по костям Мамаева кургана, Бородина и Куликова поля. И эти кости начинали сочиться кровью.
Россияния избрала «пепси» и подкладки.
И сама стала подкладкой в истекающей кровавой слизью промежности мировой демократии.
Но Кеша уже успел разочароваться во всяких демократиях и в прочих памперсах для слабоумных.
Кеше было не до всякой хренотени.
Убить президента. Легко сказать. Горбатый Херр обмочился от страха, когда он ему сказал, за чем пришел. Сулил любые деньги… видно, наворовал немало. Обещал золотые горы и внучку впридачу. Кешу тогда чуть не вырвало на роскошный ковер. Херр облизывал его башмаки, исцеловал все подметки. Елозил на брюхе. Рыдал, мочился в штаны и снова рыдал. Меченому Херру было очень жалко самого себя… И Кеше приходилось все время отталкивать этого жирного слизня ногами. Его слюнявые поцелуи липли к черной коже ботинок омерзительной слизью… Бр-р-рр! Кешу просто трясло от отвращения, его блевать тянуло… Но он не позволил себе пнуть эту гадину в её лоснящееся мурло, раздавить её как червя… нет, он не имел права на чувства, он был просто орудием справедливости. И всё.
Первую пулю он всадил в жирный волосатый живот. Тот вывалился из-под растегнутой рубахи… и зрелище стало просто невыносимым. Кеша нажал спуск машинально, будто и не сам.
Но гадина оказалась живучей…
Почему эти гадины всегда такие живучие?!
Это просто какая-то непостижимая загадка!
Назову себя «зеркалом революции». И скажу — нет у нас ни хрена ни революционеров, ни революционной ситуации… Это в Европах всякие, блин, антиглобалисты, троцкисты, маоисты, «красные бригады» и «черные блоки»… А у нас тихая ряска над бескрайним гнилым болотом… Я не хочу быть «зеркалом»! Мне противно отражать это тихое и покорное дерьмо.
Вчера под окнами одного дома (в котором живу и я) шустрые дяди вырубили под стоянку целую рощу прекрасных раскидистых деревьев… Ну и… хоть один из тысяч обитателей-россиян огромного дома вышел во двор с винчестером и завалил гадов? Вы угадали, не вышел, сидели по щелям как мыши и смотрели по ящику про сталинский произвол… И что же, дорогие господа россияне, вы ещё хотите, чтобы вас не сожрали с говном?
Уже сожрали… Как, вы и не заметили?
А при «отце народов» на зоне-то парилось в тринадцать с половиной раз меньше люда честного, чем нынче в нашей шибко правовой демократической Россиянии… это про террор и тиранию… так, к слову… и про дураков, которым можно впарить что угодно.
Назову себя зеркалом, которое устало отражать вас, любезные мои «богоносцы».
Кеша, милый! Ты не просто герой нашего глупого времени! Ты Архангел Михаил во плоти, спустившийся с небес и вступившийся за тихое стадо… в наш несусветный отупелый век.
Век штопаных гондонов.
Где та грань, где те непонятные годы, что великую нацию, народ-богоносец превратили в кучу штопаных гондонов… И не удивляйтесь, милые мои, и не плюйте в зеркало, не бейте его кулаками, прикладами и зонтами.
У народа-богоносца не было такого мурла… это штопаный гондон набили импортной колбасой из бешеной говядины, подмочили мочевиной «пепси», подвязали подкладкой — и народился на свет далеко не Божий герой нашего времени — «новый русский», такой же штопаный гондон, как и все эти министры, депутаты и кандидаты…
Вот и всё…
Всё нормально. Просто век штопаных гондонов. И не кривитесь! Не надо морщиться и поджимать губки! Я очень добрый человек, слишком добрый, иначе я назвал бы вас не столь ласково и деликатно, да-с, милые мои господа-с.
Вчера я шёл по кладбищу. Только навестил маму… — ох, горе горькое! — И чуть ли не в лоб столкнулся с живехоньким, целёхоньким и вертлявеньким интриганчиком, лучшим германским херром. О, майн Готт! Натюрлих! Михель Горби Меченный шел навстречу, два оператора его снимали на ходу, три быка-мордоворота охраняли, и людишек семь-восемь суетно семенили следом. Херр Горби был холён, жирен и загорел. Он прямо сочился жирной холёностью, будто только что съел пять порций италианской пиццы.
Обматерив про себя Кешу-обманщика, я пожалел, что в руках нет ни гранаты, ни засапожного ножа… Пока жалел, жирный Михель прошёл мимо — сытый, болтливый, очень довольный, с наглой ухмыляющейся рожей и прошпаклеванной пудрой бесовской отметиной на лоснящемся лбу.
Только тогда я вспомнил, что нынче у них очередное торжество демократии — десять лет назад эти лощено-холёные жирные бесы сунули под колёса танков и бэтэ-эров троих наивных мальчишек… Да, любезные мои, демократии нужна была жертва. Вот и сунули… Теперь мальчишки в земле, а «прорабы перестроек» и «великие реформаторы» на своих виллах и в дворцах далеко за пределами «этой страны», изредка, по особым случаям навещают они слетевшими с небес архангелами нашу грешную землю… Вот и этот снизошёл, благодатью пролился на благодарную почву. Ур-ряа!!!
И я упустил такой случай!
Где ты, Кеша?!
Я снова вспомнил мать… Господи, есть ли Ты вообще на белом свете? И куда Ты подевался от нас, куда Ты запропастился… коли праведниц и тружениц великих, святых век Твой новый не приемлет, а всякую нечисть носит, холит, лелеет и хоть бы что?!
Век страшный и злой… Эх, Россияния!
Мать Богородица бросила дочь свою блудную, Прахом истлел над страною Покров Её Пресвятой. В каменных храмах чужих, как и ты, беспробудная, Спит беспробудно отныне Спаситель твой…
Господь отказался от нас. Хотя на патриархии Ридикюле нашем благолепном небывало изрядно золотых одеяний, бриллиантов и жемчугов… и чем их больше, тем больше сирот беспризорных, вдовиц несчастных, убогих и проституток.
Впрочем, какие там сироты!
Бог штопаных гондонов — скважина. Присосаться к скважине — вот «новое евангелие» новых русских неру-сей: к нефтяной, газовой, водочной, никелевой, алюминиевой… лишь бы к скважине. И сосать! сосать!! сосать!!!
Сосущие. И жующие. Герои нашего времени.
Мама работала всю жизнь для России, окопы копала, воевала, в блокаде сидела, сыновей растила, и снова работала, работала, работала… и так десятки миллионов русских матерей. Теперь их в землю… и труды их в землю.
Поколение иуд зарывает Поколение Победителей.
Отдохнуть она не успела.
Всё откладывала на потом…
«Потома» не получилось.
Бледный всадник длань простёр над нами, Бледный конь копытом землю бьёт, Меж веками, смертью и мирами Праведница в мир иной бредёт…
Жирная и холёная сволочь, обещавшая нам «правовое государство», «общечеловеческие ценности», отмену привилегий и равные права, ограбила и переубивала нас, обчистила до нитки, оттянула на себя, на своих сук и своих выблядков всех оставшихся врачей Россиянии… На блокадниц и героев Отечественной врачей не осталось.
Она в земле.
Жизни век сгорел и канул в Лету. Смертный век взмахнул своей косой, В саване, с антихристовой метой, Алчный, равнодушный и слепой.
А меченный лоснящийся бес всё болтает, болтает, болтает… и венки возлагает. Жертвам. Кости эти мальчишек сочатся кровью под землей. Им бы встать на миг, на мгновение — уж они бы разобрались с этим великим реформатором без гранат и засапожных ножей.
Век грязной и мерзкой сволочи.
Я позвонил Кеше и злобно обругал его.
— Ты чего мне про Горбатого лепил, гад?! Кеша сник.
— Обознался, видать, — пробубнил он, — да и нетрезв был, сам понимаешь…
Понимаешь, понимаешь… Я всё понимал! Он столько раз отрабатывал в своих фантазиях эту сцену ликвидации Горбатого, что она вошла в его мозги уже отработанным, свершившимся материалом!
Профи, называется! Робин Гуд! Стенька Разин!
Господи, где ж справедливость на этом свете?!
«Не хватает на этом? — ответил Он. — Может, хочешь поискать на том…»
— Нет!!! — взмолил я в голос. — В другой раз! «Тогда помалкивай!» Вот так!
Моё терпение лопнуло. И я позвонил Моне.
— Привет черносотенцам! — поздоровался я.
— Не актуально, — поправил он. — Прошлым веком живёшь. А сейчас новые технологии…
— Ты мне мозги не парь, дело есть.
Моня засопел в трубку. Великий конспиратор! У них там под простым словом «дело» подразумевалось нечто такое, за что сразу давали от семи до пожизненного. Я, правда, ещё не понимал, с какой Мониной ипостасью веду разговор, уж больно быстро он поспевал за веком. Но это не имело значения. Главное, что в моём приятеле бурлили и кипели гены его пламенного и несгибаемого деда. А это было посильней всего прочего. В пылу и раже Моня мог запросто горы своротить.
А значит, он просто обязан был нам помочь.
— Молчи! Я всё знаю! — просипел он голосом опереточного карбонария. — Мы уже идём по следу… Подробности при встрече. Пароль: команданте. Отзыв: Че!
Большего всего на свете Мехмет любил получать письма из Гроссбритании, из самого Лондиниума и его окрестностей, где в суперпрестижном колледже обучались его любимые сынишки.
Он даже специально купил огромный золотой поднос аглицкой работы и золотой звонок-колокольчик. Раз в месяц одна из русских жён-блядей, как и было заведено, трезвонила в звонок из-за сандаловых дверей его кабинета, а потом торжественно вносила заветное письмо на подносе… как в лучших домах!
Вот и сейчас Мехмет сидел в огромном джакузи посреди своего кабинета, выклеенного италианскими обоями с выпуклыми корешками самых дорогих и умных книг, потягивал сладковатый дымок из кальяна, поглаживал атласный зад юной гяурки-прелестницы (завуч местной гимназии каждый день приводила ему новую девочку; сил уже не было; но положение обязывало; и Мехмет пользовался антикварным костяным ножичком для разрезания страниц; ни одна из дев не должна была уйти от него девственницей, панимашь!)
От внезапного трезвона прелестница вздрогнула и затонула в булькающей воде вместе со своим атласным задом и мордочкой отличницы.
— Ыйе-ес! — важно разрешил Мехмет.
Огромные резные двери распахнулись. И Люська-блядь, одетая в шитую золотом ливрею, без штанов, но в павлиньих перьях, павой вплыла в кабинет… и чуть не сверзилась в бурлящую воду. Она была уже пьяна. Мехмет презрительно оттопырил нижнюю губу… в этот миг он готов был прощать люськам всё.
— Почта из Лондона, сэ-эрррр!!! — голосом старого и опытного дворецкого известила Люська.
И слеза навернулась на крутой Мехметов глаз.
Он пнул пяткой подводную русалку-прелестницу. Та ящерицей выскользнула из джакузи и пропала из непомерного кабинета в одной из ниш-дверей, оставив по себе лишь мокрый след на малахитовом полу и отражение атласного зада в бесчисленных хрустальных гранях…