"А закон? - осторожно поинтересовался Петр Анатольевич. - Тут многое зыбко... Тут многое, похоже, колеблется на какой-то грани.... Вон взялась же генпрокуратура за Центробанк..."
"Ну, не знаю, кто на этом погорит, - рассмеялся характерным мелким смешком рыжий гость, - но мне кажется, что это всего лишь очередная типовая реакция нашей прокуратуры на сложные экономические процессы. Понимаете?.. Я внимательно слушал заявление генпрокурора по этому поводу. Не ручаюсь за дословность, но смысл примерно такой: дело мы расследуем, наверное, кое-кого привлечем - ведь там серьезные махинации, а кроме того, там ещё и с представительскими расходами неладно. Как всегда, формулировки обтекаемы, все примерно. Я с большевистской прямотой скажу вам, Петр Анатольевич, что за этими словами стоит вполне определенный образ мыслей. К большому моему сожалению, я хорошо изучил указанный образ мысли по действиям прокуратуры в ситуации с Альфредом Кохом. Помните скандал вокруг гонорара за его книгу? Ты, значит, дружище, получил сто тысяч долларов за неопубликованную, а может, и за ненаписанную книжку, а это, значит, взятка. Возбуждается уголовное дело, ведутся обыски, допросы. Потом, правда, выясняется, что книжка не только написана, но и издана массовым тиражом, а издатель на ней заработал существенно больше, чем сам Кох. Проходит полгода. Да, неохотно говорят в генпрокуратуре, с книжкой там что-то не сладилось. Ну, и Бог с ней, оставим книжку, ты ведь квартиру украл! Помилуйте, какую квартиру? Ну, как какую? Ты ведь, когда в девяносто третьем году приехал в Москву, получил квартиру? Ну, вот. А на самом-то деле ты её вовсе не получил, а украл. Да как украл? - пытается оправдаться человек. Я был приглашен на работу в ранге замминистра, не на улице же мне жить! Нет, говорят, ты украл квартиру. К тому же в преступном сговоре. С кем? А с председателем жилищной комиссии, которая принимала решение. А до этого ты жил в гостинице и сдавал белье в стирку. Так ведь, сдавал? Ну, сдавал, вот квитанция. Вот видишь, за полгода ты потратил на стирку больше тысячи рублей, а это растрата, это незаконное использование государственных средств. И так далее, по полной программе. Чем глупее, тем сильнее. С обысками, допросами, липовыми свидетелями. Проходит ещё полгода, с квартирой и с бельем никак не выходит. Ну, тогда ладно, говорят в генпрокуратуре, тогда ты не квартиру, а "Норильский никель" украл. И так далее, и так далее, и так далее. Это же можно качать бесконечно. Вы сами видите, что человеку полтора года откровенно приспосабливают то одну статью, то другую, то третью. Уверен, понадобится, и четвертую найдут. Эти действия направлены не на выяснение истинности обвинений, а на то, чтобы посадить конкретного человека. Это Вышинский в чистом виде, воспроизводимый абсолютно открыто и без всякого стеснения: есть задача добить тебя, мы и добьем... Я тут недавно с одним крупным бандитом по делам РАО "ЕЭС" сошелся лоб в лоб, - засмеялся гость. А ему тут же кто-то шепнул: ты что, офонарел, парень, ведь Железный Толик дружит с "подольскими"!.. - он снова засмеялся, приподняв голову. - Вы будете смеяться, Петр Анатольевич, но бандит действительно отступил. Вот как странно обстоят ныне дела, Петр Анатольевич... Если уж мы заговорили всерьез, то, делая дело, надо иметь в виду уже не общественное сознание, а общественное настроение. Общественное сознание у нас достаточно продвинуто. Люди, конечно, сильно обозлены на нас, им есть за что злиться, ломка мягкой не бывает, но без ложной скромности скажу следующее: когда сегодня на прилавок выкладывают коммунистическую альтернативу, люди сразу говорят, ну, нет, это не пройдет, это залежалый товар. Так что приход нынешних либералов к власти абсолютно предопределен. И не потому он предопределен, Петр Анатольевич, что якобы нынешнее правительство скоро провалится и либералов призовут к ответу. Нет, есть основания более серьезные. Например, надо помнить, что народу сегодня есть из-за чего бунтовать, а стихийный бунт лучшая основа для настоящей диктатуры. Вот чего надо бояться."
Какой бунт? О чем они?
Нюрка непонимающе обернулась к столу.
Рыжий гость и Петр Анатольевич её не замечали.
Разговор так их увлек, что они могли обойтись коньяком и лимоном.
Их интересовал не обед, они приглядывались друг к другу, они откровенно изучали друг друга. Пройдись она перед ними голой, они бы, наверное, и не заметили. Скала их ценностей на все отбрасывала тень и Нюрка подумала: а я? Что у меня-то получается? Что от меня-то останется после скандалов? Глыба ржавого бетона, непонятно как попавшего в мастерскую, расположенную на двадцать четвертом этаже? Что, в сущности, я сделала, чтобы заслужить любовь или ненависть, как заслужили любовь и ненависть эти два человека за столом?
В детстве я заикалась, вспомнила она. Из-за этого в девчоночьих играх меня постоянно заставляли играть "отца". Она, то есть "отец", всегда мрачно сидела перед телевизором, читала газету и скверно ругалась. Она специально научилась скверно ругаться. Это было её первым серьезным приобщением к реальной жизни. Из-за всего этого она не любила общих игр, правда, не любила и кукол. У всех у них, на её взгляд, были слишком глупые глаза и слишком твердые щечки. Мне ребенок нужен, затосковала Нюрка. Время уходит, пора.
От Андрея?
От него, от бандоса!
А с кем ребенок будет расти?..
А я это сама решу, подумала она. А ребенка я хочу от Андрея, от этой скотины, не подающей никаких вестей. Рожу ребенка и напишу небо. Напишу огромное безысходное небо, в котором пусто.
И зачем они лезут в небо? - подумала она, глядя в окно. Что их привлекает в пустынном небе? Отсутствие толпы? Что делать в небе бандосу Семину и Большому человеку? Зачем карабкаются в небо Филин и рыжий гость? Что влечет туда стильного художника и омерзительного негодяя?
Рожу ребенка...
А как Петр Анатольевич? А там посмотрим...
Приняв решение, она, как всегда почувствовала прилив сил и уверенности. Мысль о будущем ребенке тревожила и радовала её. И ещё эта мелькнувшая в голове мысль - написать небо... Может, даже не небо, а его дно... Мы ведь обитаем на дне неба, на самом его дне. Мы всю жизнь в илистой грязи, в вязком иле, в темных течениях. Ворочаемся в грязи, вслепую ворочаемся, иногда натыкаясь на загаженное основание грязной ослизлой лестницы. Самые сообразительные понимают, что лестница ведет вверх... Самые сообразительные из самых сообразительных понимают, что наверху, наверное, пустынно, но все равно лучше, просторнее, свежее, чем на дне... Они начинают карабкаться по ослизлым ступеням лестницы... Плесень сверху и снизу, гниль растворена в мутном воздухе, но они лезут и лезут, неважно, гонят их вверх ум или интуиция... Они сумасшедшие, их не стащить с лестницы...
Нюрка повернулась и будто впервые увидела невинные реснички рыжего гостя и оттопыренные, но вовсе не глупые уши Петра Анатольевича, его мохнатые, почти не тронутые сединой брови. А ещё (мысленно) увидела темные брови этой скотины Андрея Семина...
Все, хватит! - окончательно решила она.
В конце концов, мужчины уходят, с этим ничего не поделаешь, а ребенок навсегда останется с нею... Хотя бы на то время, пока растет... А это, в общем, не так уж мало... Мой ребенок, решила она, получит все, чего не получили в детстве Андрей Семин и Петр Анатольевич. Он получит все то, чего у неё самой не было в детстве. Ее ребенок не станет бандосом ни при каком режиме, ему не придется воровать у собственного государства. А если повезет, он, может, искусству вернет наивность. Что-то ведь такое было? Даже она сама застала что-то такое. Было время, когда на художественную выставку шли не бананы жрать.
Она развеселилась.
- Петр Анатольевич, - весело обернулась она. - Хотите, расскажу одну историю? Она случилась со мной в детстве. Оставьте, наконец, в покое свои дела. Нельзя все время говорить только о делах.
- Это правильно, - засмеялся рыжий гость.
Приветливо засмеялся и Петр Анатольевич.
Так смеются только на лестнице, почему-то похолодев, подумала Нюрка. Так смеются, когда знают, что дно неба осталось далеко внизу.
Впрочем, ей было все равно.
Она вдруг решила рассказать им о том, как в детстве подружки заставляли её быть "отцом". Почему-то ей казалось, что такая откровенность каким-то образом компенсирует будущие разочарования Петра Анатольевича. Она жутко, она страшно хотела ребенка. Улечу в Париж, решила она. Прямо на следующей неделе улечу в Париж и утащу с собой бандоса. Неделю отпуска ему дадут... Зачать ребенка следует в красивом и вечном месте...
Разве я этого не достойна?
1
2
3
"Ну, не знаю, кто на этом погорит, - рассмеялся характерным мелким смешком рыжий гость, - но мне кажется, что это всего лишь очередная типовая реакция нашей прокуратуры на сложные экономические процессы. Понимаете?.. Я внимательно слушал заявление генпрокурора по этому поводу. Не ручаюсь за дословность, но смысл примерно такой: дело мы расследуем, наверное, кое-кого привлечем - ведь там серьезные махинации, а кроме того, там ещё и с представительскими расходами неладно. Как всегда, формулировки обтекаемы, все примерно. Я с большевистской прямотой скажу вам, Петр Анатольевич, что за этими словами стоит вполне определенный образ мыслей. К большому моему сожалению, я хорошо изучил указанный образ мысли по действиям прокуратуры в ситуации с Альфредом Кохом. Помните скандал вокруг гонорара за его книгу? Ты, значит, дружище, получил сто тысяч долларов за неопубликованную, а может, и за ненаписанную книжку, а это, значит, взятка. Возбуждается уголовное дело, ведутся обыски, допросы. Потом, правда, выясняется, что книжка не только написана, но и издана массовым тиражом, а издатель на ней заработал существенно больше, чем сам Кох. Проходит полгода. Да, неохотно говорят в генпрокуратуре, с книжкой там что-то не сладилось. Ну, и Бог с ней, оставим книжку, ты ведь квартиру украл! Помилуйте, какую квартиру? Ну, как какую? Ты ведь, когда в девяносто третьем году приехал в Москву, получил квартиру? Ну, вот. А на самом-то деле ты её вовсе не получил, а украл. Да как украл? - пытается оправдаться человек. Я был приглашен на работу в ранге замминистра, не на улице же мне жить! Нет, говорят, ты украл квартиру. К тому же в преступном сговоре. С кем? А с председателем жилищной комиссии, которая принимала решение. А до этого ты жил в гостинице и сдавал белье в стирку. Так ведь, сдавал? Ну, сдавал, вот квитанция. Вот видишь, за полгода ты потратил на стирку больше тысячи рублей, а это растрата, это незаконное использование государственных средств. И так далее, по полной программе. Чем глупее, тем сильнее. С обысками, допросами, липовыми свидетелями. Проходит ещё полгода, с квартирой и с бельем никак не выходит. Ну, тогда ладно, говорят в генпрокуратуре, тогда ты не квартиру, а "Норильский никель" украл. И так далее, и так далее, и так далее. Это же можно качать бесконечно. Вы сами видите, что человеку полтора года откровенно приспосабливают то одну статью, то другую, то третью. Уверен, понадобится, и четвертую найдут. Эти действия направлены не на выяснение истинности обвинений, а на то, чтобы посадить конкретного человека. Это Вышинский в чистом виде, воспроизводимый абсолютно открыто и без всякого стеснения: есть задача добить тебя, мы и добьем... Я тут недавно с одним крупным бандитом по делам РАО "ЕЭС" сошелся лоб в лоб, - засмеялся гость. А ему тут же кто-то шепнул: ты что, офонарел, парень, ведь Железный Толик дружит с "подольскими"!.. - он снова засмеялся, приподняв голову. - Вы будете смеяться, Петр Анатольевич, но бандит действительно отступил. Вот как странно обстоят ныне дела, Петр Анатольевич... Если уж мы заговорили всерьез, то, делая дело, надо иметь в виду уже не общественное сознание, а общественное настроение. Общественное сознание у нас достаточно продвинуто. Люди, конечно, сильно обозлены на нас, им есть за что злиться, ломка мягкой не бывает, но без ложной скромности скажу следующее: когда сегодня на прилавок выкладывают коммунистическую альтернативу, люди сразу говорят, ну, нет, это не пройдет, это залежалый товар. Так что приход нынешних либералов к власти абсолютно предопределен. И не потому он предопределен, Петр Анатольевич, что якобы нынешнее правительство скоро провалится и либералов призовут к ответу. Нет, есть основания более серьезные. Например, надо помнить, что народу сегодня есть из-за чего бунтовать, а стихийный бунт лучшая основа для настоящей диктатуры. Вот чего надо бояться."
Какой бунт? О чем они?
Нюрка непонимающе обернулась к столу.
Рыжий гость и Петр Анатольевич её не замечали.
Разговор так их увлек, что они могли обойтись коньяком и лимоном.
Их интересовал не обед, они приглядывались друг к другу, они откровенно изучали друг друга. Пройдись она перед ними голой, они бы, наверное, и не заметили. Скала их ценностей на все отбрасывала тень и Нюрка подумала: а я? Что у меня-то получается? Что от меня-то останется после скандалов? Глыба ржавого бетона, непонятно как попавшего в мастерскую, расположенную на двадцать четвертом этаже? Что, в сущности, я сделала, чтобы заслужить любовь или ненависть, как заслужили любовь и ненависть эти два человека за столом?
В детстве я заикалась, вспомнила она. Из-за этого в девчоночьих играх меня постоянно заставляли играть "отца". Она, то есть "отец", всегда мрачно сидела перед телевизором, читала газету и скверно ругалась. Она специально научилась скверно ругаться. Это было её первым серьезным приобщением к реальной жизни. Из-за всего этого она не любила общих игр, правда, не любила и кукол. У всех у них, на её взгляд, были слишком глупые глаза и слишком твердые щечки. Мне ребенок нужен, затосковала Нюрка. Время уходит, пора.
От Андрея?
От него, от бандоса!
А с кем ребенок будет расти?..
А я это сама решу, подумала она. А ребенка я хочу от Андрея, от этой скотины, не подающей никаких вестей. Рожу ребенка и напишу небо. Напишу огромное безысходное небо, в котором пусто.
И зачем они лезут в небо? - подумала она, глядя в окно. Что их привлекает в пустынном небе? Отсутствие толпы? Что делать в небе бандосу Семину и Большому человеку? Зачем карабкаются в небо Филин и рыжий гость? Что влечет туда стильного художника и омерзительного негодяя?
Рожу ребенка...
А как Петр Анатольевич? А там посмотрим...
Приняв решение, она, как всегда почувствовала прилив сил и уверенности. Мысль о будущем ребенке тревожила и радовала её. И ещё эта мелькнувшая в голове мысль - написать небо... Может, даже не небо, а его дно... Мы ведь обитаем на дне неба, на самом его дне. Мы всю жизнь в илистой грязи, в вязком иле, в темных течениях. Ворочаемся в грязи, вслепую ворочаемся, иногда натыкаясь на загаженное основание грязной ослизлой лестницы. Самые сообразительные понимают, что лестница ведет вверх... Самые сообразительные из самых сообразительных понимают, что наверху, наверное, пустынно, но все равно лучше, просторнее, свежее, чем на дне... Они начинают карабкаться по ослизлым ступеням лестницы... Плесень сверху и снизу, гниль растворена в мутном воздухе, но они лезут и лезут, неважно, гонят их вверх ум или интуиция... Они сумасшедшие, их не стащить с лестницы...
Нюрка повернулась и будто впервые увидела невинные реснички рыжего гостя и оттопыренные, но вовсе не глупые уши Петра Анатольевича, его мохнатые, почти не тронутые сединой брови. А ещё (мысленно) увидела темные брови этой скотины Андрея Семина...
Все, хватит! - окончательно решила она.
В конце концов, мужчины уходят, с этим ничего не поделаешь, а ребенок навсегда останется с нею... Хотя бы на то время, пока растет... А это, в общем, не так уж мало... Мой ребенок, решила она, получит все, чего не получили в детстве Андрей Семин и Петр Анатольевич. Он получит все то, чего у неё самой не было в детстве. Ее ребенок не станет бандосом ни при каком режиме, ему не придется воровать у собственного государства. А если повезет, он, может, искусству вернет наивность. Что-то ведь такое было? Даже она сама застала что-то такое. Было время, когда на художественную выставку шли не бананы жрать.
Она развеселилась.
- Петр Анатольевич, - весело обернулась она. - Хотите, расскажу одну историю? Она случилась со мной в детстве. Оставьте, наконец, в покое свои дела. Нельзя все время говорить только о делах.
- Это правильно, - засмеялся рыжий гость.
Приветливо засмеялся и Петр Анатольевич.
Так смеются только на лестнице, почему-то похолодев, подумала Нюрка. Так смеются, когда знают, что дно неба осталось далеко внизу.
Впрочем, ей было все равно.
Она вдруг решила рассказать им о том, как в детстве подружки заставляли её быть "отцом". Почему-то ей казалось, что такая откровенность каким-то образом компенсирует будущие разочарования Петра Анатольевича. Она жутко, она страшно хотела ребенка. Улечу в Париж, решила она. Прямо на следующей неделе улечу в Париж и утащу с собой бандоса. Неделю отпуска ему дадут... Зачать ребенка следует в красивом и вечном месте...
Разве я этого не достойна?
1
2
3
Вернувшись из командировки в Ачинск, я попросил Петра Анатольевича дать мне короткий отпуск. Надоела бухгалтерская цифирь, бляди, мошенники, бумаги, экраны компьютеров, льстивые, а то угрожающие голоса... Лазарь, заглянув ко мне, удивился:
"Слышь, Андрей? Ты похож на вахтера."
"С чего вдруг?"
"Не знаю. У тебя глаза выпученные."
Петр Анатольевич меня не видел (общались по телефону), но догадывался, наверное, как выглядят мои глаза, поэтому разрешение на отпуск дал. и я сразу оказался в странной ситуации.
Ничего делать мне не хотелось.
Собственно, я даже не знал, чем хочу заняться.
Я отказался от вечеринки, на которой побывала вся команда, никуда не выходил из гостиницы, отказался от предложения Лазаря выпить вдвоем. "Прилетай в Энск, - сказал я Лазарю, чтобы отделаться от него. - Там выпьем." - "Ты собираешься в Энск?" - "Наверное." - "Что это с тобой? удивился Лазарь. - Ты не знаешь, где будешь завтра?" - "Вот именно."
Однажды утром я проснулся от такого ощущения, будто на меня смотрят.
Не открывая глаз, лениво подумал: идти некуда, я в отпуске, могу валяться в постели хоть до вечера. Прекрасно знал, что валяться не буду, что все равно надо вставать, но сама по себе эта мысль доставляла мне сумрачное удовольствие. Я даже не хотел открывать глаза. В спальне крутого гостиничного номера, снятого для меня управленцами Петра Анатольевича, было очень тихо. Не поверишь, что находишься в центре Москвы.
Наконец я открыл глаза.
В низком кресле в трех шагах от меня сидела Нюрка.
- Я хотела сразу прыгнуть в постель, - весело сказала она, - но ты так сладко спал...
Я ничем не выказал ни радости, ни огорчения.
Это её разозлило:
- Почему ты не спросишь, зачем я здесь?
- Наверное, сама расскажешь.
Я дотянулся до пластиковой бутыли с минеральной водой, стоявшей на тумбочке. Стакан упал на пол, но мне было все равно. Я сделал несколько глотков прямо из горла и объяснил:
- Ты пришла слишком рано. Видишь, я ещё не чистил зубы. Я даже поцеловать тебя не могу.
Она обрадовалась:
- А ты хочешь?
- Не знаю.
Если не хочешь врать, не ври, сказал я себе на всякий случай. А если не можешь не врать, промолчи. Смотришь, все как-нибудь утрясется... Впрочем, подумал я, с Нюркой это не пройдет... Мне было непонятно, как она попала в номер. Может, стольник сунула дежурному по этажу? Я вовсе не горел возобновлять наши прежние отношения, тем более, делить её с кем-то.
Даже думать не хотел об этом!
Я искал, искал, но никак не находил в себе того сладкого тревожного чувства, прежде пронизывавшего меня при одной только мысли о Нюрке... Конечно, я устал. Конечно, в Ачинске были на нас наезды. Ксюшу там чуть не убили, когда он выносил нужные нам материалы с комбината. После этого я категорически запретил кому-либо действовать в одиночку, а к Ксюше персонально приставил безопасника. Команда приняла это с пониманием, потому что результаты работ были налицо, мы чувствовали, что наши тайные и явные вторжения в чужую жизнь что-то действительно меняют в жизни. Но все это, конечно, не имело никакого отношения к Нюрке. Похоже, я просто боялся объяснить себе что-то важное.
- Взгляни, бандос, что я принесла.
- Это билеты? Куда?
- В Париж.
- Когда улетаешь?
Она усмехнулась и внимательно посмотрела на меня. Никак не отпускало меня идиотское ощущение, что все это с нами уже когда-то происходило. Похоже, Нюрка тоже что-то такое почувствовала:
- Вопрос поставлен неправильно.
- А как надо правильно?
- Когда мы улетаем.
- Петр Анатольевич тоже летит?
Мой злой вопрос она пропустила мимо ушей:
- Мы с тобой летим...
- Чего я не видел в Париже?
Она подумала и очень серьезно произнесла:
- Меня!
И немедленно оказалась в постели.
И все было как всегда. Мне не хотелось отпускать её. Только когда она шепнула, что в Париже мы будем совсем одни, я опять разозлился:
- Я же сказал, что никуда не лечу.
- Почему?
- Ты же не полетела со мной в Индию.
- Когда это было!..
- Для меня - вчера.
- Тебе нужны объяснения?
- Не знаю...
- Вот видишь, - заметила она вне всякой логики. - Ты даже не знаешь. - И повернула горячими ладонями мою голову: - Гляди на меня, бандос. Тебя что-то держит?.. Женщина?..
- У меня нет женщины.
- Тогда что?
- Работа.
Лучше бы я этого не говорил.
- Работа!.. Не смеши... - презрительно фыркнула Нюрка. - Кто это доказал, что человек создан для работы?.. Тоже мне, нашел дурочку! Адаму и Еве в голову не приходило вставать по утрам по заводскому гудку!..
- А мы Адам и Ева? - спросил я с тайной надеждой.
- Работа!.. - ещё сильней разозлилась Нюрка. - Ты давно можешь купить приличный домик на Кипре или во Флориде. Ты можешь купить гражданство Австралии или Канады, забыть обо всем!.. У тебя морщинки пошли вокруг глаз и уголок рта сжат неприятно, вот тебе вся твоя работа!.. А рано или поздно ты и это все потеряешь!..
Любовь среди развалин.
Никак иначе я не мог это назвать.
Я попросту не понимал, что со мной случилось. Нюркины слова не получали во мне отклика. Раньше я отвечал на любое её слово, на любой жест, на улыбку послушно, как камертон. А сейчас ничего. Глухо, как в Марианской впадине. Устав ругаться, мы падали в постель и обдирали шкуру друг с друга. Только постель избавляла нас от унизительных объяснений. "У тебя женщина!.." - будто какая-то женщина могла оторвать меня от Нюрки. "Ты не полетела со мной в Индию!.." - будто это могло оправдать наше состояние.
Команду я временно распустил.
Ксюша и Лазарь улетели в Энск, а Леха устраивал дела с московской квартирой. Я теперь вполне мог жить там. Это сэкономило бы немалые деньги, но оплачивал гостиницу не я, к тому же, пустые комнаты меня пугали. Еще я боялся того, что Нюрка мгновенно перенесет туда свои чемоданы, а у меня духу не хватит их выставить.
Нюрка приходила ко мне каждый день.
Она ничего не боялась. Она все разрушала. Она вела себя так, будто завтра нас вообще не будет, но при этом твердила одно и то же: улетим в Париж! улетим в Париж! - будто в этом проклятом Париже все у нас могло встать на прежние места. Я задыхался в Нюркиных нежных руках и забывал все только что сказанное. Но стоило схлынуть страсти, все унизительно возвращалось.
Из Энска звонил Лазарь.
Я устраивался с бокалом в кресле, а Нюрка смотрела на меня из постели почти ненавидяще и злобно комментировала каждую фразу. Под этот аккомпанемент я узнавал энские новости. Майор Федин пошел на повышение ("Скотина!"), а Филин все ещё в лагере ("Пусть там и сгниет!"). Дочь Филина приезжала из-за бугра и виделась с отцом, но происходило это не в Энске, а где-то на юге Свердловской области ("Там пусть и остается!"). Иваныч-старший ушел на пенсию, Иваныч-младший старательно лечится, в городской психушке у него собственная палата с телевизором ("Хоть на лечение заработал!")... А Костя Воронов, как ни странно, до сих пор не прогорел, больше того, сильно расширил свою маленькую торговую империю. С помощью энергичного южного родственника многочисленные магазинчики, кафе, ночные клубы бывшего таксиста уверенно расползлись по всему левобережью, именно там Костя чувствует себя особенно уверенно...
"Долгана помнишь? - весело кричал в трубку Лазарь. - Не зарезали Долгана, не ушел он в монастырь. Вроде одумался, четыре года никакого алкоголя не брал в рот, скромную девку нашел, занялся челночным бизнесом, да черт дернул его полететь с этой девкой в Анталию. Дня три вел себя молодцом, потом сгубили его голые бабы. Ну, знаешь, топ-лес, груди до пояса. Долган сунул своей девке камеру, сними, дескать, меня в компании с девчонками. А девка обиделась, убежала в гостиницу, дескать, у неё чистая любовь. А Долгану что? Он пацан реальный и правильный. Он одну девчонку обнял, другая села ему на шею, третья фотографировала. Там голых грудей было, никто не разберет! Потом забрал Долган камеру и отправился мириться со своей девкой, но по дороге попал на рекламное шоу: бесплатно подавали легкое красное вино. Ну, что такое легкое красное виноградное вино для сильного человека, не пившего почти четыре года, да ещё на халяву? Долган сходу проглотил литр и очень даже хорошо пошло, ну, прямо замечательно пошло. Когда его девка, обеспокоенная отсутствием провинившегося правильного пацана, отправилась его искать, Долган пил уже джин без тоника и в упор никого не узнавал. Ну, с помощью санитаров загрузили Долгана на энский борт, а дома посадили на цепь, как собаку. Долган по проволоке бегал в сортир. Думали, отойдет, вернутся к нему остатки ума, но как-то ночью Долган сорвался и с цепью на шее в одних трусах сунулся к ближайшему киоску. "У вас водка какого разлива?" Ни денег, ни ценностей у человека, одни только трусы и цепь. "Мариинского разлива!" - "Дайте одну". Девица протянула бутылку, Долган её вскрыл, раскрутил и выпил одним махом. "А другой разлив есть? Куйбышевский, например?" - "А у вас есть деньги, молодой человек?" Короче, сдали Долгана в психушку. Девка его бросила, бабки он спалил. Живет теперь у деда Серафима на пасеке. Помнишь такого? Подобрал Долгана дед Серафим чуть не в канаве, отмыл, пригрел. Сейчас на пасеке у деда Серафима таких, как Долган, человек пять живет. Говорят, дед Серафим как-то летал в Москву и после этого слетел с нарезки. То ли секту какую-то основал, то ли в обществе решил пожить на старости, кто знает? Но у деда Серафима теперь разные люди бывают. Самые уважаемые. Ты не поверишь, - заржал Лазарь, - говорят, у деда Серафима даже губернатор бывает."
"А Долган что?"
"Ну, что, Долган? Долган чай подает. Тоже вроде вращается в высшем обществе."
"Это круто, круто, - кивал я, не обращая внимания на злобный Нюркин комментарий. - Всем счастья хочется. Пусть живет при Серафиме. Я деда знаю, при нем Долган лишнего базарить не станет. А раз так, то и пацаны его не зарежут, и за решетку он не залетит."
И все время я чувствовал на себе ненавидящий взгляд Нюрки.
С Петром Анатольевичем я почти не встречался.
Что-то встало между нами после удачно проведенной работы в Ачинске.
Не знаю что, не берусь гадать. Может, не понравились Большому человеку какие-то рекомендации, хотя ясно было, что работу мою он ценит... Нюрка улетела в Париж, с её отлетом вернулись головные боли. Невропатолог, у которого я консультировался, озабоченно покачал головой: "Это нервы, батенька, нервы. И знаете, почему?" - "Ну?" - "Скрытая вина в вас говорит, вам высказаться надо. Потаенная, незаметная вина, батенька, сжирает иногда быстрее, чем рак, поверьте моему опыту. - И вкрадчиво (денег ему хотелось) спросил: - Хотите поговорить по душам?"
Я не хотел.
Невропатолог, как и я, работал на Петра Анатольевича.
Надо было лететь в Энск. Надо было заняться командой. Несколько раз звонили с Кипра, но звонки срывались, я не мог понять, кто так энергично меня добивается. Надо было позвонить Валентину Якушеву. Мне как-то пришло в голову, что он по своим налаженным каналам может что-то узнать о неизвестном джазисте Шурке. Сакс мне иногда снился, но позвонить Валентину я все как-то не успевал. В те дни мне трудно было сосредоточиться на чем-то одном. Странное оцепенение охватило меня. Ну, что, правда, изменится от того, если я улечу в Энск? Ну, что изменится от того, что я узнаю, куда исчезло из могилы тело неизвестного джазиста? Может, и мне поселиться на пасеке деда Серафима?
Ничего не происходило, Нюрка не выходила на связь (я ещё не знал, что она беременна), я ничего не делал. Казалось, так может длиться вечно, но постепенно что-то прорастало в сознании. Интуиция подсказывала: не надо никуда лететь, не надо ничего делать, сиди в гостинице - жди. Наверное, поэтому я позвонил однажды дежурному по этажу:
- "Ямаха" нужна.
Дежурный меня уважал (кормился при мне), откликнулся сразу:
- Это мотоцикл, Андрей Семеныч?
- Какой к черту мотоцикл? По номеру на нем гонять? Гитару.
- Не уверен, что мы располагаем гитарой, но для вас, Андрей Семеныч... Конечно, решим проблему...
- Сколько времени понадобится?
- Может, полчаса?
- Это много, - предупредил я. - За полчаса я могу напиться.
- Мы успеем, Андрей Семеныч.
Наверное, мальчики дежурного уже мчались к знакомым музыкантам. Попроси я мотоцикл, мне и мотоцикл втащили бы в номер. В сущности, так и должно быть в жизни... Бросив трубку, я молча прошелся по комнате, вынул из бара начатую бутылку и снова потянулся к телефону, собираясь заказать ужин.
В этот момент раздался звонок.
Я даже не ожидал, что так быстро схвачу трубку, на это движение у меня ушла какая-то доля секунды. Я был совершенно уверен, что звонит Нюрка, может, уже не из Парижа, может, с Кипра... Она могла. Она все могла... Это Нюрка звонит, был уверен я. Никто другой сейчас не был мне нужен. Я вдруг понял, что все наши раздоры - вздор, не в словах дело. Главное было в том, что мы чувствовали, касаясь друг друга, видя друг друга... Еще я хорошо знал, что Париж или даже Кипр все это вовсе не так далеко, как обычно считают... Я готов был заорать на Нюрку, почему это она все ещё сидит в своем дурацком Париже, что там делает? Я даже рот раскрыл, чтобы заорать: "Дура!", но хорошо, что не заорал, потому что на другом конце провода раздался характерный смешок:
- Андрей Семенович, здравствуйте. Это Анатолий Борисович говорит. Дело есть. Интересное, нужное дело. Не смогли бы вы сейчас подъехать? Пропуск я уже заказал.
"Слышь, Андрей? Ты похож на вахтера."
"С чего вдруг?"
"Не знаю. У тебя глаза выпученные."
Петр Анатольевич меня не видел (общались по телефону), но догадывался, наверное, как выглядят мои глаза, поэтому разрешение на отпуск дал. и я сразу оказался в странной ситуации.
Ничего делать мне не хотелось.
Собственно, я даже не знал, чем хочу заняться.
Я отказался от вечеринки, на которой побывала вся команда, никуда не выходил из гостиницы, отказался от предложения Лазаря выпить вдвоем. "Прилетай в Энск, - сказал я Лазарю, чтобы отделаться от него. - Там выпьем." - "Ты собираешься в Энск?" - "Наверное." - "Что это с тобой? удивился Лазарь. - Ты не знаешь, где будешь завтра?" - "Вот именно."
Однажды утром я проснулся от такого ощущения, будто на меня смотрят.
Не открывая глаз, лениво подумал: идти некуда, я в отпуске, могу валяться в постели хоть до вечера. Прекрасно знал, что валяться не буду, что все равно надо вставать, но сама по себе эта мысль доставляла мне сумрачное удовольствие. Я даже не хотел открывать глаза. В спальне крутого гостиничного номера, снятого для меня управленцами Петра Анатольевича, было очень тихо. Не поверишь, что находишься в центре Москвы.
Наконец я открыл глаза.
В низком кресле в трех шагах от меня сидела Нюрка.
- Я хотела сразу прыгнуть в постель, - весело сказала она, - но ты так сладко спал...
Я ничем не выказал ни радости, ни огорчения.
Это её разозлило:
- Почему ты не спросишь, зачем я здесь?
- Наверное, сама расскажешь.
Я дотянулся до пластиковой бутыли с минеральной водой, стоявшей на тумбочке. Стакан упал на пол, но мне было все равно. Я сделал несколько глотков прямо из горла и объяснил:
- Ты пришла слишком рано. Видишь, я ещё не чистил зубы. Я даже поцеловать тебя не могу.
Она обрадовалась:
- А ты хочешь?
- Не знаю.
Если не хочешь врать, не ври, сказал я себе на всякий случай. А если не можешь не врать, промолчи. Смотришь, все как-нибудь утрясется... Впрочем, подумал я, с Нюркой это не пройдет... Мне было непонятно, как она попала в номер. Может, стольник сунула дежурному по этажу? Я вовсе не горел возобновлять наши прежние отношения, тем более, делить её с кем-то.
Даже думать не хотел об этом!
Я искал, искал, но никак не находил в себе того сладкого тревожного чувства, прежде пронизывавшего меня при одной только мысли о Нюрке... Конечно, я устал. Конечно, в Ачинске были на нас наезды. Ксюшу там чуть не убили, когда он выносил нужные нам материалы с комбината. После этого я категорически запретил кому-либо действовать в одиночку, а к Ксюше персонально приставил безопасника. Команда приняла это с пониманием, потому что результаты работ были налицо, мы чувствовали, что наши тайные и явные вторжения в чужую жизнь что-то действительно меняют в жизни. Но все это, конечно, не имело никакого отношения к Нюрке. Похоже, я просто боялся объяснить себе что-то важное.
- Взгляни, бандос, что я принесла.
- Это билеты? Куда?
- В Париж.
- Когда улетаешь?
Она усмехнулась и внимательно посмотрела на меня. Никак не отпускало меня идиотское ощущение, что все это с нами уже когда-то происходило. Похоже, Нюрка тоже что-то такое почувствовала:
- Вопрос поставлен неправильно.
- А как надо правильно?
- Когда мы улетаем.
- Петр Анатольевич тоже летит?
Мой злой вопрос она пропустила мимо ушей:
- Мы с тобой летим...
- Чего я не видел в Париже?
Она подумала и очень серьезно произнесла:
- Меня!
И немедленно оказалась в постели.
И все было как всегда. Мне не хотелось отпускать её. Только когда она шепнула, что в Париже мы будем совсем одни, я опять разозлился:
- Я же сказал, что никуда не лечу.
- Почему?
- Ты же не полетела со мной в Индию.
- Когда это было!..
- Для меня - вчера.
- Тебе нужны объяснения?
- Не знаю...
- Вот видишь, - заметила она вне всякой логики. - Ты даже не знаешь. - И повернула горячими ладонями мою голову: - Гляди на меня, бандос. Тебя что-то держит?.. Женщина?..
- У меня нет женщины.
- Тогда что?
- Работа.
Лучше бы я этого не говорил.
- Работа!.. Не смеши... - презрительно фыркнула Нюрка. - Кто это доказал, что человек создан для работы?.. Тоже мне, нашел дурочку! Адаму и Еве в голову не приходило вставать по утрам по заводскому гудку!..
- А мы Адам и Ева? - спросил я с тайной надеждой.
- Работа!.. - ещё сильней разозлилась Нюрка. - Ты давно можешь купить приличный домик на Кипре или во Флориде. Ты можешь купить гражданство Австралии или Канады, забыть обо всем!.. У тебя морщинки пошли вокруг глаз и уголок рта сжат неприятно, вот тебе вся твоя работа!.. А рано или поздно ты и это все потеряешь!..
Любовь среди развалин.
Никак иначе я не мог это назвать.
Я попросту не понимал, что со мной случилось. Нюркины слова не получали во мне отклика. Раньше я отвечал на любое её слово, на любой жест, на улыбку послушно, как камертон. А сейчас ничего. Глухо, как в Марианской впадине. Устав ругаться, мы падали в постель и обдирали шкуру друг с друга. Только постель избавляла нас от унизительных объяснений. "У тебя женщина!.." - будто какая-то женщина могла оторвать меня от Нюрки. "Ты не полетела со мной в Индию!.." - будто это могло оправдать наше состояние.
Команду я временно распустил.
Ксюша и Лазарь улетели в Энск, а Леха устраивал дела с московской квартирой. Я теперь вполне мог жить там. Это сэкономило бы немалые деньги, но оплачивал гостиницу не я, к тому же, пустые комнаты меня пугали. Еще я боялся того, что Нюрка мгновенно перенесет туда свои чемоданы, а у меня духу не хватит их выставить.
Нюрка приходила ко мне каждый день.
Она ничего не боялась. Она все разрушала. Она вела себя так, будто завтра нас вообще не будет, но при этом твердила одно и то же: улетим в Париж! улетим в Париж! - будто в этом проклятом Париже все у нас могло встать на прежние места. Я задыхался в Нюркиных нежных руках и забывал все только что сказанное. Но стоило схлынуть страсти, все унизительно возвращалось.
Из Энска звонил Лазарь.
Я устраивался с бокалом в кресле, а Нюрка смотрела на меня из постели почти ненавидяще и злобно комментировала каждую фразу. Под этот аккомпанемент я узнавал энские новости. Майор Федин пошел на повышение ("Скотина!"), а Филин все ещё в лагере ("Пусть там и сгниет!"). Дочь Филина приезжала из-за бугра и виделась с отцом, но происходило это не в Энске, а где-то на юге Свердловской области ("Там пусть и остается!"). Иваныч-старший ушел на пенсию, Иваныч-младший старательно лечится, в городской психушке у него собственная палата с телевизором ("Хоть на лечение заработал!")... А Костя Воронов, как ни странно, до сих пор не прогорел, больше того, сильно расширил свою маленькую торговую империю. С помощью энергичного южного родственника многочисленные магазинчики, кафе, ночные клубы бывшего таксиста уверенно расползлись по всему левобережью, именно там Костя чувствует себя особенно уверенно...
"Долгана помнишь? - весело кричал в трубку Лазарь. - Не зарезали Долгана, не ушел он в монастырь. Вроде одумался, четыре года никакого алкоголя не брал в рот, скромную девку нашел, занялся челночным бизнесом, да черт дернул его полететь с этой девкой в Анталию. Дня три вел себя молодцом, потом сгубили его голые бабы. Ну, знаешь, топ-лес, груди до пояса. Долган сунул своей девке камеру, сними, дескать, меня в компании с девчонками. А девка обиделась, убежала в гостиницу, дескать, у неё чистая любовь. А Долгану что? Он пацан реальный и правильный. Он одну девчонку обнял, другая села ему на шею, третья фотографировала. Там голых грудей было, никто не разберет! Потом забрал Долган камеру и отправился мириться со своей девкой, но по дороге попал на рекламное шоу: бесплатно подавали легкое красное вино. Ну, что такое легкое красное виноградное вино для сильного человека, не пившего почти четыре года, да ещё на халяву? Долган сходу проглотил литр и очень даже хорошо пошло, ну, прямо замечательно пошло. Когда его девка, обеспокоенная отсутствием провинившегося правильного пацана, отправилась его искать, Долган пил уже джин без тоника и в упор никого не узнавал. Ну, с помощью санитаров загрузили Долгана на энский борт, а дома посадили на цепь, как собаку. Долган по проволоке бегал в сортир. Думали, отойдет, вернутся к нему остатки ума, но как-то ночью Долган сорвался и с цепью на шее в одних трусах сунулся к ближайшему киоску. "У вас водка какого разлива?" Ни денег, ни ценностей у человека, одни только трусы и цепь. "Мариинского разлива!" - "Дайте одну". Девица протянула бутылку, Долган её вскрыл, раскрутил и выпил одним махом. "А другой разлив есть? Куйбышевский, например?" - "А у вас есть деньги, молодой человек?" Короче, сдали Долгана в психушку. Девка его бросила, бабки он спалил. Живет теперь у деда Серафима на пасеке. Помнишь такого? Подобрал Долгана дед Серафим чуть не в канаве, отмыл, пригрел. Сейчас на пасеке у деда Серафима таких, как Долган, человек пять живет. Говорят, дед Серафим как-то летал в Москву и после этого слетел с нарезки. То ли секту какую-то основал, то ли в обществе решил пожить на старости, кто знает? Но у деда Серафима теперь разные люди бывают. Самые уважаемые. Ты не поверишь, - заржал Лазарь, - говорят, у деда Серафима даже губернатор бывает."
"А Долган что?"
"Ну, что, Долган? Долган чай подает. Тоже вроде вращается в высшем обществе."
"Это круто, круто, - кивал я, не обращая внимания на злобный Нюркин комментарий. - Всем счастья хочется. Пусть живет при Серафиме. Я деда знаю, при нем Долган лишнего базарить не станет. А раз так, то и пацаны его не зарежут, и за решетку он не залетит."
И все время я чувствовал на себе ненавидящий взгляд Нюрки.
С Петром Анатольевичем я почти не встречался.
Что-то встало между нами после удачно проведенной работы в Ачинске.
Не знаю что, не берусь гадать. Может, не понравились Большому человеку какие-то рекомендации, хотя ясно было, что работу мою он ценит... Нюрка улетела в Париж, с её отлетом вернулись головные боли. Невропатолог, у которого я консультировался, озабоченно покачал головой: "Это нервы, батенька, нервы. И знаете, почему?" - "Ну?" - "Скрытая вина в вас говорит, вам высказаться надо. Потаенная, незаметная вина, батенька, сжирает иногда быстрее, чем рак, поверьте моему опыту. - И вкрадчиво (денег ему хотелось) спросил: - Хотите поговорить по душам?"
Я не хотел.
Невропатолог, как и я, работал на Петра Анатольевича.
Надо было лететь в Энск. Надо было заняться командой. Несколько раз звонили с Кипра, но звонки срывались, я не мог понять, кто так энергично меня добивается. Надо было позвонить Валентину Якушеву. Мне как-то пришло в голову, что он по своим налаженным каналам может что-то узнать о неизвестном джазисте Шурке. Сакс мне иногда снился, но позвонить Валентину я все как-то не успевал. В те дни мне трудно было сосредоточиться на чем-то одном. Странное оцепенение охватило меня. Ну, что, правда, изменится от того, если я улечу в Энск? Ну, что изменится от того, что я узнаю, куда исчезло из могилы тело неизвестного джазиста? Может, и мне поселиться на пасеке деда Серафима?
Ничего не происходило, Нюрка не выходила на связь (я ещё не знал, что она беременна), я ничего не делал. Казалось, так может длиться вечно, но постепенно что-то прорастало в сознании. Интуиция подсказывала: не надо никуда лететь, не надо ничего делать, сиди в гостинице - жди. Наверное, поэтому я позвонил однажды дежурному по этажу:
- "Ямаха" нужна.
Дежурный меня уважал (кормился при мне), откликнулся сразу:
- Это мотоцикл, Андрей Семеныч?
- Какой к черту мотоцикл? По номеру на нем гонять? Гитару.
- Не уверен, что мы располагаем гитарой, но для вас, Андрей Семеныч... Конечно, решим проблему...
- Сколько времени понадобится?
- Может, полчаса?
- Это много, - предупредил я. - За полчаса я могу напиться.
- Мы успеем, Андрей Семеныч.
Наверное, мальчики дежурного уже мчались к знакомым музыкантам. Попроси я мотоцикл, мне и мотоцикл втащили бы в номер. В сущности, так и должно быть в жизни... Бросив трубку, я молча прошелся по комнате, вынул из бара начатую бутылку и снова потянулся к телефону, собираясь заказать ужин.
В этот момент раздался звонок.
Я даже не ожидал, что так быстро схвачу трубку, на это движение у меня ушла какая-то доля секунды. Я был совершенно уверен, что звонит Нюрка, может, уже не из Парижа, может, с Кипра... Она могла. Она все могла... Это Нюрка звонит, был уверен я. Никто другой сейчас не был мне нужен. Я вдруг понял, что все наши раздоры - вздор, не в словах дело. Главное было в том, что мы чувствовали, касаясь друг друга, видя друг друга... Еще я хорошо знал, что Париж или даже Кипр все это вовсе не так далеко, как обычно считают... Я готов был заорать на Нюрку, почему это она все ещё сидит в своем дурацком Париже, что там делает? Я даже рот раскрыл, чтобы заорать: "Дура!", но хорошо, что не заорал, потому что на другом конце провода раздался характерный смешок:
- Андрей Семенович, здравствуйте. Это Анатолий Борисович говорит. Дело есть. Интересное, нужное дело. Не смогли бы вы сейчас подъехать? Пропуск я уже заказал.