— Есть, — сообщил кто-то.
— Хорошо, — ответил мелодичный голос. Женский. Удивительно знакомый. Чей?
— Попытка вмешательства. — Снова мужчина.
— Это. что ли? — Скупой смешок. — Уже откорректировали, оставь ему на память. Что они там откорректировали?
— Кто вы? — спросил я в темноту.
— Еще?
— Все. Ключи, платок. Тьфу, грязный!
— Верни.
— Ксюша, ты?!
В салоне воцарилась гробовая тишина. Кто-то кашлянул.
— Разуй его.
— Но…
— Выполняй.
С меня сняли шапочку, и я увидел то, чего так боялся. Напротив сидела Ксения, суровая и сосредоточенная, по обе стороны от нее разместились какие-то крепыши с типовыми лицами героев.
— Тебе известно мое имя?
— И кое-что еще, — игриво заметил я.
— Пассажир, это не в твоих интересах.
— Как ты вернулась? Ведь дырокол у меня.
— Не понимаю.
— Отдай машинку, я не закончил одно дело.
— Дело?
— Мне нужно послать письмо, — соврал я.. — Получить — получил, а послать некому.
— Какая глупость.
— Я должен себя кое о чем предупредить.
— Это старо, пассажир.
— Нет! Предупредить, чтоб не совался.
— Ты же сказал, что получил. И сунулся. Смысл?
— Но у следствий нельзя отнимать их причины! — вспомнил я фразу Тихона.
— Ты знаешь, чьи это слова?
— Да.
— Плохо. Сполоснем пассажира.
Один из амбалов откинул замаскированную в стенке панель и осторожно достал какой-то инструмент, гибрид шприца и пистолета.
— Не больно. Просто кое-что забудешь.
— Промывка памяти? Вы этого не сделаете. Ты не посмеешь, поняла?
Мне стало смертельно обидно за себя и свои воспоминания. Кто я без них? Что от меня останется?
— Не трогайте, гады! — закричал я. — Не имеете права! Вы люди? Отпустите! Ксюха! Ты сама, дрянь, забыла, и мне…
— О чем ты?
— О твоем брате…
— У меня нет брата.
— О матери, то есть сестре, о дубленке, о Шурке — как ты его, дядя Саша? — еще об одном… об одной сволочи, обо всех!!
Ксения надолго задумалась, потом посмотрела мне в глаза. Что она там разглядела? Я не знаю.
— Убери, — бросила она амбалу. — Пусть помнит. Если себя не жалко.
Эпилог
— Хорошо, — ответил мелодичный голос. Женский. Удивительно знакомый. Чей?
— Попытка вмешательства. — Снова мужчина.
— Это. что ли? — Скупой смешок. — Уже откорректировали, оставь ему на память. Что они там откорректировали?
— Кто вы? — спросил я в темноту.
— Еще?
— Все. Ключи, платок. Тьфу, грязный!
— Верни.
— Ксюша, ты?!
В салоне воцарилась гробовая тишина. Кто-то кашлянул.
— Разуй его.
— Но…
— Выполняй.
С меня сняли шапочку, и я увидел то, чего так боялся. Напротив сидела Ксения, суровая и сосредоточенная, по обе стороны от нее разместились какие-то крепыши с типовыми лицами героев.
— Тебе известно мое имя?
— И кое-что еще, — игриво заметил я.
— Пассажир, это не в твоих интересах.
— Как ты вернулась? Ведь дырокол у меня.
— Не понимаю.
— Отдай машинку, я не закончил одно дело.
— Дело?
— Мне нужно послать письмо, — соврал я.. — Получить — получил, а послать некому.
— Какая глупость.
— Я должен себя кое о чем предупредить.
— Это старо, пассажир.
— Нет! Предупредить, чтоб не совался.
— Ты же сказал, что получил. И сунулся. Смысл?
— Но у следствий нельзя отнимать их причины! — вспомнил я фразу Тихона.
— Ты знаешь, чьи это слова?
— Да.
— Плохо. Сполоснем пассажира.
Один из амбалов откинул замаскированную в стенке панель и осторожно достал какой-то инструмент, гибрид шприца и пистолета.
— Не больно. Просто кое-что забудешь.
— Промывка памяти? Вы этого не сделаете. Ты не посмеешь, поняла?
Мне стало смертельно обидно за себя и свои воспоминания. Кто я без них? Что от меня останется?
— Не трогайте, гады! — закричал я. — Не имеете права! Вы люди? Отпустите! Ксюха! Ты сама, дрянь, забыла, и мне…
— О чем ты?
— О твоем брате…
— У меня нет брата.
— О матери, то есть сестре, о дубленке, о Шурке — как ты его, дядя Саша? — еще об одном… об одной сволочи, обо всех!!
Ксения надолго задумалась, потом посмотрела мне в глаза. Что она там разглядела? Я не знаю.
— Убери, — бросила она амбалу. — Пусть помнит. Если себя не жалко.
Эпилог
С неба валилась крупная слякоть. Ветра не было, поэтому тяжелые снежинки падали вертикально — как гири. Прохожие однообразно удивлялись раннему снегу и злобно косились на низкое небо. Старые кроссовки моментально промокли. Тело непроизвольно съежилось, выгнулось ломтиком лежалого сыра и задрожало. До дома всего десять минут.
Черт! Нужно купить поесть. Желудок, вспомнив о еде, ласково булькнул. Вторя этому сигналу, на обшарпанном павильоне загорелась корявая вывеска «ПОКУШАЙ». А ведь еще светло. Гамлет совершенно не экономит электричество. «Рэклама тфигает тарговля», — любил повторять он, непременно улыбаясь фиксатой пастью.
Внутри было жарко, и у меня заложило уши. И еще промелькнуло что-то прозрачное, как повторяющийся сон. Вспомнилось — и забылось.
— Здравствуй, Миша, — грустно произнес Гамлет.
Сегодня он сам стоял за кассой.
— Привет. Банкуешь?
— Да, — ответил он, сводя вместе густые брови. — Есть свежие сосиски. И колбаса, съедобная. Только завезли.
Я полез в карман и вдруг удивился: с утра денег не было. Я снова отметил какое-то странное несовпадение, но не смог сформулировать, чего и с чем.
Денег хватило на сто граммов сыра, батон хлеба и несколько сосисок. Если попросить, Гамлет даст продуктов взаймы, но так низко падать мне еще не приходилось. Уложив харчи в пакет с американским флагом, я вышел из павильона и снова очутился в моросящей мерзости. Оставалась еще десятка — нормальная, та, на которой Красноярская ГЭС, а вовсе не Менделеев, как утверждал безумный таксист.
Какой еще таксист? Тьфу, наваждение! Нужно купить яблок.
Овощной рынок — несколько столов, сколоченных из косых досок, — располагался тут же, у самого метро. Яблоки предлагали двое: красномордая молдаванка с монументальным бюстом и худой суетливый мужик в кепке из кожзаменителя. Мой выбор пал на представительницу слабого пола.
Пальцы у молдаванки были короткие, но цепкие. Она ловко загребла ими сразу три яблока и бросила на весы. Стрелка еще раскачивалась в районе отметки 400, а торговка уже сипло объявила:
— Пять.
— Почем ваши фрукты? Десять рублей, или я ослышался?
— Десять, — подтвердила та, нагло прищурившись. Мол, неужели за рубль торговаться станешь?
Стану, ответил я взглядом. Только не за рубль, а за принцип. За свое священное право не быть обманутым.
— Четыре, — сказала молдаванка и неожиданно добавила:
— Извините, ошиблась. Холодно очень.
Десять минут до дома. Или пять, если бегом.
Бежать было еще противней: мокрая рубашка облепила тело, обувь скользила, сумка с едой болталась и била по колену. Эх, сейчас бы Куцапова с его «ЗИЛом». Или с «БМВ» — это без разницы.
Я споткнулся о трещину в асфальте, и пакет лопнул. Собирая раскатившиеся яблоки, я вдруг вспомнил то, о чем следовало подумать еще полтора часа назад, когда меня выкинули из дыры в районе Измайлова.
Нет, это ерунда, нужно будет почитать газеты, посмотреть телевизор, иначе ничего не поймешь. И все же я продолжал всматриваться в здания, в прохожих, в проезжающие машины, будто сам себя пытался в чем-то убедить.
Вроде бы все нормально. Тот же башенный кран с раскуроченным мотором, маячащий здесь уже второй месяц. Рабочие в брезентовых куртках копошатся у металлического каркаса — это любимый племянник Гамлета под мохнатым дядюшкиным крылом налаживает свое собственное дело. Даже инспектор «гибели», покуривающий у перекрестка, напоминает кого-то знакомого. Все именно так, как было раньше.
Вот и мой дом. Там, на седьмом этаже, меня ожидает милый уголок, обжитая берлога, вонючая халупа, доставшаяся мне после развода с Аленой. Вбегая в подъезд, я еще раз взглянул на пустырь. Все на своем месте: сгоревшая будка, неряшливый штабель бетонных плит и пяток свай, торчащих из заполненного водой котлована.
Как только я вышел из лифта, на площадке приоткрылась соседняя дверь.
— Мишенька, это ты? Слышу — лифт едет, дай, думаю, посмотрю, уж не Миша ли…
— Да, Лидия Ивановна?
— Миша, я тут позавчера почту смотрела, так представляешь, мне по ошибке опустили письмо с твоим адресом. Уж не знаю, как можно перепутать «восемьдесят восемь» и «восемьдесят девять», совсем они, что ли, неграмотные? Вот раньше…
— Спасибо, Лидия Ивановна. Письмо у вас?
— Да, да.
Она погрузила руку в складки халата и протянула мне конверт.
— Я, конечно, не читала, как можно читать чужие письма? Даже не трогала, и мысли такой не возникало, а то ведь знаешь, как некоторые…
— Благодарю вас. — Мокрая одежда не располагала к беседе, и я поспешил укрыться в своей квартире.
Цепляясь локтями за все, что только можно, я разделся прямо в прихожей и босиком прошлепал на кухню. Усевшись на шаткую табуретку, внимательно прочитал свой адрес, затем надорвал конверт и достал из него потрепанную обертку от шоколадки «Сказка». На обратной стороне красивым вензелястым почерком было написано: «СОГЛАШАЙСЯ».
Ты сказала мне — соглашайся. Ты немножко опоздала, всего на пару дней, но это не имеет значения. Сколько тебе сейчас? Восемь или девять? И все это время ты хранила какую-то несчастную бумажку? И заранее догадывалась, кого встретишь, вернувшись на двадцать лет назад?
Я ощупал повязку и, найдя конец, принялся ее разматывать. Дойдя до последнего слоя, спекшегося в бурый панцирь, я приготовился к боли. Живот ничего не чувствовал, и, срывая заскорузлый бинт, я молился только о том, чтобы под ним не оказалось зловонной язвы. Дырокол выскользнул и громко ударился о пол. Я нагнулся, чтобы его поднять, и повязка вдруг слетела сама.
Кожа была чистой. Куда она могла подеваться — стреляная, колотая, черт знает еще какая рана, после которой на нормальном животе остается целая композиция из маленьких и больших рубцов? Я пригляделся внимательнее. Нет, шрама не было.
Я бережно положил машинку на стол, и тут мне на глаза опять попалась шоколадная обертка. Снова прочитал: «Соглашайся». Кто же ее послал — самостоятельная девушка Ксения, способная выбить плечевой сустав здоровому мужику? Выкроила пять минут между вербовкой и перестрелкой, чтобы заскочить на почту и отправить письмо старому знакомому? Или это развлекается моя современница, девятилетняя Оксана? Прячась от пьющей тетки, беспокоит своими записками далекого «дядю Мишу»?
Я прошел в комнату и, покопавшись на полке, достал «Исповедь Президента» в аллергенной обложке оранжевого цвета. В середине книги сиротливо жались друг к другу две стодолларовые бумажки. На черный день. Двести долларов да сто пятьдесят рублей, завалявшихся в кармане куртки, — это все, чем я располагал.
Часы показывали без чего-то три. Я еще успею. Сегодня я успею все.
Букет был шикарным и дорогим, как донорская почка. В активе на сотню меньше, зато в руках — семь пурпурных, с розовыми прожилками гвоздик, таких больших и бодрых, что хотелось их надкусить.
У меня оставалось на шампанское, однако я решил воздержаться. Не из жадности, а потому, что не знал, как на это посмотрит Людмила. Бутылку заменила маленькая коробка конфет, наверняка чистая соя, но тут уж выбирать не приходилось — все мои накопления вылетели в трубу. Я поймал такси, но, услышав цену, лишь улыбнулся.
У Люси пахло чем-то вкусным, и еще до того, как ее увидеть, я уже знал: здесь живут счастливые люди.
Людмила сияла радостным ожиданием. Неужели?.. Нет, конечно. Спустя мгновение ее взгляд уже не выражал ничего, кроме растерянности. Люся ждала не меня.
— Ты? — произнесла она самое банальное и бессмысленное.
— Здравствуй, — ответил я, неожиданно для себя сознавая, что не могу смотреть ей в глаза. — Можно я зайду? Я на минутку.
— Проходи.
В квартире было уютно: старенький линолеум вымыт до блеска, дыра перед самой дверью заботливо подклеена. На стенах вместо засаленной бахромы — новые обои. И три пустые тарелки на столе.
— Ой, вот, — спохватившись, я вручил Люсе цветы и, чуть погодя, конфеты.
Оставшийся в руке полиэтиленовый пакет я положил на пол. Это — потом.
— А пузырь? — спросила она требовательно. Меня охватила досада. Значит, все-таки… Я осмелился посмотреть ей в лицо и увидел в нем горькую усмешку.
— Да, Люся. Ты имеешь право меня ненавидеть. — Ноги задрожали, и мне пришлось прислониться к стене. — Я чего, собственно, приперся… Чтобы сказать, что до меня дошло. Только теперь.
— Длинная у тебя шея, — заметила она без всякого выражения. — А что же раньше? Боялся испачкаться?
Я промолчал. Пусть. Пусть говорит, если от этого ей становится легче.
— Ты меня не простишь, такого не прощают. Но если я признаюсь, что в одной сволочи проснулось… что-то…
— Сволочь, — согласилась она. Потом медленно прошептала:
— Наверное, сегодня одним подонком стало меньше.
Люся отвернулась к стене и еще через минуту добавила:
— Но забыть я не смогу.
Дверь открылась, и на пороге показался Кнут. Я должен был удивиться, но я этого не сделал. Я почему-то знал, что увижу его у Людмилы.
— Мишка? Привет! — Кнут снял плащ, разулся и влез в смешные мохнатые тапочки. — А у меня как раз с собой бутылка.
— Нет, Саша, я уже ухожу.
— Погоди, у меня для тебя кое-что есть.
Шурик скрылся в комнате, а я торопливо сунул Люсе пакет.
— Здесь подарок для Ксюши. Для Оксаны то есть.
Она украдкой заглянула внутрь и испугалась:
— С ума сошел?
— Не возникай. Это не тебе.
— А что я Сашке скажу? Дубленка — не носки. Где я ее взяла?
— Не волнует. Выкрутишься.
— Ой, Миша, спасибо тебе. Но все-таки зря.
— Мечты должны сбываться — хотя бы изредка. Я еще спросить хотел… Извини, что напоминаю.
— Ну… — Она угадала тему и сразу помрачнела.
— В каком году? У меня в последнее время все перепуталось.
— В девяносто восьмом. Ему сейчас было бы восемь — на год меньше, чем Оксане.
Кнут вернулся с пухлой пачкой бумаги.
— Я тут роман закончил, хочу, чтоб ты прочитал.
— С каких это пор я стал твоим редактором?
— Возьми, возьми.
— "Только счастье", — прочитал я на первой странице.
— Вот хотя бы название. Не нравится оно мне. Крутится что-то, а ухватить не удается.
— Только счастье, — не спеша повторил я, делая вид, что пробую слова на вкус. — А если перевернуть? Скажем, «Ничего, кроме счастья».
— Блеск! — воскликнул Кнут. — Я говорил, что ты гений! Ну что, почитаешь?
— Нет, Саша. Не обижайся, у меня сейчас дел по горло.
Погода неожиданно наладилась: от утреннего снега с дождем остались лишь подсыхающие лужи, из-за облачка осторожно выглянуло еще теплое солнце.
Во дворе ребятишки жгли костер. Руководил паренек лет четырнадцати, несколько мальчишек помладше важно расхаживали вокруг огня, периодически грея руки. Им очень хотелось быть похожими на взрослых. Неожиданно для самого себя я бросил в костер пару сырых веток.
— Дядя Миша, такие плохо горят. Вон там, под навесом, хворост лежит.
Я вздрогнул и обернулся. Говорила девочка лет десяти.
— Тебя зовут Оксана, правда?
— Ксюша, — уточнила она. — А я вас помню, дядя Миша.
— Можно просто Миша, — глупо пошутил я.
— Просто Миша, — не моргнув ответила она и улыбнулась.
Эту улыбку я знал.
— В школе хорошо учишься? — спросил я первое, что пришло в голову.
— Нормально. — Ксюша казалась разочарованной.
Я сунул руку в карман.
— Миша, хворост под навесом. — Снова ее голос. И ее интонация.
Пальцы наткнулись на дискеты. Нет, ничего не изменить. Я бросил дискеты в костер и быстро пошел прочь. Потом остановился и помахал девочке рукой.
— До свидания, Ксюша. Расти большой. И, проклиная свой язык, добавил:
— Большой и красивой.
— Счастливо, Миша, — сказала она вслед.
К тому времени, как я вернулся домой, уже стемнело. Котлован на пустыре переполнился, и плавучий мусор разбрелся по всей округе. Огонек единственного фонаря отражался в гладкой воде, как луна. Тени от пивных банок были похожи на безымянные могилы.
Я достал машинку. Три ряда круглых пуговок и большая ребристая кнопка посередине. И еще маленькое окошко. Что в нем светится? Тьма.
В нем ВЧЕРА, и оно уже состоялось. ВЧЕРА — это хрустальный мост, на котором мы стоим. Он выдержит все, кроме попытки его переделать. Там, в окошке, смутное, невысказанное ЗАВТРА. Что это такое? Никто не знает, потому что его еще нет.
Подул ветер, и лужа покрылась искрящейся рябью. Я взвесил машинку в руке. Вода глухо булькнула и тут же замерла.
Я представил, как на дно котлована опускается пестрый камешек. Тишкин сувенир. Подарок из мертвого завтра.
Заходя в подъезд, я по привычке проверил карманы.
Все на месте.
Черт! Нужно купить поесть. Желудок, вспомнив о еде, ласково булькнул. Вторя этому сигналу, на обшарпанном павильоне загорелась корявая вывеска «ПОКУШАЙ». А ведь еще светло. Гамлет совершенно не экономит электричество. «Рэклама тфигает тарговля», — любил повторять он, непременно улыбаясь фиксатой пастью.
Внутри было жарко, и у меня заложило уши. И еще промелькнуло что-то прозрачное, как повторяющийся сон. Вспомнилось — и забылось.
— Здравствуй, Миша, — грустно произнес Гамлет.
Сегодня он сам стоял за кассой.
— Привет. Банкуешь?
— Да, — ответил он, сводя вместе густые брови. — Есть свежие сосиски. И колбаса, съедобная. Только завезли.
Я полез в карман и вдруг удивился: с утра денег не было. Я снова отметил какое-то странное несовпадение, но не смог сформулировать, чего и с чем.
Денег хватило на сто граммов сыра, батон хлеба и несколько сосисок. Если попросить, Гамлет даст продуктов взаймы, но так низко падать мне еще не приходилось. Уложив харчи в пакет с американским флагом, я вышел из павильона и снова очутился в моросящей мерзости. Оставалась еще десятка — нормальная, та, на которой Красноярская ГЭС, а вовсе не Менделеев, как утверждал безумный таксист.
Какой еще таксист? Тьфу, наваждение! Нужно купить яблок.
Овощной рынок — несколько столов, сколоченных из косых досок, — располагался тут же, у самого метро. Яблоки предлагали двое: красномордая молдаванка с монументальным бюстом и худой суетливый мужик в кепке из кожзаменителя. Мой выбор пал на представительницу слабого пола.
Пальцы у молдаванки были короткие, но цепкие. Она ловко загребла ими сразу три яблока и бросила на весы. Стрелка еще раскачивалась в районе отметки 400, а торговка уже сипло объявила:
— Пять.
— Почем ваши фрукты? Десять рублей, или я ослышался?
— Десять, — подтвердила та, нагло прищурившись. Мол, неужели за рубль торговаться станешь?
Стану, ответил я взглядом. Только не за рубль, а за принцип. За свое священное право не быть обманутым.
— Четыре, — сказала молдаванка и неожиданно добавила:
— Извините, ошиблась. Холодно очень.
Десять минут до дома. Или пять, если бегом.
Бежать было еще противней: мокрая рубашка облепила тело, обувь скользила, сумка с едой болталась и била по колену. Эх, сейчас бы Куцапова с его «ЗИЛом». Или с «БМВ» — это без разницы.
Я споткнулся о трещину в асфальте, и пакет лопнул. Собирая раскатившиеся яблоки, я вдруг вспомнил то, о чем следовало подумать еще полтора часа назад, когда меня выкинули из дыры в районе Измайлова.
Нет, это ерунда, нужно будет почитать газеты, посмотреть телевизор, иначе ничего не поймешь. И все же я продолжал всматриваться в здания, в прохожих, в проезжающие машины, будто сам себя пытался в чем-то убедить.
Вроде бы все нормально. Тот же башенный кран с раскуроченным мотором, маячащий здесь уже второй месяц. Рабочие в брезентовых куртках копошатся у металлического каркаса — это любимый племянник Гамлета под мохнатым дядюшкиным крылом налаживает свое собственное дело. Даже инспектор «гибели», покуривающий у перекрестка, напоминает кого-то знакомого. Все именно так, как было раньше.
Вот и мой дом. Там, на седьмом этаже, меня ожидает милый уголок, обжитая берлога, вонючая халупа, доставшаяся мне после развода с Аленой. Вбегая в подъезд, я еще раз взглянул на пустырь. Все на своем месте: сгоревшая будка, неряшливый штабель бетонных плит и пяток свай, торчащих из заполненного водой котлована.
Как только я вышел из лифта, на площадке приоткрылась соседняя дверь.
— Мишенька, это ты? Слышу — лифт едет, дай, думаю, посмотрю, уж не Миша ли…
— Да, Лидия Ивановна?
— Миша, я тут позавчера почту смотрела, так представляешь, мне по ошибке опустили письмо с твоим адресом. Уж не знаю, как можно перепутать «восемьдесят восемь» и «восемьдесят девять», совсем они, что ли, неграмотные? Вот раньше…
— Спасибо, Лидия Ивановна. Письмо у вас?
— Да, да.
Она погрузила руку в складки халата и протянула мне конверт.
— Я, конечно, не читала, как можно читать чужие письма? Даже не трогала, и мысли такой не возникало, а то ведь знаешь, как некоторые…
— Благодарю вас. — Мокрая одежда не располагала к беседе, и я поспешил укрыться в своей квартире.
Цепляясь локтями за все, что только можно, я разделся прямо в прихожей и босиком прошлепал на кухню. Усевшись на шаткую табуретку, внимательно прочитал свой адрес, затем надорвал конверт и достал из него потрепанную обертку от шоколадки «Сказка». На обратной стороне красивым вензелястым почерком было написано: «СОГЛАШАЙСЯ».
Ты сказала мне — соглашайся. Ты немножко опоздала, всего на пару дней, но это не имеет значения. Сколько тебе сейчас? Восемь или девять? И все это время ты хранила какую-то несчастную бумажку? И заранее догадывалась, кого встретишь, вернувшись на двадцать лет назад?
Я ощупал повязку и, найдя конец, принялся ее разматывать. Дойдя до последнего слоя, спекшегося в бурый панцирь, я приготовился к боли. Живот ничего не чувствовал, и, срывая заскорузлый бинт, я молился только о том, чтобы под ним не оказалось зловонной язвы. Дырокол выскользнул и громко ударился о пол. Я нагнулся, чтобы его поднять, и повязка вдруг слетела сама.
Кожа была чистой. Куда она могла подеваться — стреляная, колотая, черт знает еще какая рана, после которой на нормальном животе остается целая композиция из маленьких и больших рубцов? Я пригляделся внимательнее. Нет, шрама не было.
Я бережно положил машинку на стол, и тут мне на глаза опять попалась шоколадная обертка. Снова прочитал: «Соглашайся». Кто же ее послал — самостоятельная девушка Ксения, способная выбить плечевой сустав здоровому мужику? Выкроила пять минут между вербовкой и перестрелкой, чтобы заскочить на почту и отправить письмо старому знакомому? Или это развлекается моя современница, девятилетняя Оксана? Прячась от пьющей тетки, беспокоит своими записками далекого «дядю Мишу»?
Я прошел в комнату и, покопавшись на полке, достал «Исповедь Президента» в аллергенной обложке оранжевого цвета. В середине книги сиротливо жались друг к другу две стодолларовые бумажки. На черный день. Двести долларов да сто пятьдесят рублей, завалявшихся в кармане куртки, — это все, чем я располагал.
Часы показывали без чего-то три. Я еще успею. Сегодня я успею все.
Букет был шикарным и дорогим, как донорская почка. В активе на сотню меньше, зато в руках — семь пурпурных, с розовыми прожилками гвоздик, таких больших и бодрых, что хотелось их надкусить.
У меня оставалось на шампанское, однако я решил воздержаться. Не из жадности, а потому, что не знал, как на это посмотрит Людмила. Бутылку заменила маленькая коробка конфет, наверняка чистая соя, но тут уж выбирать не приходилось — все мои накопления вылетели в трубу. Я поймал такси, но, услышав цену, лишь улыбнулся.
У Люси пахло чем-то вкусным, и еще до того, как ее увидеть, я уже знал: здесь живут счастливые люди.
Людмила сияла радостным ожиданием. Неужели?.. Нет, конечно. Спустя мгновение ее взгляд уже не выражал ничего, кроме растерянности. Люся ждала не меня.
— Ты? — произнесла она самое банальное и бессмысленное.
— Здравствуй, — ответил я, неожиданно для себя сознавая, что не могу смотреть ей в глаза. — Можно я зайду? Я на минутку.
— Проходи.
В квартире было уютно: старенький линолеум вымыт до блеска, дыра перед самой дверью заботливо подклеена. На стенах вместо засаленной бахромы — новые обои. И три пустые тарелки на столе.
— Ой, вот, — спохватившись, я вручил Люсе цветы и, чуть погодя, конфеты.
Оставшийся в руке полиэтиленовый пакет я положил на пол. Это — потом.
— А пузырь? — спросила она требовательно. Меня охватила досада. Значит, все-таки… Я осмелился посмотреть ей в лицо и увидел в нем горькую усмешку.
— Да, Люся. Ты имеешь право меня ненавидеть. — Ноги задрожали, и мне пришлось прислониться к стене. — Я чего, собственно, приперся… Чтобы сказать, что до меня дошло. Только теперь.
— Длинная у тебя шея, — заметила она без всякого выражения. — А что же раньше? Боялся испачкаться?
Я промолчал. Пусть. Пусть говорит, если от этого ей становится легче.
— Ты меня не простишь, такого не прощают. Но если я признаюсь, что в одной сволочи проснулось… что-то…
— Сволочь, — согласилась она. Потом медленно прошептала:
— Наверное, сегодня одним подонком стало меньше.
Люся отвернулась к стене и еще через минуту добавила:
— Но забыть я не смогу.
Дверь открылась, и на пороге показался Кнут. Я должен был удивиться, но я этого не сделал. Я почему-то знал, что увижу его у Людмилы.
— Мишка? Привет! — Кнут снял плащ, разулся и влез в смешные мохнатые тапочки. — А у меня как раз с собой бутылка.
— Нет, Саша, я уже ухожу.
— Погоди, у меня для тебя кое-что есть.
Шурик скрылся в комнате, а я торопливо сунул Люсе пакет.
— Здесь подарок для Ксюши. Для Оксаны то есть.
Она украдкой заглянула внутрь и испугалась:
— С ума сошел?
— Не возникай. Это не тебе.
— А что я Сашке скажу? Дубленка — не носки. Где я ее взяла?
— Не волнует. Выкрутишься.
— Ой, Миша, спасибо тебе. Но все-таки зря.
— Мечты должны сбываться — хотя бы изредка. Я еще спросить хотел… Извини, что напоминаю.
— Ну… — Она угадала тему и сразу помрачнела.
— В каком году? У меня в последнее время все перепуталось.
— В девяносто восьмом. Ему сейчас было бы восемь — на год меньше, чем Оксане.
Кнут вернулся с пухлой пачкой бумаги.
— Я тут роман закончил, хочу, чтоб ты прочитал.
— С каких это пор я стал твоим редактором?
— Возьми, возьми.
— "Только счастье", — прочитал я на первой странице.
— Вот хотя бы название. Не нравится оно мне. Крутится что-то, а ухватить не удается.
— Только счастье, — не спеша повторил я, делая вид, что пробую слова на вкус. — А если перевернуть? Скажем, «Ничего, кроме счастья».
— Блеск! — воскликнул Кнут. — Я говорил, что ты гений! Ну что, почитаешь?
— Нет, Саша. Не обижайся, у меня сейчас дел по горло.
Погода неожиданно наладилась: от утреннего снега с дождем остались лишь подсыхающие лужи, из-за облачка осторожно выглянуло еще теплое солнце.
Во дворе ребятишки жгли костер. Руководил паренек лет четырнадцати, несколько мальчишек помладше важно расхаживали вокруг огня, периодически грея руки. Им очень хотелось быть похожими на взрослых. Неожиданно для самого себя я бросил в костер пару сырых веток.
— Дядя Миша, такие плохо горят. Вон там, под навесом, хворост лежит.
Я вздрогнул и обернулся. Говорила девочка лет десяти.
— Тебя зовут Оксана, правда?
— Ксюша, — уточнила она. — А я вас помню, дядя Миша.
— Можно просто Миша, — глупо пошутил я.
— Просто Миша, — не моргнув ответила она и улыбнулась.
Эту улыбку я знал.
— В школе хорошо учишься? — спросил я первое, что пришло в голову.
— Нормально. — Ксюша казалась разочарованной.
Я сунул руку в карман.
— Миша, хворост под навесом. — Снова ее голос. И ее интонация.
Пальцы наткнулись на дискеты. Нет, ничего не изменить. Я бросил дискеты в костер и быстро пошел прочь. Потом остановился и помахал девочке рукой.
— До свидания, Ксюша. Расти большой. И, проклиная свой язык, добавил:
— Большой и красивой.
— Счастливо, Миша, — сказала она вслед.
К тому времени, как я вернулся домой, уже стемнело. Котлован на пустыре переполнился, и плавучий мусор разбрелся по всей округе. Огонек единственного фонаря отражался в гладкой воде, как луна. Тени от пивных банок были похожи на безымянные могилы.
Я достал машинку. Три ряда круглых пуговок и большая ребристая кнопка посередине. И еще маленькое окошко. Что в нем светится? Тьма.
В нем ВЧЕРА, и оно уже состоялось. ВЧЕРА — это хрустальный мост, на котором мы стоим. Он выдержит все, кроме попытки его переделать. Там, в окошке, смутное, невысказанное ЗАВТРА. Что это такое? Никто не знает, потому что его еще нет.
Подул ветер, и лужа покрылась искрящейся рябью. Я взвесил машинку в руке. Вода глухо булькнула и тут же замерла.
Я представил, как на дно котлована опускается пестрый камешек. Тишкин сувенир. Подарок из мертвого завтра.
Заходя в подъезд, я по привычке проверил карманы.
Все на месте.