Страница:
— Всё… уволь! — Кеша застонал.
Он был близок к обмороку. Но нам ещё предстояла долгая дорога назад, к лучезарной вывеске у входа, к набитому горемычным людом трамваю. Впрочем, люд себя не ощущал горемычным. Это где-то в Аргентине, где повысили цены на полпроцента, народ громил дворцы и банки, жёг полицейские машины и готовился сжечь гада-президента, вот там, видно, обитал горемычный люд. Наши никого громить не собирались… каждый — надеялся, что сосед сдохнет раньше и будет как в пословице: «меньше народу — больше кислороду». Власти и демократы считали так же, демократия в Россиянии просто задыхалась от избытка народа и нехватки кислорода.
Когда рядовой второго класса фон Капут-Перельпутер, ответственный за россиянское народонаселение, обращался к своему заокеанскому другу без галстука за помощью, тот долбил своё: «У нас, понимашь, и так мало ракет осталось с этим Бен Алладином, на всех ваших не хватит… сами, сами управляйтесь! — добавлял, лукаво щуря глаз: — Верным, верным путём идёте, господа!»
Польщенные господа управлялись сами.
Кислороду с каждым днём становилось всё больше и больше.
Две нищенки, дравшиеся за гнилую луковицу, упали в жижу и Кешино и без того промасленное и засаленное пальтецо то ли от Версачи, то ли от Гуччи с Армани, залило омерзительной зеленоватой гадостью… Он задрал голову к серому небу.
— Нет! Всё! Не могу больше!
Я понял, что его сейчас вывернет наизнанку.
И попытался было развернуть Кешу к выходу… Но он уже падал головой на какой-то ларёк прямо-таки дворцового вида, огромный и окрашенный в ярко-жёлтую, по вкусу владельца, видно, краску. Я растерялся… Но он успел подставить руку, та опустилась на обитую жестью дверь… Дверь заскрипела, задрожала, распахнулась с дребезгом… и Кеша рухнул внутрь, в полумрак… и пополз, пополз куда-то прочь. Я бросился за ним…
И оторопел.
В глубине этого обширного дворцового ларыса-сарая, возле столика с банками, бутылками и одним стаканом, на куче замусоленных импортных, набитых синтепоном или прочей гадостью матрасов, в свете трех мигающих люминисцентных светильников-труб стояла на четвереньках белобрысая девка лет четырнадцати с круглым розовым задом, а на ней пыхтел какой-то чернявенький, усатенький, толстощекий и пузатенький человечек явно кавказской, как выражаются органы, национальности. У человечка, несмотря на все его пыхтения и ерзанья, что-то не получалось, и он злорадно щипал девку за розовый зад… та взвизгивала и мотала растрёпанной головой. Внизу, у подножия матрасов валялся китайский рюкзачек с лямками, надписью «USA» и школьными учебниками за 7-ой класс. За миг до того ещё две белобрысые девки, сидевшие в углу ларька и ждавшие, видно, своей очереди, пробками вылетели в какую-то щель… Подымающийся медведем Кеша напугал их до невозможности. Это была просто какая-то картина под названием "не ждали!" Да, все были немного растеряны и ошарашены приватностью ситуации.
За исключением пузатенького круглощекого усача. Лишь с полминуты тот очумело и грозно вращал черными как маслины глазами и беззвучно разевал золотозубый рот… потом из этой сверкающей, как и ларёк, дворцовой пасти извергся пронзительный визг.
— Иша-ак! Руски иша-ак! Свиня-я-я! Пошёл вон, руска свиня-я-яааа!!!
Это был Мехмет. Я узнал его не сразу, он здорово отёк от пьянок и позеленел от блядей. Но это был он, славный орденоносец всех гробов господних со всеми крестами, полумесяцами и президентскими подвязками! Мехмет! Перпетуум-мобиле россиянской торговли и лучший друг всех милиционеров! непримиримый борец с русским фашизмом! движущая сила демократии и прогресса! золотозубый и знойный герой моего ненормального романа!
Мехмет точно знал, что все русские, слюшай, ленивые свиньи, терпеливые ишаки и глупые бараны. Он знал, что на них возят воду, а на их бабах и девках ездят верхом!
Он знал по опыту, ещё точнее, что этот русский ишак сейчас опрометью вылетит из его дворца и будет всю жизнь ставить свечки и благодарить своего неверного бога, что остался цел… он знал…
Но Кеша ничего этого не знал. Он был русским, который пришёл из другого мира, в котором золотозубые джигиты ещё не набирали гаремов из невест тех парнишек, что защищали родину на Кавказе и возвращались в цинковых гробах с отрезанными головами… он ещё не знал, что русские, слюшай, свиньи и ишаки, что они за стакан продавали своих дочерей… Он просто свалился с Луны.
И потому он вразвалку подошёл к грозному и важному Мехмету. Ухватил его за шкирку. Одним рывком сорвал с оцепенело-распяленной девки. Немного подержал в воздухе, рассматривая с явной брезгливостью, как уже раздавленного червя. А потом каким-то неуловимо благородным движением ткнул несчастного Мехметушку носом прямо в разверзтый зад девицы. Вдавил поглубже за загривок… прижал, придавил.
— Не надо, Кеша! — закричал я. — Это грубо!
Кеша молчал. И в своем длинном черном пальто, высокий и бледный, он сейчас был похож на какого-то святого или, по крайней мере, сугубого иеромонаха, изгоняющего откуда-то или загоняющего куда-то отвратительного пузатенького бесёнка.
Бедный Мехмет рвал ногтями матрасы, сучил ногами, хрипел, хлюпал носом, всё сильнее втягивая в него содержимое кишечника окостенелой от ужаса девки. Мехмету сейчас явно не хватало кислорода, как не хватало его правительству, просто не знающему, что делать с этим народонаселением, которое ещё — какая наглость! — дышало.
— Это не благородно! — пытался я остановить Кешу. Так он мог перебить всех героев моего романа, и я остался бы один в этой бестолковой и нелепой жизни.
Один на один с всё более звереющей демократией.
— Благородно, — сказал Кеша, когда несчастный перестал сучить ногами.
Он отбросил труп подальше от девки. Обернулся к ней.
— Подол опусти…
— Чего? — не поняла та.
Я подошёл и сам натянул модное красное платьице на розовый зад. Неэстетичность обзора усугубляла и мою депрессию.
— Чего он тебе обещал? — спросил Кеша по-отечески ласково. Девка на этот раз поняла сразу.
— Бутылку «клинского» и три жвачки! — заявила она с вызовом, будто у неё отбирали заработанное.
— Щяс получишь, — успокоил её Кеша.
Он подошёл к столу, взял откупоренную бутылку пива, вылил её малолетке на голову. Потом нашёл рядом целую упаковку жвачки и, не разворачивая её, сунул в рот девке.
— Жуй!
Та покорно зажевала, ловя языком стекающие с волос струйки пива. Это было непедагогично. И я, подняв китайско-«американский» рюкзачок, собрал туда учебники, бросил его на колени ей и сказал строго:
— Иди отсюда, уроки пора учить!
Тем временем Кеша откупоривал уже третью бутыль водки и тщательно, как хирург, промывал палец за пальцем, ладони, кисти… Я вообще не понимал, как этот сноб и эстет мог работать киллером… Впрочем, сейчас Кеша был не на работе.
На всякий случай я подошёл к несчастному Мехмету, пошевелил ногой труп… тот был дохлее дохлого ишака. Слезы навернулись на мои глаза… издох бедолага, сколько вдов оставил и сирот горемычных, скольким чинам и ментам бакшишу не додал… я готов был рыдать по несчастным Верке с Надькой, которым теперь обездоленные бакинские вдовушки живьём глаза выцарапают и уши отгрызут… я жалел ветеранов и пенсионерок, которым Мехмет иногда даром дарил гнилые луковицы и червивую тухлятину, теперь им придётся просто помирать с голоду… я плакал по тысячам мальчуганов и девчонок, которые покупали дозы у доброго Мехмета и которые теперь будут биться в корчах по своим подвалам, пока не найдут нового благодетеля… я сокрушался по всей обездоленной Россиянии…
Но долго мне рыдать и сокрушаться не пришлось. С двух сторон разом, со скрипом и лязгом распахнулись двери. И в дворцовый ларёк ворвалось десятка три разъярённых лиц рыночной национальности. Суки-девки, белобрысые, донесли! В руках у пастухов-джигитов были ломы, ножи, монтировки и топоры. Они дико вопили и клацали зубами, извергая проклятия, от которых волосы вставали дыбом. За спинами этих «лиц» маячило с полсотни русских милиционеров и омоновцев, готовых всецело поддержать их в священном джихаде с проклятым русским фашизмом.
Я догадался, что нас сейчас забьют насмерть. Но Кеша оказался не столь догадливым. Первым четверым он свернул челюсти и переломал хребты в мгновение ока. Я не знаю, где он набрался этих приёмов, но бил он коротко, жестоко и беспощадно. На каждое «рыночное лицо» хватало одного удара в рожу. Это был явно не голливудский фильм, где били, вставали, били, вставали и так до до конца кассеты. Кеша бил не по-киношному. Он бил очень жизненно и натурально. Смертным боем. Пока я собрался с мыслями, припомнив свой боевой опыт, и двинул ему на помощь, на полу уже валялись в корчах или бездвижно не меньше двенадцати нерусских неишаков. Их золотые зубы валялись отдельно.
А Кеша только входил в раж. Он трезвел.
Недаром я намекал про вытрезвитель.
Милиция и охрана, видя, что бакшиш скоро будет брать не с кого, начинали расходиться. А Кеша всё молотил и молотил совершенно очумелое "национальное меньшинство". Теперь он гонялся за этими пастухами русских отар по всему балагану. Он бил несчастных насмерть, с несусветной русской удалью и богатырским размахом, как в добрые старые времена их били Илья Муромец с Алёшей Поповичем, Добрыня Никитич с Василием Буслаевичем… да и все прочие былинные и небылинные герои, которые наверняка были оголтелыми и махровыми русскими фашистами.
Это было просто какое-то мамаево побоище.
Незванным «соловьям-разбойникам» не помогали ни топоры, ни ломы с ножами. Когда двое золотозубых выскочили из-под прилавков с «калашами», Кеша, просто сшиб их с ног трупом бывшего сородича, а потом аккуратно свернул им шеи. Один «калаш» он пнул мне ногой со словами:
— Прикроешь в случае чего!
Он знал, что я прикрою.
Второй он взял в руку как дубинку. Выпил из горлышка бутылку «гжелки» и выскочил на воздух. Полтора часа я бегал за ним следом по всему гадюшнику. И не мог его остановить. Кеша разыскивал прячущихся повсюду в ужасе печенегов, бил их, вязал и брал в полон… Восторженные посетители «помойки» ликовали и радовались, будто рязанцы, восставшие на ордынских баскаков и предвкушающие скорое освобождение любимой родины. А ещё через полчаса он сгрёб всех полоненных в центральную, самую глубокую лужу гадюшника, самую мерзкую и зловонную лужу, выпил ещё бутылку, объявил рынок первой свободной от ордынского ига территорией Россиянии и собрался рубить нехристям головы да насаживать их на колья… Но тут приехали его мордовороты на перламутровом лимузине. И нас обоих увезли отсыпаться.
В затемненное окошко я наблюдал, как расходились отары, как опрянувшие пастухи гнали их пинками и визжали что-то беззвучное золотыми ртами… Орда восстанавливала своё узаконенное властями иго на первой и последней свободной территории свободной и счастливой Россиянии. Куликова поля не предвиделось…
Но Кеша уже дремал, улыбаясь во сне, пребывая в сладких неземных грёзах. Наверное, ему снился поп Гапон, рассуждающий с трибуны о народном счастье и грядущем всеобщем коммунизьме, а может, и повешенный наконец-то старик Ухуельцин… короче что-то доброе, светлое и чистое.
К вечеру, пока Кеша ещё дрых, я узнал из телеящика, что в стране начались повальные облавы и аресты. Внеочередное заседание Боярского Сената запретило тридцать девять партий и общественных движений, оказалось, что все они были фашисткими, нацистскими и шо-винистскими… В столицу срочно введены Таманмиров-ская и Кантеманская спецдивизии, особо преданные самому президент-гауляйтеру, что они уже приступили к порайонной зачистке и прочим спецоперациям… Только в одной Московии уже схвачено и обезврежено свыше ста сорока тысяч фашиствующих скинхедов… главаря, какого-то монаха в черной рясе, вышитой огромными свастиками, пока задержать не удалось, но шли поиски и министры клялись честью, что поймают и доложат лично… Телевизионные гарпии, брызжа слюной, в истерике вопили, что красно-коричневые штурмовики рвутся к власти, что столица захвачена погромщиками, что демократия в опасности и надо срочно вызывать сто дивизий миротворцев из НАТО и что Растропович со своим автоматом уже вылетел на защиту «белого дома»…
Я точно знал, что после Кешиного мордобоя в гадюшнике ничего больше в нашей Россиянии не случилось, злорадное народонаселение уже давно разъехалось по домам и с ужасом смотрело и слушало по таким же телеящикам ужасающие ужасы про этих ужасных русских фашистов. Но я недаром был писателем-душеведом и че-ловеколюбом, я знал, что телевизионная реальность в миллион раз реальней реальной реальности. И ещё я знал — как скажут в телеящике, так и будет. Потому что и Полубоярская Дума, и Сенаторский Синклит, и все министры, патриархии и президентии всё время глядели в телеящики, и все свои помыслы, душевные порывы и возложенные на них «мировым сообществом» обязанности сверяли по сказанному из телеящиков. А патриархий Ридикюль даже повелел все евангелия переталмудить по-новому, изъяв «и судимы будут по написаному в книгах» и вставив взамен «… по сказанному эНТиТиВи». Толко-ватели-экуменисты утверждали, что эН-Ти-Ти-Ви и было тем неизречённым именем бога, которое так долго скрывали праведные и избранные. Ридикюль не опровергал этого публично.
А Кеша всё дрых.
У матросов не было вопросов.
Какой-то мордатый министр-силовик, которого еле втиснули в телеящик, снова каялся в страшных грехах, стучал себя в грудь, винился, что недобил с ещё того раза всех русских фашистов, но непременно добьёт их в этот раз, даже если для этого придётся в целях переёма опыта объездить весь мир и выбить из правительства на это дополнительные сто миллиардов евродолларов… Телегарпии требовали у него «перед лицом мировой общественности» гарантий, и министр клялся партбилетом, осенял себя крестным знамением, беспрерывно твердил «гадом буду» и «зуб отдам», щёлкая себя ногтем по золотой фиксе. Теледиве этой фиксы было маловато, и она брезгливо воротилась от министра, аппелируя больше к мнению настоящего Белого Дома. По другим четырём программам показывали, как дюжие борцы за демократию в чёрных масках и пятнистых робах врывались в бесчисленные русско-фашистские логова и дубасили прикладами, били головами о стены, бросали на пол, выкручивали руки, заковывали в наручники каких-то бесчисленных фашистов явно самой фашистской русско-славянской национальности. Всё это вселяло уверенность, что в самое ближайшее время с фашистами и русскими в Россиянии наконец-то будет покончено.
А Кеша всё дрых.
Дурной пример заразителен. Глядя на него, провалился в дурное забытьё и я. Мне снились столь кошмарные фашисты в рясах со свастиками и рогатых касках с православными крестами, что всю ночь я орал благим матом, требуя, чтобы и нам прислали для охраны Растроповича с автоматом.
В холодном поту очнулся я от твёрдого и вкрадчивого голоса президент-гауляйтера Перельмутера фон Утопи-литца. Теперь он самолично сидел в телеящике и обращался к народу:
— Господа, — говорил он олигархам, банкирам, нищим и бомжам, — демократия и реформы в опасности! Демократию и реформы не делают в белых перчатках! Вы знаете, что процент от процента валового продукта за прошедшие годы вырос на полтора процента относительно отношения процентов… и это бесспорная заслуга демократии и реформ. И вот тогда, господа, когда мы столь успешно интегрируемся в интеграцию, европеизируемся в Европу и американизируемся в Амэурыку находятся силы, мечтающие о старом… И это тогда, когда все прогрессивные силы планеты не на жизнь, а на смерть борятся с международным терроризмом и русским фашизмом! Да, господа, совет безопасности президентия всея Россиянии заседал всюю ночь… С благословения наисвятейшего и равноапостольного патриархия его святейшества Ридикюля, великого муфтия всех мусульман, гросс-раввина всех евророссиян иудейского вероисповедания и далай-ламы всех лам (на экране поочередно возникали благообразные лики с бородами, пейсами и голыми черепами) совет принял решение обратиться за помощью к мировому сообществу цивилизованных стран… Уже сейчас я могу доложить вам, господа… — на устах и в глазах фон Пе-ретопильмутера заиграла улыбка человека, с честью выполнившего своё честное дело, — уже на этот час на территорию нашей независимой Россиянии введены ограниченные миротворческие контингента наших самых лучших друзей и партнеров из Северо-атлантического миротворческого альянса… Да, господа, уже семь тысяч тяжёлых транспортных самолётов наших партнёров приземляются на всех аэродромах и всех авиабазах нашей необъятной и любимой родины. По первичным договорённостям только за эту ночь на помощь демократии и реформам должно быть переброшено не менее десяти миллионов миротворцев в голубых, зеленых, серых и крапчатых касках… — он сделал паузу, чтобы благодарные россияне смогли оценить всю широту его президентской широты и всю глубину глубокой дружбы россиянского народа с альянсом, а потом добавил с лукавым прищуром Санта-Клауса, одаряющего подарками: — и это ещё не всё! К концу недели мы совместно с Брюсселем и Пентагоном, нашими самыми большими друзьями без галстуков, намерены увеличить гуманитарную помощь нам до ста миллионов касок и штыков… На этот раз русский фашизм и международный терроризм в Россиянии не пройдут! Ура, дорогие россияне, ура-аа!
Бурные аплодисменты перешли в овацию.
И я почти физически услышал, как осчастливленное народонаселение Россиянии — кого ещё не били башкой о стены и кому пока не заламывали руки и не бросали мордой в грязь — у своих телеящиков восторженно заорало в миллионы глоток: «Уря-яяаа! Уря-яяааа!!!»
Писателям не следует повторяться. Тавтология вообще нехорошая штука… Но я повторюсь: В Россиянии проживало охерительно умное народонаселение. Ну просто охерительно…
Уря-яааа!!!
Кеша наконец продрыхся. Мутным взором оглядел экран. Перекрестился. Сплюнул через плечо. Повернулся ко мне… И ещё раз перекрестился.
— И всё-таки мы не ишаки… — сказал он.
И снова заснул.
А тем временем в ящике восторженно освещали прибытие миротворцев. Уже создавались комитеты и фонды по их приему, все ведущие шоумены и прочие «звёзды» спешно сколачивали концертные труппы и эстрадные бригады для развлечения борцов с международным терроризмом, генералы и адмиралы рапортовали об очистке казарм от солдат и офицеров и о полной готовности к приёму зарубежных гостей… девочки 8–6 класса 439-ой московской школы выступили с инициативой немедленно, всем своим девичьим коллективом выехать на обслуживание бравых заокеанских и европейских парней… эту инициативу тут же поддержали сотни школ, техникумов, колледжей, институтов и академий по всей Россиянии… олигархи и владельцы ларьков перечисляли миллиарды в пользу защитников демократии… телемарафон в поддержку миротворцев набирал обороты…
Демократия шла по стране победным маршем. И лишь по одной из третьестепенных программ вспомнили про несчастного Мехмета, кавалера всех подвязок и гробов, про эту жертву оголтелого русского фашизма… И как-то вскользь сказали, что, дескать, мэрием уже подписан указ о снесении части устаревшего мемориала на какой-то там Поклонной горе и о возведении там восьмисотметрового мавзолейного комплекса всем жертвам русского империализма и тоталитаризма имени Героя демократии Мехмета Оглы-заде Бакиномосковского. Там же, в хрустальном саркофаге на золотых цепях будут храниться святые мощи великомученика. Представитель Патриар-харии тут же пояснил недоумевающему ведущему, что поместный собор уже принял решение канонизировать невинную жертву и непримиримого борца за стирание граней между эллинами и иудеями, мол, указ уже завизирован его святейшеством Ридикюлем и теперь лежит на подписи у Римского папы. Аминь. Академия художеств и Антифашистский комитет предлагали снести наконец на Красной площади тоталитарный памятник шовинистам Минину и Пожарскому и установить там огромный броневик, на котором бы стояли в обнимку старик Ухуель-цин с декретом, Растропович с автоматом и Мехмет с ротфронтовским кулаком, призывающий всех на борьбу с русским фашизмом.
Второй раз Кеша проснулся после полудня.
И я сказал ему.
— Пора валить отсюда!
А он философически просипел:
— Интересно, кого они объявят фашистами, когда добьют последнего русского?
Нет, Кеша уже не был матросом.
Я знал, что никаких русских в Россянии давно нет. Просто Римский клуб принял решение сократить население этой страны до семнадцати тысяч голов. Но я не хотел расстраивать Кешу ещё больше.
Кеша! Не тяни резину! Ну, почему так дрожит твой палец на спуске… Эх ты, интеллигенция! Ты не матрос, Кеша! А он мне:
— Прошло время матросов-то!
— И не вернётся?
— Никогда…
Эх, яблочко! Куда ты котишься? Хоть ты тресни, в прошлый век не воротишься!
Это в прошлом веке были у нас бомбисты-террористы… тысячами на куски рвали кого ни попадя, в ошмётки… нынче повывелись… Не воротишься! Эх, блин, яблочко… Народные террористы!
Стэн позвонил, когда я стоял на своем письменном столе, сжимая в одной руке веревочную петлю, а в другой пистолет Макарова, маленький и удобный для таких дел. Верхний конец веревки я привязал к хрустальной люстре над головой, так, чтоб от моих ступней до паркета оставалось с полметра. После всех этих паскудных событий я намеревался уйти из этой проклятой и продажной жизни, где гаранты и прочие президенты координируют оккупацию своей страны, а народ ликует и бросает вверх чепчики, памперсы и надутые голубые гондоны с надписью «урря-а демократии!» Мне уже обрыдло всё это. Зачем тогда вообще все мы были: Предтеча, Андрей Первозванный, Иоанн Златоуст, Иларион, неистовый Аввакум, Державин, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Булгаков, я… зачем?! за каким хером?! Я надел петлю на шею… Теперь главное, спрыгнув со стола, надо было успеть поднести пистолет к виску и нажать на спуск… или наоборот, сначала прострелить себе голову, а потом… потом тело само упадёт и затянет петлю. Наверняка и надёжно! Время русских миновало… ликующий россиянец из меня не получался, значит, надо было с честью уходить. Вот так.
К трубке я потянулся машинально. Веревка натянулась, мешая звон хрустальных подвесок со звоном телефона.
— Да, вас слушают…
— Это Стэн, — раздалось в трубке с диким акцентом, — слушай меня, стой и не дергайся, понял?! Я ничего не понимал.
— Дёрнешься, они выломают твои двери…
— Это кто — они?
— Наши люди!
— Значит…
Значит, эти сволочи держали меня под колпаком. Я невольно оглядел стены и потолки, где-то был «глаз», Стэн явно меня видел… вот сука…
— Не крути головой, ещё свалишься!
Я представил, как в мою квартиру, в мою библиотеку и мой кабинет врываются какие-то пятнистые гады в масках, всё крушат, бьют, палят, тянут меня за руки за ноги со стола, вдребезги расколачивая люстру, опрокидывая шкафы с моими книгами… топчут мои книги… сволочи… Такой поворот событий не входил в мои планы.
— Слезай давай!
Со Стэном я познакомился в Сан-Франциско. Добрые люди сидели дома, а меня всё мотало по этим заокеаниям. Дома лежала больная мать! А меня, негодяя, мотало и таскало… Предатель! Все русские предатели, — так она говорила, — дня не проживут, чтобы не предать и не продать друг дружку… она не попрекала никого, просто говорила правду. Она любила русских и страдала за них… предатели! эта правда была выстраданной болью её больного сердца… Как она была права! Потому у нас всё и вверх дном, потому и нищенствуем в богатейшей стране… потому! Все эти туфтовые ссылки на «дураков» и «дороги» ерунда! Дорог у нас хватит на полмира, а дураков в Штатах уж побольше нашего, на порядок. Нет предательство… во всём… И бесшабашность! Безумная русская бесшабашность! Сидел бы дома, может, и обернулось бы всё иначе… Нет, несёт к чёрту на рога… Рождённый в мае…
Нас носят черти по чужим пределам, Нас бесы кружат где-то далеко, Ни нам нет дела, ни до нас нет дела — Рождённый в мае моется легко…
Не замечаем боли и страданий, не различаем дня в слепой ночи, не оправдает, мама, ожиданий рождённый в мае… Майся и молчи! Мы ищем что-то алчно и упрямо, и нет покоя и терпенья нам… Мы возвращаемся с чужбины, мама, к гробам родным, к угасшим очагам…
Он был близок к обмороку. Но нам ещё предстояла долгая дорога назад, к лучезарной вывеске у входа, к набитому горемычным людом трамваю. Впрочем, люд себя не ощущал горемычным. Это где-то в Аргентине, где повысили цены на полпроцента, народ громил дворцы и банки, жёг полицейские машины и готовился сжечь гада-президента, вот там, видно, обитал горемычный люд. Наши никого громить не собирались… каждый — надеялся, что сосед сдохнет раньше и будет как в пословице: «меньше народу — больше кислороду». Власти и демократы считали так же, демократия в Россиянии просто задыхалась от избытка народа и нехватки кислорода.
Когда рядовой второго класса фон Капут-Перельпутер, ответственный за россиянское народонаселение, обращался к своему заокеанскому другу без галстука за помощью, тот долбил своё: «У нас, понимашь, и так мало ракет осталось с этим Бен Алладином, на всех ваших не хватит… сами, сами управляйтесь! — добавлял, лукаво щуря глаз: — Верным, верным путём идёте, господа!»
Польщенные господа управлялись сами.
Кислороду с каждым днём становилось всё больше и больше.
Две нищенки, дравшиеся за гнилую луковицу, упали в жижу и Кешино и без того промасленное и засаленное пальтецо то ли от Версачи, то ли от Гуччи с Армани, залило омерзительной зеленоватой гадостью… Он задрал голову к серому небу.
— Нет! Всё! Не могу больше!
Я понял, что его сейчас вывернет наизнанку.
И попытался было развернуть Кешу к выходу… Но он уже падал головой на какой-то ларёк прямо-таки дворцового вида, огромный и окрашенный в ярко-жёлтую, по вкусу владельца, видно, краску. Я растерялся… Но он успел подставить руку, та опустилась на обитую жестью дверь… Дверь заскрипела, задрожала, распахнулась с дребезгом… и Кеша рухнул внутрь, в полумрак… и пополз, пополз куда-то прочь. Я бросился за ним…
И оторопел.
В глубине этого обширного дворцового ларыса-сарая, возле столика с банками, бутылками и одним стаканом, на куче замусоленных импортных, набитых синтепоном или прочей гадостью матрасов, в свете трех мигающих люминисцентных светильников-труб стояла на четвереньках белобрысая девка лет четырнадцати с круглым розовым задом, а на ней пыхтел какой-то чернявенький, усатенький, толстощекий и пузатенький человечек явно кавказской, как выражаются органы, национальности. У человечка, несмотря на все его пыхтения и ерзанья, что-то не получалось, и он злорадно щипал девку за розовый зад… та взвизгивала и мотала растрёпанной головой. Внизу, у подножия матрасов валялся китайский рюкзачек с лямками, надписью «USA» и школьными учебниками за 7-ой класс. За миг до того ещё две белобрысые девки, сидевшие в углу ларька и ждавшие, видно, своей очереди, пробками вылетели в какую-то щель… Подымающийся медведем Кеша напугал их до невозможности. Это была просто какая-то картина под названием "не ждали!" Да, все были немного растеряны и ошарашены приватностью ситуации.
За исключением пузатенького круглощекого усача. Лишь с полминуты тот очумело и грозно вращал черными как маслины глазами и беззвучно разевал золотозубый рот… потом из этой сверкающей, как и ларёк, дворцовой пасти извергся пронзительный визг.
— Иша-ак! Руски иша-ак! Свиня-я-я! Пошёл вон, руска свиня-я-яааа!!!
Это был Мехмет. Я узнал его не сразу, он здорово отёк от пьянок и позеленел от блядей. Но это был он, славный орденоносец всех гробов господних со всеми крестами, полумесяцами и президентскими подвязками! Мехмет! Перпетуум-мобиле россиянской торговли и лучший друг всех милиционеров! непримиримый борец с русским фашизмом! движущая сила демократии и прогресса! золотозубый и знойный герой моего ненормального романа!
Мехмет точно знал, что все русские, слюшай, ленивые свиньи, терпеливые ишаки и глупые бараны. Он знал, что на них возят воду, а на их бабах и девках ездят верхом!
Он знал по опыту, ещё точнее, что этот русский ишак сейчас опрометью вылетит из его дворца и будет всю жизнь ставить свечки и благодарить своего неверного бога, что остался цел… он знал…
Но Кеша ничего этого не знал. Он был русским, который пришёл из другого мира, в котором золотозубые джигиты ещё не набирали гаремов из невест тех парнишек, что защищали родину на Кавказе и возвращались в цинковых гробах с отрезанными головами… он ещё не знал, что русские, слюшай, свиньи и ишаки, что они за стакан продавали своих дочерей… Он просто свалился с Луны.
И потому он вразвалку подошёл к грозному и важному Мехмету. Ухватил его за шкирку. Одним рывком сорвал с оцепенело-распяленной девки. Немного подержал в воздухе, рассматривая с явной брезгливостью, как уже раздавленного червя. А потом каким-то неуловимо благородным движением ткнул несчастного Мехметушку носом прямо в разверзтый зад девицы. Вдавил поглубже за загривок… прижал, придавил.
— Не надо, Кеша! — закричал я. — Это грубо!
Кеша молчал. И в своем длинном черном пальто, высокий и бледный, он сейчас был похож на какого-то святого или, по крайней мере, сугубого иеромонаха, изгоняющего откуда-то или загоняющего куда-то отвратительного пузатенького бесёнка.
Бедный Мехмет рвал ногтями матрасы, сучил ногами, хрипел, хлюпал носом, всё сильнее втягивая в него содержимое кишечника окостенелой от ужаса девки. Мехмету сейчас явно не хватало кислорода, как не хватало его правительству, просто не знающему, что делать с этим народонаселением, которое ещё — какая наглость! — дышало.
— Это не благородно! — пытался я остановить Кешу. Так он мог перебить всех героев моего романа, и я остался бы один в этой бестолковой и нелепой жизни.
Один на один с всё более звереющей демократией.
— Благородно, — сказал Кеша, когда несчастный перестал сучить ногами.
Он отбросил труп подальше от девки. Обернулся к ней.
— Подол опусти…
— Чего? — не поняла та.
Я подошёл и сам натянул модное красное платьице на розовый зад. Неэстетичность обзора усугубляла и мою депрессию.
— Чего он тебе обещал? — спросил Кеша по-отечески ласково. Девка на этот раз поняла сразу.
— Бутылку «клинского» и три жвачки! — заявила она с вызовом, будто у неё отбирали заработанное.
— Щяс получишь, — успокоил её Кеша.
Он подошёл к столу, взял откупоренную бутылку пива, вылил её малолетке на голову. Потом нашёл рядом целую упаковку жвачки и, не разворачивая её, сунул в рот девке.
— Жуй!
Та покорно зажевала, ловя языком стекающие с волос струйки пива. Это было непедагогично. И я, подняв китайско-«американский» рюкзачок, собрал туда учебники, бросил его на колени ей и сказал строго:
— Иди отсюда, уроки пора учить!
Тем временем Кеша откупоривал уже третью бутыль водки и тщательно, как хирург, промывал палец за пальцем, ладони, кисти… Я вообще не понимал, как этот сноб и эстет мог работать киллером… Впрочем, сейчас Кеша был не на работе.
На всякий случай я подошёл к несчастному Мехмету, пошевелил ногой труп… тот был дохлее дохлого ишака. Слезы навернулись на мои глаза… издох бедолага, сколько вдов оставил и сирот горемычных, скольким чинам и ментам бакшишу не додал… я готов был рыдать по несчастным Верке с Надькой, которым теперь обездоленные бакинские вдовушки живьём глаза выцарапают и уши отгрызут… я жалел ветеранов и пенсионерок, которым Мехмет иногда даром дарил гнилые луковицы и червивую тухлятину, теперь им придётся просто помирать с голоду… я плакал по тысячам мальчуганов и девчонок, которые покупали дозы у доброго Мехмета и которые теперь будут биться в корчах по своим подвалам, пока не найдут нового благодетеля… я сокрушался по всей обездоленной Россиянии…
Но долго мне рыдать и сокрушаться не пришлось. С двух сторон разом, со скрипом и лязгом распахнулись двери. И в дворцовый ларёк ворвалось десятка три разъярённых лиц рыночной национальности. Суки-девки, белобрысые, донесли! В руках у пастухов-джигитов были ломы, ножи, монтировки и топоры. Они дико вопили и клацали зубами, извергая проклятия, от которых волосы вставали дыбом. За спинами этих «лиц» маячило с полсотни русских милиционеров и омоновцев, готовых всецело поддержать их в священном джихаде с проклятым русским фашизмом.
Я догадался, что нас сейчас забьют насмерть. Но Кеша оказался не столь догадливым. Первым четверым он свернул челюсти и переломал хребты в мгновение ока. Я не знаю, где он набрался этих приёмов, но бил он коротко, жестоко и беспощадно. На каждое «рыночное лицо» хватало одного удара в рожу. Это был явно не голливудский фильм, где били, вставали, били, вставали и так до до конца кассеты. Кеша бил не по-киношному. Он бил очень жизненно и натурально. Смертным боем. Пока я собрался с мыслями, припомнив свой боевой опыт, и двинул ему на помощь, на полу уже валялись в корчах или бездвижно не меньше двенадцати нерусских неишаков. Их золотые зубы валялись отдельно.
А Кеша только входил в раж. Он трезвел.
Недаром я намекал про вытрезвитель.
Милиция и охрана, видя, что бакшиш скоро будет брать не с кого, начинали расходиться. А Кеша всё молотил и молотил совершенно очумелое "национальное меньшинство". Теперь он гонялся за этими пастухами русских отар по всему балагану. Он бил несчастных насмерть, с несусветной русской удалью и богатырским размахом, как в добрые старые времена их били Илья Муромец с Алёшей Поповичем, Добрыня Никитич с Василием Буслаевичем… да и все прочие былинные и небылинные герои, которые наверняка были оголтелыми и махровыми русскими фашистами.
Это было просто какое-то мамаево побоище.
Незванным «соловьям-разбойникам» не помогали ни топоры, ни ломы с ножами. Когда двое золотозубых выскочили из-под прилавков с «калашами», Кеша, просто сшиб их с ног трупом бывшего сородича, а потом аккуратно свернул им шеи. Один «калаш» он пнул мне ногой со словами:
— Прикроешь в случае чего!
Он знал, что я прикрою.
Второй он взял в руку как дубинку. Выпил из горлышка бутылку «гжелки» и выскочил на воздух. Полтора часа я бегал за ним следом по всему гадюшнику. И не мог его остановить. Кеша разыскивал прячущихся повсюду в ужасе печенегов, бил их, вязал и брал в полон… Восторженные посетители «помойки» ликовали и радовались, будто рязанцы, восставшие на ордынских баскаков и предвкушающие скорое освобождение любимой родины. А ещё через полчаса он сгрёб всех полоненных в центральную, самую глубокую лужу гадюшника, самую мерзкую и зловонную лужу, выпил ещё бутылку, объявил рынок первой свободной от ордынского ига территорией Россиянии и собрался рубить нехристям головы да насаживать их на колья… Но тут приехали его мордовороты на перламутровом лимузине. И нас обоих увезли отсыпаться.
В затемненное окошко я наблюдал, как расходились отары, как опрянувшие пастухи гнали их пинками и визжали что-то беззвучное золотыми ртами… Орда восстанавливала своё узаконенное властями иго на первой и последней свободной территории свободной и счастливой Россиянии. Куликова поля не предвиделось…
Но Кеша уже дремал, улыбаясь во сне, пребывая в сладких неземных грёзах. Наверное, ему снился поп Гапон, рассуждающий с трибуны о народном счастье и грядущем всеобщем коммунизьме, а может, и повешенный наконец-то старик Ухуельцин… короче что-то доброе, светлое и чистое.
К вечеру, пока Кеша ещё дрых, я узнал из телеящика, что в стране начались повальные облавы и аресты. Внеочередное заседание Боярского Сената запретило тридцать девять партий и общественных движений, оказалось, что все они были фашисткими, нацистскими и шо-винистскими… В столицу срочно введены Таманмиров-ская и Кантеманская спецдивизии, особо преданные самому президент-гауляйтеру, что они уже приступили к порайонной зачистке и прочим спецоперациям… Только в одной Московии уже схвачено и обезврежено свыше ста сорока тысяч фашиствующих скинхедов… главаря, какого-то монаха в черной рясе, вышитой огромными свастиками, пока задержать не удалось, но шли поиски и министры клялись честью, что поймают и доложат лично… Телевизионные гарпии, брызжа слюной, в истерике вопили, что красно-коричневые штурмовики рвутся к власти, что столица захвачена погромщиками, что демократия в опасности и надо срочно вызывать сто дивизий миротворцев из НАТО и что Растропович со своим автоматом уже вылетел на защиту «белого дома»…
Я точно знал, что после Кешиного мордобоя в гадюшнике ничего больше в нашей Россиянии не случилось, злорадное народонаселение уже давно разъехалось по домам и с ужасом смотрело и слушало по таким же телеящикам ужасающие ужасы про этих ужасных русских фашистов. Но я недаром был писателем-душеведом и че-ловеколюбом, я знал, что телевизионная реальность в миллион раз реальней реальной реальности. И ещё я знал — как скажут в телеящике, так и будет. Потому что и Полубоярская Дума, и Сенаторский Синклит, и все министры, патриархии и президентии всё время глядели в телеящики, и все свои помыслы, душевные порывы и возложенные на них «мировым сообществом» обязанности сверяли по сказанному из телеящиков. А патриархий Ридикюль даже повелел все евангелия переталмудить по-новому, изъяв «и судимы будут по написаному в книгах» и вставив взамен «… по сказанному эНТиТиВи». Толко-ватели-экуменисты утверждали, что эН-Ти-Ти-Ви и было тем неизречённым именем бога, которое так долго скрывали праведные и избранные. Ридикюль не опровергал этого публично.
А Кеша всё дрых.
У матросов не было вопросов.
Какой-то мордатый министр-силовик, которого еле втиснули в телеящик, снова каялся в страшных грехах, стучал себя в грудь, винился, что недобил с ещё того раза всех русских фашистов, но непременно добьёт их в этот раз, даже если для этого придётся в целях переёма опыта объездить весь мир и выбить из правительства на это дополнительные сто миллиардов евродолларов… Телегарпии требовали у него «перед лицом мировой общественности» гарантий, и министр клялся партбилетом, осенял себя крестным знамением, беспрерывно твердил «гадом буду» и «зуб отдам», щёлкая себя ногтем по золотой фиксе. Теледиве этой фиксы было маловато, и она брезгливо воротилась от министра, аппелируя больше к мнению настоящего Белого Дома. По другим четырём программам показывали, как дюжие борцы за демократию в чёрных масках и пятнистых робах врывались в бесчисленные русско-фашистские логова и дубасили прикладами, били головами о стены, бросали на пол, выкручивали руки, заковывали в наручники каких-то бесчисленных фашистов явно самой фашистской русско-славянской национальности. Всё это вселяло уверенность, что в самое ближайшее время с фашистами и русскими в Россиянии наконец-то будет покончено.
А Кеша всё дрых.
Дурной пример заразителен. Глядя на него, провалился в дурное забытьё и я. Мне снились столь кошмарные фашисты в рясах со свастиками и рогатых касках с православными крестами, что всю ночь я орал благим матом, требуя, чтобы и нам прислали для охраны Растроповича с автоматом.
В холодном поту очнулся я от твёрдого и вкрадчивого голоса президент-гауляйтера Перельмутера фон Утопи-литца. Теперь он самолично сидел в телеящике и обращался к народу:
— Господа, — говорил он олигархам, банкирам, нищим и бомжам, — демократия и реформы в опасности! Демократию и реформы не делают в белых перчатках! Вы знаете, что процент от процента валового продукта за прошедшие годы вырос на полтора процента относительно отношения процентов… и это бесспорная заслуга демократии и реформ. И вот тогда, господа, когда мы столь успешно интегрируемся в интеграцию, европеизируемся в Европу и американизируемся в Амэурыку находятся силы, мечтающие о старом… И это тогда, когда все прогрессивные силы планеты не на жизнь, а на смерть борятся с международным терроризмом и русским фашизмом! Да, господа, совет безопасности президентия всея Россиянии заседал всюю ночь… С благословения наисвятейшего и равноапостольного патриархия его святейшества Ридикюля, великого муфтия всех мусульман, гросс-раввина всех евророссиян иудейского вероисповедания и далай-ламы всех лам (на экране поочередно возникали благообразные лики с бородами, пейсами и голыми черепами) совет принял решение обратиться за помощью к мировому сообществу цивилизованных стран… Уже сейчас я могу доложить вам, господа… — на устах и в глазах фон Пе-ретопильмутера заиграла улыбка человека, с честью выполнившего своё честное дело, — уже на этот час на территорию нашей независимой Россиянии введены ограниченные миротворческие контингента наших самых лучших друзей и партнеров из Северо-атлантического миротворческого альянса… Да, господа, уже семь тысяч тяжёлых транспортных самолётов наших партнёров приземляются на всех аэродромах и всех авиабазах нашей необъятной и любимой родины. По первичным договорённостям только за эту ночь на помощь демократии и реформам должно быть переброшено не менее десяти миллионов миротворцев в голубых, зеленых, серых и крапчатых касках… — он сделал паузу, чтобы благодарные россияне смогли оценить всю широту его президентской широты и всю глубину глубокой дружбы россиянского народа с альянсом, а потом добавил с лукавым прищуром Санта-Клауса, одаряющего подарками: — и это ещё не всё! К концу недели мы совместно с Брюсселем и Пентагоном, нашими самыми большими друзьями без галстуков, намерены увеличить гуманитарную помощь нам до ста миллионов касок и штыков… На этот раз русский фашизм и международный терроризм в Россиянии не пройдут! Ура, дорогие россияне, ура-аа!
Бурные аплодисменты перешли в овацию.
И я почти физически услышал, как осчастливленное народонаселение Россиянии — кого ещё не били башкой о стены и кому пока не заламывали руки и не бросали мордой в грязь — у своих телеящиков восторженно заорало в миллионы глоток: «Уря-яяаа! Уря-яяааа!!!»
Писателям не следует повторяться. Тавтология вообще нехорошая штука… Но я повторюсь: В Россиянии проживало охерительно умное народонаселение. Ну просто охерительно…
Уря-яааа!!!
Кеша наконец продрыхся. Мутным взором оглядел экран. Перекрестился. Сплюнул через плечо. Повернулся ко мне… И ещё раз перекрестился.
— И всё-таки мы не ишаки… — сказал он.
И снова заснул.
А тем временем в ящике восторженно освещали прибытие миротворцев. Уже создавались комитеты и фонды по их приему, все ведущие шоумены и прочие «звёзды» спешно сколачивали концертные труппы и эстрадные бригады для развлечения борцов с международным терроризмом, генералы и адмиралы рапортовали об очистке казарм от солдат и офицеров и о полной готовности к приёму зарубежных гостей… девочки 8–6 класса 439-ой московской школы выступили с инициативой немедленно, всем своим девичьим коллективом выехать на обслуживание бравых заокеанских и европейских парней… эту инициативу тут же поддержали сотни школ, техникумов, колледжей, институтов и академий по всей Россиянии… олигархи и владельцы ларьков перечисляли миллиарды в пользу защитников демократии… телемарафон в поддержку миротворцев набирал обороты…
Демократия шла по стране победным маршем. И лишь по одной из третьестепенных программ вспомнили про несчастного Мехмета, кавалера всех подвязок и гробов, про эту жертву оголтелого русского фашизма… И как-то вскользь сказали, что, дескать, мэрием уже подписан указ о снесении части устаревшего мемориала на какой-то там Поклонной горе и о возведении там восьмисотметрового мавзолейного комплекса всем жертвам русского империализма и тоталитаризма имени Героя демократии Мехмета Оглы-заде Бакиномосковского. Там же, в хрустальном саркофаге на золотых цепях будут храниться святые мощи великомученика. Представитель Патриар-харии тут же пояснил недоумевающему ведущему, что поместный собор уже принял решение канонизировать невинную жертву и непримиримого борца за стирание граней между эллинами и иудеями, мол, указ уже завизирован его святейшеством Ридикюлем и теперь лежит на подписи у Римского папы. Аминь. Академия художеств и Антифашистский комитет предлагали снести наконец на Красной площади тоталитарный памятник шовинистам Минину и Пожарскому и установить там огромный броневик, на котором бы стояли в обнимку старик Ухуель-цин с декретом, Растропович с автоматом и Мехмет с ротфронтовским кулаком, призывающий всех на борьбу с русским фашизмом.
Второй раз Кеша проснулся после полудня.
И я сказал ему.
— Пора валить отсюда!
А он философически просипел:
— Интересно, кого они объявят фашистами, когда добьют последнего русского?
Нет, Кеша уже не был матросом.
Я знал, что никаких русских в Россянии давно нет. Просто Римский клуб принял решение сократить население этой страны до семнадцати тысяч голов. Но я не хотел расстраивать Кешу ещё больше.
Кеша! Не тяни резину! Ну, почему так дрожит твой палец на спуске… Эх ты, интеллигенция! Ты не матрос, Кеша! А он мне:
— Прошло время матросов-то!
— И не вернётся?
— Никогда…
Эх, яблочко! Куда ты котишься? Хоть ты тресни, в прошлый век не воротишься!
Это в прошлом веке были у нас бомбисты-террористы… тысячами на куски рвали кого ни попадя, в ошмётки… нынче повывелись… Не воротишься! Эх, блин, яблочко… Народные террористы!
Стэн позвонил, когда я стоял на своем письменном столе, сжимая в одной руке веревочную петлю, а в другой пистолет Макарова, маленький и удобный для таких дел. Верхний конец веревки я привязал к хрустальной люстре над головой, так, чтоб от моих ступней до паркета оставалось с полметра. После всех этих паскудных событий я намеревался уйти из этой проклятой и продажной жизни, где гаранты и прочие президенты координируют оккупацию своей страны, а народ ликует и бросает вверх чепчики, памперсы и надутые голубые гондоны с надписью «урря-а демократии!» Мне уже обрыдло всё это. Зачем тогда вообще все мы были: Предтеча, Андрей Первозванный, Иоанн Златоуст, Иларион, неистовый Аввакум, Державин, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Булгаков, я… зачем?! за каким хером?! Я надел петлю на шею… Теперь главное, спрыгнув со стола, надо было успеть поднести пистолет к виску и нажать на спуск… или наоборот, сначала прострелить себе голову, а потом… потом тело само упадёт и затянет петлю. Наверняка и надёжно! Время русских миновало… ликующий россиянец из меня не получался, значит, надо было с честью уходить. Вот так.
К трубке я потянулся машинально. Веревка натянулась, мешая звон хрустальных подвесок со звоном телефона.
— Да, вас слушают…
— Это Стэн, — раздалось в трубке с диким акцентом, — слушай меня, стой и не дергайся, понял?! Я ничего не понимал.
— Дёрнешься, они выломают твои двери…
— Это кто — они?
— Наши люди!
— Значит…
Значит, эти сволочи держали меня под колпаком. Я невольно оглядел стены и потолки, где-то был «глаз», Стэн явно меня видел… вот сука…
— Не крути головой, ещё свалишься!
Я представил, как в мою квартиру, в мою библиотеку и мой кабинет врываются какие-то пятнистые гады в масках, всё крушат, бьют, палят, тянут меня за руки за ноги со стола, вдребезги расколачивая люстру, опрокидывая шкафы с моими книгами… топчут мои книги… сволочи… Такой поворот событий не входил в мои планы.
— Слезай давай!
Со Стэном я познакомился в Сан-Франциско. Добрые люди сидели дома, а меня всё мотало по этим заокеаниям. Дома лежала больная мать! А меня, негодяя, мотало и таскало… Предатель! Все русские предатели, — так она говорила, — дня не проживут, чтобы не предать и не продать друг дружку… она не попрекала никого, просто говорила правду. Она любила русских и страдала за них… предатели! эта правда была выстраданной болью её больного сердца… Как она была права! Потому у нас всё и вверх дном, потому и нищенствуем в богатейшей стране… потому! Все эти туфтовые ссылки на «дураков» и «дороги» ерунда! Дорог у нас хватит на полмира, а дураков в Штатах уж побольше нашего, на порядок. Нет предательство… во всём… И бесшабашность! Безумная русская бесшабашность! Сидел бы дома, может, и обернулось бы всё иначе… Нет, несёт к чёрту на рога… Рождённый в мае…
Нас носят черти по чужим пределам, Нас бесы кружат где-то далеко, Ни нам нет дела, ни до нас нет дела — Рождённый в мае моется легко…
Не замечаем боли и страданий, не различаем дня в слепой ночи, не оправдает, мама, ожиданий рождённый в мае… Майся и молчи! Мы ищем что-то алчно и упрямо, и нет покоя и терпенья нам… Мы возвращаемся с чужбины, мама, к гробам родным, к угасшим очагам…