Петухов Юрий. Охота на президентов или Жизнь №8

   Мехмет вылез из бурлящих вод. Закутался в роскошный халат. И милостиво махнул Люське:
   — Читай!
   Люська подождала, пока господин усядется в золочено-бархатное императорское кресло из Эрмитажа, аккурат-ненько подложила столь же золочено-бархатную подушечку под его ноги, придвинула инкрустированный изумрудами и бриллиантами кальян… И только после этого опустилась на ковёр рядышком, благоговейно, с поклоном взяла конверт с подноса, трепетно коснулась его губами и с почтением принялась распечатывать…
   «Дарагой и уважаимай фазер-мазер слюшай! — писали любимые сыновья. — Скока тебе можна…»
   — Стой! — оборвал Люську Мехмет. — Скока тебе можна учить! Слюшай! Читай с выражениям! Даа-аара-аго-оой! И ува-ажаи-иимый!
   Люська послушно затянула муэдзином с мечети, на красивый восточный манер:
   — Да-а-аааа-ааараго-оо-ооой…
   В каждом её слове были шербет, рахат-лукум, изюм и прочие нерусские сладчайшие сладости. Мехмет щурился, жмурился и млел от удовольствия, распушая усы и закатывая масляные глазки. Больше всего на свете он любил своих любимых сыновей, больше, слюшай, шербета, гагиша, изюма, сникерсов, пепси-колы, рахат-лукума и юных прелестниц! Да-ааа-рааго-оооой!!! Это он им даара-аа-гоой!!! А они ему… Они ему ещё да-ароже! Они ему чистое золото, слюшай! Он не русский гяур-свинья, что бросает младенца в мусорку да продаёт на органы, понимать! Он своего сына в бордель не отдаст за стакан водки и понюшку табака! А потому и «да-арагой» и «ува-ажаимый»! Всё верно! Аллах свидетель! Мехмет плыл в океане счастья и покоя…
   А Люська читала послание.
   И голос её был слаще шникерса.
   «…скока тебе можна писать и званить, фазер-мазер, понимать! Слюшай, дэнги давай, да-а?! Когда присылал? Сам забыл, да-а? Хочишь мы туг бомжами станим, да-а? Давай, высылай… Тут кругом одни ишаки… и прафесор ишак… и училки ишаки… и учатся с нами ишаки, понимать… ни чирта ни наймёшь, чиго гаварят: окей-хоккей, слюшай! Все русские, понимать, фридманы-бридманы, слюшай, гусинские-мусинские, путины-мугины, алиске-ровы-мулискеровы, да-а… никто русского не знаит, слюшай! забыли, говорят! им фазеры-мазеры дэнгы шлют, да-а! одын тока всё понимает, слюшай, как завут, нэ знаим, внук, гаварыт, какого-то старыка Ахуельцына! мы его вчера опидара…»
   Люська осеклась. Мехмет недовольно крякнул. Вырвал у неё письмо. Но не разобрал. Давно не читал букв… нэ дэло, слюшай, уважаимых людэй буквы чытать!
   Люська продолжила:
   «…расили!» — Опидарасили! — вот! — «Слюшай, сначала рвался-дрался, да-а… патом панравилась! Мы его патом в Бакы забырать будэм, слюшай, больно харош! бу-дыт как лючший друг, как дэвка будыт! тэбэ от ниго пры-вэт, да-а… дэнгы нэ прислёшь, слюшай, ты нам ни фазер-мазер, да-а… давай дэнгы, да-арагой…»
   Мехмет слюшал сам не свой. Он уже парил где-то на седьмых небесах. Это ж надо! С кем почти породниться! С самим стариком Ухуельциным! Да он теперь… Да его… Дыхание захватывало!
   — Обабили внучка-то, охуельцинского! — сокрушалась внизу Люська-блядь, причитала: — Вот ведь жеребцы! девок им мало-о!
   — Малчи, жэншына! — осёк её Мехмет. Что могла понимать, слюшай, эта глюпая баба! Перед Мехметом открывались райские врата всемирного истэблишмента, понимать, самого высшего света, где вращались гауляйтеры, президентии, лорды, пэры, мэры, сэры, херры, патриархии, папы, старики ухуельцыны, михели горби, деризовские, берипаски, майклы джаггеры и микки Джексоны, познеры, нины-риччи, абрамовичи, перепутины, буши, кварценеггеры, тони-блэры, мадонны-примадонны, доны-корлеоне, Жуванейтский и прочие небожители сверкающего алмазами седьмого неба!
   А я сидел в венской кофейне на венском стуле с гнутой спинкой, потягивал кофеек со сливками (я не люблю черный ядовитый как дёготь «эспрессо») и листал местные газетёнки. Тут все листают их, читают мало, смотрят на заголовки и фото… куда спешить этим бездельникам из «золотого миллиарда». И мне было спешить некуда. Уж не в Россиянии) же, где на меня шла очередная облава (ну, кого же ещё ловить да травить, как ни писателей! ну да хрен с ними!) И я смотрел на картинки… Пока не наткнулся на знакомое прыщавое лицо и подпись «Он выбрал свободу и демократию!» В статейке писали про то, как пышно и красиво принимали в элитный парижский гей-клуб смазливого внучонка старика Ухуельцина… «Наконец-то русские медведи начинают вливаться в мировую цивилизацию!» — с восторгом заключал статейку автор. Я тоже радовался за старика Ухуельцина, который ещё в девяносто первом подписал указ о полной свободе для пидоров, лесбисосок и декрет о государственной программе опедерастивания населения и молодёжи.
   О, прекрасная Вена! Прямо над моим столиком висело уведомление, что именно тут сиживал и пивал кофий сам Штраус, король вальсов. Может, это было враньём чистой воды. Не знаю. Но мне захотелось самому пуститься в вальс… или хотя бы вприсядку, по-нашему! Но «нашего» тут не понимали. Вальсов тем более… И тогда я принялся сочинять письмо в редакцию этой солидной газеты, в котором просил присвоить гей-клубу имя старика Ухуельцина, а Россиянии почетное звание филиала этого почётного голубого клуба.
   А вообще-то я ждал одного посыльного от Кеши. Он должен был передать мне «стечкина», пару обойм к нему и четыре «лимонки». Вчера по телеящику передали, что Херр Горби должен вот-вот приехать с внучкой в Вену для съёмок очередной серии рекламы про подкладки, крылышки и диарею. Это был шанс.
   Назову себя отшельником в башне из слоновой кости. И перестану мудрствовать лукаво. Все равно ни один подлец не признает за нового Екклесиаста.
   Народонаселение не любит мудрствующих. Народонаселение любит пить водку, пиво, «пепси», жевать шни-керсы и ходить на выборы.
   Народонаселение выбирает стариков ухуельциных, горбатых херров, попов гапонов, перепутиных и Калугиных.
   Народонаселение любит веселиться.
   Вот потопили космическую станцию «Мир» — весело! с размахом! по-нашему! Даёшь ещё чего потопить, к едрёне матери! Даёшь бразильскую фильму на тыщу серий про мексиканцев и папуасов! про фазенды и бананы!
   Хлеба и зрелищ!
   Хочу быть как все!
   Хочу!
   Хочу…
   Не получается… Как-то раз, давным-давно, Кеша брал меня с собой на заурядный заказ. Для стажировки и просто для писательского дела — опыта поднабраться, чтоб не с кондачка строки строчить, а с самой разживой натуры. Тогда надо было двух банкиров убрать.
   Дело было до дефолта треклятого, банкиров было как собак недорезанных… эти попались весьма крутые, нахапали вволю, от пуза. Один заказал другого, конкурента проклятого… Но Кеша всегда творчески подходил к исполнению заказов, и потому решил убирать обоих… Одного повесил на меня… сам напросился.
   Лиха беда начало…
   Оружия у меня кроме чеченского гранатомёта не было. Но эту бандуру в центр Москвы я брать поостерегся, можно было много невинных положить… хотя насчёт невинных Кеша всегда говорил, что, мол, на небе разберутся, кто там винный, кто невинный. По-своему он был прав. Но оружия он мне не дал.
   — Засветишь меня, — объяснился смущенно.
   Сам он работал всегда красиво.
   К машине, ожидавшей банкира, мы подошли вместе. Банкирчик только вывалился из своего «офиса» с двумя рылами-охранниками.
   Кеша им сказал очень тихо, по-доброму:
   — Братки, у вас три секунды, чтобы свалить. И «братки» свалили. Банкир упал и больше уже никогда не вставал. Уходили мы спокойно — по главной улице с оркестром, прохожие понимающе пропускали нас, какой-то молоденький милиционер даже отдал Кеше честь. Кеша был очень похож на одного милицейского генерала, которого всё время показывали по ТВ. По-моему, он и был этим генералом на самом деле.
   — Ладно, я дам тебе свой ствол, — сказал он, когда на второй день мы вышли на второго банкира.
   — Не надо, — ответил я.
   У «моего» держателя «народных средств» было три ангела-хранителя. Я подошёл к ним очень спокойно, как Кеша. И сказал ещё тише:
   — Братки, у вас две секунды, чтобы завалить этого козла, время пошло!
   Они прострелили своего хозяина с трёх сторон. Контрольный выстрел в голову я им делать не разрешил. Я не люблю красивостей и штампов.
   — А с банком чего? — спросили «братки».
   — Вон тот будет держать банк, — кивнул я в сторону Кеши.
   — Так теперь его пасти, что ли? — не понял один из «братков».
   Кеша подошёл ближе, и всё сразу стало ясным.
   Через полтора часа приехала «скорая помощь», ещё через час милиция. Нас с Кешей взяли в понятые и свидетели. Полдня мы сидели на Петровке и с удовольствием составляли фотороботы предполагаемых преступников.
   Ещё через три года по нашим фотороботам кого-то нашли и посадили, ещё через пять оправдали и выпустили…
   Кеша был доволен мной. И я его не подвёл.
   Но когда я предложил ему свою помощь в последнем и решающем заказе, он явно растерялся… убить… кого бы вы думали… нет, нет, нет… только не вслух!
   Дело начинало принимать серьёзный оборот.
   Старику Ухуельцину меняли памперсы, когда бдительная старуха-супружница заглянула в рабочий кабинет прима-президентия.
   — Чур меня, чур!!! — заорал тот дурным голосом.
   И спрятался в шкафу.
   Старику Ухуельцину вечно и повсюду мерещилась рас-стрельная команда, что должна была, понимашь, рано или поздно придти за ним. Ещё ему мерещились трибунал, души бастующих шахтеров и призраки миллионов невинно убиенных младенцев. Шахтеры занудно стучали касками, а младенцы тонюсенько тянули то ли «Марсельезу», то ли «Калинку-малинку».
   Старуха Ухуельцина пришла похвастаться пышным и белым как облако платьем, что прислали прямо из Парижа в кастрюльке. В руке у нее был китайский веер, в волосах павлинье перо.
   Это смерть с косой! — думал в шкафу удрученный старик Ухуельцин. — Опять, понимать, по мою душу заявилась!
   Насилу удалось его успокоить и вытащить из шкафа. Пока матёрому отцу россиянской демократии меняли очередной памперс, старуха всё щебетала что-то про новые яхты и виллы в Лазурном берегу, про учебные успехи внука, которого снимают нагишом в «Плэйбое», про умную Татьянду и её бой-фрэнда из «ЭйрАумэрыка», про рюшечки своего очаровательного платья и про мужлана Перепутина, что прислал ей на 8 марта какого-то арабского рысака, хотя обещал «чайный домик» в Петергофе…
   — Ах, Борух, эти новые какой-то сплошной моветон! Я уже звонила Жоре в Белый Дом, ябедничала… он обещал приструнить мальчонку! Да ты меня и не слушаешь, Борух!
   Старик Ухуельцин всегда считал себя русским богатырём, сибирским медведем, эдаким руззудись плечо, развернись рука… А эта стерьва всё одно: Борух! да Борух! поганка нерусская! Родной дядя старика Ухуельцына Шлома Ахуэльцин в гражданскую Комиссарил на Урале, за что его сначала наградили всеми звёздами и бантами революции, а потом расстреляли. А отец был из крепостных кондово русских крестьян, и фамилия его происходила не по материнско-еврейской традиции от какой-то там Эльки-жидовки, а от исконного обычая русских ель-чан варить уху из молодого ельника-ельца. Так было написано во всех биографиях и энциклопедиях. И старик Ухуельцин свято им верил.
   — Сама ты Сарра! — ответил он ехидно. И тут же утратил весёлость. — Ходит, понимать, нервирует! Тут не знаешь, когда эти коммуняки расстреливать придут, а она ходит всё…
   Памперс не налазил и советник вскрыл новую упаковку, которыми был завален кабинет прима-президентия.
   — А тебя и демократы расстреляют… — не растерялась благоверная, — или повесят, хе-хе! Расчленитель! — старуха знала про шпунтированное сердце старика Ухуельцина и не упускала случая ласково пошутить.
   Поп Гапон вошёл, когда старуха сама начала натягивать на супружника самый большой памперс, ласково матеря советников, охранников и помощников мужа.
   Ухуельцин тут же спрятался в шкафу.
   А поп Гапон злорадно потёр руки.
   — С международным праздничком вас! С днём коммунны! И независимости! Ага!
   И сдёрнул маску.
   Под маской было помятое Кешино лицо.
   Охранники подняли руки вверх, и советники, и помощники тоже. Старуха Ухуельцина подняла вверх подол роскошного белого платья от Джанни Гугуччи и натянула его на голову.
   — Всё! — сказал Кеша голосом прокурора. — Попили народной кровушки? Хватит!
   Он аккуратно перестрелял всех, не обращая внимания на протесты, посулы и проклятия. Затем вытащил из шкафа матерого старика.
   — У мене последнее желание, понимать! — мужественно сказал Ухуельцин.
   — Изъявляй, ирод! — благородно разрешил Кеша.
   — Хочу, дарагие рассияне, памперс сменить… этот, по-нимашь, полный уже!
   Кеша нажал на спуск.
   Серебряная пуля отскочила от шпунта. Вторая застряла в содержимом памперса. Ещё семь серебрянных пуль отскочили от прочих органов, вшпунтированных матёрому старику врачами-вредителями. Серебра больше не осталось. Тогда Кеша вытащил из-под полы осиновый кол и начал им зверски наносить жертве многочисленные телесные повреждения. За спиной у Кеши, незримой аватарой, стоял сам Иисус Христос с бичом в руке.
   Стоял. И тихо радовался.
   На следующий день все газеты писали о том, что в результате очередного международного терракта, осуществлённого Ус-Салямой бин Ал-Ладином совместно с русскими фашистами-скинхэдами и футбольными фанатами, было истреблено семейство известного актёра, игравшего первого президентия Великой Россиянии в нашумевшем фильме «Ура, демократия!». Сообщалось также, что сам старик Ухуельции не пострадал и отдыхает с супругой в резиденции на Иссык-Куле (по другим источникам, лечится от диареи ^[48]в Баден-Бадене).
   Очевидцы-несвидетели утверждают, что ассистировал международному террористу известный придворный оппозиционер Ельцюганов, он же Зюгаельцын, он же Фёдор Интернационалов, он же Поп Гапон… Это подтверждает и маска Попа Гапона, найденная на месте преступления в резидентской президенции Ручаров Бочей…»
   Нет, мы боролись не с ветряными мельницами. Мы сражались с кощеями бессмертными и прочими многоглавыми змиями, у которых на месте отрубленной головы вырастали три новые… ещё более болтливые, мерзкие, алчные и прожорливые. Народные террористы, понимашь! Проще было убрать самого чёрного человека…
   Наёмным убийцей быть доходней, чем каким-то там писателем. Это знает каждый ребёнок. Кеша сказал мне, что я мог бы зашибать неплохие башли… Нет, я человек настроения: сегодня мне нравится выполнять заказ, а завтра я пристрелю самого заказчика…
   — А ты давай себе заказы сам, — подсказала совесть.
   — А если я ошибусь? — парировал я.
   Совесть промолчала. Она точно знала, что в таких делах я не ошибаюсь. Хорошо… я ведь языковед, я работаю со словом. И сейчас я вам объясню, что такое «совесть». Это двучленное слово: «со-» — это приставка сопричастности, «весть» — это не совсем весть, а та самая Благая Весть (Евангелие так и переводится дословно «благая весть»). Получается, что «иметь совесть» это просто жить в соответствии со Святым Писанием. Вот так.
   А в Писании сказано: «Не мир принёс Я вам, но меч». И ещё: «Мне отмщение, и Аз воздам». Понимаете? Аз воздам! Господь воздаст всякой сволочи по делам её, в полном соответствии со Святым Писанием… и безо всякого пацифизма. А все эти «подставь левую щёку…» — это только для «ближних», для братьев, сестер, матерей, отцов, единомышлеников… Всем прочим Христос щёк подставлять не предлагал… Но… Аз воздам! Вот в чём вопрос… Уверен ли ты, что именно тебя выбрал Господь орудием своего возмездия, своим мечом?! Тут любой философ зубы сломает.
   Это у матросов нет вопросов… Кеша мои сомнения развеял:
   — Ну, ты чего в натуре, — даже удивился он, — да если б я заваливая этих гадов, не Божье дело вершил. Он бы первым мою руку отвёл… Нет, Юра, я не шибко верующий, но у меня Бог в душе… Дед покойный, казак лихой, чего мне говорил…
   — Чего? — переспросил я.
   — А того, что хорошего человека и сабля не секёть, вот чего! Ты ж не собираешься хороших людей мочить?! — и он грозно свёл брови, вперился в меня испытующе.
   — Нет, — как на духу ответил я.
   — Вот… то-то и оно, значит, всё по-Божески! Кеша был прав во всём… только вот деньги… нет, денег за заказы я брать не собирался, в Писании ничего про деньги не говорилось. Хотя, если разобраться хорошенько, не таким уж я был и шибко верующим человеком. Сомнения обуревали меня. Просто хотелось быть как-то чище и духовней, хотелось жить по совести.
 
    Я уже хотел посвятить в наши планы моего юного друга-участкового. Может, в его незамусоренную философствованиями голову под бананово-диктаторской фуражкой придёт свежая мысль и неожиданное решение… Я просто не сомневался, что он поддержит нас с Кешей, как и каждый порядочный и благородный человек.
    Но при встрече — а это было около фирменного магазина «Кристалл», что в нашем доме, принадлежавшего вальяжному и толстому армянину, который всегда ставил свой «шестисотый мерседес» поперёк тротуара, преграждая путь неимущим неармянам — я еле узнал юношу: он был худ, измучен и рассеян, даже милицейские штаны висели на нём мешком.
    — Уже полдома переубивали! — пожаловался он. — А к кому ни придёшь: ничего не видел, ничего не знаю…
    — Сплошные несвидетели?
    — Ага! Они меня доконают!
    Нет, я не стал его загружать ещё и своими прблемами… Хотя какие они мои!
 
   Зелёным удавом глядел Перельмутин из телеящика. И в такт его вкрадчивым словам шевелились уши у миллионов кроликов. Водянистые глаза президент-гауляйтера выражали полнейшее оп…денение.
   Он что-то вещал про беспризорников в Россиянии. И о программе борьбы с беспризорностью. И я понимал, что теперь бездомных русских ребятишек будут не просто сотнями тысяч продавать на органы и в гаремы лицам нефашистской национальности, что теперь их будут миллионами, десятками миллионов закатывать в асфальт, только бы не попались на водянистый глаз президентию. Ретивая чиновная братия умела ретиво проводить президентские кампании.
   Мне стало жутко от этого водянистого взгляда недотопленного утопленника. Будто хлынут прямо сейчас из телеящика воды всех морей и океанов, и обоймут меня до глубины души моей.
   Да, да! именно так!
   Ибо всего неделю назад этот самый Перельмутер-Перетопильский открыл шлюзы десятка огромных водохранилищ — и пару сотен привольных кубанских станиц смыло с лица Россиянии, только их и видали! а потом ещё пару сотен закубанских! А всё потому что не хотели к себе пускать лиц некубанской национальности! Фон Утопилитц тут же выделил сто миллиардов перепутинок (не путать с «керенками») «горским народам Кавказа», морально пострадавшим от созерцания с гор очередного пе-репутинского потопа. И доложил в центр, что план сокращения поголовья россиян россиянской национальности идёт по плану! Но воды в водохранилищах оказалось мало, и потому утопить всех пока не удалось! Его пожурили… но простили, пороть на конюшне не стали, всему своё время. Перельмутин был горд оказанным доверием. И обещал исправиться. На беспризорниках и скинхедах. И ещё он сказал:
   — В Германии блинского пива пьют по сто литров на душу, а у нас пока по девяносто… непорядок! Школы и детсады совсем не охвачены! Ну кто же нас в Объединенную Европию примет с такими азиатскими показателями, господа?!
   Сам Перетопильдер пива не пил. И дочерям не велел. Он знал, что нецивилизованные россияне помимо учтённых девяноста литров за год выглушивали по девятьсот неучтённых, левых… Но как это докажешь проверяющим из Европии?! Нет, лучше сосисочная в Гамбурге! Сохранять должность шестёрки в «большой восьмёрке» было хлопотным делом.
   А тут ещё разнарядка из Заокеании по борьбе с международным терроризмом! Перельмутер немедленно бросил в самые ужасные и тёмные застенки писателей-человеконенавистников Апельсинова, Ананасова и Ман-даринова… Вся творческая интеллигенция и мастера культуры возликовали, дружно заклеймили международных шовинистов и стали носить Перельмутера на руках, называя его светочем свободы… Но хозяевам и этого показалось мало. И Перлемутин расформировал последнюю танковую дивизию и утопил ещё три подводные лодки (чтоб международные террористы не захватили!)
   Из центра пришел декрет о награждении героя-реформатора золочёной пуговицей с личных штанов генерального гаранта мировой демократии Буша-младшего. Это была заслуженная награда.
   — Я думаю, пора его кончать! — сказал Кеша мрачно. — Вернее, начинать с него, с нынешнего! Старые паскуды никуда не денутся… а то мы пробегаем за этими лохами, покуда от Россиянии один пшик не останется… Широко шагает мальчик, пора его остановить!
   Последнюю неделю Кеша предавался меланхолии. Он начинал комплексовать. Не было ещё случая, чтобы он, серьёзный человек, профессионал в своём нелёгком деле не выполнял заказа. Не было… раньше. А теперь было. Кеша худел и мрачнел на глазах. У него появился нервный тик, стала подергиваться левая щека. Он плохо спал по ночам. Он даже ходил к психоаналитику… и чуть не пришиб этого болвана, который сам оказался форменным психом. Кеша был из тех железных людей, которых было невозможно сломить, но которые ломались сами, когда брались за неподъёмное дело. Я давно уже рекомендовал ему хорошенько отдохнуть где-нибудь на островах, лучше всего на богемном Миконосе, где собираются сливки голубых и розовых миров, а ещё лучше на моём любимом провинциальном и по-гречески сельском Крите, ведь кроме меня там любил отдыхать и старина Зевс, извечно утомляемый своими неисчислимыми земными и небесными пассиями, — в глуши, в провинции, под ритмичные пляски аборигенов и ласки аборигенш… Но Кеша превратился в натянутую пружину, в взведённый курок, он и думать не хотел о каникулах… А тут, прямо скажем, Ке-шин суворовский замах обескуражил меня… да и Перель-мутер был отнюдь не Наполеоном, даже не юным Буонапартием, он всё больше сдавал, чем завоёвывал… да и лихая кампания шла нынче совсем не в Альпах.
   — Тебя тут же запишут в международные террористы! — припугнул я Кешу. — А с тобой, глядишь, и меня. Понимаешь?! Меня и так уже записали в русские фашисты, в национал-шовинисты, в эти хреновы антисемиты, хотя, ты сам знаешь, что я больше всех люблю и уважаю умных евреев, а ненавижу и презираю исключительно русских обалдуев! Кеша, окстись, ежели нам прилепят ещё и этот ярлык, нас же начнут долбить с авианосцев, лазерно-точными крылатыми ракетами и вакуумными бомбами…
   Мы сидели в моём московском кабинете, под портретом последнего законного правителя России несчастного Николая Второго, свергнутого, расстрелянного, оболганного, и пытались философствовать о стране, которой не было, и о президентах, которых президентами считали только наши наивные соотечественники. Мне надо было дописывать третий том моей «Подлинной Истории». Мне совсем не хотелось гоняться за призраками. Тем более, я ещё помнил сказку, в которой поганому чудищу отрубали голову, а взамен вырастало две, потом четыре и так далее в геометрической прогрессии. Тем более, что мне удалось выяснить кое-что про витязя Перепутина, медленно сходившего с ума у своего перепутья дорог на виду всего недоразвитого человечества.
   — Кеша! — сказал я, вставая с коричневого кожаного дивана, на котором так любил сиживать мой пламенный друг Моня Гершензон, подлинный красно-коричневый национал-большевик и абсолютно махровый русско-фашиствующий скинхед. В эти дни Моня вместе с маои-стами, троцкистами и антиглобалистами из Чёрного Блока подвижнически громил и крушил макдоналдсы в Брюсселе, где опять собралась на сходку-саммит ненавистная всему глобусу «большая восьмёрка». Я слышал, что Моня сам уже стал одним из коммандате «красных бригад» и фюрером уайттпаэуров Фатерляндии, что теперь он сливает их в единую Армию Виртуального Возмездия имени князя Кропоткина, что недалёк час единения с воинами Зелёного Знамени Пророка и большой поход на Вашингтон… Нет, все эти слухи, как обычно, сеяло пере-путинское фээсгэбэ… а реальный Моня наверняка скрывался с бесшабашными талибами где-нибудь в тёмных пещера Торо-Боро или подрывал дискотеки на сиреневом острове Бали. — Кеша! — сказал я, вставая с этого дивана, на котором сиживали все знаменитости нашего времени. — Он мой родственник, понимаешь?
   — Кто? — не понял Кеша.
   — Калугин.
   Кеша посмотрел на меня как на полоумного. Закурил. И тут же загасил сигарету о ноготь, вышвырнул в окно — он знал, что у меня не курят, никто, будь это хоть генеральный президентий, хоть Господь Бог.
   — Нам обоим надо ехать на Богамы… лечиться. Ты ещё не видишь эти сволочей во сне?
   — Нет.
   — А я вижу! Они являются мне каждую ночь! Они строят мне рожи, кривляются, высовывают языки… а этот горбатый херр всё время спускает штаны и показывает мне свою голую, как его плешь, задницу! и ты знаешь, что на ней?! такая же чёртова отметина, как и на его лбу! Они доканают меня, Юра!
   — Пить меньше надо… особенно на ночь. Я не шучу. Ты дослушай сперва. У его родного деда Спиридона была родная сестра…
   — Ну и что?!
   — А то, что её звали Аксинья, а фамилия у неё была Петухова! Усёк?!
   Кеша надолго задумался. Потом встал и начал ходить вдоль высоких книжных шкафов туда и обратно. Он усиленно обмозговывал что-то. Наконец сказал:
   — Твоя однофамилица?
   — Нет, родня… — я ответил еле слышно. Для меня это тоже было не самым приятным известием в жизни.
   — Ну и что… — Кеша тяжело и испытующее уставился мне в глаза: — на родню рука не подымается?!