Страница:
Я молча расстегнул рубашку и продемонстрировал ему белый рубец на животе. Куцапов выглядел совершенно растерянным.
— Это не я, — выдавил он. — Сейчас бы я не стал. Веришь?
— С трудом.
Колян тактично подвинул нас к камере и пообещал:
— Все прояснится. Вот только Тихона дождемся.
Петли оглушительно взвизгнули, затем тяжко лязгнул засов, и все смолкло. Мы с Ксенией оказались в кромешной тьме и на ощупь добрались до стены, хотя необходимости в этом не было.
— Хорошо, что ты про покойника вспомнил, — похвалила она.
— Повезло. Опять повезло, — развел я руками и случайно наткнулся на ее ладонь. Ксения жадно схватила мои пальцы.
— Темноты боишься?
— Нам теперь, как Кришне, бояться нечего. Поздно бояться. Завтра нас расстреляют.
— С чего ты взяла?
— Я об этом Фирсове кое-что слышала — еще там, в своем времени. Крутой он мужик.
— Куцапов тоже когда-то был крутым. Ничего, укатали Сивку одноименные горки.
— Все смеешься? Может быть, и правильно. Последние часы…
Ксения подошла совсем близко, так, что я ощутил тепло ее лица. Я ткнулся губами наугад, но попал в лоб.
— Это ведь не самая большая дерзость, на которую ты способен? — горячо шепнула она.
Я услышал звук расстегивающейся на джинсах «молнии» и почувствовал ее прохладную ладонь. У меня закружилась голова. Руки сами потянулись к Ксении, но вместо скрипучей куртки нащупали ее теплую грудь.
— Ксюша…
— Что?
— Ксюша. Такое сладкое имя…
— Скажи еще. Скажи!
— Ксюша. Сладкая девочка.
Мы стояли, прижавшись друг к другу телами, и я касался ее везде, где только хотел, и где хотела она, и нам было все равно, что происходит за пределами камеры.
Этой ночью я впервые увидел хороший сон. Что-то теплое и яркое. Оно опустилось с небес и окутало меня пушистой шалью, и я испытал настоящее счастье. Я долго думал, как назвать сновидение, и вверху новой страницы вывел: «Цветы».
— Тихона нет, — сообщил Колян, вгрызаясь в большой бутерброд. — Пошли, Фирсов кличет. Нате вот, перекусите. — Он вручил нам два теплых сандвича, из которых выглядывали бледные листья салата.
— У вас что, подсобное хозяйство?
— Ребята доставили. — Шутить с Куцаповым было бесполезно. — Пока вы дрыхли, у нас тут маленькое чэпэ вышло. Фирсов с Лиманским в ужасе. Короче, вас амнистировали. Как там в темнице, не замерзли?
— Нет, нормально, — ответила, запнувшись, Ксения.
— Колян, а откуда в Сопротивлении негр? — спросил я.
— Веселый? Он русский.
— Не понял.
— Ну, родился в России. И родители его тоже отсюда.
— А то, что он в ГИП работал, вас не смущает?
— Так это по заданию Фирсова. Расслабься, Миша, мы солидная организация.
Иван Иванович встретил нас скупой улыбкой, которая, по всей видимости, означала сожаление. Аудитория была та же, что и вчера, только вместо Роджера присутствовал Мама, а Левша уже не подпирал угол — он притащил высокий табурет, явно из какого-нибудь бара, и теперь восседал на нем, словно волейбольный судья. Оружие при этом он держал на коленях.
— Жертв из себя строить не надо, — неожиданно начал разговор Фирсов. — Переломные моменты истории всегда сопровождались некоторыми накладками. Я, кстати, по-прежнему не склонен доверять вам всецело. Любой предсказатель вызывает подозрение.
— Особенно тот, чьи предсказания сбываются, — вставила Ксения.
Иван Иванович сморщился и закинул в рот таблетку.
— Тихон не вернулся, хотя времени прошло достаточно. Но это еще полбеды. Самое неприятное то, что он пропал.
— Мы же говорили.
— Нет, не в том смысле. Он вообще исчез. Не только из документов, но даже… как бы это… из памяти. Левша с вашим синхронизатором ходил на двое суток назад, туда, откуда стартовал Тихон. Давай сам, Левша.
Тот неловко поднялся и, положив руку на автомат, как на Библию, поведал:
— Дырокол без погрешности — очень полезная штука. Прибыл я секунда в секунду. Только Тихона не было ни в бункере, ни снаружи. Куда же, думаю, он мог запропаститься? Подхожу к Сыру, спрашиваю. А он мне: «Какой еще Тихон?». Я к Веселому — он то же самое: «Не знаю никакого Тихона». Тогда разыскал самого себя. Но и я его не помнил. Вот ведь! В четверг Тихона помню, а во вторник — нет. Обратился к вам, Иван Иванович. Вы сначала решили, что я тронулся, но когда увидели меня и того меня, который оттуда… — Доклад становился все более бессвязным, и, почувствовав это. Левша неловко замолчал.
— Нормально излагаешь, продолжай, — сказал Фирсов.
— Когда вы поняли, что дело серьезное, стали проверять какие-то бумаги. Потом собрали народ, всех опросили. О нем никто и слыхом не слыхивал. Будто в прошлое послали одного Кришну. Я еще удивился: зачем? Он же, кроме как голову свернуть, ничего не может.
— Достаточно, — перебил Иван Иванович. — Ну, как вам политинформация?
— Заметает следы?
— Заметает! — восхитился Фирсов. — Это вам не ножик с отпечатками пальцев. Был человек — и нет человека. Петрович, разве такое возможно?
— Теоретически — вполне. Если в прошлом он сделает так, чтобы не попасть в Сопротивление, то все свидетельства его пребывания в бункере исчезнут.
— Но мы-то Тихона помним. И вещички его у меня остались. Как это объяснить?
— Вот у него и спросите, я же не ясновидящий. Может, недоразумение какое-то?
— Я тоже так думаю, но побеседовать с Тихоном крайне желательно. Нужно перехватить его по дороге в девяносто восьмой и доставить сюда. Пойдут Левша, Николай, Михаил и Мама.
— Прямо семья, — хохотнул Куцапов.
— И я, — добавил Лиманский.
— Само собой, куда же без вас?
— Не годится, — отрезала Ксения. — Пять человек — много шума.
— А вас я бы попросил…
Закончить Фирсову Ксения не дала.
— Нельзя врываться в прошлое галдящей оравой. Время — субстанция капризная, мы в этом убедились.
— И кто же, по вашему мнению, должен идти?
— Я, — звонко ответила Ксения.
Вопреки моим ожиданиям, оглушительного хохота не последовало. Засмеялся один Левша, да и тот, не получив поддержки, быстро умолк.
— Как же вы собираетесь искать Тихона, если никогда его не видели?
— Хорошо. Я и Евгений Петрович.
— Вы не учли вот чего: возможно, не все пойдет гладко и в девяносто восьмом вам придется задержаться. Кто помнит это время лучше всех и в состоянии… ну, хотя бы пройти по улице, не привлекая внимания окружающих? Люди очень остро реагируют на чужаков.
— Внедрение в социум. По этой дисциплине у меня пятерка. Мы с Евгением Петровичем представляем Отдел, нам и расхлебывать.
— А по психологии, наверное, был трояк, — улыбнулся Фирсов. — Думаете, я позволю забрать единственного специалиста и увести его неизвестно куда? Ладно, пятерых действительно многовато. Левша остается.
В коридоре к нам присоединился Конь, и мы поднялись наверх. Длинный ряд лифтовых дверей указывал на то, что здание когда-то было многоэтажным. Однако разногласия между Ираком и Китаем превратили его в подземелье, засыпанное радиоактивным мусором. Сейчас мы поймаем одного негодяя, Куцапов сломает ему челюсть, и Москва восстанет из пепла, аки птица феникс. Славно. Жаль только, что ничего не выйдет или выйдет, да снова не так. Уж очень красиво задумано: спасти мир, не напрягаясь. Вот сломать, не напрягаясь, уничтожить, размолотить в труху — это пожалуйста.
— Как насчет оружия? — поинтересовался я.
— Куда тебе? Ты у нас консультант по жизни в прошлом веке, — ехидно проговорил Куцапов. — Если что, мы с Мамой прикроем.
— А зачем нам Лиманский?
— Он начальник. Меня Тихон не послушает — гордый больно. Да, вот, Фирсов велел отдать. — Колян протянул мне дырокол, обернутый несвежей тряпицей. — Левше понравилось. Нам бы такую технику…
— И что бы вы сделали?
Куцапов промолчал и ускорил шаг. Он, возможно, был хороший тактик, но не стратег. Ему говорили: убей, и он убивал, свято веря, что каждый новый труп приближает его к свободе. А потом возвращался в тридцать восьмой и по знакомой тропинке спускался к бункеру. И снова спускался — на самый нижний из трех уцелевших этажей. Потому что забиться в нору — это в человеческой природе. Лучше дышать керосиновой вонью, чем созерцать пятьдесят километров руин и постепенно догадываться, что это — навсегда.
Мы погрузились в чудовищный шестиколесный автобус, и Конь, напевая какую-то скорбную мелодию, направил машину к светлеющему вдали лесу. Ко мне подсел Лиманский и, потеребив бородку, спросил:
— Миша, можно с вами на «ты»?
— Конечно, Евгений Петрович.
— Просто Петрович, без Евгения. Здесь так принято. Расскажите мне о другой версии.
— Опять проверяете легенду?
— Да ну, это Фирсов. Ему по должности положено, ты на него не обижайся.
— Когда получаешь что-то бесплатно, о цене не задумываешься. Теперь кажется, что каждый час, прожитый до первого нажатия на эту проклятую кнопку, был наполнен счастьем. И смыслом. Как описать? Ваша молодость, она ведь тоже прошла в спокойную пору. Реформы восемьдесят второго…
— Экономический бум, тридцать семь копеек за доллар, возвращение эмигрантов, реставрация храмов, — мечтательно произнес Лиманский. — Нет, Миша, ничего такого у нас не было. Распад России на карликовые государства, безработица, преступность и гражданская война. Единственное, что не сумели выменять на хлеб и водку, — это ядерное оружие. Оно-то нас и сгубило. Мне тогда было двадцать три года, и я не очень переживал за далекий эстонский город. После мехмата МГУ я работал в одном институте, закрытом, но таком же нищем, как все остальные. Я обедал через день и донашивал дедовы туфли. Какое мне было дело до тех людей на берегу холодного моря? А потом — танки, английские и немецкие. Танки везде. И знаешь, никто не сопротивлялся. Просто надоело. Пропало что-то такое, ради чего стоило умереть.
— Но вам показали развалины, и это «что-то» снова появилось.
— Да, Миша, как ни странно.
— Только я не понял, про экономический бум — это откуда?
— Прожекты Тихона. Он мечтатель. Сядем вечерком, как начнет расписывать… И вот, гляди ж ты, угадал.
— Действительно угадал. Особенно курс американского доллара.
— Неужели? — поразился Лиманский.
— С точностью до копейки.
Впереди лежал разрушенный мост. Автобус свернул в сторону и, спустившись по откосу, медленно преодолел тухлое болотце, оставшееся от реки. Узкая дорога, уходившая в лес, была сплошь засыпана гниющим хворостом и напоминала старый тракт, самостийно прорубленный где-то в Сибири.
Природа выглядела почти здоровой: повсюду пестрела зелень, цветы, с веток верещало множество бодрых, успевших позабыть о человеке, голосов. Я даже заметил за ближними стволами чей-то пушистый хвост. Куцапов выхватил пистолет, но Мама заслонил ствол ладонью и сдвинул брови — этого было достаточно, чтобы Колян раздумал.
Справа лес оборвался не то полем, не то лугом, и Конь, съехав с дороги, направил машину прямо через него. На поразительно ровных угодьях буйно разрослась какая-то лебеда, заглушившая все остальное. Мощные растения с фиолетовыми зонтиками на верхушках стояли так плотно, что их можно было принять за новую культуру, высаженную здесь специально.
Конь прибавил скорости, и мы понеслись по полю, приминая огромными колесами снопы сорняка. Толстые стебли не ломались, они тут же вставали и, расчесанные ветром, вливались в бунтующее зелено-фиолетовое море.
— Как он не заблудится? — спросил я.
— Видишь старую сосну? Под ней — два сарая.
Сараи при ближайшем рассмотрении оказались обыкновенными строительными бытовками на салазках. Оба вагончика давно сгорели, их дырявые крыши провалились вовнутрь, а из окон беспардонно высовывались кусты все того же бурьяна.
Я тронул косую обугленную дверь, и она упала, развалившись на ворох черных досок.
— Не сюда. — Куцапов приобнял меня за плечи и подвел ко второй бытовке, пострадавшей от огня еще сильнее. — На всякий случай запомни: вон та, у дерева, — жилая, а это — паром. Заходи.
Внутри было сыро и душно, под ногами скрипели осколки мутного стекла и хрупкие хлопья ржавчины. Сверху нависала рваная кровля, не позволявшая солнечному свету достичь хлюпающей мерзости на полу. Сквозь трухлявую древесину проросла чахлая трава.
— Побыстрее там, — беззаботно бросил Конь. — Топливо не забудьте. — Он поскреб ногтями заросшее горло и улегся на сиденьях.
Мы встали в центре бытовки, и Куцапов включил свой синхронизатор.
Окна застеклились, крыша выгнулась, приняв прежнюю форму, а доски на полу перестали шататься и покрылись паласом — горелый сарай преобразился в скромный, но приличный летний домик. Мама толкнул дверь, и мы вышли на ухоженную лужайку под шикарной столетней сосной.
— Две тысячи восемнадцатый, — сказал мне Лиманский.
— Хозяин! — позвал Куцапов. — Пузырь, ты где? Из соседней постройки выглянул толстомордый мужик с необъятным животом.
— Зачастили вы, ребята, — сказал Пузырь.
— Тихон был?
— Аж два раза.
— Как это — два?
— А кто мне докладывается? Сначала через паром куда-то мотался. Вылез вот, сувенирчик поднес, — он показал бутылку. — Потом сел в машину и поехал в город.
— Черт, как неудачно! А другой у тебя нет?
— У меня что, таксопарк?
— Коля, не бесись, — сказал я. — Нам нужно встретиться с Тихоном? Прыгнем назад, он сам к нам придет.
— Промахнемся.
— С моим дыроколом — нет. Появимся на полчаса раньше него и подождем.
— Рискни. Только смотри не ошибись. Баба твоя у нас осталась. — И уже к Пузырю:
— Давно он здесь был?
— С утра. Часов в восемь, — ответил тот.
— Заводи на семь, — распорядился Куцапов и пошел к парому.
— Эй, а на свежем воздухе нельзя?
— Там дачи, домов триста, — проинформировал Пузырь, вытянув руку в сторону жидкого леса за полем. — Грибы, ягоды. В кустах — бесконечное спаривание. Зря, думаешь, сюда эти коробки волокли?
Я послушно спрятался в сарае и, убедившись, что все на месте, утопил ребристую кнопку.
— Пузырь, выходи! — крикнул Куцапов, высунув голову наружу.
— Привет, — зевнул заспанный паромщик. Желтая майка на бретельках и семейные трусы в горошек делали его похожим на клоуна. — Машины нет. Погодите, он обещал скоро вернуться.
— Кто?
— Тихон.
— Он здесь был?
— Только что уехал.
— Ты же говорил — в восемь! Сколько сейчас?
— Семь, — недовольно произнес Пузырь, посмотрев на часы. — А говорить я тебе ничего не мог. Мы с тобой уж месяца два как не виделись.
— Тихон давно отчалил?
— Полчаса примерно, — паромщик наконец проснулся и с ненавистью зыркнул на солнце.
— Как же это? — растерялся Куцапов.
— Что-то похожее я и сам вытворял, — объяснил я. — Есть только одно объяснение: Тихон знает, что его ищут, и не хочет попадаться нам на глаза.
— Давай сразу на несколько дней. Скажем Пузырю, чтоб его задержал. Тоже мне, кошки-мышки!
Я снова включил машинку, и мы перебрались в прошлую неделю. На крышу неожиданно упал дробный шум ливня. Через запотевшее окно нельзя было разглядеть даже сосну, стоявшую в пяти метрах…
— Тихона? Конечно, видел, — ответствовал, пошатываясь, Пузырь. — Я здесь для того и дежурю. Где он сейчас? В Москве. Вам бы минут на двадцать пораньше.
— Опять! — обозлился Куцапов. — Тихон один приходил, или с Кришной?
— Сначала с Кришной. Слетали куда-то вдвоем, Кришна там остался. А Тихон вернулся, презентовал мне бутылку и поехал. Что, нельзя?
Колян выгнал Пузыря из бытовки и присел на корточки.
— Не нравится мне это. Видать, он и правда что-то замыслил. Шевели мозгами, Петрович, ты ж у нас наука.
— Так мы его не отловим. Он знает даты наших перебросов и будет постоянно опережать. Но одно уже ясно. Синхронизатор у Тихона не хуже, чем у Михаила. В Сопротивлении такого нет. Миша, ты говорил, что вдоволь напутешествовался. Как ты считаешь, удастся нам с ним пересечься?
— Если б я хоть что-то понимал в ваших маневрах. Я же у вас пассажир!
Так Ксения называла Мефодия и, кажется, меня. Из всех слов это было самое подходящее.
— Какой-то паром, какой-то Пузырь. Специально, что ли, путаете?
— Петрович, твой недочет, — хмуро пробурчал Колян.
— Очень важно, чтобы не было свидетелей. — Лиманский приоткрыл дверь, проверяя, нет ли поблизости Пузыря. — Свидетели все равно появятся, но если перемещаться скрытно, их будет меньше. С девяносто восьмого года существует перевалочный пункт. Паром. — Петрович погладил обитую фанерой стену. — По эту сторону дежурит человек из Сопротивления, по ту — кто-то из ФСБ.
— С девяносто восьмого? Дырокол нашли только в две тысячи первом.
— У Фирсова полно таких штучек. Как он умудрился зарезервировать в прошлом место для перебросов — его трудности. Но он говорил, что в ФСБ синхронизатором так и не воспользовались, кишка у них оказалась тонка. А Сопротивление дальше восемнадцатого года не проникало.
— Тихон, получается, первопроходец.
— Он и еще Кришна.
— Бабу его так звали, — пояснил Колян. — Оттого и наколку сделал. В молодости, конечно. А ты думал, у нас тут кто-то верует?
Лиманский вздохнул и с неприязнью отвернулся от Куцапова.
— А в девяносто восьмом — где вы там их искать собираетесь?
— Там, где они будут. — Петрович позвенел связкой из трех ключей. — Фирсов дал им адрес служебной квартиры, которая с пятнадцатого по двадцать пятое июля была свободна.
— И он это помнит?!
— Наш Иван Иванович — человек непростой, — гордо заявил Колян.
— Ну что ж, если мы знаем, где и когда, зачем терять время?
Я открыл дыру, и мы ушли от дождика и от Пузыря с его заветной бутылкой. Сосна за окном посвежела и обзавелась небольшим муравейником.
В тысяча девятьсот девяносто восьмом вахту нес молодой парень, почти юноша, с полными губами и томным взглядом налима. Он дремал в низком шезлонге, но, как только мы появились, тут же вскочил и нервно задвигался. Четверо незнакомцев, вываливших из пустой будки, могли повергнуть в шок кого угодно.
— Все в порядке? — спросил Куцапов, привычно забирая инициативу в свои руки.
— Так точно.
— Какой сейчас курс доллара? — неожиданно поинтересовался Лиманский.
— Сорок девять, — доложил часовой.
— Что «сорок девять»?
— Копеек, — ответил тот, удивленно вращая глазами-блюдцами.
— Не может быть! Миша, ты слышал? Николай! — Лиманский чуть не пустился в пляс. — Сорок девять копеек! Копеек! — выкрикнул он в светлое небо.
— Ты чего, Петрович? — осадил его Куцапов. — Забыл, где мы? Ну, сорок девять, и хрен с ними. Когда это было? А в двадцать шестом твоими долларами задницу подтирают. До нас кто-нибудь проходил? — спросил он у дежурного.
— Нет, вы первые, — торжественно объявил тот.
— Отлично! Все-таки мы его обставили.
— Ой, забыл! — спохватился часовой. — Вам же пакет. — Он сбегал в свой домик и вручил Куцапову обычный белый конверт.
Разорвав его, Колян выудил красочную открытку с видом Кремля.
— "Не ищите, встречи не будет. Вернусь сам, когда сочту нужным. В город не суйтесь, но если сильно неймется, то поаккуратней. Левый «стоп» у Савельева не работает. Вечно ваш Тихон", — прочитал Куцапов вслух. — Вот, гнида! Кто такой Савельев?
— Я, — робко отозвался юноша.
— Когда он здесь был?
— Кто? Не было никого.
— А письмо откуда?
— Кажется от… не помню, — растерялся часовой.
— Ну, работнички! Какое сегодня число?
— Пятнадцатое.
— Июля?
— Так точно.
Куцапов одарил меня поощряющим взглядом и направился к синему «Вольво» под брезентовым тентом.
— Николай, постой! — крикнул Лиманский. — Мы его не достанем. Неужели ты не видишь, что он с нами играет?
— Я ему поиграю!
— В лучшем случае он просто издевается. В худшем — заманивает в ловушку. Зная твой темперамент, легко догадаться, куда ты поедешь.
— И поеду, — подтвердил Колян. — Чего мне бояться, засады? Да я его соплей перешибу!
— Он это знает, — сказал Петрович. — И если зовет, значит, может твоей сопле что-то противопоставить.
— По части мозгов, профессор, ты у нас номер один. Но когда нужно действовать, позволь решать мне. Савельев! Ключи! Продолжай бдить, — распорядился Колян. — И не кури возле домиков, сгорят когда-нибудь. Встретишь Ивана Ивановича — передавай привет.
— Ивана Ивановича? Я такого не знаю. — Тогда не передавай, — решил Куцапов.
Клеверное поле мы объехали по длинной дуге: на границе леса была укатана колея с не пересыхающими лужами и полоской пыльной травы посередине. Качка в «Вольво» почти не ощущалась, салон был большим и прохладным, и от плавных нырков машины меня потянуло в сон.
Выбравшись на асфальтовую дорогу, Куцапов опустил стекла и включил магнитофон. Водянистый тенорок запел что-то такое про эскадрон и про коня, которого непременно нужно было пристрелить.
— Петрович! А?! — Колян сделал звук тише и нажал на перемотку. — Девяносто восьмой, Петрович! Эх, времечко! Мне сейчас двадцать пять, а тебе?
— Семнадцать, — ответил Лиманский, неохотно отрываясь от своих мыслей.
— У, какой ты молодой. А тебе. Мама?
Тот отмахнулся, продолжая пялиться в окно.
— Двадцать два, — сказал я, не дожидаясь вопроса.
— В ваше время все песни были такие идиотские?
— Всякие были песни. Сам вспоминай, мы же с тобой почти ровесники.
Куцапов перевернул кассету, и динамики заныли про пугану, которую почему-то сравнивали то с бабочкой, то с рыбой. Настроение сразу упало, и дальше мы ехали молча.
Навстречу попались две машины: рефрижератор и старая модель «Жигулей». Я успел разглядеть девушку на заднем сиденье — блондинка в цветастом сарафане томно подносила к губам длинную сигарету. Зверски захотелось курить. Я порылся в карманах и, найдя несколько старых рублей, попросил Куцапова остановиться у какого-нибудь придорожного магазинчика.
— Нельзя, — сказал Лиманский. — С местными никаких контактов. Скоро приедем на явку, там все есть.
Я представил, как Тихон мечется по чужому городу — без денег, без документов, без единого знакомого, и понял, что его шансы невелики. Служебная квартира освободится только сегодня, и здесь его фокусы не сработают. Попробует снова нас опередить — нарвется на спецуру из ФСБ, и тогда я ему не завидую.
Воздух постепенно пропитался гарью и приобрел сизый оттенок.
— Вот она, цивилизация, — буркнул Колян, закрывая окна.
Мы приближались к Москве. Куцапов выключил магнитофон, но облегчения тишина не принесла. Каждый нервничал по-своему, однако основной груз лег на меня, ведь это мне требовалось определить, отличается ли нынешний мир от эталонного — того, который я запомнил двадцатидвухлетним парнем. Наши дальнейшие действия зависели от моего вердикта: узнаю свой девяносто восьмой — остановим Тихона, и тогда появится надежда, что все беды, начиная с Балтийского кризиса, будут похоронены в побочной ветви развития — вероятной, но не реализованной. А если не узнаю… Если выяснится, что и здесь уже все по-другому… нет, такой вариант я рассматривать не желал.
По Кольцевой дороге автомобили двигались сплошным беспросветным потоком, и Куцапов притормозил у обочины.
— Что случилось?
— Фу, черт! Давно не видел столько машин. Дай привыкнуть.
Он просидел так несколько минут, затем осторожно выехал в правый ряд и пристроился между двумя грузовиками.
— Нам нужна улица Замятина, — бросил он не оборачиваясь.
— Это в центре, — сказал я. — Там спросим.
Куцапов свернул на какой-то бестолковой развязке, и мы попали на Ленинградский проспект.
— Миша, ну что же ты молчишь? — не выдержал Лиманский.
— Пока сказать нечего. Дома — по ним ведь ничего не видно.
Это была не правда. В большом городе, тем паче — в столице, все всегда видно невооруженным глазом. Как организм чутко реагирует на недомогание, так и мегаполис мгновенно изменяется при малейшем нарушении привычного уклада жизни, и в этом я неоднократно убеждался. Достаточно посмотреть на прохожих, чтобы понять, те ли это люди, которых ты знаешь и помнишь.
Но на сей раз все было иначе. Москва выглядела нормальной, она вполне могла быть такой в девяносто восьмом году, однако за этой нормой таилась какая-то неопределенность, словно город только что построили и заселили и он пока не успел обрести собственного лица.
Меня одолела та же оторопь, что и Куцапова, когда он силился уразуметь, почему не отомстил за любимую машину. Кажется, в одном котле перемешались все известные версии настоящего, и отличить подлинные воспоминания от вымышленных стало невозможно. В этом районе я бывал много раз, но сейчас он не привлекал и не отталкивал: он разворачивался пустым пространством, в которое мог уложиться любой вариант истории.
— Как вам наше прошлое? — спросил я у Лиманского.
— Дежа-вю. Ясно, что я не отсюда, — у нас был кризис и полный развал, но меня не покидает ощущение, что все это мне знакомо.
Через площадь Маяковского был натянут трос с желтыми флажками, и нам пришлось свернуть вправо, к Парку культуры. На Октябрьской площади около памятника Ильичу толпилось несколько сот человек с красными флагами. Люди слушали оратора, стоявшего на передвижной трибуне, а вокруг сновала молодежь, раздавая прохожим газеты и листовки. Несмотря на то что митинг проходил спокойно, десяток дорожных инспекторов перекрыли проезд к центру, принуждая всех двигаться дальше по Садовому кольцу.
— Это не я, — выдавил он. — Сейчас бы я не стал. Веришь?
— С трудом.
Колян тактично подвинул нас к камере и пообещал:
— Все прояснится. Вот только Тихона дождемся.
Петли оглушительно взвизгнули, затем тяжко лязгнул засов, и все смолкло. Мы с Ксенией оказались в кромешной тьме и на ощупь добрались до стены, хотя необходимости в этом не было.
— Хорошо, что ты про покойника вспомнил, — похвалила она.
— Повезло. Опять повезло, — развел я руками и случайно наткнулся на ее ладонь. Ксения жадно схватила мои пальцы.
— Темноты боишься?
— Нам теперь, как Кришне, бояться нечего. Поздно бояться. Завтра нас расстреляют.
— С чего ты взяла?
— Я об этом Фирсове кое-что слышала — еще там, в своем времени. Крутой он мужик.
— Куцапов тоже когда-то был крутым. Ничего, укатали Сивку одноименные горки.
— Все смеешься? Может быть, и правильно. Последние часы…
Ксения подошла совсем близко, так, что я ощутил тепло ее лица. Я ткнулся губами наугад, но попал в лоб.
— Это ведь не самая большая дерзость, на которую ты способен? — горячо шепнула она.
Я услышал звук расстегивающейся на джинсах «молнии» и почувствовал ее прохладную ладонь. У меня закружилась голова. Руки сами потянулись к Ксении, но вместо скрипучей куртки нащупали ее теплую грудь.
— Ксюша…
— Что?
— Ксюша. Такое сладкое имя…
— Скажи еще. Скажи!
— Ксюша. Сладкая девочка.
Мы стояли, прижавшись друг к другу телами, и я касался ее везде, где только хотел, и где хотела она, и нам было все равно, что происходит за пределами камеры.
Этой ночью я впервые увидел хороший сон. Что-то теплое и яркое. Оно опустилось с небес и окутало меня пушистой шалью, и я испытал настоящее счастье. Я долго думал, как назвать сновидение, и вверху новой страницы вывел: «Цветы».
— Тихона нет, — сообщил Колян, вгрызаясь в большой бутерброд. — Пошли, Фирсов кличет. Нате вот, перекусите. — Он вручил нам два теплых сандвича, из которых выглядывали бледные листья салата.
— У вас что, подсобное хозяйство?
— Ребята доставили. — Шутить с Куцаповым было бесполезно. — Пока вы дрыхли, у нас тут маленькое чэпэ вышло. Фирсов с Лиманским в ужасе. Короче, вас амнистировали. Как там в темнице, не замерзли?
— Нет, нормально, — ответила, запнувшись, Ксения.
— Колян, а откуда в Сопротивлении негр? — спросил я.
— Веселый? Он русский.
— Не понял.
— Ну, родился в России. И родители его тоже отсюда.
— А то, что он в ГИП работал, вас не смущает?
— Так это по заданию Фирсова. Расслабься, Миша, мы солидная организация.
Иван Иванович встретил нас скупой улыбкой, которая, по всей видимости, означала сожаление. Аудитория была та же, что и вчера, только вместо Роджера присутствовал Мама, а Левша уже не подпирал угол — он притащил высокий табурет, явно из какого-нибудь бара, и теперь восседал на нем, словно волейбольный судья. Оружие при этом он держал на коленях.
— Жертв из себя строить не надо, — неожиданно начал разговор Фирсов. — Переломные моменты истории всегда сопровождались некоторыми накладками. Я, кстати, по-прежнему не склонен доверять вам всецело. Любой предсказатель вызывает подозрение.
— Особенно тот, чьи предсказания сбываются, — вставила Ксения.
Иван Иванович сморщился и закинул в рот таблетку.
— Тихон не вернулся, хотя времени прошло достаточно. Но это еще полбеды. Самое неприятное то, что он пропал.
— Мы же говорили.
— Нет, не в том смысле. Он вообще исчез. Не только из документов, но даже… как бы это… из памяти. Левша с вашим синхронизатором ходил на двое суток назад, туда, откуда стартовал Тихон. Давай сам, Левша.
Тот неловко поднялся и, положив руку на автомат, как на Библию, поведал:
— Дырокол без погрешности — очень полезная штука. Прибыл я секунда в секунду. Только Тихона не было ни в бункере, ни снаружи. Куда же, думаю, он мог запропаститься? Подхожу к Сыру, спрашиваю. А он мне: «Какой еще Тихон?». Я к Веселому — он то же самое: «Не знаю никакого Тихона». Тогда разыскал самого себя. Но и я его не помнил. Вот ведь! В четверг Тихона помню, а во вторник — нет. Обратился к вам, Иван Иванович. Вы сначала решили, что я тронулся, но когда увидели меня и того меня, который оттуда… — Доклад становился все более бессвязным, и, почувствовав это. Левша неловко замолчал.
— Нормально излагаешь, продолжай, — сказал Фирсов.
— Когда вы поняли, что дело серьезное, стали проверять какие-то бумаги. Потом собрали народ, всех опросили. О нем никто и слыхом не слыхивал. Будто в прошлое послали одного Кришну. Я еще удивился: зачем? Он же, кроме как голову свернуть, ничего не может.
— Достаточно, — перебил Иван Иванович. — Ну, как вам политинформация?
— Заметает следы?
— Заметает! — восхитился Фирсов. — Это вам не ножик с отпечатками пальцев. Был человек — и нет человека. Петрович, разве такое возможно?
— Теоретически — вполне. Если в прошлом он сделает так, чтобы не попасть в Сопротивление, то все свидетельства его пребывания в бункере исчезнут.
— Но мы-то Тихона помним. И вещички его у меня остались. Как это объяснить?
— Вот у него и спросите, я же не ясновидящий. Может, недоразумение какое-то?
— Я тоже так думаю, но побеседовать с Тихоном крайне желательно. Нужно перехватить его по дороге в девяносто восьмой и доставить сюда. Пойдут Левша, Николай, Михаил и Мама.
— Прямо семья, — хохотнул Куцапов.
— И я, — добавил Лиманский.
— Само собой, куда же без вас?
— Не годится, — отрезала Ксения. — Пять человек — много шума.
— А вас я бы попросил…
Закончить Фирсову Ксения не дала.
— Нельзя врываться в прошлое галдящей оравой. Время — субстанция капризная, мы в этом убедились.
— И кто же, по вашему мнению, должен идти?
— Я, — звонко ответила Ксения.
Вопреки моим ожиданиям, оглушительного хохота не последовало. Засмеялся один Левша, да и тот, не получив поддержки, быстро умолк.
— Как же вы собираетесь искать Тихона, если никогда его не видели?
— Хорошо. Я и Евгений Петрович.
— Вы не учли вот чего: возможно, не все пойдет гладко и в девяносто восьмом вам придется задержаться. Кто помнит это время лучше всех и в состоянии… ну, хотя бы пройти по улице, не привлекая внимания окружающих? Люди очень остро реагируют на чужаков.
— Внедрение в социум. По этой дисциплине у меня пятерка. Мы с Евгением Петровичем представляем Отдел, нам и расхлебывать.
— А по психологии, наверное, был трояк, — улыбнулся Фирсов. — Думаете, я позволю забрать единственного специалиста и увести его неизвестно куда? Ладно, пятерых действительно многовато. Левша остается.
В коридоре к нам присоединился Конь, и мы поднялись наверх. Длинный ряд лифтовых дверей указывал на то, что здание когда-то было многоэтажным. Однако разногласия между Ираком и Китаем превратили его в подземелье, засыпанное радиоактивным мусором. Сейчас мы поймаем одного негодяя, Куцапов сломает ему челюсть, и Москва восстанет из пепла, аки птица феникс. Славно. Жаль только, что ничего не выйдет или выйдет, да снова не так. Уж очень красиво задумано: спасти мир, не напрягаясь. Вот сломать, не напрягаясь, уничтожить, размолотить в труху — это пожалуйста.
— Как насчет оружия? — поинтересовался я.
— Куда тебе? Ты у нас консультант по жизни в прошлом веке, — ехидно проговорил Куцапов. — Если что, мы с Мамой прикроем.
— А зачем нам Лиманский?
— Он начальник. Меня Тихон не послушает — гордый больно. Да, вот, Фирсов велел отдать. — Колян протянул мне дырокол, обернутый несвежей тряпицей. — Левше понравилось. Нам бы такую технику…
— И что бы вы сделали?
Куцапов промолчал и ускорил шаг. Он, возможно, был хороший тактик, но не стратег. Ему говорили: убей, и он убивал, свято веря, что каждый новый труп приближает его к свободе. А потом возвращался в тридцать восьмой и по знакомой тропинке спускался к бункеру. И снова спускался — на самый нижний из трех уцелевших этажей. Потому что забиться в нору — это в человеческой природе. Лучше дышать керосиновой вонью, чем созерцать пятьдесят километров руин и постепенно догадываться, что это — навсегда.
Мы погрузились в чудовищный шестиколесный автобус, и Конь, напевая какую-то скорбную мелодию, направил машину к светлеющему вдали лесу. Ко мне подсел Лиманский и, потеребив бородку, спросил:
— Миша, можно с вами на «ты»?
— Конечно, Евгений Петрович.
— Просто Петрович, без Евгения. Здесь так принято. Расскажите мне о другой версии.
— Опять проверяете легенду?
— Да ну, это Фирсов. Ему по должности положено, ты на него не обижайся.
— Когда получаешь что-то бесплатно, о цене не задумываешься. Теперь кажется, что каждый час, прожитый до первого нажатия на эту проклятую кнопку, был наполнен счастьем. И смыслом. Как описать? Ваша молодость, она ведь тоже прошла в спокойную пору. Реформы восемьдесят второго…
— Экономический бум, тридцать семь копеек за доллар, возвращение эмигрантов, реставрация храмов, — мечтательно произнес Лиманский. — Нет, Миша, ничего такого у нас не было. Распад России на карликовые государства, безработица, преступность и гражданская война. Единственное, что не сумели выменять на хлеб и водку, — это ядерное оружие. Оно-то нас и сгубило. Мне тогда было двадцать три года, и я не очень переживал за далекий эстонский город. После мехмата МГУ я работал в одном институте, закрытом, но таком же нищем, как все остальные. Я обедал через день и донашивал дедовы туфли. Какое мне было дело до тех людей на берегу холодного моря? А потом — танки, английские и немецкие. Танки везде. И знаешь, никто не сопротивлялся. Просто надоело. Пропало что-то такое, ради чего стоило умереть.
— Но вам показали развалины, и это «что-то» снова появилось.
— Да, Миша, как ни странно.
— Только я не понял, про экономический бум — это откуда?
— Прожекты Тихона. Он мечтатель. Сядем вечерком, как начнет расписывать… И вот, гляди ж ты, угадал.
— Действительно угадал. Особенно курс американского доллара.
— Неужели? — поразился Лиманский.
— С точностью до копейки.
Впереди лежал разрушенный мост. Автобус свернул в сторону и, спустившись по откосу, медленно преодолел тухлое болотце, оставшееся от реки. Узкая дорога, уходившая в лес, была сплошь засыпана гниющим хворостом и напоминала старый тракт, самостийно прорубленный где-то в Сибири.
Природа выглядела почти здоровой: повсюду пестрела зелень, цветы, с веток верещало множество бодрых, успевших позабыть о человеке, голосов. Я даже заметил за ближними стволами чей-то пушистый хвост. Куцапов выхватил пистолет, но Мама заслонил ствол ладонью и сдвинул брови — этого было достаточно, чтобы Колян раздумал.
Справа лес оборвался не то полем, не то лугом, и Конь, съехав с дороги, направил машину прямо через него. На поразительно ровных угодьях буйно разрослась какая-то лебеда, заглушившая все остальное. Мощные растения с фиолетовыми зонтиками на верхушках стояли так плотно, что их можно было принять за новую культуру, высаженную здесь специально.
Конь прибавил скорости, и мы понеслись по полю, приминая огромными колесами снопы сорняка. Толстые стебли не ломались, они тут же вставали и, расчесанные ветром, вливались в бунтующее зелено-фиолетовое море.
— Как он не заблудится? — спросил я.
— Видишь старую сосну? Под ней — два сарая.
Сараи при ближайшем рассмотрении оказались обыкновенными строительными бытовками на салазках. Оба вагончика давно сгорели, их дырявые крыши провалились вовнутрь, а из окон беспардонно высовывались кусты все того же бурьяна.
Я тронул косую обугленную дверь, и она упала, развалившись на ворох черных досок.
— Не сюда. — Куцапов приобнял меня за плечи и подвел ко второй бытовке, пострадавшей от огня еще сильнее. — На всякий случай запомни: вон та, у дерева, — жилая, а это — паром. Заходи.
Внутри было сыро и душно, под ногами скрипели осколки мутного стекла и хрупкие хлопья ржавчины. Сверху нависала рваная кровля, не позволявшая солнечному свету достичь хлюпающей мерзости на полу. Сквозь трухлявую древесину проросла чахлая трава.
— Побыстрее там, — беззаботно бросил Конь. — Топливо не забудьте. — Он поскреб ногтями заросшее горло и улегся на сиденьях.
Мы встали в центре бытовки, и Куцапов включил свой синхронизатор.
Окна застеклились, крыша выгнулась, приняв прежнюю форму, а доски на полу перестали шататься и покрылись паласом — горелый сарай преобразился в скромный, но приличный летний домик. Мама толкнул дверь, и мы вышли на ухоженную лужайку под шикарной столетней сосной.
— Две тысячи восемнадцатый, — сказал мне Лиманский.
— Хозяин! — позвал Куцапов. — Пузырь, ты где? Из соседней постройки выглянул толстомордый мужик с необъятным животом.
— Зачастили вы, ребята, — сказал Пузырь.
— Тихон был?
— Аж два раза.
— Как это — два?
— А кто мне докладывается? Сначала через паром куда-то мотался. Вылез вот, сувенирчик поднес, — он показал бутылку. — Потом сел в машину и поехал в город.
— Черт, как неудачно! А другой у тебя нет?
— У меня что, таксопарк?
— Коля, не бесись, — сказал я. — Нам нужно встретиться с Тихоном? Прыгнем назад, он сам к нам придет.
— Промахнемся.
— С моим дыроколом — нет. Появимся на полчаса раньше него и подождем.
— Рискни. Только смотри не ошибись. Баба твоя у нас осталась. — И уже к Пузырю:
— Давно он здесь был?
— С утра. Часов в восемь, — ответил тот.
— Заводи на семь, — распорядился Куцапов и пошел к парому.
— Эй, а на свежем воздухе нельзя?
— Там дачи, домов триста, — проинформировал Пузырь, вытянув руку в сторону жидкого леса за полем. — Грибы, ягоды. В кустах — бесконечное спаривание. Зря, думаешь, сюда эти коробки волокли?
Я послушно спрятался в сарае и, убедившись, что все на месте, утопил ребристую кнопку.
— Пузырь, выходи! — крикнул Куцапов, высунув голову наружу.
— Привет, — зевнул заспанный паромщик. Желтая майка на бретельках и семейные трусы в горошек делали его похожим на клоуна. — Машины нет. Погодите, он обещал скоро вернуться.
— Кто?
— Тихон.
— Он здесь был?
— Только что уехал.
— Ты же говорил — в восемь! Сколько сейчас?
— Семь, — недовольно произнес Пузырь, посмотрев на часы. — А говорить я тебе ничего не мог. Мы с тобой уж месяца два как не виделись.
— Тихон давно отчалил?
— Полчаса примерно, — паромщик наконец проснулся и с ненавистью зыркнул на солнце.
— Как же это? — растерялся Куцапов.
— Что-то похожее я и сам вытворял, — объяснил я. — Есть только одно объяснение: Тихон знает, что его ищут, и не хочет попадаться нам на глаза.
— Давай сразу на несколько дней. Скажем Пузырю, чтоб его задержал. Тоже мне, кошки-мышки!
Я снова включил машинку, и мы перебрались в прошлую неделю. На крышу неожиданно упал дробный шум ливня. Через запотевшее окно нельзя было разглядеть даже сосну, стоявшую в пяти метрах…
— Тихона? Конечно, видел, — ответствовал, пошатываясь, Пузырь. — Я здесь для того и дежурю. Где он сейчас? В Москве. Вам бы минут на двадцать пораньше.
— Опять! — обозлился Куцапов. — Тихон один приходил, или с Кришной?
— Сначала с Кришной. Слетали куда-то вдвоем, Кришна там остался. А Тихон вернулся, презентовал мне бутылку и поехал. Что, нельзя?
Колян выгнал Пузыря из бытовки и присел на корточки.
— Не нравится мне это. Видать, он и правда что-то замыслил. Шевели мозгами, Петрович, ты ж у нас наука.
— Так мы его не отловим. Он знает даты наших перебросов и будет постоянно опережать. Но одно уже ясно. Синхронизатор у Тихона не хуже, чем у Михаила. В Сопротивлении такого нет. Миша, ты говорил, что вдоволь напутешествовался. Как ты считаешь, удастся нам с ним пересечься?
— Если б я хоть что-то понимал в ваших маневрах. Я же у вас пассажир!
Так Ксения называла Мефодия и, кажется, меня. Из всех слов это было самое подходящее.
— Какой-то паром, какой-то Пузырь. Специально, что ли, путаете?
— Петрович, твой недочет, — хмуро пробурчал Колян.
— Очень важно, чтобы не было свидетелей. — Лиманский приоткрыл дверь, проверяя, нет ли поблизости Пузыря. — Свидетели все равно появятся, но если перемещаться скрытно, их будет меньше. С девяносто восьмого года существует перевалочный пункт. Паром. — Петрович погладил обитую фанерой стену. — По эту сторону дежурит человек из Сопротивления, по ту — кто-то из ФСБ.
— С девяносто восьмого? Дырокол нашли только в две тысячи первом.
— У Фирсова полно таких штучек. Как он умудрился зарезервировать в прошлом место для перебросов — его трудности. Но он говорил, что в ФСБ синхронизатором так и не воспользовались, кишка у них оказалась тонка. А Сопротивление дальше восемнадцатого года не проникало.
— Тихон, получается, первопроходец.
— Он и еще Кришна.
— Бабу его так звали, — пояснил Колян. — Оттого и наколку сделал. В молодости, конечно. А ты думал, у нас тут кто-то верует?
Лиманский вздохнул и с неприязнью отвернулся от Куцапова.
— А в девяносто восьмом — где вы там их искать собираетесь?
— Там, где они будут. — Петрович позвенел связкой из трех ключей. — Фирсов дал им адрес служебной квартиры, которая с пятнадцатого по двадцать пятое июля была свободна.
— И он это помнит?!
— Наш Иван Иванович — человек непростой, — гордо заявил Колян.
— Ну что ж, если мы знаем, где и когда, зачем терять время?
Я открыл дыру, и мы ушли от дождика и от Пузыря с его заветной бутылкой. Сосна за окном посвежела и обзавелась небольшим муравейником.
В тысяча девятьсот девяносто восьмом вахту нес молодой парень, почти юноша, с полными губами и томным взглядом налима. Он дремал в низком шезлонге, но, как только мы появились, тут же вскочил и нервно задвигался. Четверо незнакомцев, вываливших из пустой будки, могли повергнуть в шок кого угодно.
— Все в порядке? — спросил Куцапов, привычно забирая инициативу в свои руки.
— Так точно.
— Какой сейчас курс доллара? — неожиданно поинтересовался Лиманский.
— Сорок девять, — доложил часовой.
— Что «сорок девять»?
— Копеек, — ответил тот, удивленно вращая глазами-блюдцами.
— Не может быть! Миша, ты слышал? Николай! — Лиманский чуть не пустился в пляс. — Сорок девять копеек! Копеек! — выкрикнул он в светлое небо.
— Ты чего, Петрович? — осадил его Куцапов. — Забыл, где мы? Ну, сорок девять, и хрен с ними. Когда это было? А в двадцать шестом твоими долларами задницу подтирают. До нас кто-нибудь проходил? — спросил он у дежурного.
— Нет, вы первые, — торжественно объявил тот.
— Отлично! Все-таки мы его обставили.
— Ой, забыл! — спохватился часовой. — Вам же пакет. — Он сбегал в свой домик и вручил Куцапову обычный белый конверт.
Разорвав его, Колян выудил красочную открытку с видом Кремля.
— "Не ищите, встречи не будет. Вернусь сам, когда сочту нужным. В город не суйтесь, но если сильно неймется, то поаккуратней. Левый «стоп» у Савельева не работает. Вечно ваш Тихон", — прочитал Куцапов вслух. — Вот, гнида! Кто такой Савельев?
— Я, — робко отозвался юноша.
— Когда он здесь был?
— Кто? Не было никого.
— А письмо откуда?
— Кажется от… не помню, — растерялся часовой.
— Ну, работнички! Какое сегодня число?
— Пятнадцатое.
— Июля?
— Так точно.
Куцапов одарил меня поощряющим взглядом и направился к синему «Вольво» под брезентовым тентом.
— Николай, постой! — крикнул Лиманский. — Мы его не достанем. Неужели ты не видишь, что он с нами играет?
— Я ему поиграю!
— В лучшем случае он просто издевается. В худшем — заманивает в ловушку. Зная твой темперамент, легко догадаться, куда ты поедешь.
— И поеду, — подтвердил Колян. — Чего мне бояться, засады? Да я его соплей перешибу!
— Он это знает, — сказал Петрович. — И если зовет, значит, может твоей сопле что-то противопоставить.
— По части мозгов, профессор, ты у нас номер один. Но когда нужно действовать, позволь решать мне. Савельев! Ключи! Продолжай бдить, — распорядился Колян. — И не кури возле домиков, сгорят когда-нибудь. Встретишь Ивана Ивановича — передавай привет.
— Ивана Ивановича? Я такого не знаю. — Тогда не передавай, — решил Куцапов.
Клеверное поле мы объехали по длинной дуге: на границе леса была укатана колея с не пересыхающими лужами и полоской пыльной травы посередине. Качка в «Вольво» почти не ощущалась, салон был большим и прохладным, и от плавных нырков машины меня потянуло в сон.
Выбравшись на асфальтовую дорогу, Куцапов опустил стекла и включил магнитофон. Водянистый тенорок запел что-то такое про эскадрон и про коня, которого непременно нужно было пристрелить.
— Петрович! А?! — Колян сделал звук тише и нажал на перемотку. — Девяносто восьмой, Петрович! Эх, времечко! Мне сейчас двадцать пять, а тебе?
— Семнадцать, — ответил Лиманский, неохотно отрываясь от своих мыслей.
— У, какой ты молодой. А тебе. Мама?
Тот отмахнулся, продолжая пялиться в окно.
— Двадцать два, — сказал я, не дожидаясь вопроса.
— В ваше время все песни были такие идиотские?
— Всякие были песни. Сам вспоминай, мы же с тобой почти ровесники.
Куцапов перевернул кассету, и динамики заныли про пугану, которую почему-то сравнивали то с бабочкой, то с рыбой. Настроение сразу упало, и дальше мы ехали молча.
Навстречу попались две машины: рефрижератор и старая модель «Жигулей». Я успел разглядеть девушку на заднем сиденье — блондинка в цветастом сарафане томно подносила к губам длинную сигарету. Зверски захотелось курить. Я порылся в карманах и, найдя несколько старых рублей, попросил Куцапова остановиться у какого-нибудь придорожного магазинчика.
— Нельзя, — сказал Лиманский. — С местными никаких контактов. Скоро приедем на явку, там все есть.
Я представил, как Тихон мечется по чужому городу — без денег, без документов, без единого знакомого, и понял, что его шансы невелики. Служебная квартира освободится только сегодня, и здесь его фокусы не сработают. Попробует снова нас опередить — нарвется на спецуру из ФСБ, и тогда я ему не завидую.
Воздух постепенно пропитался гарью и приобрел сизый оттенок.
— Вот она, цивилизация, — буркнул Колян, закрывая окна.
Мы приближались к Москве. Куцапов выключил магнитофон, но облегчения тишина не принесла. Каждый нервничал по-своему, однако основной груз лег на меня, ведь это мне требовалось определить, отличается ли нынешний мир от эталонного — того, который я запомнил двадцатидвухлетним парнем. Наши дальнейшие действия зависели от моего вердикта: узнаю свой девяносто восьмой — остановим Тихона, и тогда появится надежда, что все беды, начиная с Балтийского кризиса, будут похоронены в побочной ветви развития — вероятной, но не реализованной. А если не узнаю… Если выяснится, что и здесь уже все по-другому… нет, такой вариант я рассматривать не желал.
По Кольцевой дороге автомобили двигались сплошным беспросветным потоком, и Куцапов притормозил у обочины.
— Что случилось?
— Фу, черт! Давно не видел столько машин. Дай привыкнуть.
Он просидел так несколько минут, затем осторожно выехал в правый ряд и пристроился между двумя грузовиками.
— Нам нужна улица Замятина, — бросил он не оборачиваясь.
— Это в центре, — сказал я. — Там спросим.
Куцапов свернул на какой-то бестолковой развязке, и мы попали на Ленинградский проспект.
— Миша, ну что же ты молчишь? — не выдержал Лиманский.
— Пока сказать нечего. Дома — по ним ведь ничего не видно.
Это была не правда. В большом городе, тем паче — в столице, все всегда видно невооруженным глазом. Как организм чутко реагирует на недомогание, так и мегаполис мгновенно изменяется при малейшем нарушении привычного уклада жизни, и в этом я неоднократно убеждался. Достаточно посмотреть на прохожих, чтобы понять, те ли это люди, которых ты знаешь и помнишь.
Но на сей раз все было иначе. Москва выглядела нормальной, она вполне могла быть такой в девяносто восьмом году, однако за этой нормой таилась какая-то неопределенность, словно город только что построили и заселили и он пока не успел обрести собственного лица.
Меня одолела та же оторопь, что и Куцапова, когда он силился уразуметь, почему не отомстил за любимую машину. Кажется, в одном котле перемешались все известные версии настоящего, и отличить подлинные воспоминания от вымышленных стало невозможно. В этом районе я бывал много раз, но сейчас он не привлекал и не отталкивал: он разворачивался пустым пространством, в которое мог уложиться любой вариант истории.
— Как вам наше прошлое? — спросил я у Лиманского.
— Дежа-вю. Ясно, что я не отсюда, — у нас был кризис и полный развал, но меня не покидает ощущение, что все это мне знакомо.
Через площадь Маяковского был натянут трос с желтыми флажками, и нам пришлось свернуть вправо, к Парку культуры. На Октябрьской площади около памятника Ильичу толпилось несколько сот человек с красными флагами. Люди слушали оратора, стоявшего на передвижной трибуне, а вокруг сновала молодежь, раздавая прохожим газеты и листовки. Несмотря на то что митинг проходил спокойно, десяток дорожных инспекторов перекрыли проезд к центру, принуждая всех двигаться дальше по Садовому кольцу.