Корабль «Три иерарха», на котором Ушаков, будучи мичманом, плавал в Финском заливе, тоже вошел в состав первой эскадры Спиридова. «Три иерарха» участвовали в знаменитых Хиосском и Чесменском сражениях, и теперь Федор Ушаков жалел, что его послали на Дон, а не оставили на «Трех иерархах».
   Там, в Средиземном море, его товарищи дрались с сильным врагом и побеждали, а он здесь занимался скучным, невоенным делом — проводил караваны с лесом.
   Летом 1772 года небольшие русские суда совершили первые переходы по Черному морю — прошли с депешами из Дунайской армии в Таганрог.
   В это лето и Ушаков тоже впервые вышел на черноморские просторы.
   Черное море не походило ни на одно из тех, которые знал Ушаков: ни на суровое, холодное Белое море, ни на скучное и серое Балтийское. Оно казалось необычайным.
   Когда-то средиземноморские греки второпях обозвали его «негостеприимным» и лишь потом, приглядевшись к нему получше, стали именовать Понтом Эвксинским — «гостеприимным».
   Турки же считали его черным: Кара-денгиз[18].
   А оно было не столько черным, сколько синим, голубым, зеленым — разным. Оно переливалось всеми цветами, каждую минуту было неповторимо иным. Оно принимало тысячи различных оттенков: солнце, небо, облака, ветер, горы — все заставляло его изменяться.
   Не похожими на иные были и прекрасные крымские берега.
   Это дикое нагромождение голубых, розовых скал, стремительно падающих с поднебесной высоты в бирюзовую воду, в пенистое кружево буйного прибоя.
   Эти небольшие заливы и уютные бухточки, защищенные каменными обвалами.
   Эти причудливые гроты, спрятанные в расщелинах скал, обвитые вечнозеленым плющом.
   И эти запахи полыни, чабреца и мяты, которые приносит с крымских гор легкий ветерок.
   Черное море — то ласковое, то грозное — казалось Ушакову пленительно-сказочным синим морем, о котором он грезил с детства.
   Ушаков увидал его только сейчас, но оно было знакомое, свое, Сурожское море…
   Федор Ушаков плавал из Таганрога в Каффу[19] и Балаклаву, которая стала сборным местом для крейсеров, охранявших крымские берега.
   Тихая Балаклава с ее уютной изумрудной бухтой полюбилась Ушакову.
   «Вот, если бы не война, сюда можно было бы привезть Любушку!»
   Но, несмотря на сухопутные победы Румянцова и занятие Крыма армией Долгорукова, турки никак не могли примириться с мыслью, что их господству на Черном море приходит конец.
   А время незаметно летело — наступил 1774 год.
   Суворовская победа у Козлуджи ускорила дело: летом 1774 года Турция была вынуждена заключить с Россией Кучук-Кайнарджийский мир.
   Ушаков подал рапорт, прося отпуск «для исправления семейных дел». И в апреле следующего, 1775 года пришел приказ: лейтенант Федор Ушаков переводился в Санкт-Петербургскую корабельную команду, и ему предоставлялся трехмесячный отпуск.
   Ушаков, разумеется, первым делом направился в Воронеж.

XIII

   В ясное майское утро он приплыл к Воронежу.
   Как всегда, город от реки был очень живописен. Крутые скаты и обрывы, изрезанные глубокими оврагами, маковки церквей и колоколен, дома, разбросанные всюду — на холмах и в долинах.
   Вон «чудодей», как называли матросы цитадель. Вон дом губернатора. Пристань разрослась. Вокруг нее кучились склады и амбары.
   Все это было так знакомо. Казалось, он уезжал отсюда только вчера, а ведь прошло пять с лишком лет! Ушаков заторопился. Он так со своим чемоданчиком и пошел прямо к Ермаковым. Ноги быстро несли его по ярам и через овраги. Вот и слободка, милая Чижовка. Издалека видны зеленые главы Троицы.
   С каждым шагом все ближе к Любушке. И все сильнее бьется сердце.
   Вот уже Церковная улица. Цел ли маленький домик?
   Ура! Стоит на месте! Такой же! Те же кусты сирени, тот же обомшелый, позеленевший от времени забор.
   Не изменилось ничего.
   Может быть, Любушка сидит в палисаднике?
   Он подошел ближе и увидал: по палисаднику ходила Марья Никитишна. Такая же высокая и статная, как была. И на плечах у нее та же старая персидская шаль.
   — Здравствуйте, маменька! — не выдержал, окликнул он издалека.
   Марья Никитишна оглянулась было назад, но вдруг, с криком: «Егорушка!» — кинулась куда-то в сторону. «Что это? Забыла, как звать?»
   — Марья Никитишна, это я, Федя! — сказал он, смеясь, и подошел вплотную к забору.
   Ушаков увидал: на дорожке сидел, плача (видимо, упал), маленький мальчик. Марья Никитишна утешала его, целуя.
   Она взяла мальчика на руки и пошла к забору:
   — Простите, Феденька, простите, милый! Видите: Егорушка упал. С приездом! Заходите, заходите же. Вот наши-то обрадуются дорогому гостю! Они оба пошли на рынок.
   Ушаков стоял, онемев от удивления.
   — Это — внучек, Егорушка. Любочкин сынок! — подбрасывала она мальчика, который уже смеялся сквозь слезы.
   — Любушка… вышла замуж? — каким-то чужим голосом переспросил Ушаков. — За кого? Когда?
   — За хорошего человека. За Метаксу, подрядчика. Да ведь вы его знаете… Вышла три года назад…
   Ушаков больше не слушал. Он круто повернулся и не пошел, а почти побежал из Чижовки.

XIV

   — Феденька, ты ли это? — окликнул кто-то Ушакова, когда он торопливо шел от кронштадтской пристани в город.
   Ушаков оглянулся и стал. К нему быстро шел через улицу Гаврюша Голенкин.
   Гаврюша был всё такой же — небольшой, ловкий. Из-под шляпы курчавились волосы. Одет с иголочки.
   «Женишком был, женишком и остался».
   — Гаврюша, здорово! — обрадовался однокашнику Федор Федорович.
   Друзья крепко обнялись.
   — Сколько лет не видались? — смотрел на товарища Ушаков.
   — Погоди. В самом деле, сколько же? — прищурил свои карие глаза Голенкин.
   — С выпуска. Стало быть, девять лет.
   — А ведь как вчера было!
   — Не бойся: ты не постарел. Все такой же молодчик!
   — А ты, Федя, стал важный. Ну, где был после «Трех иерархов»?
   — Сначала меня услали на Дон. Шесть лет болтался по Азовскому и Черному морям. Так завидовал вам, кто был в Архипелаге! Ты ведь участвовал в боях у Хиоса и в Чесме?
   — А как же! Я поджигал Турцию с другого конца.
   — На чем плавал?
   — На «Саратове», во второй эскадре.
   — А адмирал Спиридов держал свой флаг на «Евстафии»?
   — Да, на «Евстафии».
   — Наших в Архипелаге много было?
   — Много: Калугин, Гагарин, Толбузин, Тимка Лавров. Тимка погиб при взрыве «Евстафия», слыхал?
   — Слыхал. Жалко парня! А теперь ты откуда?
   — Из Ливорно. А ты?
   — А я завтра в Ливорно. На «Северном орле».
   — Вот это здорово!
   Друзья рассмеялись.
   — Увидишь Италию. Чудесная страна. Какой воздух! Какие женщины!
   Ушаков поморщился. После измены Любушки он не хотел думать ни об одной женщине, старался не замечать их.
   — Да я вижу, ты все такой же схимник, каким и был. А вообще итальянцы — народ интересный, живой.
   — Каждый интересен по-своему, — заметил Федор Федорович.
   — Ты Павлушу Пустошкина встречал? Где он?
   — Я с ним служил на юге. Он и теперь там, на Черном море.
   — Каково плавать на Черном?
   — Море глубокое, бурливое, своенравное, но плавать можно. А берега Тавриды красивые. Я думаю, не хуже твоей Италии! Скажи, а как адмирал Спиридов?
   — Все такой же: строг, но справедлив. Матросы его обожают. Правда, Григорий Андреевич о них сильно заботится.
   — Правильно делает!
   — Я, Феденька, вот за что особенно уважаю адмирала Спиридова: он вроде нашего Николая Гавриловича Курганова — за русского человека горой. Это не кто-либо там, что потолчется неделю-другую в Англии, а потом от своих нос воротит!
   — Гаврюша, расскажи про Хиос и Чесму. Как было?
   — Было так. Мы искали в Архипелаге турецкий флот. Накануне Ивана Купалы подошли к проливу у острова Хиос. Видим — стоят на якоре шестнадцать линейных кораблей. Можешь представить: шестнадцать, а у нас всего-навсего девять!
   — Трудновато. Ну и со скольких кабельтовых открыли огонь?
   — Какие там кабельтовы! Сошлись на пистолетный выстрел.
   — Ай да Спиридов! — вырвалось у Ушакова. — Он чем командовал, авангардом?
   — Да. А мы — в арьергарде.
   — Так-так. Значит, Спиридов в авангарде, — повторил, думая о чем-то своем, Ушаков. — Как царь Петр при Гангуте. И как же дрались? — продолжал расспрашивать он. — Турки вышли из пролива, и вы вели бой по всем правилам — на параллельных курсах?
   — Какое там! Спиридов так внезапно атаковал турок, что они не успели сняться с якоря. Остались в двух линиях. И потому у них могла вести огонь лишь одна передняя линия — десять кораблей.
   — Ах, Григорий Андреевич, молодец: как сообразил! — восхищался Ушаков.
   — А мы шли в ордере колонны. Спиридов ударил сразу по флагману.
   — Так-так, по голове!
   — Все наши суда дрались отчаянно. Матросы и офицеры не щадили себя. Знаешь, когда «Евстафий» сцепился с флагманским «Реал-Мустафа», один наш матрос бросился к турецкому корабельному флагу. Добежал, уже протянул руку — ее прострелили. Он схватился за флаг левой — турок проткнул руку ятаганом. Тогда матрос вцепился зубами в турецкий флаг и погиб, но не выпустил его.
   — А флаг?
   — Флаг наши отбили. Принесли адмиралу Спиридову. Ты бы знал, как держался он сам! Спиридов отдал приказ: «Музыке играть до последнего!» И вот представь: гром орудий, треск рангоута, крики людей — и музыка. А сам Григорий Андреевич со шпагой в руке ходит по шканцам.
   — Герой!
   — Ну и расколошматили басурманов. Турки — тягу. Укрылись в Чесменской бухте. Тут мы их и прикончили: кто взлетел на воздух, кто сгорел, кто потонул. Вот картина была — век не забуду! И ни один турецкий вымпел не ушел из бухты.
   — Поистине великолепная виктория! — сказал Ушаков. — Эх, жалко — некогда ни посидеть, ни поговорить толком! Надо торопиться: завтра снимаемся с якоря, а дел еще много. Придется идти. Всего хорошего, Гаврюша!
   — Тебе счастливого плавания!
   Друзья простились.
   Ушаков шел под впечатлением рассказов Голенкина о славных архипелажских победах.
   «Вот над чем надо хорошо поразмыслить! Такого даже у Курганова не вычитаешь, не то что у Госта», — думал он.

XV

   Ушаков вышел из Адмиралтейств-коллегии и медленно направился к пристани. Он был так озадачен, что шел не замечая прохожих, — Федор Федорович только что получил новое назначение.
   За последние пять лет Адмиралтейств-коллегия несколько раз перебрасывала его с места на место, словно проверяла: выдержит ли капитан-лейтенант Федор Ушаков?
   Ушаков все выдерживал.
   Около трех лет он плавал в Средиземном море, доходил до самого Константинополя. Вернулся из-за границы — послали к шведским шхерам осматривать стоявшие там суда. Выполнил это поручение — назначили командиром корабля «Георгий Победоносец». Не успел обжиться на корабле и привести его по-своему в порядок — новое назначение. В Рыбинске чуть не зазимовал караван с дубовым лесом для постройки фрегатов. Надо было успеть доставить караван, пока не кончилась навигация. Послали его. Благополучно привел караван, вернулся снова в Кронштадт командовать кораблем, а вчера срочно вызвали в Адмиралтейств-коллегию.
   Стало быть, где труднее, туда Ушакова? Что ж, он работы не боится!
   Какое еще дело поручат ему?
   Ушакова принял сам вице-президент Адмиралтейств-коллегии граф Иван Григорьевич Чернышев. Это был сухопутный моряк, не интересовавшийся морским делом, но ловкий, льстивый придворный кавалер, большой барин и богач.
   Секретарь, провожавший капитан-лейтенанта к графу, что-то шептал ему на ходу о каком-то счастье, но Ушаков так и не понял, в чем дело.
   Он вошел к графу.
   Просторный кабинет вице-президента Адмиралтейств-коллегии был устлан роскошным ковром с вытканными на нем полевыми цветами. Одна стена кабинета была стеклянная. За ней в больших красивых кадках стояли деревья, на которых порхали и пели птицы.
   Граф был одет в голубой польский полукафтан с желтыми отворотами. Шаровары вправлены в желтые сафьяновые сапожки. Чернышев сидел на пне. Второй пень, побольше, стоял перед ним и, по всей вероятности, изображал письменный стол: на пне лежали бумаги.
   «Быть ему лесником, а не моряком!» — подумал Ушаков.
   Граф Чернышев принял капитан-лейтенанта Федора Ушакова весьма любезно. Хвалил за расторопность. Сказал, что Адмиралтейств-коллегия ценит его, следит за его успехами по службе и потому считает достойным занять важный пост командира императорской яхты «Счастье».
   Граф тут же предупредил кое о чем нового капитана.
   Императрица хочет чувствовать себя на яхте свободно — только пассажиром, а потому никакими рапортами ей не докучать.
   — Встретить ее императорское величество я ведь должен? — спросил Ушаков.
   — Разумеется! Но не рапортовать! Затем, когда государыня на корабле, — всем быть в полной парадной форме. Имейте в виду, что она может соизволить пригласить капитана своей яхты к столу…
   При такой мысли Ушакова бросило в жар. «Этого еще недоставало»! — подумал он.
   — Вилку, ложку держать умеете? С ножа не едите? В зубах пальцами не ковыряете?
   Ушаков вспыхнул еще раз.
   — Ваше сиятельство, я читал «Юности честное зерцало». И у нас в корпусе учили…
   — Вот и прекрасно. Ну, счастливого плавания вам на «Счастье», — пожелал вице-президент, отправляя капитан-лейтенанта.
   Ушаков вышел.
   Вон, стало быть, какое «счастье» ждало его!
   Придворный флотоводец!
   Карьеристы, дамские угодники позавидовали бы ему, но не боевые командиры.
   Ушаков шел и вспоминал все, что знал об императрицыных яхтах.
   Гаврюша Голенкин в одно лето был назначен во время практического плавания на императрицыну яхту «Петергоф». Гаврюша летел как на крыльях: фрейлины! Фрейлины! А за все лето увидал на яхте лишь одну фрейлину лет под пятьдесят, да зато день и ночь драил медяшки.
   Ушакову фрейлины не нужны, будь они даже вдвое моложе!
   Вспомнилось еще кое-что. Двое из их выпуска, Яша Карпов и Коля Хвостов, раньше него сподобились этой чести — были командирами императрицыной яхты. Но оба чем-то не угодили, и их быстро отчислили. Коля Хвостов не вытянул больше года, хотя был льстец и щеголь.
   А после Хвостова назначили капитана 2-го ранга Суковатого — он командовал яхтой «Петергоф». Неглупый офицер, а кончил совсем уж плохо.
   Два года назад у Красной Горки царица производила смотр флоту. Яхта «Петергоф», подходя к якорному месту, задела яхту «Счастье», где была Екатерина II. Императрица испугалась толчка и выбежала на палубу в одном белье (она уже спала). После Пугачевского восстания царицыны нервы стали похуже. Тогда тот же граф Чернышев грозил капитану Суковатому кулаком и кричал: «Ты у меня узнаешь!»
   Суковатый так испугался графского возмездия, что бросился в море и утонул.
   «Ну, у меня-то яхта будет становиться на место как полагается», — подумал Ушаков.
   И все-таки на следующий день он с тяжелым чувством приставал на адмиралтейской шлюпке к императрицыной яхте «Счастье».
   Легкая, великолепно оснащенная, украшенная позолоченными резными фигурами Посейдона, наяд и тритонов, она стояла на Неве против Зимнего дворца.
   На набережной всегда толпился народ — глазели на красивую царскую игрушку, на цветные ливреи лакеев.
   Ушакова встретил у трапа его предшественник, капитан-лейтенант Грязнов, представил ему команду, а затем повел осматривать судно.
   Такелаж и рангоут были безукоризненны. Снасти — надежны. Паруса — из лучшего клавердука[20] и канифаса. Везде чистота и порядок. Нигде ни пылинки. Медные части сияли.
   Команда, как заметил Федор Федорович, с любопытством и некоторой иронией наблюдала за новым командиром. Оно и немудрено: капитаны на императрицыной яхте менялись чуть ли не ежегодно.
   — А теперь посмотрим каюты, — повел Грязнов.
   Они спустились по трапу, устланному коврами, в каюты императрицы.
   Внизу их ждали три камер-лакея.
   — Они всегда на яхте, — кивнул на лакеев Грязнов. — Наблюдают за чистотой и порядком в царицыных покоях.
   Вся облицовка кают была из красного дерева и палисандра.
   Ушаков вошел в каюту и зажмурился: зеркала, бронза, фарфор, дорогая мебель. Ноги утонули в ковре. А капитан-лейтенант равнодушно шел дальше.
   — А это — спальня императрицы. — Грязнов откинул шелковую портьеру.
   Мелькнуло что-то белоснежное, кружевное. Ушаков даже не заглянул туда. Пошли дальше.
   — Вот это — каюты камер-фрейлин. Это — для гостей. Сопровождает кто-либо из министров, гофмаршал…
   «Возил дубовые кряжи, а теперь буду возить министров!» — подумал Ушаков.
   — Здесь — гардеробная, а там — буфетная, — продолжал объяснять Грязнов. — Вот каюта для камер-пажей. Вон — камбуз, каюта лакеев и поваров.
   — А где же размещается команда? — заинтересовался Федор Федорович.
   — Команда — дальше. Для команды, признаться, на яхте места мало. Тесновато. Да и в нашей, капитанской, не больно разгуляешься!
   Грязнов открыл каюту, — она действительно была тесная. Капитан-лейтенант стал проворно собирать свои вещи, продолжая рассказывать:
   — Императрица бывает редко. Вам повезло: уже август месяц. Восшествие на престол — двадцать восьмое июня — прошло. Вряд ли она пожелает отправиться куда-либо на яхте. Ваше счастье, — улыбался Грязнов. — Конечно, без дела будет скучновато — известно, рейдовая жизнь, не в море. Каждый день одно и то же: с зюйда — Зимний дворец, с норда — Петропавловская крепость. Но зато если пожалует сама, тогда забот хватит!
   Ушакова подмывало спросить на прощанье у Грязнова: чем он не угодил? Но не спросил, постеснялся.
   — Ну вот я и готов! Счастливо оставаться! — попрощался Грязнов и безо всякого конфуза, что его сместили с капитанства, направился к трапу.
   — Трап капитан-лейтенанту! — крикнул вахтенный.
   Ушаков стоял, с завистью глядя, как отваливает адмиралтейская шлюпка, увозя Грязнова.
   На набережной ее давно уже ожидала толпа: какие-то бабы, сбитенщик, босоногие загорелые ребятишки и будочник с алебардой.
   «Он просидел на этой брандвахте[21] полгода, а сколько-то мне придется?» — подумал Ушаков.

XVI

   Дни на императрицыной яхте «Счастье» тянулись однообразно-тоскливо. Делать было совершенно нечего. Матросы надраивали медяшки, которые и так сияли как солнце; буфетчик перетирал и без того чистую хрустальную и фарфоровую посуду; лакеи тщетно пытались выколотить из царских ковров хоть пылинку.
   А вахтенному лейтенанту оставалось смотреть на берег, где шли люди, проезжали экипажи — кипела жизнь.
   Ушаков ходил по яхте и злился.
   Вот так привалило счастье, нечего сказать!
   Еще две недели тому назад он был командиром боевого корабля, а теперь его словно исключили из флота: капитан превратился в какого-то дворцового управителя.
   Теперь у него на судне не пороховой погреб, а винный. Вместо склада парусов — царицын гардероб.
   И даже запахи на яхте не морские, привычные — смола, пенька, порох, а какие-то чужие и неподходящие: духи да пудра.
   Ушаков готов был презирать себя за это.
   Шла первая неделя сентября. Стояли редкие в Петербурге ясные осенние дни — последние перед слякотью и ненастьем. Бабье лето.
   И вдруг в один из таких дней бабьего лета к «Счастью» подвалила дворцовая шлюпка. Она доставила на яхту поваров и провизию, золотую посуду и свежие цветы из оранжереи: императрица собиралась завтра утром на прогулку по заливу.
   На следующий день уже со второй ночной вахты все были в парадной форме, начеку. Ушаков ходил, придирчиво осматривая каждый уголок.
   Но отдежурила вторая, заступила третья вахта, а императрица еще не изволила пожаловать.
   Только когда пробило шесть склянок, показался императорский катер со штандартом.
   Федор Федорович с интересом и некоторым волнением ожидал императрицу, — он ни разу не видал близко Екатерину II.
   Чуть замелькали пышные дамские платья, шляпки, разноцветные зонтики, его уже заранее бросило в пот. Ушаков готов был лучше выдержать на яхте любой шторм, чем быть на ней в таком изысканном придворном обществе.
   Спустили парадный, из красного дерева, трап.
   Императрица легко поднялась на яхту. Ее поддерживал под руку какой-то важный сановник с Андреевской звездой на голубом шелковом кафтане.
   Ушаков, сняв шляпу, склонился в поклоне. Волна духов обдала его. Прошуршали шелка — и все удалилось.
   Начиналось свое, любимое, привычное, настоящее дело: сниматься с якоря, ставить паруса.
   Федор Федорович получил приказ идти к Петергофу. Яхта, распустив паруса, летела как легкокрылая, белая птица. Петербург убегал назад. Впереди все шире и шире расстилался залив.
   В плавании день промелькнул быстро. Ушаков не уходил с юта. Снизу, из императрицыных кают, доносились французский говор и смех. Бегали, суетились камер-лакеи. Пробегали камер-пажи в роскошных светло-зеленых бархатных мундирах, расшитых золотом. Чей-то сердитый голос бурчал:
   — Сказано, на двенадцать кувертов, бери двенадцать! А фужеры где?
   Явно готовились к обеду.
   Ушаков боялся: а вдруг оттуда явится один из этих щеголеватых пажей и скажет: «Ее императорское величество приглашает ваше высокоблагородие к столу!»
   От одной этой мысли становилось не по себе.
   Но, к счастью, о капитане яхты не вспомнили, и Ушаков с большим аппетитом и безо всякого волнения, на скорую руку, пообедал у Себя в тесной каюте. А потом вернулся на шканцы.
   Настал тихий вечер.
   Солнце заходило, с точки зрения сухопутных гостей, прекрасно. Ничто не предвещало на завтра большого ветра. Императрица и ее гости любовались закатом, даже вышли наверх.
   На ночь было приказано бросить якорь в виду Петергофа.
   На яхте зажгли фонари. В царицыных покоях — свечи.
   Близилась полночь, а лакеи всё еще бегали с кофеем.
   Ушаков потихоньку пошел к себе в каюту выпить чайку. Вестовой зажег свечу и принес чаю. Федор Федорович снял мундир, напился чаю и сидел, прислонившись к переборке. И незаметно уснул.
   Проснулся он от тишины: кругом все спало. Яхта чуть покачивалась.
   Через переборку доносился из кубрика храп матросов. Свеча догорела и готовилась потухнуть.
   Ушаков вынул часы: было ровно три часа пополуночи. Он прислушался — сейчас должны пробить шесть склянок.
   Но прошло минуты две, а колокола не слыхать.
   Что это они, уснули там?
   Он быстро надел мундир и шляпу и поднялся наверх.
   Матрос у склянок топал на месте, зевая и, видимо, не собираясь бить.
   — Какая склянка? — спросил, подходя, Ушаков.
   — Шестая, ваше высокоблагородие.
   — Почему не бьешь?
   — Не велено.
   — Кто не велел? — ничего не понимая, возмутился Ушаков.
   — Приходил этот, как его… Захар Кистинтинич…
   — Что такое? Какой еще тут Захар Константиныч? — окончательно вспылил Федор Федорович.
   — Зотов. Камардин царицы. Не велел бить!
   — Морской устав важнее всех твоих Захаров! — прервал его Ушаков. — Бей, как положено!
   Матрос послушно ударил шесть раз в колокол.
   — Бить и впредь! Чтобы все было по уставу, — приказал Ушаков и быстро пошел к шканцам узнать у вахтенного лейтенанта все подробности этой ерунды. Он подходил к шканцам, когда из императрицыной рубки вышла какая-то женская фигура в белом. Ушаков с удивлением и ужасом узнал в ней императрицу.
   — Господин капитан, что случилось? — с тревогой спросила Екатерина.
   — На яхте все обстоит благополучно, ваше императорское величество, — почтительно ответил Ушаков, снимая шляпу.
   — А почему звонил колокол? Это пожар?
   — Никак нет. Это бьют склянки.
   — Какие склянки? Кто бьет?
   — Ваше величество, песочные часы называются по-морскому — склянки. Пройдет полчаса, мы перевернем склянку и бьем в колокол.
   — А-а, понимаю. Склянки — это Sanduhr[22]. Я не, знала, проснулась, — говорила, улыбаясь, императрица. — Раньше, кажется, их не били…
   — Их бьют всегда, ваше величество. Так положено по уставу императором Петром, — объяснял Ушаков, а у самого, мелькнуло в голове: «Попал в историю, черт возьми эти склянки!»
   — О, устав — большое дело. Его надо исполнять! — все так же улыбаясь, говорила императрица. — Продолжайте, пожалуйста, бить эти… склянки. Теперь я буду спать спокойно. Я накрою голову подушкой… Продолжайте, господин капитан!
   И она ушла так же бесшумно, как и появилась.
   Ушаков выждал, пока затихли шаги императрицы, и тогда накинулся на вахтенного лейтенанта Сорокина:
   — Почему не доложили о том, что приходил камердинер царицы?
   — Когда императрица ночует на яхте, никогда склянок не бьют. Это все у нас знают. Я думал, вас давно предупредили…
   Склянки продолжали бить в эту ночь аккуратно каждые полчаса.
   Наутро вся команда уже знала о ночном происшествии. Все смотрели на Ушакова как на обреченного.
   А он был обычен: внешне спокоен и суров.
   Как приказали с вечера, яхта «Счастье» к полудню благополучно прибыла к своей якорной стоянке на Неве.
   Когда императрица шла к трапу, она взглянула на капитан-лейтенанта Ушакова, склонившегося в поклоне, и ласково сказала:
   — Спасибо, господин капитан, за удовольствие!