Страница:
— Федор Федорович, а может, подадим, а? Вы бы сами не курили, а он пусть сосет. Человек-то какой уважительный! — шептал Федор, которого кехая расположил своими роскошными цветами.
— Уважительный! Останься с ним на ночь, он те голову оттяпает! Вишь, насупился, как нагорелая свеча! — говорил на одной ноте Ушаков, приветливо глядя на гостя.
Принесли кофе и варенье.
Выпили кофе, поговорили о том, о сем, и кехая уехал. Фелюги давным-давно были пусты: припасы быстро перегрузили на русские суда.
— По пять барашков на корабль, на семьсот человек. Не очень-то разойдешься, ваше высокоблагородие, — докладывал капитану Сарандинаки вахтенный мичман.
— Даровому коню в зубы не глядят! — ответил Сарандинаки. — И за это спасибо!
— Овощей много — это хорошо! — заметил Метакса.
— Ну, кто еще сегодня к нам пожалует? — сказал Ушаков после отъезда кехаи и пошел снимать парадный мундир: жара адова!
Баковый часовой успел уже смениться. Заступила другая вахта. Матросы разомлели на баке. На берег смотреть уже не хотелось, — одно и то же. Разговор не клеился.
— Ребята, а ну, кто отгадает загадку? — спросил всегдашний весельчак матрос первой статьи Левкович.
— Ну, говори, — лениво согласился кто-то.
— Что это: поставь на ноги — бежит, поставь на голову — бежит, и на стену повесь — бежит, и пусти — бежит, и держи — бежит, а положи — лежит? Кто знает, не говори!
— Муха, — сказал молодой матрос.
— Почему муха? Разве ее поставишь на голову, и она бежит?
— А по потолку, скажешь, она не бежит?
— Хорошо. А положи — лежит? Что, муха будет лежать?
— Отдави ей голову, будет лежать, — засмеялись матросы.
— Это не дело. Да и сказано: на стену повесь — бежит…
— Не-ет, это не муха! — повертел головой молодой матрос.
Его, видимо, заинтересовала загадка.
— Ну так что?
— Погоди, погоди, кажется, догадался, — повеселел он. — Склянка, склянка!
— То-то же. Ну, а вот эту…
— Шлюпка по носу! — вдруг крикнул часовой.
Сразу возникла живая загадка: кого бог несет?
Все кинулись смотреть.
Шлюпка была красивее прежней, но одна. Издали видно: гребцы в красных фесках и синих кафтанах. На корме натянут голубой тент. Под тентом на софе сидит кто-то в чалме и пестрой одежде.
— Шестерка!
— Кто-то важный.
— Но уже без шубы…
— Смекнул все ж таки, что в шубе еще рановато…
Доложили адмиралу. Ушаков вышел не надевая мундира, в одной рубашке.
— Шестивесельный каик, — сразу разглядел Ушаков. — Он и не собирается приставать к нам.
— Федор Федорович, это султан! — зашептал Метакса.
— Отчего ты так думаешь?
— Вон у него на корме — алый флаг. И концы весел расписаны и украшены серебром.
— Пойдем-ка, Егорушка, на шкафут, там посмотрим. Тут неловко, — сказал Ушаков и пошел со шканцев.
Каик медленно шел вдоль русской эскадры. Турок, сидевший под тентом, внимательно осматривал каждое русское судно.
— Хочет убедиться, хороша ли помощь, — догадался Ушаков. — Смотри, брат, смотри!
— Вот бы в него теперь пальнуть холостым хоть из нашей двенадцатифунтовой, — подумал вслух артиллерийский мичман.
Ушаков улыбнулся:
— Он и так пуганый!
— Хочешь, чтоб у Томары родимчик приключился? — сказал Сарандинаки. — Чуть чего — и посадят раба божьего в Семибашенный замок блох кормить!
Била уже третья склянка, когда султанский каик обошел вдоль линии русских судов и вернулся обратно.
— Султан уже пошел домой! — доложил, входя в каюту к адмиралу, Метакса.
— Значит, теперь можем спокойно спать — больше никто не пожалует. Выше султана ведь у них кто?
— «И Магомет, пророк его…» — процитировал Метакса.
— Ну, Магомет до нас, грешных, не снизойдет! — улыбнулся Ушаков.
III
IV
V
VI
— Уважительный! Останься с ним на ночь, он те голову оттяпает! Вишь, насупился, как нагорелая свеча! — говорил на одной ноте Ушаков, приветливо глядя на гостя.
Принесли кофе и варенье.
Выпили кофе, поговорили о том, о сем, и кехая уехал. Фелюги давным-давно были пусты: припасы быстро перегрузили на русские суда.
— По пять барашков на корабль, на семьсот человек. Не очень-то разойдешься, ваше высокоблагородие, — докладывал капитану Сарандинаки вахтенный мичман.
— Даровому коню в зубы не глядят! — ответил Сарандинаки. — И за это спасибо!
— Овощей много — это хорошо! — заметил Метакса.
— Ну, кто еще сегодня к нам пожалует? — сказал Ушаков после отъезда кехаи и пошел снимать парадный мундир: жара адова!
Баковый часовой успел уже смениться. Заступила другая вахта. Матросы разомлели на баке. На берег смотреть уже не хотелось, — одно и то же. Разговор не клеился.
— Ребята, а ну, кто отгадает загадку? — спросил всегдашний весельчак матрос первой статьи Левкович.
— Ну, говори, — лениво согласился кто-то.
— Что это: поставь на ноги — бежит, поставь на голову — бежит, и на стену повесь — бежит, и пусти — бежит, и держи — бежит, а положи — лежит? Кто знает, не говори!
— Муха, — сказал молодой матрос.
— Почему муха? Разве ее поставишь на голову, и она бежит?
— А по потолку, скажешь, она не бежит?
— Хорошо. А положи — лежит? Что, муха будет лежать?
— Отдави ей голову, будет лежать, — засмеялись матросы.
— Это не дело. Да и сказано: на стену повесь — бежит…
— Не-ет, это не муха! — повертел головой молодой матрос.
Его, видимо, заинтересовала загадка.
— Ну так что?
— Погоди, погоди, кажется, догадался, — повеселел он. — Склянка, склянка!
— То-то же. Ну, а вот эту…
— Шлюпка по носу! — вдруг крикнул часовой.
Сразу возникла живая загадка: кого бог несет?
Все кинулись смотреть.
Шлюпка была красивее прежней, но одна. Издали видно: гребцы в красных фесках и синих кафтанах. На корме натянут голубой тент. Под тентом на софе сидит кто-то в чалме и пестрой одежде.
— Шестерка!
— Кто-то важный.
— Но уже без шубы…
— Смекнул все ж таки, что в шубе еще рановато…
Доложили адмиралу. Ушаков вышел не надевая мундира, в одной рубашке.
— Шестивесельный каик, — сразу разглядел Ушаков. — Он и не собирается приставать к нам.
— Федор Федорович, это султан! — зашептал Метакса.
— Отчего ты так думаешь?
— Вон у него на корме — алый флаг. И концы весел расписаны и украшены серебром.
— Пойдем-ка, Егорушка, на шкафут, там посмотрим. Тут неловко, — сказал Ушаков и пошел со шканцев.
Каик медленно шел вдоль русской эскадры. Турок, сидевший под тентом, внимательно осматривал каждое русское судно.
— Хочет убедиться, хороша ли помощь, — догадался Ушаков. — Смотри, брат, смотри!
— Вот бы в него теперь пальнуть холостым хоть из нашей двенадцатифунтовой, — подумал вслух артиллерийский мичман.
Ушаков улыбнулся:
— Он и так пуганый!
— Хочешь, чтоб у Томары родимчик приключился? — сказал Сарандинаки. — Чуть чего — и посадят раба божьего в Семибашенный замок блох кормить!
Била уже третья склянка, когда султанский каик обошел вдоль линии русских судов и вернулся обратно.
— Султан уже пошел домой! — доложил, входя в каюту к адмиралу, Метакса.
— Значит, теперь можем спокойно спать — больше никто не пожалует. Выше султана ведь у них кто?
— «И Магомет, пророк его…» — процитировал Метакса.
— Ну, Магомет до нас, грешных, не снизойдет! — улыбнулся Ушаков.
III
Наутро Томара прислал чиновника сказать, что вчера султан негласно осматривал русский флот и остался им очень доволен. Особенно ему понравился «Св. Павел». Удивился порядку и тишине на эскадре.
— У нас на одном каике больше шума, чем у русских на всех судах! — говорил султан.
Томара пригласил Ушакова на восемь часов вечера к себе, сказав, что у него будет великий драгоман[75] Оттоманской Порты, князь Ипсиланти.
В назначенное время Ушаков поехал к Томаре.
Весь берег — с утра до ночи — был усеян толпами народа, который приходил и приезжал из окрестных деревень посмотреть на русского Ушак-пашу и его флот. Тут были все — от богато одетого, важного чифликчи[76] до полуголых, в рваных грязных фесках гамалов[77].
Когда Ушаков вышел из шлюпки в парадном зеленом мундире, шитом золотом, с орденами, в адмиральской шляпе, толпа почтительно расступилась перед ним.
Князь Ипсиланти поднес Ушакову от имени султана табакерку, усыпанную бриллиантами, — за быстрый переход с флотом. Великий драгоман скоро уехал, и Федор Федорович остался с Томарой.
Посланник передал Ушакову текст декларации, которую Россия и Турция подписали 19 августа, и сказал об условиях союзного договора. Турки обязались не пропускать в Черное море никого, кроме русских. Всем русским эскадрам — во время войны с французами — разрешалось свободно плавать из Черного моря в Средиземное и обратно. Начальники турецких портов и арсеналов должны были повиноваться Ушакову.
Томара сказал также, что Павел I определил границы действий Ушакова в Средиземном море: не далее Египта, Кандии, Морей и Венецианского залива. И предупредил, что 28-го начнутся совещания с турками по поводу совместных действий против французов. С русской стороны в них должны были принять участие Ушаков и Томара, с турецкой — великий визирь, министр иностранных дел, великий драгоман, генерал-интендант, а со стороны Англии — уполномоченный Спенсер Смит.
Собираясь на совещание, Ушаков сговорился с Томарой, что они будут стараться получить в помощь лучшую турецкую эскадру и не брать никаких обязательств относительно присоединения к Турции Ионических островов, как, видимо, хотел султан.
На совещании были приняты предложения Ушакова: прежде всего, освободить Ионические острова и оставить их под временным протекторатом России и Турции; установление нового правления на островах возложить на Ушакова; к русской эскадре присоединить турецкую под общей командой Ушакова.
Что же касается снабжения русских продовольствием, то турки сначала предлагали выдать Ушакову наличные деньги, но адмирал отказался и настаивал, чтобы союзники доставляли все натурой. Тогда турки определили в качестве комиссара[78] Каймакана Калфоглу. Он должен был снабжать русскую эскадру всем необходимым. Султан дал ему фирманы[79] к пашам и градоначальникам, чтобы они приготовили к ноябрю необходимый провиант.
Калфоглу был почтенный семидесятилетний грек. Он родился в Константинополе и с молодых лет служил при молдавских и валахских господарях. Калфоглу свободно говорил по-турецки, французски и итальянски. Во время русско-турецкой войны он попал в плен к русским.
— Я имел счастье знать графа Румянцова! — сказал он Ушакову, когда его знакомили с главнокомандующим союзным флотом.
На следующий день, после окончания совещаний, Ушаков, по желанию султана, поехал со своими офицерами осматривать турецкую эскадру. Она стояла на якоре в канале у летнего султанского дворца Бешикташа. Русских сопровождал лиман-рейза[80].
Командующий эскадрой реал-бей встретил Ушакова на флагманском корабле с большими почестями: парадный трап был устлан коврами, барабанщики били в барабаны, сам реал-бей в собольей шубе, окруженный многочисленной разряженной свитой, ждал его у трапа.
Увидев Ушакова, он поклонился и начал что-то говорить. Его драгоман тотчас же перевел речь на русский язык. Реал-бей приветствовал «знаменитого между князьями, высокопочтенного между вельможами нации христианской господина адмирала, командующего русским флотом, коего конец да будет благ…».
«Что-то спешишь говорить о моем конце», — подумал Федор Федорович, но благодарил реал-бея и просил разрешения осмотреть его корабль.
Турецкий адмирал повел показывать сам. Его вели под руки два офицера. Пестрая свита двинулась за ними.
Корабль оказался очень хорошей постройки, прекрасно отделан и обшит медью. Артиллерия была дорогая — из меди. Понравилась Ушакову и чистота на корабле.
Федор Федорович тотчас же похвалил:
— Прекрасный корабль!
— Да, по милости аллаха — хорош!
— Кем он построен?
— Не знаю…
— Он оказывает честь вашему превосходительству.
— Дай бог!
— Не очень-то они чтят своих благодетелей-французов! — шепнул Ушакову Веленбаков.
Реал-бей и его офицеры были весьма польщены похвалой такого великого адмирала.
Но от Ушакова не могло укрыться полное отсутствие порядка и воинской дисциплины. Какие-то разнообразно одетые и полуодетые люди сидели на портовых косяках, свесив ноги за борт, и меланхолично курили, сплевывая. На баке лежали и сидели матросы. Одни играли в шахматы, другие пили кофе, третьи просто спали. Разобрать, кто из них старший, было невозможно.
Ушаков обратил внимание на то, что на корабле мало матросов и что все они одеты в свое платье, и только артиллеристы — в форме.
— Мы набираем галионджи перед самым уходом в плавание, потому их сейчас мало, а кумбараджи и топчи — постоянные. Они на особом положении: получают обмундирование, больше жалованья, но зато их обучают стрельбе.
— А разве матросов не обучают строю и стрельбе из ружья? — удивился Ушаков.
— Нет, — улыбнулся драгоман, — турки презирают это, считают насмешкой над собой, говоря: учить можно только медведей, собак или обезьян!
Турецкому контр-адмиралу понравилось, что Ушаков отметил его артиллеристов. Он приказал дать несколько выстрелов из пушки, чтобы показать, как ловко они работают.
После осмотра корабля реал-бей пригласил гостей к себе в каюту.
Вся каюта утопала в коврах. В ней стояли софа, два стола и полдюжины стульев, на спинках которых был изображен полумесяц. На стене висели дамасские сабли, ятаганы, французские пистолеты. На большом столе лежали карта Черного моря, циркуль, линейка и французская зрительная труба. На маленьком столике — Коран и книга Сунны в роскошных переплетах. У портов навалены для запаха груды лимонов.
Реал-бей сел на софу и усадил рядом с собой Ушакова. Остальные сели поодаль.
Подали трубки, кофе — густой, как деготь, и шербет.
Адмирал курил из фарфорового кальяна. Змеистый чубук оканчивался янтарем. Хотя Ушаков не курил, но услыхал: табак не такой противный, как курят его офицеры.
«Наверно, это тот, македонский, о котором говорил Томара».
Слуги опахалами отгоняли мух.
Тут же среди свиты толкался шут адмирала — карлик. Он был в алом кафтане и желтой феске, окаймленной серебряным галуном.
Шут вдруг перекувырнулся на ковре и сел перед Ушаковым. Он что-то сказал по-турецки, а потом задрыгал ногой, точно лягал кого-то.
Реал-бей засмеялся, свита улыбалась. Драгоман поспешил перевести гостям слова шута:
— Вот как перевернется французский адмирал перед твоим победоносным громом, а я вот чем буду его приветствовать — ударом ноги.
Ушаков тоже улыбнулся и, достав из кармана рубль, протянул шуту.
Шут щелкал языком, плясал от радости.
Довольный реал-бей подозвал шута к себе, взял его за ухо и что-то сказал. Шут ответил.
Драгоман перевел:
— «Русский великий адмирал пригвоздит твое ухо к дверям своей каюты!» — сказал шуту турецкий адмирал. «Тогда дурак будет слышать тайны мудрецов!» — ответил шут.
«Хорошо подготовились», — насмешливо подумал Ушаков.
Он хотел осмотреть еще другие суда и адмиралтейство и потому сидел недолго.
Ушаков раздал подарки и деньги офицерам и артиллеристам и уехал. Реал-бей провожал его с большим почетом.
Когда шлюпка Ушакова отваливала от флагманского корабля, реал-бей приказал дать залп холостыми из пушек левого борта.
Воздух потряс мощный салют в честь непобедимого Ушак-паши.
— У нас на одном каике больше шума, чем у русских на всех судах! — говорил султан.
Томара пригласил Ушакова на восемь часов вечера к себе, сказав, что у него будет великий драгоман[75] Оттоманской Порты, князь Ипсиланти.
В назначенное время Ушаков поехал к Томаре.
Весь берег — с утра до ночи — был усеян толпами народа, который приходил и приезжал из окрестных деревень посмотреть на русского Ушак-пашу и его флот. Тут были все — от богато одетого, важного чифликчи[76] до полуголых, в рваных грязных фесках гамалов[77].
Когда Ушаков вышел из шлюпки в парадном зеленом мундире, шитом золотом, с орденами, в адмиральской шляпе, толпа почтительно расступилась перед ним.
Князь Ипсиланти поднес Ушакову от имени султана табакерку, усыпанную бриллиантами, — за быстрый переход с флотом. Великий драгоман скоро уехал, и Федор Федорович остался с Томарой.
Посланник передал Ушакову текст декларации, которую Россия и Турция подписали 19 августа, и сказал об условиях союзного договора. Турки обязались не пропускать в Черное море никого, кроме русских. Всем русским эскадрам — во время войны с французами — разрешалось свободно плавать из Черного моря в Средиземное и обратно. Начальники турецких портов и арсеналов должны были повиноваться Ушакову.
Томара сказал также, что Павел I определил границы действий Ушакова в Средиземном море: не далее Египта, Кандии, Морей и Венецианского залива. И предупредил, что 28-го начнутся совещания с турками по поводу совместных действий против французов. С русской стороны в них должны были принять участие Ушаков и Томара, с турецкой — великий визирь, министр иностранных дел, великий драгоман, генерал-интендант, а со стороны Англии — уполномоченный Спенсер Смит.
Собираясь на совещание, Ушаков сговорился с Томарой, что они будут стараться получить в помощь лучшую турецкую эскадру и не брать никаких обязательств относительно присоединения к Турции Ионических островов, как, видимо, хотел султан.
На совещании были приняты предложения Ушакова: прежде всего, освободить Ионические острова и оставить их под временным протекторатом России и Турции; установление нового правления на островах возложить на Ушакова; к русской эскадре присоединить турецкую под общей командой Ушакова.
Что же касается снабжения русских продовольствием, то турки сначала предлагали выдать Ушакову наличные деньги, но адмирал отказался и настаивал, чтобы союзники доставляли все натурой. Тогда турки определили в качестве комиссара[78] Каймакана Калфоглу. Он должен был снабжать русскую эскадру всем необходимым. Султан дал ему фирманы[79] к пашам и градоначальникам, чтобы они приготовили к ноябрю необходимый провиант.
Калфоглу был почтенный семидесятилетний грек. Он родился в Константинополе и с молодых лет служил при молдавских и валахских господарях. Калфоглу свободно говорил по-турецки, французски и итальянски. Во время русско-турецкой войны он попал в плен к русским.
— Я имел счастье знать графа Румянцова! — сказал он Ушакову, когда его знакомили с главнокомандующим союзным флотом.
На следующий день, после окончания совещаний, Ушаков, по желанию султана, поехал со своими офицерами осматривать турецкую эскадру. Она стояла на якоре в канале у летнего султанского дворца Бешикташа. Русских сопровождал лиман-рейза[80].
Командующий эскадрой реал-бей встретил Ушакова на флагманском корабле с большими почестями: парадный трап был устлан коврами, барабанщики били в барабаны, сам реал-бей в собольей шубе, окруженный многочисленной разряженной свитой, ждал его у трапа.
Увидев Ушакова, он поклонился и начал что-то говорить. Его драгоман тотчас же перевел речь на русский язык. Реал-бей приветствовал «знаменитого между князьями, высокопочтенного между вельможами нации христианской господина адмирала, командующего русским флотом, коего конец да будет благ…».
«Что-то спешишь говорить о моем конце», — подумал Федор Федорович, но благодарил реал-бея и просил разрешения осмотреть его корабль.
Турецкий адмирал повел показывать сам. Его вели под руки два офицера. Пестрая свита двинулась за ними.
Корабль оказался очень хорошей постройки, прекрасно отделан и обшит медью. Артиллерия была дорогая — из меди. Понравилась Ушакову и чистота на корабле.
Федор Федорович тотчас же похвалил:
— Прекрасный корабль!
— Да, по милости аллаха — хорош!
— Кем он построен?
— Не знаю…
— Он оказывает честь вашему превосходительству.
— Дай бог!
— Не очень-то они чтят своих благодетелей-французов! — шепнул Ушакову Веленбаков.
Реал-бей и его офицеры были весьма польщены похвалой такого великого адмирала.
Но от Ушакова не могло укрыться полное отсутствие порядка и воинской дисциплины. Какие-то разнообразно одетые и полуодетые люди сидели на портовых косяках, свесив ноги за борт, и меланхолично курили, сплевывая. На баке лежали и сидели матросы. Одни играли в шахматы, другие пили кофе, третьи просто спали. Разобрать, кто из них старший, было невозможно.
Ушаков обратил внимание на то, что на корабле мало матросов и что все они одеты в свое платье, и только артиллеристы — в форме.
— Мы набираем галионджи перед самым уходом в плавание, потому их сейчас мало, а кумбараджи и топчи — постоянные. Они на особом положении: получают обмундирование, больше жалованья, но зато их обучают стрельбе.
— А разве матросов не обучают строю и стрельбе из ружья? — удивился Ушаков.
— Нет, — улыбнулся драгоман, — турки презирают это, считают насмешкой над собой, говоря: учить можно только медведей, собак или обезьян!
Турецкому контр-адмиралу понравилось, что Ушаков отметил его артиллеристов. Он приказал дать несколько выстрелов из пушки, чтобы показать, как ловко они работают.
После осмотра корабля реал-бей пригласил гостей к себе в каюту.
Вся каюта утопала в коврах. В ней стояли софа, два стола и полдюжины стульев, на спинках которых был изображен полумесяц. На стене висели дамасские сабли, ятаганы, французские пистолеты. На большом столе лежали карта Черного моря, циркуль, линейка и французская зрительная труба. На маленьком столике — Коран и книга Сунны в роскошных переплетах. У портов навалены для запаха груды лимонов.
Реал-бей сел на софу и усадил рядом с собой Ушакова. Остальные сели поодаль.
Подали трубки, кофе — густой, как деготь, и шербет.
Адмирал курил из фарфорового кальяна. Змеистый чубук оканчивался янтарем. Хотя Ушаков не курил, но услыхал: табак не такой противный, как курят его офицеры.
«Наверно, это тот, македонский, о котором говорил Томара».
Слуги опахалами отгоняли мух.
Тут же среди свиты толкался шут адмирала — карлик. Он был в алом кафтане и желтой феске, окаймленной серебряным галуном.
Шут вдруг перекувырнулся на ковре и сел перед Ушаковым. Он что-то сказал по-турецки, а потом задрыгал ногой, точно лягал кого-то.
Реал-бей засмеялся, свита улыбалась. Драгоман поспешил перевести гостям слова шута:
— Вот как перевернется французский адмирал перед твоим победоносным громом, а я вот чем буду его приветствовать — ударом ноги.
Ушаков тоже улыбнулся и, достав из кармана рубль, протянул шуту.
Шут щелкал языком, плясал от радости.
Довольный реал-бей подозвал шута к себе, взял его за ухо и что-то сказал. Шут ответил.
Драгоман перевел:
— «Русский великий адмирал пригвоздит твое ухо к дверям своей каюты!» — сказал шуту турецкий адмирал. «Тогда дурак будет слышать тайны мудрецов!» — ответил шут.
«Хорошо подготовились», — насмешливо подумал Ушаков.
Он хотел осмотреть еще другие суда и адмиралтейство и потому сидел недолго.
Ушаков раздал подарки и деньги офицерам и артиллеристам и уехал. Реал-бей провожал его с большим почетом.
Когда шлюпка Ушакова отваливала от флагманского корабля, реал-бей приказал дать залп холостыми из пушек левого борта.
Воздух потряс мощный салют в честь непобедимого Ушак-паши.
IV
Вернувшись вечером после осмотра турецкого флота и адмиралтейства на «Св. Павел», Ушаков отправил в Севастополь судно «Ирина» с донесением Павлу обо всех соглашениях с турками и о плане совместных военных действий.
В этот же вечер Ушаков послал первое письмо Нельсону. Он поздравил английского адмирала с победой при Абукире и сообщил, что постарается с помощью турок освободить от французов Ионические острова, принадлежавшие Венеции.
Несколько следующих дней ушло на приготовления к отходу.
Из Терсаны[81] привезли легкие пушки для будущих десантных операций и два новых руля, взамен поврежденных во время перехода из Севастополя в Константинополь. Потом сам капитан порта привез к Ушакову опытных лоцманов, а султан прислал шесть тысяч рублей нижним чинам русского флота.
Матросы остались довольны султанским подарком: как-никак по восьми гривен на человека!
Можно было отправляться в путь, но Ушаков ожидал бури.
И он оказался прав.
В Буюк-дере пришел из Синопа новый 74-пушечный турецкий корабль. Он выдержал на Черном море сильную бурю, потерял бушприт и все стеньги.
К вечеру подул сильный северо-восточный ветер. Он превратился в шторм. Даже здесь, в тихом проливе, трещали и ломались стеньги. Шторм продолжался двое суток и окончился страшной грозой. Наутро 8 сентября от него остался легкий северо-восточный ветерок.
Русский флот, простоявший в Буюк-дере две недели, наконец снялся с якоря и при попутном ветре начал спускаться по проливу.
Привыкнув за две недели к красотам Босфора, русские не ожидали, что их поразит Константинополь. Но перед ними открылся чудесный город, раскинувшийся на семи холмах.
Среди зелени садов, окруженных кипарисами, ослепительно белели стены султанского сераля. А дальше шло живописное нагромождение разноцветных домов, горевших красными черепичными крышами, султанских, мечетей с огромными куполами и высокими минаретами, облепленными ажурными балкончиками и сверкающими на солнце золотыми полумесяцами.
Голубое море внизу, и голубое небо вверху.
Все снова высыпали на палубу, прильнули к портам:
— Царьград!
— Вот красота-а!
Замолчали, пораженные.
И вдруг кок-москвич, словно очнувшись, радостно сказал:
— Братцы, а ведь наша-то Москва лучше, ей-богу!
— Ну, конечно, лучше!
— Кто же с ней сравнивает? — посыпалось со всех сторон.
У Бешикташа турецкая эскадра салютовала русскому адмиралу. Ушаков отвечал тем же. Дальше показался дворец султана.
Томара предупредил Ушакова, что султан будет смотреть на прохождение русского флота. Ушаков приказал эскадре, шедшей в линию, поставить команду по вантам. Караул матросов, одетых во все новое, отдавал честь ружьями, барабаны били поход, трубачи трубили. С корабля «Св. Павел» салютовали из тридцати одной пушки и шесть раз прокричали «ура».
Видно было, как толпы народа бежали по кривым уличкам к проливу, торопясь посмотреть на русских.
10 сентября приплыли в Галлиполи, где стояла турецкая эскадра, назначенная в помощь Ушакову.
11 сентября на «Св. Павел» прибыл начальник турецкой эскадры, высокий, с длинной седой бородой и мохнатыми черными бровями, адмирал Кадыр-Абдул-бей. Это был старый морской волк, участник многих походов и сражений. С первых его слов Ушаков увидал, что имеет дело со сведущим и неглупым человеком.
С ним приехал его советник, Махмут-эфенди, человек себе на уме. Его кофейного цвета острые глазки так и бегали… Адмирала сопровождали грек-драгоман и несколько богато одетых офицеров свиты.
Ушаков уже знал, что свита у турецких адмиралов обычно состоит из невежественных и не сведущих в морском деле людей. Впрочем, для того чтобы водить Кадыр-бея под руки или подавать ему трубку, больших познаний и не требовалось.
Ушаков и Кадыр-бей с советником, пользуясь помощью Метаксы и драгомана, сели обсуждать детали совместного плавания. Чтобы адмиральская свита не мешала работе, Ушаков, с согласия Кадыр-бея, поручил ее капитанам Сарандинаки и Веленбакову, командовавшему на «Св. Павле» артиллерией нижнего дека.
— Займите их, угостите кофеем! — сказал Ушаков.
— Мы их сейчас, Федор Федорович! — моргнул Веленбаков и увел гостей в кают-компанию.
Сарандинаки хотел кликнуть адмиральского повара, по Веленбаков остановил его.
— Евстафий Павлович, что им кофей? Они дуют его ежечасно. Видал, у турок на корабле на каждом деке по две кофейни! А угостим-ка мы их лучше водочкой. Посмотри на этого капитана, — указал он на толстого турка с маленькими, заплывшими глазками. — Ему штоф — в самый раз будет.
— Нерон Иванович, да ведь им пить запрещено по закону…
— Э, знаешь, Евстафий Павлович, говорится: закон что дышло… Не откажутся!
— Ну, попробуем! — улыбнулся Сарандинаки и кликнул баталера.
Увидев на столе графины, никто из турок не пришел в негодование и ужас. Только все они вопросительно поглядывали на старшего в чине — толстого капитана, который умильно поглядывал на поставленное угощение.
Веленбаков предложил капитану выпить.
Турок сказал:
— По закону нам пить нельзя, но на христианском корабле, я думаю, греха не будет!
Офицеры охотно согласились с авторитетным мнением капитана и как следует отдали честь русскому вину.
— Ну что, видали этих постников? — смеясь, спрашивал у Сарандинаки Веленбаков, когда турки уезжали к себе.
— Да, теперь не они поддерживают капудана, а он их, — сказал Сарандинаки, глядя, как офицеры ведут под руки Кадыр-бея к трапу.
В этот же вечер Ушаков послал первое письмо Нельсону. Он поздравил английского адмирала с победой при Абукире и сообщил, что постарается с помощью турок освободить от французов Ионические острова, принадлежавшие Венеции.
Несколько следующих дней ушло на приготовления к отходу.
Из Терсаны[81] привезли легкие пушки для будущих десантных операций и два новых руля, взамен поврежденных во время перехода из Севастополя в Константинополь. Потом сам капитан порта привез к Ушакову опытных лоцманов, а султан прислал шесть тысяч рублей нижним чинам русского флота.
Матросы остались довольны султанским подарком: как-никак по восьми гривен на человека!
Можно было отправляться в путь, но Ушаков ожидал бури.
И он оказался прав.
В Буюк-дере пришел из Синопа новый 74-пушечный турецкий корабль. Он выдержал на Черном море сильную бурю, потерял бушприт и все стеньги.
К вечеру подул сильный северо-восточный ветер. Он превратился в шторм. Даже здесь, в тихом проливе, трещали и ломались стеньги. Шторм продолжался двое суток и окончился страшной грозой. Наутро 8 сентября от него остался легкий северо-восточный ветерок.
Русский флот, простоявший в Буюк-дере две недели, наконец снялся с якоря и при попутном ветре начал спускаться по проливу.
Привыкнув за две недели к красотам Босфора, русские не ожидали, что их поразит Константинополь. Но перед ними открылся чудесный город, раскинувшийся на семи холмах.
Среди зелени садов, окруженных кипарисами, ослепительно белели стены султанского сераля. А дальше шло живописное нагромождение разноцветных домов, горевших красными черепичными крышами, султанских, мечетей с огромными куполами и высокими минаретами, облепленными ажурными балкончиками и сверкающими на солнце золотыми полумесяцами.
Голубое море внизу, и голубое небо вверху.
Все снова высыпали на палубу, прильнули к портам:
— Царьград!
— Вот красота-а!
Замолчали, пораженные.
И вдруг кок-москвич, словно очнувшись, радостно сказал:
— Братцы, а ведь наша-то Москва лучше, ей-богу!
— Ну, конечно, лучше!
— Кто же с ней сравнивает? — посыпалось со всех сторон.
У Бешикташа турецкая эскадра салютовала русскому адмиралу. Ушаков отвечал тем же. Дальше показался дворец султана.
Томара предупредил Ушакова, что султан будет смотреть на прохождение русского флота. Ушаков приказал эскадре, шедшей в линию, поставить команду по вантам. Караул матросов, одетых во все новое, отдавал честь ружьями, барабаны били поход, трубачи трубили. С корабля «Св. Павел» салютовали из тридцати одной пушки и шесть раз прокричали «ура».
Видно было, как толпы народа бежали по кривым уличкам к проливу, торопясь посмотреть на русских.
10 сентября приплыли в Галлиполи, где стояла турецкая эскадра, назначенная в помощь Ушакову.
11 сентября на «Св. Павел» прибыл начальник турецкой эскадры, высокий, с длинной седой бородой и мохнатыми черными бровями, адмирал Кадыр-Абдул-бей. Это был старый морской волк, участник многих походов и сражений. С первых его слов Ушаков увидал, что имеет дело со сведущим и неглупым человеком.
С ним приехал его советник, Махмут-эфенди, человек себе на уме. Его кофейного цвета острые глазки так и бегали… Адмирала сопровождали грек-драгоман и несколько богато одетых офицеров свиты.
Ушаков уже знал, что свита у турецких адмиралов обычно состоит из невежественных и не сведущих в морском деле людей. Впрочем, для того чтобы водить Кадыр-бея под руки или подавать ему трубку, больших познаний и не требовалось.
Ушаков и Кадыр-бей с советником, пользуясь помощью Метаксы и драгомана, сели обсуждать детали совместного плавания. Чтобы адмиральская свита не мешала работе, Ушаков, с согласия Кадыр-бея, поручил ее капитанам Сарандинаки и Веленбакову, командовавшему на «Св. Павле» артиллерией нижнего дека.
— Займите их, угостите кофеем! — сказал Ушаков.
— Мы их сейчас, Федор Федорович! — моргнул Веленбаков и увел гостей в кают-компанию.
Сарандинаки хотел кликнуть адмиральского повара, по Веленбаков остановил его.
— Евстафий Павлович, что им кофей? Они дуют его ежечасно. Видал, у турок на корабле на каждом деке по две кофейни! А угостим-ка мы их лучше водочкой. Посмотри на этого капитана, — указал он на толстого турка с маленькими, заплывшими глазками. — Ему штоф — в самый раз будет.
— Нерон Иванович, да ведь им пить запрещено по закону…
— Э, знаешь, Евстафий Павлович, говорится: закон что дышло… Не откажутся!
— Ну, попробуем! — улыбнулся Сарандинаки и кликнул баталера.
Увидев на столе графины, никто из турок не пришел в негодование и ужас. Только все они вопросительно поглядывали на старшего в чине — толстого капитана, который умильно поглядывал на поставленное угощение.
Веленбаков предложил капитану выпить.
Турок сказал:
— По закону нам пить нельзя, но на христианском корабле, я думаю, греха не будет!
Офицеры охотно согласились с авторитетным мнением капитана и как следует отдали честь русскому вину.
— Ну что, видали этих постников? — смеясь, спрашивал у Сарандинаки Веленбаков, когда турки уезжали к себе.
— Да, теперь не они поддерживают капудана, а он их, — сказал Сарандинаки, глядя, как офицеры ведут под руки Кадыр-бея к трапу.
V
На следующий день Ушаков поехал смотреть свою вспомогательную турецкую эскадру Кадыр-Абдул-бея.
Разумеется, в Бешикташе турки показали товар лицом.
Недаром султан захотел, чтобы русский адмирал побывал на судах, которые стояли на якоре у самого дворца.
А здесь, в Галлиполи, турецкий флот предстал в натуральном виде. Стоя рядом на рейде, русские могли наблюдать повседневную жизнь турецкого корабля.
Три раза в сутки — утром, в полдень и в сумерки — с бизань-мачты флагманского корабля раздавался мелодичный призыв муллы: «Аллагу экбер, ашгеду анна ла иллага…» Его подхватывали муллы на всех судах.
На море, в тихом вечернем воздухе, это было не лишено своеобразной красоты.
По зову муллы вся палуба тотчас же покрывалась распростертыми телами. Галионджи становились на колени, подостлав свои драные кафтаны, а офицеры и артиллеристы — коврики.
А в полночь и утром, когда на русских судах било восемь склянок, у турок вдруг подымался ужасный грохот: по судну ходили барабанщики и изо всех сил колотили в барабаны.
Русские сначала думали, что это какая-то тревога, но потом выяснилось: турки так подымают новую вахту.
Ночью турецкие суда освещались, — должно быть, для того, чтобы матросы не могли сбежать с корабля.
Собираясь в плавание, Кадыр-бей послал на берег набирать матросов. В ближайших деревнях насильно брали первых попавшихся людей, которые не только не хотели отправляться в плавание, но в большинстве случаев впервые видели корабль.
Когда Ушаков приехал на флагманский двухдечный корабль, на нем толкалось много народу. Всюду на палубах стояла сутолока, шум и гам, как на базаре. Слышался разноязычный говор.
— Откуда столько народу? Ведь на двухдечный корабль достаточно не более восьмисот человек команды? — удивился Ушаков.
— Мы взяли свыше тысячи двухсот матросов, — ответил грек-драгоман.
— Зачем так много?
— Их берут насильно, и потому на первой же пристани несколько сот обязательно сбежит. Приходится набирать в запас, — объяснил переводчик.
Ушаков усмехнулся и подумал: «Вот почему в бою у турок всегда много жертв».
— А кто же управляется с парусами? — спросил он.
— Наемные матросы, греки. Без нас они бы пропали! — ответил грек-драгоман.
Галионджи занимались, кто чем мог и хотел: спали, играли в шахматы, ели, курили.
Федор Федорович знал уже, что кормили на турецком корабле скудно: сухари да маслины. И только раз в неделю, по пятницам, варили чорбу — кашу из риса и чечевицы.
Но больше всего галионджи кричали и ругались. Видимо, никак не могли примириться со своим новым положением. Капитан корабля, одетый во все белое, за исключением красной фески и желтых туфель, ходил с огромным курбамом и охлаждал им пыл галионджи.
Только прислуга каждой пушки держалась вместе и в порядке. Разостлав на палубе коврик, артиллеристы спокойно сидели с трубками, курили и пили кофе. Они так и жили у своих пушек.
На баке Ушаков увидал толпу галионджи. Они окружили кадку с водой. Перед кадкой стоял голый до пояса мокрый турок. Он вытирался подолом своего грязного кафтана; а стоящие кругом смеялись.
— Что они делают? — спросил Ушаков.
— Забавляются. Надо достать зубами со дна кадки с водой пиастр, — объяснил драгоман.
В такой сутолоке было трудно осмотреть корабль, но зоркий глаз опытного моряка сразу схватил главное.
Все суда Кадыр-бея — четыре корабля, шесть фрегатов и четыре корвета — были хорошо, надежно сделаны из сухого, выдержанного леса, отлично выкрашены. Но такелаж болтался, обвиснув слабиной, а реи, выражаясь no-морскому, «стояли козлом», то есть один конец реи был выше другого. Оттого турецкие корабли с точки зрения правил европейского парусного флота представляли безобразную картину. Особенно это сказалось, когда стали наконец сниматься с якоря и уходить из Галлиполи в Адалат-денгиз, в море, наполненное островами, как гурки называли Архипелаг.
Когда уходили из Галлиполи, Ушаков отправил к Кадыр-бею для объяснения туркам сигналов и прочих движений командующего соединенным флотом — Егорушку (как называл Метаксу Федор Федорович) и в помощь ему двух расторопных мичманов.
Соединенный русско-турецкий флот сделал небольшую остановку у острова Хиос, — здесь брали лоцманов.
Греки на Хиосе, увидев на берегу турок, в ужасе закрыли все лавки и скрылись в домах. Улицы опустели. Русские моряки не могли ничего достать на берегу.
Ушаков тотчас же послал сказать Кадыр-бею, что если так будет всюду, то, пожалуй, русским и туркам лучше идти порознь, условившись о месте встречи.
Султан строго приказал Кадыр-бею действовать вместе с Ушак-пашой, и Кадыр-бей боялся и подумать отделяться от русских. Он немедленно вывесил сигнал: каждый из моряков, на кого пожалуется кто-либо из жителей острова, будет казнен на месте без следствия.
А грекам велел открыть лавки.
Эти распоряжения мгновенно облетели и эскадру и островитян. Греки вышли на улицы, открыли лавки, харчевни. И на берегу сразу все оживилось. Русские матросы смешались с турецкими.
Союзники впервые встретились лицом к лицу.
Разумеется, в Бешикташе турки показали товар лицом.
Недаром султан захотел, чтобы русский адмирал побывал на судах, которые стояли на якоре у самого дворца.
А здесь, в Галлиполи, турецкий флот предстал в натуральном виде. Стоя рядом на рейде, русские могли наблюдать повседневную жизнь турецкого корабля.
Три раза в сутки — утром, в полдень и в сумерки — с бизань-мачты флагманского корабля раздавался мелодичный призыв муллы: «Аллагу экбер, ашгеду анна ла иллага…» Его подхватывали муллы на всех судах.
На море, в тихом вечернем воздухе, это было не лишено своеобразной красоты.
По зову муллы вся палуба тотчас же покрывалась распростертыми телами. Галионджи становились на колени, подостлав свои драные кафтаны, а офицеры и артиллеристы — коврики.
А в полночь и утром, когда на русских судах било восемь склянок, у турок вдруг подымался ужасный грохот: по судну ходили барабанщики и изо всех сил колотили в барабаны.
Русские сначала думали, что это какая-то тревога, но потом выяснилось: турки так подымают новую вахту.
Ночью турецкие суда освещались, — должно быть, для того, чтобы матросы не могли сбежать с корабля.
Собираясь в плавание, Кадыр-бей послал на берег набирать матросов. В ближайших деревнях насильно брали первых попавшихся людей, которые не только не хотели отправляться в плавание, но в большинстве случаев впервые видели корабль.
Когда Ушаков приехал на флагманский двухдечный корабль, на нем толкалось много народу. Всюду на палубах стояла сутолока, шум и гам, как на базаре. Слышался разноязычный говор.
— Откуда столько народу? Ведь на двухдечный корабль достаточно не более восьмисот человек команды? — удивился Ушаков.
— Мы взяли свыше тысячи двухсот матросов, — ответил грек-драгоман.
— Зачем так много?
— Их берут насильно, и потому на первой же пристани несколько сот обязательно сбежит. Приходится набирать в запас, — объяснил переводчик.
Ушаков усмехнулся и подумал: «Вот почему в бою у турок всегда много жертв».
— А кто же управляется с парусами? — спросил он.
— Наемные матросы, греки. Без нас они бы пропали! — ответил грек-драгоман.
Галионджи занимались, кто чем мог и хотел: спали, играли в шахматы, ели, курили.
Федор Федорович знал уже, что кормили на турецком корабле скудно: сухари да маслины. И только раз в неделю, по пятницам, варили чорбу — кашу из риса и чечевицы.
Но больше всего галионджи кричали и ругались. Видимо, никак не могли примириться со своим новым положением. Капитан корабля, одетый во все белое, за исключением красной фески и желтых туфель, ходил с огромным курбамом и охлаждал им пыл галионджи.
Только прислуга каждой пушки держалась вместе и в порядке. Разостлав на палубе коврик, артиллеристы спокойно сидели с трубками, курили и пили кофе. Они так и жили у своих пушек.
На баке Ушаков увидал толпу галионджи. Они окружили кадку с водой. Перед кадкой стоял голый до пояса мокрый турок. Он вытирался подолом своего грязного кафтана; а стоящие кругом смеялись.
— Что они делают? — спросил Ушаков.
— Забавляются. Надо достать зубами со дна кадки с водой пиастр, — объяснил драгоман.
В такой сутолоке было трудно осмотреть корабль, но зоркий глаз опытного моряка сразу схватил главное.
Все суда Кадыр-бея — четыре корабля, шесть фрегатов и четыре корвета — были хорошо, надежно сделаны из сухого, выдержанного леса, отлично выкрашены. Но такелаж болтался, обвиснув слабиной, а реи, выражаясь no-морскому, «стояли козлом», то есть один конец реи был выше другого. Оттого турецкие корабли с точки зрения правил европейского парусного флота представляли безобразную картину. Особенно это сказалось, когда стали наконец сниматься с якоря и уходить из Галлиполи в Адалат-денгиз, в море, наполненное островами, как гурки называли Архипелаг.
Когда уходили из Галлиполи, Ушаков отправил к Кадыр-бею для объяснения туркам сигналов и прочих движений командующего соединенным флотом — Егорушку (как называл Метаксу Федор Федорович) и в помощь ему двух расторопных мичманов.
Соединенный русско-турецкий флот сделал небольшую остановку у острова Хиос, — здесь брали лоцманов.
Греки на Хиосе, увидев на берегу турок, в ужасе закрыли все лавки и скрылись в домах. Улицы опустели. Русские моряки не могли ничего достать на берегу.
Ушаков тотчас же послал сказать Кадыр-бею, что если так будет всюду, то, пожалуй, русским и туркам лучше идти порознь, условившись о месте встречи.
Султан строго приказал Кадыр-бею действовать вместе с Ушак-пашой, и Кадыр-бей боялся и подумать отделяться от русских. Он немедленно вывесил сигнал: каждый из моряков, на кого пожалуется кто-либо из жителей острова, будет казнен на месте без следствия.
А грекам велел открыть лавки.
Эти распоряжения мгновенно облетели и эскадру и островитян. Греки вышли на улицы, открыли лавки, харчевни. И на берегу сразу все оживилось. Русские матросы смешались с турецкими.
Союзники впервые встретились лицом к лицу.
VI
Ушаков и Кадыр-бей считали, что начинать освобождение Ионических островов надо с острова Цериго (Цитеры), который лежал первым на их пути.
Цериго был у Бонапарта главной пристанью в Архипелаге.
Федор Федорович знал, как важно для духа войск, когда первое дело в кампании выполнено удачно. Начало должно быть успешным. И потому главную роль в занятии острова Цериго Ушаков отвел своим войскам, — на турок он не очень надеялся.
Операцию по овладению островом Цериго он поручил герою Измаила, капитану фрегата «Григории Великия Армении» Ивану Андреевичу Шостаку. Ушаков дал ему в помощь небольшой 32-пушечный фрегат «Счастливый» и роту десантных войск.
Кроме того, Федор Федорович отправил с Шостаком воззвание к населению островов, которое составил сам. Воззвание было напечатано в три столбца на русском, турецком и греческом языках и подписано Ушаковым и Кадыр-беем. В нем от имени соединенных русско-турецких сил все греки призывались к совместной борьбе с общим врагом — французами. В воззвании Ушакова, так же как и в манифесте константинопольского патриарха Григория, было дано обещание, что жители освобожденных островов учредят свое правление, которое изберут сами.
28 сентября эскадра подошла к Цериго.
Это был угрюмый остров. Он представлял собою дикое нагромождение громадных камней и скал красного и лазоревого цвета.
— Вот и Цитера. Здесь, по легенде, родилась богиня любви, — сказал кто-то из офицеров.
— Ну, знаете, веселенькое местечко она себе выбрала! — усмехнулся Веленбаков, вышедший на шканцы.
— Считается, что остров поднялся со дна моря, — прибавил Сарандинаки.
— С успехом мог бы не подыматься! — шутил Нерон Иванович.
— Евстафий Павлович, а знаете, крепостица-то в заливе пустяковая, — смотрел в трубу Ушаков. — А вот на горе крепость основательная. Стены высокие, крепкие. Как думаешь, Нерон Иванович, наши ядра не долетят?
— И думать нечего: далеко, — ответил Веленбаков. — А перепелок-то, перепелок сколько!
— Тут немало наших, русских. Они летят через Балаклаву, — невольно отвлекся Федор Федорович, вспомнив, сколько бывает перепелок осенью в балаклавских горах.
…Фрегаты Шостака стали бить по крепостице в заливе. Он дал только два залпа, как на стене взвился белый флаг.
Цериго был у Бонапарта главной пристанью в Архипелаге.
Федор Федорович знал, как важно для духа войск, когда первое дело в кампании выполнено удачно. Начало должно быть успешным. И потому главную роль в занятии острова Цериго Ушаков отвел своим войскам, — на турок он не очень надеялся.
Операцию по овладению островом Цериго он поручил герою Измаила, капитану фрегата «Григории Великия Армении» Ивану Андреевичу Шостаку. Ушаков дал ему в помощь небольшой 32-пушечный фрегат «Счастливый» и роту десантных войск.
Кроме того, Федор Федорович отправил с Шостаком воззвание к населению островов, которое составил сам. Воззвание было напечатано в три столбца на русском, турецком и греческом языках и подписано Ушаковым и Кадыр-беем. В нем от имени соединенных русско-турецких сил все греки призывались к совместной борьбе с общим врагом — французами. В воззвании Ушакова, так же как и в манифесте константинопольского патриарха Григория, было дано обещание, что жители освобожденных островов учредят свое правление, которое изберут сами.
28 сентября эскадра подошла к Цериго.
Это был угрюмый остров. Он представлял собою дикое нагромождение громадных камней и скал красного и лазоревого цвета.
— Вот и Цитера. Здесь, по легенде, родилась богиня любви, — сказал кто-то из офицеров.
— Ну, знаете, веселенькое местечко она себе выбрала! — усмехнулся Веленбаков, вышедший на шканцы.
— Считается, что остров поднялся со дна моря, — прибавил Сарандинаки.
— С успехом мог бы не подыматься! — шутил Нерон Иванович.
— Евстафий Павлович, а знаете, крепостица-то в заливе пустяковая, — смотрел в трубу Ушаков. — А вот на горе крепость основательная. Стены высокие, крепкие. Как думаешь, Нерон Иванович, наши ядра не долетят?
— И думать нечего: далеко, — ответил Веленбаков. — А перепелок-то, перепелок сколько!
— Тут немало наших, русских. Они летят через Балаклаву, — невольно отвлекся Федор Федорович, вспомнив, сколько бывает перепелок осенью в балаклавских горах.
…Фрегаты Шостака стали бить по крепостице в заливе. Он дал только два залпа, как на стене взвился белый флаг.