Страница:
— Говорит, на кораблях много народу. Всех с матросами — до двадцати тысяч человек. На каждом флагманском кроме экипажа не менее тысячи.
— А-а, понимаю — это для абордажа! — кивнул головой Ушаков.
— Да, он говорит: Саит-Али хочет взять Ушак-пашу по-мальтийски. Уже приготовил лестницы…
— Кого взять? Как сказал турок? — переспросил Федор Федорович.
— Ушак-пашу. Так турки называют вас.
Ушаков чуть улыбнулся:
— Запомнили!..
— Саит-Али поклялся султану, что привезет Ушак-пашу в Константинополь пленником, — докончил перевод Метакса.
Лицо Ушакова залилось краской.
— Ах ты шелудивая алжирская сссобака! — сказал в сердцах адмирал. — Пленником! Грозится взять нас по-мальтийски! А вот мы дадим ему по-русски! Пусть уходит! — указал он на турка. — Все ясно!
XXII
XXIII
XXIV
XXV
XXVI
— А-а, понимаю — это для абордажа! — кивнул головой Ушаков.
— Да, он говорит: Саит-Али хочет взять Ушак-пашу по-мальтийски. Уже приготовил лестницы…
— Кого взять? Как сказал турок? — переспросил Федор Федорович.
— Ушак-пашу. Так турки называют вас.
Ушаков чуть улыбнулся:
— Запомнили!..
— Саит-Али поклялся султану, что привезет Ушак-пашу в Константинополь пленником, — докончил перевод Метакса.
Лицо Ушакова залилось краской.
— Ах ты шелудивая алжирская сссобака! — сказал в сердцах адмирал. — Пленником! Грозится взять нас по-мальтийски! А вот мы дадим ему по-русски! Пусть уходит! — указал он на турка. — Все ясно!
XXII
Возле адмиралтейского шлюпочного сарая сидело несколько плотников. Они вышли вместе со своим плотничьим десятником, стариком матросом, покурить.
— Вишь, Семен, какая у нас, в Севастополе, благодать, а тебе все плохо! — наставительно говорил десятник молодому матросу-плотнику, веснушчатому пареньку, который угрюмо курил.
— А чего ж тут хорошего, дядя Степан? Воды и той мало… — нехотя ответил он.
— Как мало? А это что? — указал десятник на голубой простор бухты.
— Ну, соленой воды, этого рассолу — хоть залейся, а пресной — что здесь, что на корабле! Какая же это жизнь! То ли дело у нас дома — река…
— Твоя-то вологодская река разве такая, как море?
— Наша река Сухона широкая… По ней ходят дощаники в десять сажен длины и насады[66]…
— Не шире моей Волги, а и я привык к морю, — сказал старик матрос. Он знал, что не в соленой воде тут дело. Парня недавно сдали в рекруты, оторвали от семьи, и он никак еще не мог примириться со своим новым положением. — Привыкнешь и ты!
— Верно, дядя Степан, — поддержал десятника молодой быстроглазый плотник. — Попервости всем так несладко оказывается. Недаром про рекрута у нас и присказка складена: «В Черном море был рекрут-горе. На фрегате служил да по деревне тужил. Снастей не знал — только ел да спал. А ночью на вахту сломя голову прет: боцманский линек его больно бьет. А за что? Да так. За то, что рекрут — дурак! Моря боится, на море злобится. А не знает друже, что не море топит, а лужа!» Вот так-то. Привыкнешь, брат!
— Теперь с водой в Севастополе ничего, жить можно, — продолжал свою мысль десятник. — Сначала было трудновато, это верно. А теперь батюшка Федор Федорович провел из балок. Он мужик хозяйственный. Он у нас, в Херсоне, как чума объявилась, вона чего понастроил.
— Да он и Севастополь отстроил, — поддержал пожилой плотник. — До него здесь домов тридцать стояло, не более. Ну, известно, еще кузницы, сараи, склады. Было село, а теперь — гляди-ко, какой город!
— Город, — насмешливо процедил молодой моряк. — Одно слово: на краю света… Ежели бы не миралтейство это самое, то что с него взять!..
Но старики уже не слушали молодого, говорили о своем.
— Граф Войнович никуда против Федора Федоровича не годился, — вспоминал десятник. — Ни на воде, ни на суше. При Федонисье Ушаков весь бой один выиграл…
— А дали ему только Владимира, а Войновичу — Егория, — прибавил пожилой плотник.
— Войнович — подлец, наябедничал. Ему легко: он из богатых, а наш Федор Федорович в детстве в липовых лапоточках хаживал, вон как!
— Федор Федорович — человек, а Войнович — собака. Войнович знал матросу одно: линьки. А Федор Федорович о нашем брате заботится. Я сам слыхал, как он говорил: «Матрос должон иметь четыре рубашки», — ей-богу, правда! «Одну — на тело, другую — в дело, третью — мыть, четвертую — в запас дожить!» Вот как!
— А, сохрани господи, застанет кого, кто сменившись с вахты, спит в мокром…
— Да на сальник, на две склянки самое малое упечет. И скажет: для твоей же пользы!
— У него — чистота и порядок. Чтоб койки хорошо уложены, чтоб борты и гальюны окачены водой.
— А ежели увидит — где-либо концы или раздернутые снасти болтаются, тут и боцману и вахтенному влетит!
— Дядя, а это не он пошел? — перебил вологодский паренек, указывая на тополевую аллею.
От адмиральского дома к пристани быстро шел среднего роста плотный моряк в белом мундире. За ним спешил с узелком матрос.
— Да, он, — в одно слово подтвердили старики.
— Должно, опять поход. Не любит наш Федор Федорович долго на бережку прохлаждаться. Ну, полетят с турка перья! А и нам, ребята, пора за дело: покурили, и хватит! — сказал, вставая, плотничий десятник.
— Вишь, Семен, какая у нас, в Севастополе, благодать, а тебе все плохо! — наставительно говорил десятник молодому матросу-плотнику, веснушчатому пареньку, который угрюмо курил.
— А чего ж тут хорошего, дядя Степан? Воды и той мало… — нехотя ответил он.
— Как мало? А это что? — указал десятник на голубой простор бухты.
— Ну, соленой воды, этого рассолу — хоть залейся, а пресной — что здесь, что на корабле! Какая же это жизнь! То ли дело у нас дома — река…
— Твоя-то вологодская река разве такая, как море?
— Наша река Сухона широкая… По ней ходят дощаники в десять сажен длины и насады[66]…
— Не шире моей Волги, а и я привык к морю, — сказал старик матрос. Он знал, что не в соленой воде тут дело. Парня недавно сдали в рекруты, оторвали от семьи, и он никак еще не мог примириться со своим новым положением. — Привыкнешь и ты!
— Верно, дядя Степан, — поддержал десятника молодой быстроглазый плотник. — Попервости всем так несладко оказывается. Недаром про рекрута у нас и присказка складена: «В Черном море был рекрут-горе. На фрегате служил да по деревне тужил. Снастей не знал — только ел да спал. А ночью на вахту сломя голову прет: боцманский линек его больно бьет. А за что? Да так. За то, что рекрут — дурак! Моря боится, на море злобится. А не знает друже, что не море топит, а лужа!» Вот так-то. Привыкнешь, брат!
— Теперь с водой в Севастополе ничего, жить можно, — продолжал свою мысль десятник. — Сначала было трудновато, это верно. А теперь батюшка Федор Федорович провел из балок. Он мужик хозяйственный. Он у нас, в Херсоне, как чума объявилась, вона чего понастроил.
— Да он и Севастополь отстроил, — поддержал пожилой плотник. — До него здесь домов тридцать стояло, не более. Ну, известно, еще кузницы, сараи, склады. Было село, а теперь — гляди-ко, какой город!
— Город, — насмешливо процедил молодой моряк. — Одно слово: на краю света… Ежели бы не миралтейство это самое, то что с него взять!..
Но старики уже не слушали молодого, говорили о своем.
— Граф Войнович никуда против Федора Федоровича не годился, — вспоминал десятник. — Ни на воде, ни на суше. При Федонисье Ушаков весь бой один выиграл…
— А дали ему только Владимира, а Войновичу — Егория, — прибавил пожилой плотник.
— Войнович — подлец, наябедничал. Ему легко: он из богатых, а наш Федор Федорович в детстве в липовых лапоточках хаживал, вон как!
— Федор Федорович — человек, а Войнович — собака. Войнович знал матросу одно: линьки. А Федор Федорович о нашем брате заботится. Я сам слыхал, как он говорил: «Матрос должон иметь четыре рубашки», — ей-богу, правда! «Одну — на тело, другую — в дело, третью — мыть, четвертую — в запас дожить!» Вот как!
— А, сохрани господи, застанет кого, кто сменившись с вахты, спит в мокром…
— Да на сальник, на две склянки самое малое упечет. И скажет: для твоей же пользы!
— У него — чистота и порядок. Чтоб койки хорошо уложены, чтоб борты и гальюны окачены водой.
— А ежели увидит — где-либо концы или раздернутые снасти болтаются, тут и боцману и вахтенному влетит!
— Дядя, а это не он пошел? — перебил вологодский паренек, указывая на тополевую аллею.
От адмиральского дома к пристани быстро шел среднего роста плотный моряк в белом мундире. За ним спешил с узелком матрос.
— Да, он, — в одно слово подтвердили старики.
— Должно, опять поход. Не любит наш Федор Федорович долго на бережку прохлаждаться. Ну, полетят с турка перья! А и нам, ребята, пора за дело: покурили, и хватит! — сказал, вставая, плотничий десятник.
XXIII
На следующий день после допроса чауша Ушаков вышел с флотом в море искать капудана и его варварийских адмиралов.
12 июля Ушаков увидал весь турецкий флот под зелеными и красными флагами. Показания пленного оказались верными: у капудана было восемнадцать больших кораблей, десять больших линейных фрегатов и семь малых, не считая более двух десятков разных мелких судов.
Несмотря на то, что турки значительно превосходили силами, они уклонялись от боя. Ушаков оказался на-ветре, а драться, будучи под ветром, капудан почел бы безумием.
Ушаков бросился в погоню, но опять, как всегда, сказалось преимущество турецких кораблей: они были легче на ходу, и только флагманский 84-пушечный «Рождество Христово» да «Иоанн Предтеча» не отставали от турок.
Остальные суда не могли поспеть и растянулись так, что задние стали едва видны.
Федор Федорович вынужден был дожидаться, когда подойдут остальные.
И тут наступил вечер.
Ушаков рвал и метал: враг снова уходил от него.
В довершение ко всему — засвежело: сильный ветер развел большую волну, трепал корабли.
Еще бой не начался, а уже на кораблях оказались повреждения: на «Св. Павле» сломало бушприт, на бригантине «Климент» надломило фок-мачту.
Приходилось возвращаться в Севастополь для ремонта.
…Только 29 июля Ушаков смог опять выйти в море.
Перед отходом он собрал младших флагманов: командующего авангардом Голенкина и арьергардом — Пустошкина.
— Куда направимся? — спросил своих друзей и верных помощников Федор Федорович. — Я думаю идти к румелийским берегам.
— Скорее всего, Гуссейн там, — согласился Голенкин. — У турок тоже, поди, не без повреждений. Они чинятся где-либо в Варне или Калиакрии.
— Туркам сейчас не до сражений: завтра у них начинается большой праздник — рамазан, — напомнил Пустошкин.
— Вот мы им и устроим праздничек! — потирал руки Федор Федорович.
И Севастопольский флот в трех колоннах направился к румелийским берегам. Отставших судов не было.
Ушаков беспокоился: как-то сложится обстановка? Турецкие адмиралы уже изучили его маневр: бить по флагману.
В первый раз перед ним — опытные мореходцы: девять варварийских адмиралов.
Конечно, придется обрушить главный удар на этого «наездника», Саит-Али.
К Калиакрии подошли в два часа пополудни 31 июля.
Ушаков стоял на шканцах, глядя в зрительную трубу: «Так и есть: у Калиакрии — лес мачт».
С каждым кабельтовом все отчетливее становились знакомые светло-желтые осыпи румелийского берега и ярко выделяющийся среди них темно-красный мыс Калерах-Бурну.
Вон на берегу — батарея. Под ее прикрытием беспечно расположился на обширном рейде весь соединенный турецкий флот капудана. На высоком голом берегу — убогие хатенки. Возле них толпа народа: абордажные команды гуляют. Рамазан в полном разгаре.
А ветер снова у них, — дует с берега.
Везет же басурманам!
Что же делать?
На всех русских кораблях сигнальщики напряженно ждали адмиральского приказа.
А адмирал, не отрывая глаз от зрительной трубы, мучительно думал: как лучше поразить сильного врага? Хорошо бы заставить капудана драться без абордажных команд, сразу спутать бы все его расчеты и планы. И вдруг мелькнула мысль: а что, если отрезать турецкий флот от берега?
В морской истории такого еще не бывало… Отрезать можно: можно пройти между берегом и линейными турецкими кораблями, стоящими далеко в море.
Но тут же подумалось: «Ведь это значит подставить себя под два огня? Не под два, а под один — под огонь береговой батареи, — возразил сам себе Федор Федорович. — Если я пройду вдоль берега, турецким кораблям только бы успеть сняться с якоря! Ведь тогда они окажутся под ветром! Турки смешаются. И я поведу бой, как захочу, а не так, как мне навяжет капудан!»
План был готов. Сложный и рискованный, но был. Никаких сомнений больше не оставалось.
— Поставить все возможные! Идти тем же строем! Между берегом и турецким флотом! — приказал Ушаков. Сигнальщики заторопились, передавая такой необычный приказ.
Федор Федорович мельком глянул на матросов и офицеров.
Сосредоточенны, как-то собранны, но веселы.
Смелый ушаковский маневр до них дошел! Одобрен!
Русский флот в трех колоннах неотвратимо мчался на турок. Словно спешил к ним праздновать вместе радостный, веселый рамазан.
12 июля Ушаков увидал весь турецкий флот под зелеными и красными флагами. Показания пленного оказались верными: у капудана было восемнадцать больших кораблей, десять больших линейных фрегатов и семь малых, не считая более двух десятков разных мелких судов.
Несмотря на то, что турки значительно превосходили силами, они уклонялись от боя. Ушаков оказался на-ветре, а драться, будучи под ветром, капудан почел бы безумием.
Ушаков бросился в погоню, но опять, как всегда, сказалось преимущество турецких кораблей: они были легче на ходу, и только флагманский 84-пушечный «Рождество Христово» да «Иоанн Предтеча» не отставали от турок.
Остальные суда не могли поспеть и растянулись так, что задние стали едва видны.
Федор Федорович вынужден был дожидаться, когда подойдут остальные.
И тут наступил вечер.
Ушаков рвал и метал: враг снова уходил от него.
В довершение ко всему — засвежело: сильный ветер развел большую волну, трепал корабли.
Еще бой не начался, а уже на кораблях оказались повреждения: на «Св. Павле» сломало бушприт, на бригантине «Климент» надломило фок-мачту.
Приходилось возвращаться в Севастополь для ремонта.
…Только 29 июля Ушаков смог опять выйти в море.
Перед отходом он собрал младших флагманов: командующего авангардом Голенкина и арьергардом — Пустошкина.
— Куда направимся? — спросил своих друзей и верных помощников Федор Федорович. — Я думаю идти к румелийским берегам.
— Скорее всего, Гуссейн там, — согласился Голенкин. — У турок тоже, поди, не без повреждений. Они чинятся где-либо в Варне или Калиакрии.
— Туркам сейчас не до сражений: завтра у них начинается большой праздник — рамазан, — напомнил Пустошкин.
— Вот мы им и устроим праздничек! — потирал руки Федор Федорович.
И Севастопольский флот в трех колоннах направился к румелийским берегам. Отставших судов не было.
Ушаков беспокоился: как-то сложится обстановка? Турецкие адмиралы уже изучили его маневр: бить по флагману.
В первый раз перед ним — опытные мореходцы: девять варварийских адмиралов.
Конечно, придется обрушить главный удар на этого «наездника», Саит-Али.
К Калиакрии подошли в два часа пополудни 31 июля.
Ушаков стоял на шканцах, глядя в зрительную трубу: «Так и есть: у Калиакрии — лес мачт».
С каждым кабельтовом все отчетливее становились знакомые светло-желтые осыпи румелийского берега и ярко выделяющийся среди них темно-красный мыс Калерах-Бурну.
Вон на берегу — батарея. Под ее прикрытием беспечно расположился на обширном рейде весь соединенный турецкий флот капудана. На высоком голом берегу — убогие хатенки. Возле них толпа народа: абордажные команды гуляют. Рамазан в полном разгаре.
А ветер снова у них, — дует с берега.
Везет же басурманам!
Что же делать?
На всех русских кораблях сигнальщики напряженно ждали адмиральского приказа.
А адмирал, не отрывая глаз от зрительной трубы, мучительно думал: как лучше поразить сильного врага? Хорошо бы заставить капудана драться без абордажных команд, сразу спутать бы все его расчеты и планы. И вдруг мелькнула мысль: а что, если отрезать турецкий флот от берега?
В морской истории такого еще не бывало… Отрезать можно: можно пройти между берегом и линейными турецкими кораблями, стоящими далеко в море.
Но тут же подумалось: «Ведь это значит подставить себя под два огня? Не под два, а под один — под огонь береговой батареи, — возразил сам себе Федор Федорович. — Если я пройду вдоль берега, турецким кораблям только бы успеть сняться с якоря! Ведь тогда они окажутся под ветром! Турки смешаются. И я поведу бой, как захочу, а не так, как мне навяжет капудан!»
План был готов. Сложный и рискованный, но был. Никаких сомнений больше не оставалось.
— Поставить все возможные! Идти тем же строем! Между берегом и турецким флотом! — приказал Ушаков. Сигнальщики заторопились, передавая такой необычный приказ.
Федор Федорович мельком глянул на матросов и офицеров.
Сосредоточенны, как-то собранны, но веселы.
Смелый ушаковский маневр до них дошел! Одобрен!
Русский флот в трех колоннах неотвратимо мчался на турок. Словно спешил к ним праздновать вместе радостный, веселый рамазан.
XXIV
Алжирский паша Саит-Али отдыхал у себя в каюте после вчерашней праздничной пирушки у капудан-паши Гуссейна. Он лежал на подушках с кальяном в руке. Июльское солнце чуть спустилось с полудня, и там, наверху, на палубе, было жарко, а здесь, в полутемной каюте, стояла спасительная прохлада. В раскрытые окна с берега доносились звуки зурны и тамбурина и пьяные крики: это гарнизон Калиакрии вместе с матросами праздновал рамазан. На берег еще с утра съехало с турецких кораблей много галионджи.
Весь турецкий флот спокойно стоял на якоре у Калиакрии, против мыса Калерах-Бурну, под защитою береговой батареи. Суда стояли в линии: капудан-паша — мористее, Саит-Али со своей варварийской эскадрой «Красного флага» — ближе к берегу. Опасаться неприятеля не приходилось: турецкий флот занимал выгодную наветренную позицию, — ветер дул с берега. Можно было спокойно предаваться удовольствиям шумного праздника.
Саит-Али курил, слушая, как за стеной его слуга-негр и грек-переводчик играют в мангалы[67], и лениво думал о том, о сем. Мысли его были далеки от войны: он думал об Алжире, о своих двадцати восьми женах. И задремал.
…Саит-Али проснулся от какого-то крика и шума наверху. Он сурово нахмурил брови: кто там из этих ишаков напился так, что смеет стучать над его головой?
Не успел он спустить ноги на пол, как в каюту с перекошенным от страха лицом вкатился негр.
— Русские! Беда! Ушак-паша! — завопил он.
— Где? Что? — вскочил Саит-Али.
Он подбежал к окну, надеясь увидеть за строем кораблей капудан-паши русскую эскадру. Но за кораблями капудана на море не белело ни одного паруса. Зато ясно было видно, как на всех турецких кораблях суетятся люди.
И вдруг начала стрелять береговая батарея. Значит, русские в самом деле где-то близко.
В минуты опасности Саит-Али был хладнокровен. Он грубо оттолкнул негра, который растерянно совал ему то шпагу, то кинжал, не спеша сунул за пояс пистолет и быстро взбежал по трапу наверх.
Глазам Саит-Али представилась невероятная картина: обогнув мыс Калиакрия, шел в строе трех колонн Ушак-паша. Его низко сидевшие корабли неслись всей массой на эти шебеки, бригантины, кирлангачи и прочую турецкую мелочь, которая стояла у самого берега. Не обращая внимания на беспорядочную и малоощутимую пальбу береговой батареи, Ушак-паша упрямо шел напролом. Его план был понятен: он хотел стать между берегом и эскадрой и тем выиграть у турок ветер. План был прост, дерзок, но верен. Медлить нельзя было ни минуты. Приходилось вступать под паруса и уходить в море. Не собирать же теперь с берега матросов из всех домов и кофеен. На кораблях и без них оставалось достаточно команды. Невольники-мальтийцы, которые смотрели за парусами, были всегда на месте. Не съезжали на берег и английские офицеры, командовавшие корабельной артиллерией.
— Рубить якорные канаты! — приказал Саит-Али, хотя капудан-паша и без него уже догадался поднять такой сигнал всему флоту.
На турецких кораблях стоял переполох. В промежутках между выстрелами береговой батареи слышались истошные крики и ругань тысяч голосов. Каждый корабль старался поскорее разделаться с якорем, лечь под паруса и убраться в море, не заботясь о других. Малые суда перемешались с линейными кораблями. Все сбились в кучу, словно стадо овец при виде волка. В этой суматохе два 70-пушечных корабля столкнулись друг с другом. Один из них ударил бушпритом в корму соседа — прошил ее, как иглой.
Саит-Али наблюдал, как капудан-паша окончательно потерял голову. Гуссейн, видимо, не знал, что предпринять, — поворачивал то на один, то на другой галс. Наконец он остановился на правом галсе и стал выстраивать линию своих кораблей, точно собирался удирать в Варну.
А Ушак-паша тремя колоннами неотвратимо спускался на них.
Нерешительность капудана возмутила Саит-Али. Он и не подумал следовать за капуданом: Саит-Али был полон решимости драться с русскими. Ведь султан надеялся только на него! Ведь Саит-Али обещал привезти в Константинополь Ушак-пашу в цепях!
Саит-Али поворотил весь свой флот «Красного флага» на левый галс и стал выстраиваться в линию. Он смотрел в зрительную трубу — что станет делать Гуссейн?
Пристыженный капудан последовал за ним.
Саит-Али шел впереди всех. Он подал сигнал своему авангарду — наиболее быстроходным кораблям — поднять все возможные паруса. Он хотел, в свою очередь, этим маневром попытаться выиграть у русских ветер.
Но и Ушак-паша не дремал. Его флот уже перестроился в одну линию и шел на сближение с турками. А 84-пушечный флагманский корабль «Рождество Христово» не позволял Саит-Али обогнать русских.
Расстояние между противниками сокращалось.
Уже можно было различить лица людей.
Саит-Али хотел сцепиться с флагманским кораблем Ушак-паши, поразить бесстрашного предводителя русского флота.
Его варварийская команда: бедуины, берберы, негры — привычные корсары — оживленной толпой теснились на баке, на шкафуте, с абордажными лестницами и баграми, выглядывали из деков с ятаганами и интрепелями[68] в руках. Предвкушали жаркую рукопашную схватку.
Но сцепиться не пришлось: Ушак-паша опередил и тут. Он ударил из носовых пушек по кораблю Саит-Али.
С грохотом посыпались разбитые в щепы абордажные лестницы обломки рангоута и досок. Кучу раненых, исковерканных тел корсаров, готовившихся к рукопашной схватке, накрыли обрывки разодранных ядрами парусов и путаницы снастей. Оставшиеся в живых берберы, бедуины, негры с дикими воплями кинулись кто куда, уже не думая об абордаже. Давя друг друга, они теснились у люков, старались укрыться в нижнем деке от смертоносного огня русских пушек. Смятение и ужас, охватившие абордажные команды, передались артиллеристам верхнего дека. Топчи[69], не слушая приказов ни английского, ни своих офицеров, сбились в кучу, испуганно озираясь и крича.
В наступившей минутной тишине зловеще прозвучал чей-то испуганный голос:
— Мы погибли! Аллах против нас!
— Спускай флаг! — крикнул высокий кумбараджи, потрясая прибойником.
Саит-Али не потерял присутствия духа. Он кинулся в самую гущу этих оробевших людей и, выхватив из-за пояса пистолет, выстрелил в кумбараджи. Бомбардир упал.
— К пушкам, презренные трусы! — в бешенстве кричал Саит-Али и колотил пистолетом по спинам и чалмам артиллеристов.
Топчи разбежались по местам.
— Прибить флаг гвоздями! Погибать, но не сдаваться! — рассвирепел Саит-Али.
Невольник-мальтиец, вжимая от страха голову в плечи, полез на флагшток.
Через минуту флаг был прибит к флагштоку.
Но ненадолго.
Ушак-паша уже обогнул пашинский корабль с кормы и ударил по нему в упор всем своим лагом.
Саит-Али показалось, что в этом громе пушек, в свисте ядер на его голову рушится небо: со страшным треском упала перебитая русскими ядрами бизань-мачта. Вместе с ней посыпалась в воду резная золоченая корсарская корма — только зазвенели разбитые стекла.
Оглушенный, окровавленный, стоял Саит-Али в этой путанице снастей, как в паутине. Сквозь густые облака порохового дыма он увидал и запомнил на всю жизнь две вещи: в обломках рангоута свой разорванный, поверженный флаг да на юте флагманского русского корабля — человека в белом мундире и треуголке. Глядя на Саит-Али, этот человек зло потрясал вслед ему кулаком.
Саит-Али догадался: то был непобедимый Ушак-паша.
Весь турецкий флот спокойно стоял на якоре у Калиакрии, против мыса Калерах-Бурну, под защитою береговой батареи. Суда стояли в линии: капудан-паша — мористее, Саит-Али со своей варварийской эскадрой «Красного флага» — ближе к берегу. Опасаться неприятеля не приходилось: турецкий флот занимал выгодную наветренную позицию, — ветер дул с берега. Можно было спокойно предаваться удовольствиям шумного праздника.
Саит-Али курил, слушая, как за стеной его слуга-негр и грек-переводчик играют в мангалы[67], и лениво думал о том, о сем. Мысли его были далеки от войны: он думал об Алжире, о своих двадцати восьми женах. И задремал.
…Саит-Али проснулся от какого-то крика и шума наверху. Он сурово нахмурил брови: кто там из этих ишаков напился так, что смеет стучать над его головой?
Не успел он спустить ноги на пол, как в каюту с перекошенным от страха лицом вкатился негр.
— Русские! Беда! Ушак-паша! — завопил он.
— Где? Что? — вскочил Саит-Али.
Он подбежал к окну, надеясь увидеть за строем кораблей капудан-паши русскую эскадру. Но за кораблями капудана на море не белело ни одного паруса. Зато ясно было видно, как на всех турецких кораблях суетятся люди.
И вдруг начала стрелять береговая батарея. Значит, русские в самом деле где-то близко.
В минуты опасности Саит-Али был хладнокровен. Он грубо оттолкнул негра, который растерянно совал ему то шпагу, то кинжал, не спеша сунул за пояс пистолет и быстро взбежал по трапу наверх.
Глазам Саит-Али представилась невероятная картина: обогнув мыс Калиакрия, шел в строе трех колонн Ушак-паша. Его низко сидевшие корабли неслись всей массой на эти шебеки, бригантины, кирлангачи и прочую турецкую мелочь, которая стояла у самого берега. Не обращая внимания на беспорядочную и малоощутимую пальбу береговой батареи, Ушак-паша упрямо шел напролом. Его план был понятен: он хотел стать между берегом и эскадрой и тем выиграть у турок ветер. План был прост, дерзок, но верен. Медлить нельзя было ни минуты. Приходилось вступать под паруса и уходить в море. Не собирать же теперь с берега матросов из всех домов и кофеен. На кораблях и без них оставалось достаточно команды. Невольники-мальтийцы, которые смотрели за парусами, были всегда на месте. Не съезжали на берег и английские офицеры, командовавшие корабельной артиллерией.
— Рубить якорные канаты! — приказал Саит-Али, хотя капудан-паша и без него уже догадался поднять такой сигнал всему флоту.
На турецких кораблях стоял переполох. В промежутках между выстрелами береговой батареи слышались истошные крики и ругань тысяч голосов. Каждый корабль старался поскорее разделаться с якорем, лечь под паруса и убраться в море, не заботясь о других. Малые суда перемешались с линейными кораблями. Все сбились в кучу, словно стадо овец при виде волка. В этой суматохе два 70-пушечных корабля столкнулись друг с другом. Один из них ударил бушпритом в корму соседа — прошил ее, как иглой.
Саит-Али наблюдал, как капудан-паша окончательно потерял голову. Гуссейн, видимо, не знал, что предпринять, — поворачивал то на один, то на другой галс. Наконец он остановился на правом галсе и стал выстраивать линию своих кораблей, точно собирался удирать в Варну.
А Ушак-паша тремя колоннами неотвратимо спускался на них.
Нерешительность капудана возмутила Саит-Али. Он и не подумал следовать за капуданом: Саит-Али был полон решимости драться с русскими. Ведь султан надеялся только на него! Ведь Саит-Али обещал привезти в Константинополь Ушак-пашу в цепях!
Саит-Али поворотил весь свой флот «Красного флага» на левый галс и стал выстраиваться в линию. Он смотрел в зрительную трубу — что станет делать Гуссейн?
Пристыженный капудан последовал за ним.
Саит-Али шел впереди всех. Он подал сигнал своему авангарду — наиболее быстроходным кораблям — поднять все возможные паруса. Он хотел, в свою очередь, этим маневром попытаться выиграть у русских ветер.
Но и Ушак-паша не дремал. Его флот уже перестроился в одну линию и шел на сближение с турками. А 84-пушечный флагманский корабль «Рождество Христово» не позволял Саит-Али обогнать русских.
Расстояние между противниками сокращалось.
Уже можно было различить лица людей.
Саит-Али хотел сцепиться с флагманским кораблем Ушак-паши, поразить бесстрашного предводителя русского флота.
Его варварийская команда: бедуины, берберы, негры — привычные корсары — оживленной толпой теснились на баке, на шкафуте, с абордажными лестницами и баграми, выглядывали из деков с ятаганами и интрепелями[68] в руках. Предвкушали жаркую рукопашную схватку.
Но сцепиться не пришлось: Ушак-паша опередил и тут. Он ударил из носовых пушек по кораблю Саит-Али.
С грохотом посыпались разбитые в щепы абордажные лестницы обломки рангоута и досок. Кучу раненых, исковерканных тел корсаров, готовившихся к рукопашной схватке, накрыли обрывки разодранных ядрами парусов и путаницы снастей. Оставшиеся в живых берберы, бедуины, негры с дикими воплями кинулись кто куда, уже не думая об абордаже. Давя друг друга, они теснились у люков, старались укрыться в нижнем деке от смертоносного огня русских пушек. Смятение и ужас, охватившие абордажные команды, передались артиллеристам верхнего дека. Топчи[69], не слушая приказов ни английского, ни своих офицеров, сбились в кучу, испуганно озираясь и крича.
В наступившей минутной тишине зловеще прозвучал чей-то испуганный голос:
— Мы погибли! Аллах против нас!
— Спускай флаг! — крикнул высокий кумбараджи, потрясая прибойником.
Саит-Али не потерял присутствия духа. Он кинулся в самую гущу этих оробевших людей и, выхватив из-за пояса пистолет, выстрелил в кумбараджи. Бомбардир упал.
— К пушкам, презренные трусы! — в бешенстве кричал Саит-Али и колотил пистолетом по спинам и чалмам артиллеристов.
Топчи разбежались по местам.
— Прибить флаг гвоздями! Погибать, но не сдаваться! — рассвирепел Саит-Али.
Невольник-мальтиец, вжимая от страха голову в плечи, полез на флагшток.
Через минуту флаг был прибит к флагштоку.
Но ненадолго.
Ушак-паша уже обогнул пашинский корабль с кормы и ударил по нему в упор всем своим лагом.
Саит-Али показалось, что в этом громе пушек, в свисте ядер на его голову рушится небо: со страшным треском упала перебитая русскими ядрами бизань-мачта. Вместе с ней посыпалась в воду резная золоченая корсарская корма — только зазвенели разбитые стекла.
Оглушенный, окровавленный, стоял Саит-Али в этой путанице снастей, как в паутине. Сквозь густые облака порохового дыма он увидал и запомнил на всю жизнь две вещи: в обломках рангоута свой разорванный, поверженный флаг да на юте флагманского русского корабля — человека в белом мундире и треуголке. Глядя на Саит-Али, этот человек зло потрясал вслед ему кулаком.
Саит-Али догадался: то был непобедимый Ушак-паша.
XXV
Адмирал Ушаков хотел, во что бы то ни стало захватить в плен или утопить этого наглеца и хвастунишку алжирского пашу Саит-Али. Но как только пашинский корабль увалился под ветер, алжирские и тунисские суда успели заслонить своего адмирала. Весь удар принял на себя вице-адмирал «Красного флага» и его авангард. Но и они недолго смогли выдержать сосредоточенный, меткий огонь русских пушек, — стали уходить к югу.
Ушаков бесстрашно врезался в самую гущу турецких кораблей. Флагманский корабль бил с обоих бортов — по кораблю Саит-Али и вдоль всего турецкого флота.
Мало-помалу турки оказались окруженными со всех сторон кораблями Ушакова. Русские били в это скопище турецких мачт как по густому лесу. Ни один выстрел не пропадал зря. Устрашенные и потерявшие всякий строй турки беспорядочно отстреливались, то и дело попадая в своих.
Над морем плавали столбы густого дыма, прорезывавшегося яркими вспышками выстрелов. Стало невозможно следить за движениями турок. К тому же совершенно упал ветер. Казалось, что и на этот раз турки благополучно укроются в портах.
Часа через два подул норд-вест. Ушаков кинулся в погоню. Но ветер стал усиливаться и развел большое волнение. Пришлось возвращаться назад.
— Неужели Саит-Али унесет ноги? — огорченно спросил флаг-капитан.
— Никогда! — возразил Федор Федорович. — Смотрите, что делается на море! Ветер доломает то, что перебили наши ядра.
Ушаков оказался прав.
До Константинополя кое-как добралась только алжирская эскадра. Остальные затонули в пути или, разбитые вдребезги, прибились к румелийским берегам.
Алжирская эскадра вошла в пролив ночью. Флагманский корабль Саит-Али, на котором лежало четыреста пятьдесят человек убитых и раненых, начал тонуть. Он стрелял из пушек, прося помощи, а турки думали, что в Босфор уже прорвался страшный Ушак-паша.
Весь Константинополь всполошился. Султан был настолько напуган всем случившимся, что послал гонца к великому визирю на Дунай, приказав ускорить мирные переговоры с Россией, которые до этого турки сами же затягивали.
Ушаков не знал об этом. Он стоял у румелийских берегов, у мыса Эмене, спешно чинил поврежденные в бою суда.
Ремонт оказался небольшим. На эскадре день и ночь стучали топоры. Адмирал не спал сам, следил за всем, торопил:
— Поднатужьтесь, братцы! Добьем турка!
Он решил идти прямо в Константинополь, чтобы окончательно уничтожить остатки разбитого турецкого флота, собранного султаном со всех морей.
Повреждения на судах починили за трое суток.
Ушаков сначала направился к Варне. Он получил сведения, что там укрылась часть турецкого флота. Федор Федорович хотел сперва разделаться с ним.
8 августа показалась Варна.
И вдруг от берега отделились два турецких кирлангича и смело пошли навстречу русским.
— Гляди, гляди, турок прет в атаку!
— Чудеса в решете! — смеялись русские моряки.
Кирлангичи еще издали начали подавать какие-то знаки.
Ушаков смотрел в трубу, ничего не понимая. Злился:
— Ну и сигнальщики! Черт ли их разберет, чего они там хотят!
— Ваше превосходительство, машут белым. Сдаются! — радостно крикнул вахтенный лейтенант.
— Пусть подходят!
Кирлангичи подошли к флагманскому «Рождеству Христову».
Турецкие матросы глядели на русские корабли искоса, но с любопытством. А наемные греческие моряки толкались на верхней палубе, смеялись и что-то радостно кричали.
Вскоре на шканцы «Рождества Христова» взошел, прикладывая руки к груди, турецкий офицер. Он вручил пакет.
В пакете было уведомление командующего сухопутной армией князя Репнина о том, что между Россией и Турцией заключено перемирие и военные действия прекращены.
— Ну, счастлив турецкий бог! — сказал Федор Федорович. — А жалко: раз и навсегда покончили бы с оттоманским флотом!
Но делать было нечего, — пришлось идти домой, в Севастополь.
Потемкин чрезвычайно обрадовался блистательной победе Черноморского флота. Он писал Ушакову:
«С удовольствием получил я рапорт Вашего превосходительства… об одержанной Вами над флотом неприятельским победе, которая, возвышая честь флага Российского, служит и к особливой славе Вашей. Я, свидетельствуя чрез сие мою благодарность Вашему превосходительству, препоручаю Вам объявить оную и всем соучаствовавшим в знаменитом сем происшествии. Подвиги их не останутся без достойного возмездия».
Это было последнее поздравление светлейшего: через два месяца его не стало.
Место Потемкина занял очередной любимец императрицы, ничем не замечательный Платон Зубов.
Адмиралтейство было переведено из Херсона в новый город Николаев, основанный на Бугском лимане у Черного моря.
Войны не предвиделось. Ушаков, как старший член Черноморского правления, зиму и весну жил в Николаеве.
Ушаков бесстрашно врезался в самую гущу турецких кораблей. Флагманский корабль бил с обоих бортов — по кораблю Саит-Али и вдоль всего турецкого флота.
Мало-помалу турки оказались окруженными со всех сторон кораблями Ушакова. Русские били в это скопище турецких мачт как по густому лесу. Ни один выстрел не пропадал зря. Устрашенные и потерявшие всякий строй турки беспорядочно отстреливались, то и дело попадая в своих.
Над морем плавали столбы густого дыма, прорезывавшегося яркими вспышками выстрелов. Стало невозможно следить за движениями турок. К тому же совершенно упал ветер. Казалось, что и на этот раз турки благополучно укроются в портах.
Часа через два подул норд-вест. Ушаков кинулся в погоню. Но ветер стал усиливаться и развел большое волнение. Пришлось возвращаться назад.
— Неужели Саит-Али унесет ноги? — огорченно спросил флаг-капитан.
— Никогда! — возразил Федор Федорович. — Смотрите, что делается на море! Ветер доломает то, что перебили наши ядра.
Ушаков оказался прав.
До Константинополя кое-как добралась только алжирская эскадра. Остальные затонули в пути или, разбитые вдребезги, прибились к румелийским берегам.
Алжирская эскадра вошла в пролив ночью. Флагманский корабль Саит-Али, на котором лежало четыреста пятьдесят человек убитых и раненых, начал тонуть. Он стрелял из пушек, прося помощи, а турки думали, что в Босфор уже прорвался страшный Ушак-паша.
Весь Константинополь всполошился. Султан был настолько напуган всем случившимся, что послал гонца к великому визирю на Дунай, приказав ускорить мирные переговоры с Россией, которые до этого турки сами же затягивали.
Ушаков не знал об этом. Он стоял у румелийских берегов, у мыса Эмене, спешно чинил поврежденные в бою суда.
Ремонт оказался небольшим. На эскадре день и ночь стучали топоры. Адмирал не спал сам, следил за всем, торопил:
— Поднатужьтесь, братцы! Добьем турка!
Он решил идти прямо в Константинополь, чтобы окончательно уничтожить остатки разбитого турецкого флота, собранного султаном со всех морей.
Повреждения на судах починили за трое суток.
Ушаков сначала направился к Варне. Он получил сведения, что там укрылась часть турецкого флота. Федор Федорович хотел сперва разделаться с ним.
8 августа показалась Варна.
И вдруг от берега отделились два турецких кирлангича и смело пошли навстречу русским.
— Гляди, гляди, турок прет в атаку!
— Чудеса в решете! — смеялись русские моряки.
Кирлангичи еще издали начали подавать какие-то знаки.
Ушаков смотрел в трубу, ничего не понимая. Злился:
— Ну и сигнальщики! Черт ли их разберет, чего они там хотят!
— Ваше превосходительство, машут белым. Сдаются! — радостно крикнул вахтенный лейтенант.
— Пусть подходят!
Кирлангичи подошли к флагманскому «Рождеству Христову».
Турецкие матросы глядели на русские корабли искоса, но с любопытством. А наемные греческие моряки толкались на верхней палубе, смеялись и что-то радостно кричали.
Вскоре на шканцы «Рождества Христова» взошел, прикладывая руки к груди, турецкий офицер. Он вручил пакет.
В пакете было уведомление командующего сухопутной армией князя Репнина о том, что между Россией и Турцией заключено перемирие и военные действия прекращены.
— Ну, счастлив турецкий бог! — сказал Федор Федорович. — А жалко: раз и навсегда покончили бы с оттоманским флотом!
Но делать было нечего, — пришлось идти домой, в Севастополь.
Потемкин чрезвычайно обрадовался блистательной победе Черноморского флота. Он писал Ушакову:
«С удовольствием получил я рапорт Вашего превосходительства… об одержанной Вами над флотом неприятельским победе, которая, возвышая честь флага Российского, служит и к особливой славе Вашей. Я, свидетельствуя чрез сие мою благодарность Вашему превосходительству, препоручаю Вам объявить оную и всем соучаствовавшим в знаменитом сем происшествии. Подвиги их не останутся без достойного возмездия».
Это было последнее поздравление светлейшего: через два месяца его не стало.
Место Потемкина занял очередной любимец императрицы, ничем не замечательный Платон Зубов.
Адмиралтейство было переведено из Херсона в новый город Николаев, основанный на Бугском лимане у Черного моря.
Войны не предвиделось. Ушаков, как старший член Черноморского правления, зиму и весну жил в Николаеве.
XXVI
Денщик вице-адмирала Федора Федоровича Ушакова Федор Скворцов стоял на подоконнике и протирал верхние стекла окна. Адмирала не было дома — он с утра ушел на верфи, и Федор принялся за уборку.
В квартире все сияло, как на корабле. Медные ручки дверей начищены до умопомрачительного блеска, полы натерты воском — хоть смотрись в них.
Федор чуть дотягивался рукой до верхних рам, не спеша вытирал и не спеша пел. Пел он не сильным, но приятным тенорком:
Федор глянул через плечо вниз.
В комнате стоял небольшой худощавый человек в белом кителе нараспашку. На макушке — хохолок седых волос, одна прядка падает на высокий лоб. Глаза быстрые, молодые, хотя певцу, видать, годков немало.
«Кто это? Военный аль так?»
В Севастополе он знал всех, а тут, в Николаеве, они жили недавно и временно.
Федор обернулся и виновато сказал:
— Простите, ваше… ваше…
Он не знал, как и величать гостя: ни погон, ни кавалерии.
— Я и не слыхал, как вы изволили войти.
— Помилуй бог, а ты хорошо поешь! — похвалил гость. — Как тебя звать, братец?
— Федор.
— Федор, а ты на клиросе пел?
— Не довелось — сдали в рекруты. Отец пел. У нас, ваше-ство, вся семья певучая, недаром и фамилия — Скворцовы. Бывало, вечер, мать в огороде поливает капусту и поет. А кругом такая благодать. Солнышко уже зашло. Закат бледно-розовый, а небо голубое, высокое, ясное…
— А с лугов пахнет цветами и вечерней свежестью, и у речки коростель: «дерг-дерг!» — в тон ему продолжил гость.
— Так, так. Истинная правда! И скажите, как верно, словно там были, — умилился Федор. — Поёшь, и вся душа поет!..
— А на море небось этого нет? — спросил гость.
— Где там! На море что? Вода и вода. Ни травки, ни цветочка. Одни волны. И качает тебя и купает. Сказано, ваше сиятельство: хляби!
— А ты почему величаешь меня «ваше сиятельство»? Помилуй бог, я не князь!
— Хотя бы и не князь, а лучше князя! Так понимаете все наше… Что же это я тут стою?! Простите, ваше сиятельство!
Он проворно соскочил с подоконника:
— Вы к Федору Федоровичу пожаловали?
— Да, заехал проведать дорогого друга.
— Прошу покорнейше садиться. Они сейчас будут. Может, умыться желаете с дорожки?
— Облиться бы водой хорошо!
— Извольте сюда, ваше сиятельство!
И Федор увел гостя.
Адмирал Ушаков вошел в переднюю и удивленно остановился. У окна сидел какой-то пожилой человек в полувоенном зеленом кафтане. Он смешно клевал толстым красным носом — дремал.
«Это какой же пьяница к нам затесался?» — подумал Федор Федорович.
Пьяных он не переносил.
Ушаков подошел к человеку и потряс его за плечо:
— Проснись!
Человек недовольно открыл глаза.
— Я вовсе не сплю, — неласково ответил он.
— С какого корабля?
— Как — с корабля? Я не на корабле, а на тройке приехал.
— Откуда?
— Из Знаменки.
Ушаков удивился: из какой такой Знаменки?
— Как — из Знаменки? Верно, из Херсона?
— Нет, из Знаменки. В Херсон мы тольки еще едем, — упрямо твердил угрюмый человек.
— А ко мне по какому делу?
— К вам? В гости.
— Тебя как звать?
— Прохор Иванович Дубасов.
— Что-то не помню, — нахмурился Ушаков. Подумалось: «Может, какой-либо крепостной из вотчины, кого не знаю?». — Ты тамбовский?
— Нет, московский.
— Ничего не понимаю.
— А тут и понимать-то нечего!
— Да ты кто? — начинал уже терять терпение Федор Федорович.
— Так бы и спрашивали: я камардин его высокопревосходительства графа Ляксандры Васильича Суворова-Рымникского!
В квартире все сияло, как на корабле. Медные ручки дверей начищены до умопомрачительного блеска, полы натерты воском — хоть смотрись в них.
Федор чуть дотягивался рукой до верхних рам, не спеша вытирал и не спеша пел. Пел он не сильным, но приятным тенорком:
И вдруг снизу чей-то бас очень хорошо подхватил:
Вниз по матушке по Волге…
«Кто это? Пустошкинский Иван? У того тоже бас, но Иван непереносимо козлит, а этот поет верно!»
По-о широкому раздолью…
Федор глянул через плечо вниз.
В комнате стоял небольшой худощавый человек в белом кителе нараспашку. На макушке — хохолок седых волос, одна прядка падает на высокий лоб. Глаза быстрые, молодые, хотя певцу, видать, годков немало.
«Кто это? Военный аль так?»
В Севастополе он знал всех, а тут, в Николаеве, они жили недавно и временно.
Федор обернулся и виновато сказал:
— Простите, ваше… ваше…
Он не знал, как и величать гостя: ни погон, ни кавалерии.
— Я и не слыхал, как вы изволили войти.
— Помилуй бог, а ты хорошо поешь! — похвалил гость. — Как тебя звать, братец?
— Федор.
— Федор, а ты на клиросе пел?
— Не довелось — сдали в рекруты. Отец пел. У нас, ваше-ство, вся семья певучая, недаром и фамилия — Скворцовы. Бывало, вечер, мать в огороде поливает капусту и поет. А кругом такая благодать. Солнышко уже зашло. Закат бледно-розовый, а небо голубое, высокое, ясное…
— А с лугов пахнет цветами и вечерней свежестью, и у речки коростель: «дерг-дерг!» — в тон ему продолжил гость.
— Так, так. Истинная правда! И скажите, как верно, словно там были, — умилился Федор. — Поёшь, и вся душа поет!..
— А на море небось этого нет? — спросил гость.
— Где там! На море что? Вода и вода. Ни травки, ни цветочка. Одни волны. И качает тебя и купает. Сказано, ваше сиятельство: хляби!
— А ты почему величаешь меня «ваше сиятельство»? Помилуй бог, я не князь!
— Хотя бы и не князь, а лучше князя! Так понимаете все наше… Что же это я тут стою?! Простите, ваше сиятельство!
Он проворно соскочил с подоконника:
— Вы к Федору Федоровичу пожаловали?
— Да, заехал проведать дорогого друга.
— Прошу покорнейше садиться. Они сейчас будут. Может, умыться желаете с дорожки?
— Облиться бы водой хорошо!
— Извольте сюда, ваше сиятельство!
И Федор увел гостя.
Адмирал Ушаков вошел в переднюю и удивленно остановился. У окна сидел какой-то пожилой человек в полувоенном зеленом кафтане. Он смешно клевал толстым красным носом — дремал.
«Это какой же пьяница к нам затесался?» — подумал Федор Федорович.
Пьяных он не переносил.
Ушаков подошел к человеку и потряс его за плечо:
— Проснись!
Человек недовольно открыл глаза.
— Я вовсе не сплю, — неласково ответил он.
— С какого корабля?
— Как — с корабля? Я не на корабле, а на тройке приехал.
— Откуда?
— Из Знаменки.
Ушаков удивился: из какой такой Знаменки?
— Как — из Знаменки? Верно, из Херсона?
— Нет, из Знаменки. В Херсон мы тольки еще едем, — упрямо твердил угрюмый человек.
— А ко мне по какому делу?
— К вам? В гости.
— Тебя как звать?
— Прохор Иванович Дубасов.
— Что-то не помню, — нахмурился Ушаков. Подумалось: «Может, какой-либо крепостной из вотчины, кого не знаю?». — Ты тамбовский?
— Нет, московский.
— Ничего не понимаю.
— А тут и понимать-то нечего!
— Да ты кто? — начинал уже терять терпение Федор Федорович.
— Так бы и спрашивали: я камардин его высокопревосходительства графа Ляксандры Васильича Суворова-Рымникского!