Страница:
И Любушка, конечно же, не выдержит — примчится на дачу. Сперва она возьмется готовить Ушакову обед (в таких случаях повар Парфен сам уступает ей бразды кухонного правления). А после обеда сядет рядышком с Федором Федоровичем, расспросит обо всем, поймет его лучше, чем кто бы то ни было, посочувствует, успокоит. И от ее участливых, ободряющих, дружеских слов, от тепла ее улыбки неприятность станет казаться меньше и легче…
Вот наконец и его беленький домик, весь в зелени и цветах.
Окна распахнуты. Сейчас можно увидеть, кто ходит там, в этих чистых, прохладных комнатах.
Вон мелькнула фигура денщика — Федор накрывает на стол.
И больше никого не видно.
«Неужели не пришла?»
Нет, вот показалась она, что-то оживленно говорит своим собеседникам — повару Парфену и Федору. Выглянула в окно: ждет! Увидала Федора Федоровича. Приветливо замахала ему рукой.
Ушаков улыбнулся в ответ, ускорил шаги.
Он шел к калитке и думал: «Какое счастье, что на свете есть она, верный, бесценный, нежный друг!»
XXIX
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
II
Вот наконец и его беленький домик, весь в зелени и цветах.
Окна распахнуты. Сейчас можно увидеть, кто ходит там, в этих чистых, прохладных комнатах.
Вон мелькнула фигура денщика — Федор накрывает на стол.
И больше никого не видно.
«Неужели не пришла?»
Нет, вот показалась она, что-то оживленно говорит своим собеседникам — повару Парфену и Федору. Выглянула в окно: ждет! Увидала Федора Федоровича. Приветливо замахала ему рукой.
Ушаков улыбнулся в ответ, ускорил шаги.
Он шел к калитке и думал: «Какое счастье, что на свете есть она, верный, бесценный, нежный друг!»
XXIX
Ушаков ходил по шканцам своего флагманского корабля «Св. Павел». Севастопольская эскадра крейсировала между Гаджибеем и Севастополем, высматривая врага. Но ни турок, ни французов не было видно. И адмиралу оставалось беспокоиться о своих личных врагах.
Он думал о том, что грызло его целое лето: о подлости Мордвинова, о своем письме царю, о чернильных душах из Адмиралтейств-коллегии.
6 мая Ушаков отослал с курьером письмо императору, а сегодня уж 4 августа. Прошло три месяца, а толку никакого.
Император передал все дело Адмиралтейств-коллегии, а та прибегла к испытанной, стародавней уловке всех волокитчиков и сутяг: изрекла, что не располагает всеми данными, чтобы решить дело, и потребовала от обеих сторон дополнительных сведений. Ушаков понял, что Мордвинов останется безнаказанным.
— С сильным не борись!
Оттого теперь уходил в море с еще большим удовольствием, чем обычно. В море он чувствовал себя в безопасности от сухопутного начальника Черноморского флота Мордвинова. В море у него было спокойнее на душе в любой шторм.
Вот и сегодня вдоль берегов резво играет свинка[71] — быть непогоде!
Морской бури Ушаков не боится!
Когда адмирал Ушаков нужен для боевых дел, то царь в рескрипте не забывает подчеркнуть: «И мы надеемся на Ваше мужество, храбрость и искусство, что честь нашего флота соблюдена будет».
А вот до его, ушаковской, чести царю нет дела. Ее Павел I не собирается блюсти!
«Дальше в море — меньше горя!» — повторял свою любимую поговорку Федор Федорович.
Море было неизменно — вечно волнующееся и волнующее…
— Крейсер с на-ветра! — перебил его мысли крик с салинга[72].
Ушаков поднес к глазам трубу.
Из Севастополя к ним на всех парусах мчался легкий крейсер.
— Что случилось? Неужели — война? Или, может быть, отставка? Мордвиновские происки перемогли! Ну что ж, поедем в Тамбовскую…
Он крепко сжал в руках зрительную трубу.
— Федор Федорович, это «Слава святого Георгия», — говорил смотревший в трубу капитан «Св. Павла» Сарандинаки.
— Да, это наша «Слава». Что-то она несет?
Ушаков нетерпеливо ждал, когда подойдет крейсер и пристанет шлюпка.
Наконец по трапу взбежал лейтенант со «Славы».
— Ваше превосходительство, пакет от его императорского величества! — рапортовал он и подал конверт.
Ушаков взял пакет, вскрыл. Вынул очередной рескрипт — за эту весну и лето их было предостаточно.
«А он все пишет и пишет!» — подумал о царе Федор Федорович.
Стал читать: «Господин вице-адмирал Ушаков! По получении сего имеете Вы со вверенною Вам эскадрою отправиться немедленно в крейсерство к Константинопольскому проливу, куда, прибыв, пошлите предварительно одно из легких судов к министру Нашему в Константинополь г. тайному советнику Томаре, известя его, что вы имеете повеление от Нас, буде Порта потребует помощи, где бы то ни было всею Вашею эскадрою содействовать с ними; и буде от министра Нашего получите уведомление о требовании от Блистательной Порты Вашей помощи, то имеете тотчас следовать и содействовать с Турецким флотом против французов, хотя бы то и далее Константинополя случилось».
«Значит, французы угрожают турецким берегам. Турки — наши союзники! Вот так фунт! — подумал, улыбаясь, Ушаков. — Князь Григорий Александрович перевернется в гробу!»
Капитан Сарандинаки обрадовался: если адмирал улыбается, значит, вести хорошие!
— Евстафий Павлович, послушайте! — обратился к нему Ушаков. — У нас союз с… турками! Будем вместе с ними воевать против французов!
— Это здорово! Россия и Турция в союзе! Небывалая картина!
— Нам придется идти в Константинополь. Сигнальте: всем следовать за мной. Возвращаемся в Севастополь! — приказал адмирал и, улыбаясь своим новым мыслям, снова заходил взад и вперед по шканцам.
Думал: «Это как в песне: „Сарафан мой, сарафан дорогой! Везде ты, сарафан, пригожаешься, а не надо — и под лавкой лежишь…“ Вот хотели бросить под лавку, ан спохватились: пригодится! Как война, так на графов слабая надежда. Выручит „тамбовский мужик“ — Ушаков!».
Он думал о том, что грызло его целое лето: о подлости Мордвинова, о своем письме царю, о чернильных душах из Адмиралтейств-коллегии.
6 мая Ушаков отослал с курьером письмо императору, а сегодня уж 4 августа. Прошло три месяца, а толку никакого.
Император передал все дело Адмиралтейств-коллегии, а та прибегла к испытанной, стародавней уловке всех волокитчиков и сутяг: изрекла, что не располагает всеми данными, чтобы решить дело, и потребовала от обеих сторон дополнительных сведений. Ушаков понял, что Мордвинов останется безнаказанным.
— С сильным не борись!
Оттого теперь уходил в море с еще большим удовольствием, чем обычно. В море он чувствовал себя в безопасности от сухопутного начальника Черноморского флота Мордвинова. В море у него было спокойнее на душе в любой шторм.
Вот и сегодня вдоль берегов резво играет свинка[71] — быть непогоде!
Морской бури Ушаков не боится!
Когда адмирал Ушаков нужен для боевых дел, то царь в рескрипте не забывает подчеркнуть: «И мы надеемся на Ваше мужество, храбрость и искусство, что честь нашего флота соблюдена будет».
А вот до его, ушаковской, чести царю нет дела. Ее Павел I не собирается блюсти!
«Дальше в море — меньше горя!» — повторял свою любимую поговорку Федор Федорович.
Море было неизменно — вечно волнующееся и волнующее…
— Крейсер с на-ветра! — перебил его мысли крик с салинга[72].
Ушаков поднес к глазам трубу.
Из Севастополя к ним на всех парусах мчался легкий крейсер.
— Что случилось? Неужели — война? Или, может быть, отставка? Мордвиновские происки перемогли! Ну что ж, поедем в Тамбовскую…
Он крепко сжал в руках зрительную трубу.
— Федор Федорович, это «Слава святого Георгия», — говорил смотревший в трубу капитан «Св. Павла» Сарандинаки.
— Да, это наша «Слава». Что-то она несет?
Ушаков нетерпеливо ждал, когда подойдет крейсер и пристанет шлюпка.
Наконец по трапу взбежал лейтенант со «Славы».
— Ваше превосходительство, пакет от его императорского величества! — рапортовал он и подал конверт.
Ушаков взял пакет, вскрыл. Вынул очередной рескрипт — за эту весну и лето их было предостаточно.
«А он все пишет и пишет!» — подумал о царе Федор Федорович.
Стал читать: «Господин вице-адмирал Ушаков! По получении сего имеете Вы со вверенною Вам эскадрою отправиться немедленно в крейсерство к Константинопольскому проливу, куда, прибыв, пошлите предварительно одно из легких судов к министру Нашему в Константинополь г. тайному советнику Томаре, известя его, что вы имеете повеление от Нас, буде Порта потребует помощи, где бы то ни было всею Вашею эскадрою содействовать с ними; и буде от министра Нашего получите уведомление о требовании от Блистательной Порты Вашей помощи, то имеете тотчас следовать и содействовать с Турецким флотом против французов, хотя бы то и далее Константинополя случилось».
«Значит, французы угрожают турецким берегам. Турки — наши союзники! Вот так фунт! — подумал, улыбаясь, Ушаков. — Князь Григорий Александрович перевернется в гробу!»
Капитан Сарандинаки обрадовался: если адмирал улыбается, значит, вести хорошие!
— Евстафий Павлович, послушайте! — обратился к нему Ушаков. — У нас союз с… турками! Будем вместе с ними воевать против французов!
— Это здорово! Россия и Турция в союзе! Небывалая картина!
— Нам придется идти в Константинополь. Сигнальте: всем следовать за мной. Возвращаемся в Севастополь! — приказал адмирал и, улыбаясь своим новым мыслям, снова заходил взад и вперед по шканцам.
Думал: «Это как в песне: „Сарафан мой, сарафан дорогой! Везде ты, сарафан, пригожаешься, а не надо — и под лавкой лежишь…“ Вот хотели бросить под лавку, ан спохватились: пригодится! Как война, так на графов слабая надежда. Выручит „тамбовский мужик“ — Ушаков!».
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Как ни торопился Ушаков в Константинополь, а сборы заняли у него девять дней. Главная задержка произошла из-за самих судов. Ушаков имел только два новых 74-пушечных корабля, но они еще требовали кое-какой доработки, и их оставили, с тем, что контр-адмирал Пустошкин придет с ними попозже. Остальные суда строились давно, к войне с турками.
Они были обшиты досками, быстро обрастали ракушками и к осени обычно становились тяжелыми на ходу.
Кроме того, эскадра только что провела в крейсерстве три месяца, и ее не раз трепали буйные черноморские ветра. На каждом судне оказались какие-либо повреждения.
Ушаков принялся спешно ремонтировать всю эскадру. Он поставил на работу плотников даже с тех судов, которые оставались в Севастополе.
Работали от зари до зари.
Решено было взять с собой тысячу семьсот человек морской пехоты, или, как их называли моряки, «гороховиков», и провианта до 1 декабря.
Офицерам выдали за три месяца жалованье.
Ремонт и погрузку закончили 12 августа. Эскадра была готова к плаванию в составе шести кораблей, семи фрегатов и трех посыльных судов.
Ушаков тщательно подобрал офицеров. Жаль, не было его друга, энергичного начальника авангарда Гавриила Голенкина. Он уже три года служил командиром порта в Херсоне.
Услали на Балтийское море старых товарищей, Шишмарева и Ознобишина, которые участвовали во всех ушаковских победах на Черном море. Но все-таки осталось много опытных и храбрых офицеров. Среди них наиболее выделялся Дмитрий Николаевич Сенявин. Он происходил из славной морской семьи Сенявиных. Его отец, Николай Федорович, служил адъютантом у Алексея Наумовича Сенявина.
Дмитрий Николаевич Сенявин был горяч и заносчив и не всегда ладил с требовательным и вспыльчивым Ушаковым, но Федор Федорович ценил его как талантливого, инициативного командира.
Всем капитанам судов было приказано просмотреть свои команды и отобрать наиболее опытных и крепких матросов, а стариков оставить на берегу.
К адмиралу Ушакову пришел старый канонир Андрей Власьич. Капитан «Св. Павла» Сарандинаки оставлял Власьича в Севастополе.
— Ваше превосходительство, чем же я негож? — взволнованно спрашивал канонир.
— Мы оставляем тебя не потому, что ты негож, а потому, что плавание будет трудное, а тебе годков сколько?
— А почитай, стольки, скольки и вашему превосходительству, — задорно ответил Власьич, — с вами во всех стражениях находился. Начиная с этой, как ее, Федонисьи. И когда буря нас у Варны трепала, тоже был. Ай запамятовали? Вы еще, ваше превосходительство, тогда меня похвалить изволили, как волна вырвала рым и мне удалось закрепить орудию… Я еще сгожусь. Я — крепкий, вроде вас: и смоленый и соленый… Весь век на море… Не обижайте, Федор Федорович!
— Ну, ладно, — улыбнулся адмирал. — Оставайся на судне… Головачев! — крикнул Ушаков своего флаг-офицера. — Скажи капитану Сарандинаки, что канонир идет с нами в плавание!
Власьич, не помня себя от радости, затопал из адмиральской каюты.
Переводчиком к себе на флагманский «Св. Павел» Ушаков взял лейтенанта Егора Метаксу.
Федор Федорович полюбил Егорушку.
Молодой Метакса оказался очень серьезным и умным офицером. Он великолепно держался, был исполнителен, расторопен и тактичен. В воспитании Егорушки, конечно, сыграла большую роль мать.
Федор Федорович не чувствовал к Егорушке никакой неприязни оттого, что он — сын Павла Метаксы, так нелепо вторгшегося в его жизнь, и обходился с ним с отеческой нежностью.
Ушаков ценил Егорушку как образованного, толкового переводчика.
Федор Федорович не мог не видеть, что лейтенант Егор Метакса боготворит его. Такова молодость: ученик всегда обожает любимого учителя.
Накануне отъезда Ушаков спросил у денщика:
— У тебя все готово? Завтра ведь снимаемся!
— Все готово, батюшка Федор Федорович! А куда же мы пойдем, неужто в самый Царьград?
— В Царьград. А может, и в Архипелаг.
— Ах ты, господи! А что же это такое: Архипилат?
— Греческие острова.
— Скажите! Но, Федор Федорович, как же идтить завтра, ежели завтра тринадцатое число? — напомнил денщик.
— Ерунда! — махнул рукой адмирал.
Ушаков пускался в далекое, ответственное плавание на старых судах, но он был полон энергии, бодр и весел: он верил в своих людей.
Погода, казалось, благоприятствовала походу, — дул умеренный юго-восточный ветер.
12 августа 1798 года на восходе солнца ушло в Константинополь посыльное судно «Панагия», которое Ушаков отправил к русскому посланнику Томаре известить о выходе Севастопольского флота.
Всей эскадре сниматься с якоря Ушаков назначил 13 августа в полдень.
С самого раннего утра между Графской пристанью и судами в бухте забегали шлюпки. Они перевозили с берега последние вещи, что не успели или забыли захватить вчера.
На пристани толпился народ. Все эти десять дней Севастополь жил только одним — уходом эскадры в Константинополь.
Тут стояли, переговариваясь между собою, жены и подружки моряков. Они выискивали на рейде «свой» корабль или фрегат и не спускали с него глаз, тщетно стараясь разглядеть милого. Смотрели, хотя ничего не понимали, как с флагманского «Св. Павла» что-то сигналили арьергардному «Захарию и Елисавете». Следили за всеми, кто приходил оттуда или отправлялся на эскадру:
— Смотрите, смотрите, что-то несут!
— Сукно и веревки.
— Это на «Николай» — вишь, к его шлюпке пошли.
— Гляньте, бабоньки, чей-то повар кур тащит.
— Адмиральский.
— Нет, не адмиральский. У Ушакова — старик Парфен. Такой с шишкой на носу, а это молодой, пригоженький.
— Это Сережа, контр-адмирала Овцына.
Они ловили каждую вновь подходившую шлюпку.
— Дяденька, вы с «Михаила»? — спрашивала у загребного молодая бабенка.
— С «Михаила», тетенька, — весело улыбаясь, отвечал белозубый, ловкий загребной.
— Будьте такие добренькие, передайте это Селезневу Васе, — совала бабенка ему какой-то сверток.
— Да у нас на «Михаиле» четыреста душ. Может, и Селезневых пяток наберется, как же я его сыщу?
— Матрос первой статьи, Вася Селезнев, — уже дрогнувшим от страха голосом, что загребной не возьмет сверток, повторила она.
— Какой это Селезнев, не брамсельный ли? — окликнул один из гребцов.
— Ага, брамсельный, брамсельный!.. — обрадовалась бабенка.
— Теперь знаю, — смилостивился загребной. — Давай сюда. Коля, положь под банку! А у Селезнева губа не дура! — подмигнул он товарищам, передавая сверток. — Бабенка толстенькая, как томбуй[73].
Мальчишек было полно всюду — на пристани и в голубой воде. Они купались, стараясь догнать «шестерку», голые сидели на камнях, цеплялись за борта стоявших шлюпок, сновали в толпе. И без конца о чем-то спорили.
Как заправские морские волки, они оценивали суда, безошибочно называя их имена, снасти, паруса:
— Глянь, на «Богоявлении»-то поставили новую крюйс-стеньгу!
— Тю! Когда увидел! Ее весной еще ставили, спроси у Лени!
— А на «Павле» какие пушки?
— Где?
— На нижнем деке.
— Подумаешь! Тридцатишестифунтовые!
— А на «Казанской»?
— Тридцатифунтовые. То ж — фрегат!
— Леня, а это вон кто? Какой мальчик? — спрашивал у брата шестилетний моряк.
— Штурманский ученик, — ответили сбоку.
— Чего врешь? — накинулся Леня. — Какой штурманский ученик? Это подлекарь! Вишь, и бутыль у него.
— Леня, а с чем тая бутыль?
— С уксусом!
В другой толпе мальчишек, весь коричневый от загара, докупавшийся уже до того, что стучал зубами, паренек с азартом рассказывал:
— Вот реал-бей[74]… поворотился кормой… а Ушак… кэ-эк… жарнет в него всем лагом!..
К сходням сквозь толпу баб протискивался низенький, но плотный боцман с лихо сидевшей на голове шляпой. Его провожал какой-то подвыпивший купчик. Купчик шутливо говорил боцману на прощанье:
— Макарыч, а Макарыч, а ты мундер первого сроку не забыл взять?
— А то как же.
— Гляди, без турчанки назад не ворочайся!
— А что ж? — обернулся боцман. — У них жен много, а у меня, сиротинки, ни одной! Верно, бабоньки, а? — весело крикнул он.
— Ой бесстыжий!
— Эх ты, сальная пакля, разве своих те мало? — закудахтали бабы.
Чем ближе полдень, тем меньше становилось шлюпок.
Когда пробило шесть склянок, у Графской пристани легко покачивалась на волнах только одна адмиральская шлюпка. Толпа не расходилась. Все ждали, хотели увидеть самый торжественный момент — как эскадра снимется с якоря.
А пока внимание толпы привлекала группа, стоявшая в тени, под навесом на каменной пристани. Это были две нарядно одетые дамы, еще не старый капитан и молодой лейтенант. Дамы держали в руках букеты цветов. Они, видимо, ждали адмирала.
— Тетя Феня, какие это барыни? — шептала на ухо севастопольской прачке молоденькая девушка.
— Маленькая, рыженькая, что говорит с капитаном Доможировым, начальником порта, это Катерина Александровна Пустошкина. Она у него злющая!
— А тая высокая, красивая?
— Тая полная, голубоглазая, — Любовь Флоровна, жена грека Метаксы.
— Какого это Метаксы?
— Ты не помнишь. Был у нас в Севастополе подрядчик.
— Хорошая бабочка.
— Хорошая. Доброй, жалостливой души. А ты знаешь, сколько ей годов? Ну, как думаешь?
— Да тридцать, не больше…
— Сорок с хвостом, вот сколько! — глянула на девушку прачка.
— Да что ты, тетенька!
— Ей-богу, не вру! Вон ее сын, лейтенант Егор Палыч.
— Красивенький! Женатый?
— Где там! Сурьезный парень. Ученый. Адмиральский толмач. Он по-турецкому может говорить.
— Охти мне! А мать его такая веселая.
— А чего ей не быть веселой: живет на готовом!
— Адмирал! Адмирал!
— Федор Федорович идет! — пронеслось в толпе.
К пристани по дорожке, обсаженной тополями, шел сам адмирал Ушаков. Энергичное лицо его было озабочено. Он что-то говорил шедшему рядом с ним высокому, полному контр-адмиралу Пустошкину, а сам не спускал глаз с бухты, где чуть покачивались его суда.
— Здравствуйте, батюшка Федор Федорович! — раздалось в толпе.
Ушаков прервал разговор и снял шляпу, кланяясь во все стороны.
— Здорово, севастопольцы! Здравствуйте, бабоньки! — приветствовал он. — Пришли провожать нас?
— Пришли, ваше превосходительство!
— Счастливого плавания!
— Побыстрее вернуться! — слышалось отовсюду.
— Спасибо! — благодарил Ушаков, сходя на каменные плиты пристани. Он подошел к ожидавшей его группе.
Федор Федорович постоял с провожающими одну минуту и стал прощаться. Жена Пустошкина и Любушка поднесли ему цветы.
Любушка поцеловала сына:
— Доверяю вам его, дорогой Федор Федорович.
— Будьте спокойны, Любовь Флоровна! — ответил Ушаков. — Пашенька, поспеши, голубчик, с кораблями! Не задерживайся долго, — просил он друга.
— Будем работать не покладая рук! — ответил Пустошкин.
Ушаков пошел к шлюпке.
Егор Метакса следовал за любимым адмиралом.
Для тех, кто стоял на берегу, последняя склянка тянулась томительно долго.
А на кораблях, где было много дела, незаметно пересыпались последние песчинки.
И вот на «Св. Павле» взвился сигнал: «Сняться с якоря!»
На всех судах залились свистки, затопали сотни ног. Через пять минут эскадра оделась парусами и плавно двинулась из родной бухты. С берегов раздалось «ура».
Впереди распростерлось безбрежное море. Оно переливалось под солнцем разными цветами — от голубого до черного.
Эскадра адмирала Ушакова шла навстречу новым победам.
Они были обшиты досками, быстро обрастали ракушками и к осени обычно становились тяжелыми на ходу.
Кроме того, эскадра только что провела в крейсерстве три месяца, и ее не раз трепали буйные черноморские ветра. На каждом судне оказались какие-либо повреждения.
Ушаков принялся спешно ремонтировать всю эскадру. Он поставил на работу плотников даже с тех судов, которые оставались в Севастополе.
Работали от зари до зари.
Решено было взять с собой тысячу семьсот человек морской пехоты, или, как их называли моряки, «гороховиков», и провианта до 1 декабря.
Офицерам выдали за три месяца жалованье.
Ремонт и погрузку закончили 12 августа. Эскадра была готова к плаванию в составе шести кораблей, семи фрегатов и трех посыльных судов.
Ушаков тщательно подобрал офицеров. Жаль, не было его друга, энергичного начальника авангарда Гавриила Голенкина. Он уже три года служил командиром порта в Херсоне.
Услали на Балтийское море старых товарищей, Шишмарева и Ознобишина, которые участвовали во всех ушаковских победах на Черном море. Но все-таки осталось много опытных и храбрых офицеров. Среди них наиболее выделялся Дмитрий Николаевич Сенявин. Он происходил из славной морской семьи Сенявиных. Его отец, Николай Федорович, служил адъютантом у Алексея Наумовича Сенявина.
Дмитрий Николаевич Сенявин был горяч и заносчив и не всегда ладил с требовательным и вспыльчивым Ушаковым, но Федор Федорович ценил его как талантливого, инициативного командира.
Всем капитанам судов было приказано просмотреть свои команды и отобрать наиболее опытных и крепких матросов, а стариков оставить на берегу.
К адмиралу Ушакову пришел старый канонир Андрей Власьич. Капитан «Св. Павла» Сарандинаки оставлял Власьича в Севастополе.
— Ваше превосходительство, чем же я негож? — взволнованно спрашивал канонир.
— Мы оставляем тебя не потому, что ты негож, а потому, что плавание будет трудное, а тебе годков сколько?
— А почитай, стольки, скольки и вашему превосходительству, — задорно ответил Власьич, — с вами во всех стражениях находился. Начиная с этой, как ее, Федонисьи. И когда буря нас у Варны трепала, тоже был. Ай запамятовали? Вы еще, ваше превосходительство, тогда меня похвалить изволили, как волна вырвала рым и мне удалось закрепить орудию… Я еще сгожусь. Я — крепкий, вроде вас: и смоленый и соленый… Весь век на море… Не обижайте, Федор Федорович!
— Ну, ладно, — улыбнулся адмирал. — Оставайся на судне… Головачев! — крикнул Ушаков своего флаг-офицера. — Скажи капитану Сарандинаки, что канонир идет с нами в плавание!
Власьич, не помня себя от радости, затопал из адмиральской каюты.
Переводчиком к себе на флагманский «Св. Павел» Ушаков взял лейтенанта Егора Метаксу.
Федор Федорович полюбил Егорушку.
Молодой Метакса оказался очень серьезным и умным офицером. Он великолепно держался, был исполнителен, расторопен и тактичен. В воспитании Егорушки, конечно, сыграла большую роль мать.
Федор Федорович не чувствовал к Егорушке никакой неприязни оттого, что он — сын Павла Метаксы, так нелепо вторгшегося в его жизнь, и обходился с ним с отеческой нежностью.
Ушаков ценил Егорушку как образованного, толкового переводчика.
Федор Федорович не мог не видеть, что лейтенант Егор Метакса боготворит его. Такова молодость: ученик всегда обожает любимого учителя.
Накануне отъезда Ушаков спросил у денщика:
— У тебя все готово? Завтра ведь снимаемся!
— Все готово, батюшка Федор Федорович! А куда же мы пойдем, неужто в самый Царьград?
— В Царьград. А может, и в Архипелаг.
— Ах ты, господи! А что же это такое: Архипилат?
— Греческие острова.
— Скажите! Но, Федор Федорович, как же идтить завтра, ежели завтра тринадцатое число? — напомнил денщик.
— Ерунда! — махнул рукой адмирал.
Ушаков пускался в далекое, ответственное плавание на старых судах, но он был полон энергии, бодр и весел: он верил в своих людей.
Погода, казалось, благоприятствовала походу, — дул умеренный юго-восточный ветер.
12 августа 1798 года на восходе солнца ушло в Константинополь посыльное судно «Панагия», которое Ушаков отправил к русскому посланнику Томаре известить о выходе Севастопольского флота.
Всей эскадре сниматься с якоря Ушаков назначил 13 августа в полдень.
С самого раннего утра между Графской пристанью и судами в бухте забегали шлюпки. Они перевозили с берега последние вещи, что не успели или забыли захватить вчера.
На пристани толпился народ. Все эти десять дней Севастополь жил только одним — уходом эскадры в Константинополь.
Тут стояли, переговариваясь между собою, жены и подружки моряков. Они выискивали на рейде «свой» корабль или фрегат и не спускали с него глаз, тщетно стараясь разглядеть милого. Смотрели, хотя ничего не понимали, как с флагманского «Св. Павла» что-то сигналили арьергардному «Захарию и Елисавете». Следили за всеми, кто приходил оттуда или отправлялся на эскадру:
— Смотрите, смотрите, что-то несут!
— Сукно и веревки.
— Это на «Николай» — вишь, к его шлюпке пошли.
— Гляньте, бабоньки, чей-то повар кур тащит.
— Адмиральский.
— Нет, не адмиральский. У Ушакова — старик Парфен. Такой с шишкой на носу, а это молодой, пригоженький.
— Это Сережа, контр-адмирала Овцына.
Они ловили каждую вновь подходившую шлюпку.
— Дяденька, вы с «Михаила»? — спрашивала у загребного молодая бабенка.
— С «Михаила», тетенька, — весело улыбаясь, отвечал белозубый, ловкий загребной.
— Будьте такие добренькие, передайте это Селезневу Васе, — совала бабенка ему какой-то сверток.
— Да у нас на «Михаиле» четыреста душ. Может, и Селезневых пяток наберется, как же я его сыщу?
— Матрос первой статьи, Вася Селезнев, — уже дрогнувшим от страха голосом, что загребной не возьмет сверток, повторила она.
— Какой это Селезнев, не брамсельный ли? — окликнул один из гребцов.
— Ага, брамсельный, брамсельный!.. — обрадовалась бабенка.
— Теперь знаю, — смилостивился загребной. — Давай сюда. Коля, положь под банку! А у Селезнева губа не дура! — подмигнул он товарищам, передавая сверток. — Бабенка толстенькая, как томбуй[73].
Мальчишек было полно всюду — на пристани и в голубой воде. Они купались, стараясь догнать «шестерку», голые сидели на камнях, цеплялись за борта стоявших шлюпок, сновали в толпе. И без конца о чем-то спорили.
Как заправские морские волки, они оценивали суда, безошибочно называя их имена, снасти, паруса:
— Глянь, на «Богоявлении»-то поставили новую крюйс-стеньгу!
— Тю! Когда увидел! Ее весной еще ставили, спроси у Лени!
— А на «Павле» какие пушки?
— Где?
— На нижнем деке.
— Подумаешь! Тридцатишестифунтовые!
— А на «Казанской»?
— Тридцатифунтовые. То ж — фрегат!
— Леня, а это вон кто? Какой мальчик? — спрашивал у брата шестилетний моряк.
— Штурманский ученик, — ответили сбоку.
— Чего врешь? — накинулся Леня. — Какой штурманский ученик? Это подлекарь! Вишь, и бутыль у него.
— Леня, а с чем тая бутыль?
— С уксусом!
В другой толпе мальчишек, весь коричневый от загара, докупавшийся уже до того, что стучал зубами, паренек с азартом рассказывал:
— Вот реал-бей[74]… поворотился кормой… а Ушак… кэ-эк… жарнет в него всем лагом!..
К сходням сквозь толпу баб протискивался низенький, но плотный боцман с лихо сидевшей на голове шляпой. Его провожал какой-то подвыпивший купчик. Купчик шутливо говорил боцману на прощанье:
— Макарыч, а Макарыч, а ты мундер первого сроку не забыл взять?
— А то как же.
— Гляди, без турчанки назад не ворочайся!
— А что ж? — обернулся боцман. — У них жен много, а у меня, сиротинки, ни одной! Верно, бабоньки, а? — весело крикнул он.
— Ой бесстыжий!
— Эх ты, сальная пакля, разве своих те мало? — закудахтали бабы.
Чем ближе полдень, тем меньше становилось шлюпок.
Когда пробило шесть склянок, у Графской пристани легко покачивалась на волнах только одна адмиральская шлюпка. Толпа не расходилась. Все ждали, хотели увидеть самый торжественный момент — как эскадра снимется с якоря.
А пока внимание толпы привлекала группа, стоявшая в тени, под навесом на каменной пристани. Это были две нарядно одетые дамы, еще не старый капитан и молодой лейтенант. Дамы держали в руках букеты цветов. Они, видимо, ждали адмирала.
— Тетя Феня, какие это барыни? — шептала на ухо севастопольской прачке молоденькая девушка.
— Маленькая, рыженькая, что говорит с капитаном Доможировым, начальником порта, это Катерина Александровна Пустошкина. Она у него злющая!
— А тая высокая, красивая?
— Тая полная, голубоглазая, — Любовь Флоровна, жена грека Метаксы.
— Какого это Метаксы?
— Ты не помнишь. Был у нас в Севастополе подрядчик.
— Хорошая бабочка.
— Хорошая. Доброй, жалостливой души. А ты знаешь, сколько ей годов? Ну, как думаешь?
— Да тридцать, не больше…
— Сорок с хвостом, вот сколько! — глянула на девушку прачка.
— Да что ты, тетенька!
— Ей-богу, не вру! Вон ее сын, лейтенант Егор Палыч.
— Красивенький! Женатый?
— Где там! Сурьезный парень. Ученый. Адмиральский толмач. Он по-турецкому может говорить.
— Охти мне! А мать его такая веселая.
— А чего ей не быть веселой: живет на готовом!
— Адмирал! Адмирал!
— Федор Федорович идет! — пронеслось в толпе.
К пристани по дорожке, обсаженной тополями, шел сам адмирал Ушаков. Энергичное лицо его было озабочено. Он что-то говорил шедшему рядом с ним высокому, полному контр-адмиралу Пустошкину, а сам не спускал глаз с бухты, где чуть покачивались его суда.
— Здравствуйте, батюшка Федор Федорович! — раздалось в толпе.
Ушаков прервал разговор и снял шляпу, кланяясь во все стороны.
— Здорово, севастопольцы! Здравствуйте, бабоньки! — приветствовал он. — Пришли провожать нас?
— Пришли, ваше превосходительство!
— Счастливого плавания!
— Побыстрее вернуться! — слышалось отовсюду.
— Спасибо! — благодарил Ушаков, сходя на каменные плиты пристани. Он подошел к ожидавшей его группе.
Федор Федорович постоял с провожающими одну минуту и стал прощаться. Жена Пустошкина и Любушка поднесли ему цветы.
Любушка поцеловала сына:
— Доверяю вам его, дорогой Федор Федорович.
— Будьте спокойны, Любовь Флоровна! — ответил Ушаков. — Пашенька, поспеши, голубчик, с кораблями! Не задерживайся долго, — просил он друга.
— Будем работать не покладая рук! — ответил Пустошкин.
Ушаков пошел к шлюпке.
Егор Метакса следовал за любимым адмиралом.
Для тех, кто стоял на берегу, последняя склянка тянулась томительно долго.
А на кораблях, где было много дела, незаметно пересыпались последние песчинки.
И вот на «Св. Павле» взвился сигнал: «Сняться с якоря!»
На всех судах залились свистки, затопали сотни ног. Через пять минут эскадра оделась парусами и плавно двинулась из родной бухты. С берегов раздалось «ура».
Впереди распростерлось безбрежное море. Оно переливалось под солнцем разными цветами — от голубого до черного.
Эскадра адмирала Ушакова шла навстречу новым победам.
II
Двое суток Ушаков благополучно шел к румелийским берегам. Эскадра была в трех обычных колоннах.
Сколько раз ходили так к этим же берегам, зорко всматриваясь в каждое облачко на горизонте — не турецкий ли парус?
А теперь плыли спокойно.
Впрочем, адмирал Ушаков не был спокоен. Ему начинал не нравиться ветер: он постепенно усиливался и развел большую волну.
— Ох, раскачает нашу старую посудину! — беспокоился Ушаков.
А ветер становился все крепче.
Наутро пришлось приказать стать под берегом на якорь всей эскадре. Два дня ветер продержал эскадру на месте.
«Я и говорил: не надо было выходить тринадцатого — все равно потеряли двое суток», — рассуждал сам с собой Федор.
18 августа ветер ослабел. Суда починили повреждения и снялись с якоря. 23 августа подошли к проливу. Но «Панагия» еще не вернулась с ответом — входить в пролив или нет. Пришлось лавировать у пролива, ожидая известий от Томары.
Наконец. 24-го вернулась «Панагия». Она привезла чиновника посольства, который сказал, что турки давно с нетерпением ждут русский флот.
25-го вошли в пролив. При входе каждое судно салютовало из семи орудий. Турецкие крепости отвечали столькими же выстрелами.
Берега были усеяны народом, радостно приветствовавшим союзников.
На русских судах все бросились к портам и на верхнюю палубу, чтобы наконец посмотреть на Босфор, о котором всегда было столько разговоров.
Он оказался похожим на величественную реку, текущую между двумя рядами холмов, поросших лесом. Их склоны были все в садах и красивых загородных домах и дачах.
Местами пролив причудливо извивался. Он образовывал прелестные бухточки и заливы, в него выдавались зеленые мысы с кипарисами и платанами.
После неспокойного Черного моря, где вечно бушуют и бьются в берега волны, здесь царила поразительная тишина: скалы и горы защищали Босфор от ветра.
— Вот, братцы, где стоять на якоре — спи, не хочу! — удивлялись моряки.
— А дельфинов-то, дельфинов сколько!
— Смотрите, вон цапли! И откуда их так много?
— А какие кипарисы! Словно веретенце с пряжей!
Чиновник посольства стоял на шканцах вместе с Ушаковым, капитаном «Св. Павла» Сарандинаки и другими старшими офицерами. Он давал объяснения.
— Это Буюк-дере, — указывал он на загородные дома, раскинувшиеся в прекрасной долине. — До Константинополя осталось двадцать пять верст. Здесь летом живут иностранные министры, консулы, чиновники миссий, купцы. Вон видите, на набережной, большой красивый дом в саду среди платанов и кипарисов? Это дом нашего посольства. Он построен министром Яковом Ивановичем Булгаковым, — с гордостью сказал чиновник.
Ушаков дал сигнал эскадре стать против Буюк-дере в линию на якорь.
И тотчас же на «Св. Павел» приехал сам посланник, обрусевший грек, носивший странную фамилию — Томара.
Это был небольшой, худощавый человек.
Ушаков встретил Василия Степановича Томару у трапа и повел в свою каюту.
— Вот вы уже у ворот Стамбула, — сказал, садясь, Томара.
— Меня обещали когда-то привезть сюда в клетке, а я приехал сам! — пошутил Ушаков.
— Это хвастался Саит-Али — пылкий и не очень умный господин. Он известен еще и тем, что однажды фрегат из его флота разбился во время бури у греческого острова Самос. Саит-Али заставил островитян уплатить ему все убытки на том основании, что если бы острова Самос не было, то фрегат остался бы цел. О словах Саит-Али теперь нечего поминать. Теперь вы здесь — самый желанный гость! Вот послушайте.
И Томара изложил Ушакову международную обстановку. Оказалось, что Франция готовила морскую экспедицию не для вторжения в Черное море, а для захвата турецкой провинции Египта: генерал Бонапарт три недели назад высадился с 36-тысячной армией в Александрии, — английский адмирал Нельсон не успел ему помешать в этом, хотя потом все-таки разбил французский флот у Абукира. Томара сказал, что французы захватили еще остров Мальта. Царь Павел I, считавший себя покровителем Мальты, увидел в последнем действии французов вызов и предложил Турции военный союз против Франции.
Томара сказал, что турки очень напуганы последними событиями. Французы заняли Ионические острова, а теперь продвигаются к Каиру. Турки боятся, что французы прочно укрепятся в Средиземном море и постепенно превратят Турцию в своего данника. Французы помогали туркам заводить флот, строили им крепости и корабли, учили лить пушки, и турки привыкли считать, что французы всё знают и всё могут.
— Поэтому теперь все надежды они возлагают на русскую помощь, на Ушак-пашу! И на вас смотрят как на избавителя!
Напоследок Томара сказал Ушакову, как нужно держать себя с турками.
— Как обходиться с турками на море, вы и без меня отлично знаете, ваше превосходительство, — улыбнулся Томара, — но позвольте мне посоветовать вам, как держать себя с ними на суше.
— Буду вам очень благодарен, Василий Степанович! — ответил Ушаков.
— Когда придется иметь дело с каким-либо пашой, не старайтесь обходиться с ним почтительно: турки сочтут это за слабость и перестанут уважать вас. Если бей или ага входит к вам, а вы из вежливости подыметесь с места, он сочтет это за уважение христианина к мусульманину. Вы же хоть сто раз входите к нему, он не встанет. Если вы входите в комнату к паше, а он сидит и не приглашает вас садиться, то не ждите приглашения, садитесь сами, как бы свирепо ни смотрели на вас его окружающие. В следующий раз он посадит вас рядом с собой. Знайте, что кофеем угощают всех. Только трубка считается признаком равенства. Если вас угощают одним кофеем, но не подают трубки, прикажите подать.
— А что мне делать с трубкой? Я не курю, — улыбнулся Ушаков.
— Делайте вид, что курите. Помните: на Востоке нет середины между равенством и рабством.
— Понимаю.
— Вот пока и все. Приготовьтесь к тому, что вас приедут поздравлять с благополучным прибытием, — предупредил Томара, прощаясь с адмиралом. — Для угощения турецких вельмож я сейчас же пришлю вам лучшего табаку — македонского или латакийского из Сирии.
Ушаков велел повару приготовить кофе и варенья и приказал поставить на бак часовых, чтобы следить, кто пожалует к нему.
Вскоре после отъезда Томары часовой на баке крикнул:
— Шлюпки с правого борту!
Вся очередная вахта, сидевшая на верхней палубе, и вахтенный мичман с удивлением смотрели вниз. К «Св. Павлу» двигался целый караван. Корма первой шлюпки утопала в цветах. Среди цветов, поджав ноги, сидел в красной чалме и огромной шубе чернобородый турок. За шлюпкой тянулись шесть фелюг, нагруженных свежими овощами, живыми баранами, клетками с птицей.
— Братцы, никак брандеры идут? — шутили на баке.
— Неужто все к нам?
— Много ли тут на столько тысяч человек!
— А цветы — ровно невесте!
— Молодец турка: понимает, что свежая баранинка лучше прошлогодней солонины!
— Ишь как салтан хочет задобрить нашего Ушак-пашу!
— Таких гостей почаще бы! Верно, Макарыч?
— Глянь: турок-то в шубе. Вот дурак! Жарина, а он…
— Ничего не поделаешь — форма…
Метакса побежал доложить адмиралу о гостях.
Ушаков вышел и с интересом смотрел на эту картину. А когда передняя шлюпка начала приставать к «Св. Павлу», ушел в каюту, кивнув Метаксе и капитану Сарандинаки:
— Встречайте богатого гостя!
Оказалось, что это кехая, то есть придворный чиновник, приехавший от имени великого визиря поздравить адмирала Ушакова, прославленного Ушак-пашу, с благополучным прибытием.
Федор Федорович тотчас же принял его. За турком внесли корзины цветов и чудных лимонов и апельсинов. Адмиральская каюта сразу заблагоухала.
Цветами больше всех был очарован денщик Федор. Он не мог оторваться от них, стоял и смотрел, в умилении сложив руки на груди.
Кехая просил Ушакова принять в подарок цветы, овощи, фрукты и свежую провизию.
Адмирал поблагодарил великого визиря за подарки и пригласил кехаю сесть. Турок сел. Пот тек с него, он утирался рукавом, но шубы не снимал.
Федор Федорович велел принесть кофе и варенья.
— А трубки подавать? — спросил шепотом Федор.
— Приедет визирь — тогда, а этому лупоглазому много чести, — ответил вполголоса Ушаков.
Сколько раз ходили так к этим же берегам, зорко всматриваясь в каждое облачко на горизонте — не турецкий ли парус?
А теперь плыли спокойно.
Впрочем, адмирал Ушаков не был спокоен. Ему начинал не нравиться ветер: он постепенно усиливался и развел большую волну.
— Ох, раскачает нашу старую посудину! — беспокоился Ушаков.
А ветер становился все крепче.
Наутро пришлось приказать стать под берегом на якорь всей эскадре. Два дня ветер продержал эскадру на месте.
«Я и говорил: не надо было выходить тринадцатого — все равно потеряли двое суток», — рассуждал сам с собой Федор.
18 августа ветер ослабел. Суда починили повреждения и снялись с якоря. 23 августа подошли к проливу. Но «Панагия» еще не вернулась с ответом — входить в пролив или нет. Пришлось лавировать у пролива, ожидая известий от Томары.
Наконец. 24-го вернулась «Панагия». Она привезла чиновника посольства, который сказал, что турки давно с нетерпением ждут русский флот.
25-го вошли в пролив. При входе каждое судно салютовало из семи орудий. Турецкие крепости отвечали столькими же выстрелами.
Берега были усеяны народом, радостно приветствовавшим союзников.
На русских судах все бросились к портам и на верхнюю палубу, чтобы наконец посмотреть на Босфор, о котором всегда было столько разговоров.
Он оказался похожим на величественную реку, текущую между двумя рядами холмов, поросших лесом. Их склоны были все в садах и красивых загородных домах и дачах.
Местами пролив причудливо извивался. Он образовывал прелестные бухточки и заливы, в него выдавались зеленые мысы с кипарисами и платанами.
После неспокойного Черного моря, где вечно бушуют и бьются в берега волны, здесь царила поразительная тишина: скалы и горы защищали Босфор от ветра.
— Вот, братцы, где стоять на якоре — спи, не хочу! — удивлялись моряки.
— А дельфинов-то, дельфинов сколько!
— Смотрите, вон цапли! И откуда их так много?
— А какие кипарисы! Словно веретенце с пряжей!
Чиновник посольства стоял на шканцах вместе с Ушаковым, капитаном «Св. Павла» Сарандинаки и другими старшими офицерами. Он давал объяснения.
— Это Буюк-дере, — указывал он на загородные дома, раскинувшиеся в прекрасной долине. — До Константинополя осталось двадцать пять верст. Здесь летом живут иностранные министры, консулы, чиновники миссий, купцы. Вон видите, на набережной, большой красивый дом в саду среди платанов и кипарисов? Это дом нашего посольства. Он построен министром Яковом Ивановичем Булгаковым, — с гордостью сказал чиновник.
Ушаков дал сигнал эскадре стать против Буюк-дере в линию на якорь.
И тотчас же на «Св. Павел» приехал сам посланник, обрусевший грек, носивший странную фамилию — Томара.
Это был небольшой, худощавый человек.
Ушаков встретил Василия Степановича Томару у трапа и повел в свою каюту.
— Вот вы уже у ворот Стамбула, — сказал, садясь, Томара.
— Меня обещали когда-то привезть сюда в клетке, а я приехал сам! — пошутил Ушаков.
— Это хвастался Саит-Али — пылкий и не очень умный господин. Он известен еще и тем, что однажды фрегат из его флота разбился во время бури у греческого острова Самос. Саит-Али заставил островитян уплатить ему все убытки на том основании, что если бы острова Самос не было, то фрегат остался бы цел. О словах Саит-Али теперь нечего поминать. Теперь вы здесь — самый желанный гость! Вот послушайте.
И Томара изложил Ушакову международную обстановку. Оказалось, что Франция готовила морскую экспедицию не для вторжения в Черное море, а для захвата турецкой провинции Египта: генерал Бонапарт три недели назад высадился с 36-тысячной армией в Александрии, — английский адмирал Нельсон не успел ему помешать в этом, хотя потом все-таки разбил французский флот у Абукира. Томара сказал, что французы захватили еще остров Мальта. Царь Павел I, считавший себя покровителем Мальты, увидел в последнем действии французов вызов и предложил Турции военный союз против Франции.
Томара сказал, что турки очень напуганы последними событиями. Французы заняли Ионические острова, а теперь продвигаются к Каиру. Турки боятся, что французы прочно укрепятся в Средиземном море и постепенно превратят Турцию в своего данника. Французы помогали туркам заводить флот, строили им крепости и корабли, учили лить пушки, и турки привыкли считать, что французы всё знают и всё могут.
— Поэтому теперь все надежды они возлагают на русскую помощь, на Ушак-пашу! И на вас смотрят как на избавителя!
Напоследок Томара сказал Ушакову, как нужно держать себя с турками.
— Как обходиться с турками на море, вы и без меня отлично знаете, ваше превосходительство, — улыбнулся Томара, — но позвольте мне посоветовать вам, как держать себя с ними на суше.
— Буду вам очень благодарен, Василий Степанович! — ответил Ушаков.
— Когда придется иметь дело с каким-либо пашой, не старайтесь обходиться с ним почтительно: турки сочтут это за слабость и перестанут уважать вас. Если бей или ага входит к вам, а вы из вежливости подыметесь с места, он сочтет это за уважение христианина к мусульманину. Вы же хоть сто раз входите к нему, он не встанет. Если вы входите в комнату к паше, а он сидит и не приглашает вас садиться, то не ждите приглашения, садитесь сами, как бы свирепо ни смотрели на вас его окружающие. В следующий раз он посадит вас рядом с собой. Знайте, что кофеем угощают всех. Только трубка считается признаком равенства. Если вас угощают одним кофеем, но не подают трубки, прикажите подать.
— А что мне делать с трубкой? Я не курю, — улыбнулся Ушаков.
— Делайте вид, что курите. Помните: на Востоке нет середины между равенством и рабством.
— Понимаю.
— Вот пока и все. Приготовьтесь к тому, что вас приедут поздравлять с благополучным прибытием, — предупредил Томара, прощаясь с адмиралом. — Для угощения турецких вельмож я сейчас же пришлю вам лучшего табаку — македонского или латакийского из Сирии.
Ушаков велел повару приготовить кофе и варенья и приказал поставить на бак часовых, чтобы следить, кто пожалует к нему.
Вскоре после отъезда Томары часовой на баке крикнул:
— Шлюпки с правого борту!
Вся очередная вахта, сидевшая на верхней палубе, и вахтенный мичман с удивлением смотрели вниз. К «Св. Павлу» двигался целый караван. Корма первой шлюпки утопала в цветах. Среди цветов, поджав ноги, сидел в красной чалме и огромной шубе чернобородый турок. За шлюпкой тянулись шесть фелюг, нагруженных свежими овощами, живыми баранами, клетками с птицей.
— Братцы, никак брандеры идут? — шутили на баке.
— Неужто все к нам?
— Много ли тут на столько тысяч человек!
— А цветы — ровно невесте!
— Молодец турка: понимает, что свежая баранинка лучше прошлогодней солонины!
— Ишь как салтан хочет задобрить нашего Ушак-пашу!
— Таких гостей почаще бы! Верно, Макарыч?
— Глянь: турок-то в шубе. Вот дурак! Жарина, а он…
— Ничего не поделаешь — форма…
Метакса побежал доложить адмиралу о гостях.
Ушаков вышел и с интересом смотрел на эту картину. А когда передняя шлюпка начала приставать к «Св. Павлу», ушел в каюту, кивнув Метаксе и капитану Сарандинаки:
— Встречайте богатого гостя!
Оказалось, что это кехая, то есть придворный чиновник, приехавший от имени великого визиря поздравить адмирала Ушакова, прославленного Ушак-пашу, с благополучным прибытием.
Федор Федорович тотчас же принял его. За турком внесли корзины цветов и чудных лимонов и апельсинов. Адмиральская каюта сразу заблагоухала.
Цветами больше всех был очарован денщик Федор. Он не мог оторваться от них, стоял и смотрел, в умилении сложив руки на груди.
Кехая просил Ушакова принять в подарок цветы, овощи, фрукты и свежую провизию.
Адмирал поблагодарил великого визиря за подарки и пригласил кехаю сесть. Турок сел. Пот тек с него, он утирался рукавом, но шубы не снимал.
Федор Федорович велел принесть кофе и варенья.
— А трубки подавать? — спросил шепотом Федор.
— Приедет визирь — тогда, а этому лупоглазому много чести, — ответил вполголоса Ушаков.