Страница:
Ушаков вникал в каждую мелочь — ведь плавать-то на «Св. Павле» придется всем им, строителям!
Федор Федорович старался, чтобы поскорее спустить корабль со стапеля. Один 74-пушечный, «Слава Екатерины», уже был спущен в Херсоне и отправлен в Ахтиарскую бухту.
Ушаков около полутора лет пробыл в Балаклаве, недалеко от деревушки Ахтиар, и знал прекрасную, просторную Ахтиарскую бухту.
Ею всегда восхищались черноморские моряки.
Суворов, командовавший в 1778 году войсками в Крыму, первый укрепил берега Ахтиарской бухты, а Потемкин теперь приказал сосредоточить в ней новый Черноморский флот.
В субботу вечером Ушаков, уходя из адмиралтейства, взял с собою чертежи одного дека, чтобы наутро проверить кое-какие расчеты.
В воскресенье, позавтракав, он сел за работу, а денщик Федор ушел на базар.
Федор вернулся с базара и, по обыкновению, стал о чем-то рассказывать, не очень заботясь о том, слушают его или нет.
Федор был восторженный, словоохотливый человек. Он всегда чем-либо восхищался — небом, цветком, птицей, облаками. Ушаков уже привык к его излияниям.
Сначала Ушаков не обращал внимания на то, что говорил денщик. Потом как-то вслушался.
— И вот родится же такая — и приятная, и добрая, и обходительная, что все ее любят! — пел Федор.
— О ком это ты? — обернулся Ушаков.
— Есть одна. Барышня аль барыня — не знаю, а только замечательная. Я ее всегда встречаю на базаре.
— И что же?
— Со всеми она так хорошо говорит. С простым человеком не побрезгует. И не пропустит ни одного убогого, чтобы не подать ему милостыни. Сегодня мясник кинул в бродячую собаку камнем, а эта барышня так мясника корила, так корила, что он и сам-то не рад.
«Совсем как Любушка, — подумалось Федору Федоровичу. — Она, тоже со всеми была приветлива, и все ее любили. И сердце у неё жалостливое — бывало, в Воронеже не пропустит на улице ни одного кошачьего хвоста», — улыбнулся при воспоминании он. Спросил:
— Кто же она?
— Не знаю. Только не из военной семьи: ходит с корзинкой одна, без денщика…
— А какая с виду?
— Высокая, статная. А зубы у нее белые-белые… Я таких отродясь не видал. И сама вся улыбчивая…
«Любушка!» — окончательно уверился Федор Федорович и не стал больше говорить с денщиком, хотя так приятно было слышать похвалы ей.
Наутро Ушаков спросил в конторе: какие поставщики в адмиралтействе?
— Уголь поставляет Пудер, вино — Фомин, уксус — Метакса.
«Так и есть: она в Херсоне!»
Хотелось поскорее увидеться с Любушкой, но пришлось ждать до воскресенья.
Федор Федорович решил, что самое удобное встретиться с ней как бы невзначай, на базаре.
В воскресенье утром он пошел посмотреть херсонский базар.
Большая пыльная площадь была полна народу. В центре ее, на узких столах, располагались со своими товарами продавцы мяса и рыбы. Рядом с ними стояли бабы с кувшинами молока, с какими-то лепешками, сыром, жареной рыбой. Сушеные фрукты лежали прямо на земле, на куске рогожи или старого паруса. Тут же в пыли сидели торговцы глиняной посудой и разным старьем. За ними тянулись продавцы вина с бурдюками и бочонками. Это был самый шумный участок базара. И по всей площади сновали цыганки в криво одетых ярких юбках, торговцы вразнос и мальчишки с бутылями в руках:
— Квасу! Квасу! Кому холодного квасу?
Не успел Федор Федорович ступить на площадь, как к нему подскочил пьяненький человек. На плече пьяненький держал кучу поношенной одежды, среди которой ярко рдели красные турецкие шаровары. Он протянул Ушакову турецкий пистолет:
— Купите, ваше-ство!
— Зачем он мне?
— Вам пригодится… Купи-ите!
— Да ведь пистолет-то без курка, — усмехнулся Ушаков.
— Это ничего. Отдадите адмиралтейскому слесарю — он вам за пять копеек приделает новый.
— Ступай-ка, братец, своей дорогой!
— Ваше высокоблагородие, возьмите даром, только пожалуйте хоть двугривенный на пропой души! — не отставал он.
Федор Федорович досадливо отмахнулся и стал проталкиваться дальше. Он шел, глядя по сторонам: где же Любушка?
В толпе на него набросились цыганки. Громко крича, точно ругаясь, они предлагали «барину пригожему», «высокому начальнику» погадать, заранее предсказывая разные блага.
Площадь уже кончалась. На самом краю сидели сапожники и цирюльники. За ними тянулись татарские арбы, запряженные осликами длинные мажары. А среди них затесалась русская кибитка, обтянутая рогожей. Она вся была наполнена деревянными ложками и чашками, окрашенными желтой лаковой краской. Седобородый дед щурил на яркое полуденное солнце выцветшие от старости карие глаза.
— Откуда, дедушка? — удивился Ушаков.
— Володимерский, родимый, володимерский!
«Эк куда его занесло!»
Федор Федорович повернул назад. «Неужели не пришла?» Стало досадно.
Он вновь смешался с толпой.
Наконец Ушаков увидал Любушку, — она оживленно разговаривала с какими-то бабами. Федор Федорович туго сходился с людьми, и его удивляла способность Любушки легко и просто разговаривать с незнакомыми.
Увидев Ушакова, Любушка направилась ему навстречу.
Она была черна от загара. На ее лице белели только зубы.
— Здравствуйте! — широко улыбаясь, приветствовала она.
— Здравия желаю! — обрадовался Ушаков. — Ты стала как молдаванка! — залюбовался он. — Ты все такая же…
— Какая?
— Красивая… Выйдем отсюда, поговорим.
Они вышли из толпы на край площади.
— Давно приехал, Феденька?
— Уже две недели. А ты?
— Я здесь больше месяца.
— И Егорушка?
— Нет, Егорушка остался с мамой. Тащить ребенка сюда, где столько болезней!.. Я приехала в это пекло лишь потому, что Павел говорил, будто из Петербурга много шлют в Херсон моряков. Надеялась встретить тебя. Павел уехал позавчера в Таганрог. Феденька, скажи лучше, как ты живешь? Я так рада, что вижу тебя! Хочется о многом поговорить с тобой, посидеть вдвоем! Знаешь, приходи ко мне сегодня обедать!..
— Лучше ты приходи ко мне. Я живу на отшибе, в отдельном домике, у самой степи. А у тебя кругом соседи. Пойдут сплетни, — поморщился Федор Федорович.
— Ну, ладно, приду я, — согласилась Любушка, и они расстались.
Ушаков с нетерпением ждал вечера.
Вечером Любушка пришла.
Денщик Федор, увидав ее, расцвел. Он не знал, как и принять дорогую гостью. Ушаков немного смутился.
— Мы с Федором Федоровичем старые знакомые, — просто объяснила удивленному денщику свой неожиданный визит Любушка, — Федор Федорович знавал меня еще в Петербурге совсем маленькой девочкой!
— Так-так. Вот и хорошо! Вот и хорошо! — умилялся Федор.
XX
Однажды, в конце июля, ранним утром к Ушакову прибежал адмиралтейский вестовой. Вице-адмирал Клокачев звал всех старших командиров на срочное совещание.
«Что там стряслось?» — раздумывал Ушаков, направляясь в адмиралтейство.
Первый, кого Федор Федорович увидал, входя в кабинет адмирала, был Войнович. Выпучив свои черные глаза, он важно восседал в кресле у самого адмиральского стола.
Федор Федорович сел к Голенкину, который выбрал место в сторонке, у окна.
— Что же это ты, Федор Федорович, и глаз не кажешь?
— Заработался, брат! — виновато улыбнулся Ушаков.
Работы у него в самом деле было достаточно. Но ему казалось, что все в Херсоне знают о том, что он встречается с Любушкой, знают, что она бывает у него. Правда, Любушка никогда не шла к Ушакову мимо казарм, а обходила их со стороны степи.
В кабинет вошел Клокачев. Он был чем-то, видимо, расстроен.
Все разговоры смолкли.
— Нашей верфи и нашему строящемуся флоту угрожает страшная опасность. Вчера в Херсоне появилась чума, — выпалил Клокачев и остановился.
— Всё же не ушли!
— Докатилась-таки и до нас! — послышались замечания.
— Это горше самого лютого и грозного врага. Во сто крат хуже всяких турок и их европейских покровителей. Морской флот строится на двух верфях: в Херсоне и Таганроге. В Таганроге убереглись, хотя он и ближе к Тамани, где прошлым летом объявилось это моровое поветрие. Надо и нам приложить все усилия, чтобы не дать распространиться заразе. Надо спасти Черноморский флот!
Клокачев говорил и все время подносил к носу головку чесноку — нюхал.
— Что делали в Таганроге, ваше превосходительство?
— Как убереглись они? — посыпались вопросы.
— А вот как. Капитан над Таганрогским портом генерал-майор Косливцев осматривал всех подозрительных «купцов»[31], устроил карантин. Нам также немедля учредить во всех кораблях и командах карантины, выставить караул. Перед работой и после работы самим лично осматривать команду.
— А как узнаешь, что человек заболел чумой? — спросил, кто-то.
— Черные чирьи пойдут по телу. Как уголь.
— И синие пятна, морушки[32], — откликнулись те, кто слыхал о недавней московской чуме.
— Горячка! Человек лежит без памяти.
— И вовсе не так. У меня в Москве зять помер. При полной памяти. Перед смертью все соленых грибков просил…
Клокачев постучал рукой по столу:
— Тише, господа! Слушайте дальше. Во всех кораблях и командах немедля зажечь костер из кизяка. Жечь круглые сутки. Помните: при чуме, как у нас на море, главное — ветер. Ведь не зря и называется «моровое поветрие». Если команда идет на работу и встретит незнакомого человека, то смотреть, чтобы он не выиграл у тебя ветер. Ежели надо переговорить с ним, то становись так, чтобы вы оказались на ветре.
— Ваше превосходительство, я полагаю, кроме ветра есть еще что-то, — сказал Ушаков. — Если бы только один ветер, то чума пошла бы и дальше, а ведь она второй год держится только на побережье.
— А как в семьдесят первом годе пожаловала в Москву, забыли? Ежели не в ветре, то, извольте сказать, в чем тогда? — обернулся к нему Клокачев.
— Не знаю, ваше превосходительство. Я не лекарь. Я только сказал, что думал.
— Думать нечего. Слушайте, что приказывают, господин капитан второго ранга!
Ушаков покраснел и смолк.
— Людям побольше есть чеснок. И обливаться уксусом. Песен не петь. Работы не прекращать. Но в Ахтиарскую бухту ничего не отправлять: не занести бы мор на готовые корабли.
И Клокачев распустил собрание.
Командиры уходили, озабоченно обсуждая неприятную новость.
— Видишь, сам же говорит: «не занести бы»; значит, не в одном ветре дело! — шептал Голенкину Ушаков, когда они выходили из адмиралтейства. — А то выйдет, как бабы говорят: «ветром надуло».
— Никто ничего не знает, — ответил Голенкин. — А наш Паша угодил: вовремя убрался из Херсона! Ну, Феденька, держись!
— Будь здоров, Гаврюша!
Когда Ушаков пришел к своей команде, там уже знали о страшной новости. Судили-рядили на все лады:
— Не суждено — не заболеешь.
— Бояться не надо. Кто боится, того сразу возьмет.
— Береженого и бог бережет!
— Бог-то бог, да и сам не будь плох!
— Слыхал: уксусом надо обливаться.
— Пей водку — ничто не возьмет!
— Дяденька, а что с человеком тогда случается?
— Голова дюже болит.
— Это когда головная горячка, тогда голова болит, а тут горячка гнилая…
— И что же тут?
— Сине-багровые пятна по телу. И мясо клочьями лезет. Заживо человек гниет…
— Несладко!
— Чума есть всякая: одна холопская, другая — барская. От барской ни ты, ни я не помрем. Вон в Москве была барская — одни баре мерли, ровно мухи.
— Барская-то чума была не тогда. Вон как Пугачев шел с Урала, он, сынок, был барам пострашнее всякой чумы! Вон когда они нигде не могли найти себе места!
— Дяденька, а здеся какая чума?
— А здесь — холопская. Купил солдат у торговки старые шаровары, хотел себе штаны сделать. Торговка, к примеру, сегодня ноги кверху, а его, раба божьего, назавтра скрутило.
— Сми-ирно! — прервала команда разговоры.
Ушаков стал перед строем:
— Вот, братцы, слыхали, какая напасть? Главное: смотреть за собой, чтобы сам и одежда — в чистоте, тогда никакая хворь не пристанет. Посторонних людей сторониться. Не здороваться за руку. Вещей чужих не трогать. Что надо будет купить, пойдем в строю, с офицером. Итак — беречься, но не трусить! Носов не вешать! Как в бою! Молодцами!
— Рады стараться, ваше высокоблагородие!
И команда бодро пошла на работу.
Вечером после работы Ушаков сам привел команду в казармы.
На улицах чадили костры из навоза, камыша и бурьяна. Солнце проглядывало сквозь дымные облака, как кровавый шар.
У капитана 2-го ранга Федора Ушакова все было готово: уксус для обливания команды, карантин, — для него он, выделил мазанку, где помещался лазарет. Вокруг расположения команды корабля № 4 стояли посты, не пропускавшие никого.
Прежде Федор Федорович любил эти тихие вечерние часы. Он знал, что к нему обязательно прибежит коротать вечерок милая Любушка.
Ушаков делал что-либо у стола — проверял расчеты, просматривал ведомости, а она сидела рядом — вязала, напевая.
Так проходило полчаса. А потом Любушка вдруг обнимала его, карандаш летел в сторону, а ведомости мешались с чертежами…
Денщик, Федора был доволен, что к ним приходила Любовь Флоровна. Он ее уважал, старался всячески угодить ей.
— А все-таки без хозяйки — дом сирота! — говорил он, будто бы сам с собой.
И старался все подать, а потом бесследно исчезал.
— Ну, Федор, слыхал, какая у нас объявилась гостья? — спросил Ушаков, придя домой.
— Как не слыхать, ваше высокоблагородие! Вон костры по всему городу запалили. Солнышко затмили. А гостья — точно, упаси господи! Это, сказывают, как в семьдесят первом годе в Москву пожаловала. Тогда оно вот как было. Солнышко еще не встало — только в зорьке купалось, приплелась к заставе сгорбленная старушонка в черном саване с монашеским куколем на голове. Бредет, на суковатую клюку опирается. Караул стоит, усы разглаживает. Кричит ей: «Стой! Куда бредешь, гнилая? Как тебя звать, древняя?» А она подняла голову — один голюсенький череп. Вместо глаз синие болотные огоньки мигают. Зубы-клыки лязгают. «Звать меня — моровая язва!..» Смеется, вредная, во весь свой поганый рот. Распахнула саван, а под ним — кости, обтянутые желтой кожей, а на коже черные пятна. Караул попался не из робкого десятка. Спервоначалу отшатнулся: свят, свят! А потом сотворил крестное знамение и ружье наперевес: «Стой, язва!» А она язык показала — мол, накося, выкуси — да через заставу, как тень, в Москву и сгинула. А язык-то у нее ровно у змеи, — на конце раздвоен. Вот и можно теперь узнать чуму по раздвоенному языку да черным пятнам на теле!
— Да-а… Красивая сказка, — усмехнулся Ушаков. — А как же мы-то теперь будем, Федор?
— А как все, батюшка. Мы на базаре покупали только молоко да овощи. Овощ пусть мне в кувшин с уксусом кладут, а от молока откажемся.
— Верно. Сядем-ка мы на морской стол — на крупу да солонину!
— Точно так, Федор Федорович!
Ушаков ходил по комнате. Надо было ужинать, а Любушки нет, как нет. Беспокоился, но ничего не говорил. Федор понял его состояние. Гремя стаканами, сказал в пространство:
— Где ты, ласточка, где, касаточка?
Только произнес — мимо окна мелькнула тень. Вбежала Любушка.
— Ух, чуть добежала! Едва не задохнулась в этом дымном смраде! Днем солнце багровое, теперь луна такая же. Собаки воют. Страшно! — говорила она, обмахиваясь платочком.
Федор в последний раз взглянул на стол, — всё ли есть, и ушел к себе. Остались вдвоем.
— Почему так задержалась?
— Рядышком с нами, на соседней улице, чума…
— Кто заболел?
— Перекупка. Она торговала на рынке старьем. Покупала у приезжих, скупала у матросов с «купцов». Из-за нее оцепили все три улицы до самого рынка.
— А как же ты прошла? Как не задержали?
— Э, караульщики стоят всё свои. Уговорила. А почему им не пропустить меня: знают, что я здорова! — засмеялась она.
Федор Федорович глянул на Любушку и не мог не улыбнуться:
— Да, действительно здорова. Как репка! Ну, будем ужинать, пить чай. Наливай!
Любушка принялась хозяйничать.
— Хочешь, я тебе расскажу, как чума пришла в Москву? — спросил Федор Федорович, когда поужинали.
— Расскажи!
Она села поближе к нему и приготовилась слушать.
— Был вот такой же вечер. Штилевая погода. Луна светит. Собаки лают. Стоит у будки часовой. Подходит к нему с зюйд-веста молодая женщина в белом платье. «Куда, барышня?» — «В Москву». — «Зачем?» — «А вот зачем!» И она распахнула платье…
— Фу, бесстыжая… — перебила Любушка.
— Не перебивай. Вот распахнула. Видит солдат: девушка вся в синяках…
— Хороша девушка. Должно быть, из какого-нибудь кабака плелась…
— Не перебивай, Любушка! Вся в синяках. Солдат к ней: «Стой!» А она показала ему язык. А язык у нее раздвоен. Дразнит: лови-ка! Он за ней. Чуть дотронулся — и умер.
— А не трогай девушки! — сказала Любушка и вдруг померкла, задумалась, глядя на огонек свечи: — Знаешь, Феденька, меня убьют.
— Что ты, что ты!
— Я хожу в белом. И язык у меня раздвоен…
Она высунула язык.
— Но у тебя нет одного, — сказал Ушаков, обнимая ее.
— Чего?
— Синяков.
— Как нет?
— А где же они?
— Вот полюбуйся!
Любушка закатала рукав. На полной руке, выше локтя, виднелся большой синяк.
— Кто это?
— Ты! Всё твои рученьки! Ах ты мой тамбовский медвежоночек!..
…Свеча почти догорела, когда Любушка собралась уходить.
— Я тебя провожу, — сказал Ушаков.
Любушка задула огарок, и они вышли. В сенях на лавке мирно храпел Федор.
Они обогнули казармы и пошли прямо по степи.
— Ну, до завтра, мой дорогой! — попрощалась Любушка. — Тут караулит наш сосед, Яков Иванович.
И она смело направилась к домам. Ушаков стоял и смотрел, что будет.
— Кто идет? — раздался встревоженный окрик.
— Свои, Яков Иваныч, это я!
— А, проходи, полунощница!
И Любушка исчезла среди домов.
Ушаков возвращался назад, сдвинув густые брови. Озабоченно думал: «Вот так караул! Вот так оцепили! Любого пропустят. И даже с какой угодно кладью. Дочь или сестра этой умершей перекупки возьмет ее тряпье и свободно пройдет с ним через все гражданские караулы. А с ней пройдет чума. Нет, это не дело!»
И Ушаков пошел проверить свои флотские посты.
XXI
XXII
Федор Федорович старался, чтобы поскорее спустить корабль со стапеля. Один 74-пушечный, «Слава Екатерины», уже был спущен в Херсоне и отправлен в Ахтиарскую бухту.
Ушаков около полутора лет пробыл в Балаклаве, недалеко от деревушки Ахтиар, и знал прекрасную, просторную Ахтиарскую бухту.
Ею всегда восхищались черноморские моряки.
Суворов, командовавший в 1778 году войсками в Крыму, первый укрепил берега Ахтиарской бухты, а Потемкин теперь приказал сосредоточить в ней новый Черноморский флот.
В субботу вечером Ушаков, уходя из адмиралтейства, взял с собою чертежи одного дека, чтобы наутро проверить кое-какие расчеты.
В воскресенье, позавтракав, он сел за работу, а денщик Федор ушел на базар.
Федор вернулся с базара и, по обыкновению, стал о чем-то рассказывать, не очень заботясь о том, слушают его или нет.
Федор был восторженный, словоохотливый человек. Он всегда чем-либо восхищался — небом, цветком, птицей, облаками. Ушаков уже привык к его излияниям.
Сначала Ушаков не обращал внимания на то, что говорил денщик. Потом как-то вслушался.
— И вот родится же такая — и приятная, и добрая, и обходительная, что все ее любят! — пел Федор.
— О ком это ты? — обернулся Ушаков.
— Есть одна. Барышня аль барыня — не знаю, а только замечательная. Я ее всегда встречаю на базаре.
— И что же?
— Со всеми она так хорошо говорит. С простым человеком не побрезгует. И не пропустит ни одного убогого, чтобы не подать ему милостыни. Сегодня мясник кинул в бродячую собаку камнем, а эта барышня так мясника корила, так корила, что он и сам-то не рад.
«Совсем как Любушка, — подумалось Федору Федоровичу. — Она, тоже со всеми была приветлива, и все ее любили. И сердце у неё жалостливое — бывало, в Воронеже не пропустит на улице ни одного кошачьего хвоста», — улыбнулся при воспоминании он. Спросил:
— Кто же она?
— Не знаю. Только не из военной семьи: ходит с корзинкой одна, без денщика…
— А какая с виду?
— Высокая, статная. А зубы у нее белые-белые… Я таких отродясь не видал. И сама вся улыбчивая…
«Любушка!» — окончательно уверился Федор Федорович и не стал больше говорить с денщиком, хотя так приятно было слышать похвалы ей.
Наутро Ушаков спросил в конторе: какие поставщики в адмиралтействе?
— Уголь поставляет Пудер, вино — Фомин, уксус — Метакса.
«Так и есть: она в Херсоне!»
Хотелось поскорее увидеться с Любушкой, но пришлось ждать до воскресенья.
Федор Федорович решил, что самое удобное встретиться с ней как бы невзначай, на базаре.
В воскресенье утром он пошел посмотреть херсонский базар.
Большая пыльная площадь была полна народу. В центре ее, на узких столах, располагались со своими товарами продавцы мяса и рыбы. Рядом с ними стояли бабы с кувшинами молока, с какими-то лепешками, сыром, жареной рыбой. Сушеные фрукты лежали прямо на земле, на куске рогожи или старого паруса. Тут же в пыли сидели торговцы глиняной посудой и разным старьем. За ними тянулись продавцы вина с бурдюками и бочонками. Это был самый шумный участок базара. И по всей площади сновали цыганки в криво одетых ярких юбках, торговцы вразнос и мальчишки с бутылями в руках:
— Квасу! Квасу! Кому холодного квасу?
Не успел Федор Федорович ступить на площадь, как к нему подскочил пьяненький человек. На плече пьяненький держал кучу поношенной одежды, среди которой ярко рдели красные турецкие шаровары. Он протянул Ушакову турецкий пистолет:
— Купите, ваше-ство!
— Зачем он мне?
— Вам пригодится… Купи-ите!
— Да ведь пистолет-то без курка, — усмехнулся Ушаков.
— Это ничего. Отдадите адмиралтейскому слесарю — он вам за пять копеек приделает новый.
— Ступай-ка, братец, своей дорогой!
— Ваше высокоблагородие, возьмите даром, только пожалуйте хоть двугривенный на пропой души! — не отставал он.
Федор Федорович досадливо отмахнулся и стал проталкиваться дальше. Он шел, глядя по сторонам: где же Любушка?
В толпе на него набросились цыганки. Громко крича, точно ругаясь, они предлагали «барину пригожему», «высокому начальнику» погадать, заранее предсказывая разные блага.
Площадь уже кончалась. На самом краю сидели сапожники и цирюльники. За ними тянулись татарские арбы, запряженные осликами длинные мажары. А среди них затесалась русская кибитка, обтянутая рогожей. Она вся была наполнена деревянными ложками и чашками, окрашенными желтой лаковой краской. Седобородый дед щурил на яркое полуденное солнце выцветшие от старости карие глаза.
— Откуда, дедушка? — удивился Ушаков.
— Володимерский, родимый, володимерский!
«Эк куда его занесло!»
Федор Федорович повернул назад. «Неужели не пришла?» Стало досадно.
Он вновь смешался с толпой.
Наконец Ушаков увидал Любушку, — она оживленно разговаривала с какими-то бабами. Федор Федорович туго сходился с людьми, и его удивляла способность Любушки легко и просто разговаривать с незнакомыми.
Увидев Ушакова, Любушка направилась ему навстречу.
Она была черна от загара. На ее лице белели только зубы.
— Здравствуйте! — широко улыбаясь, приветствовала она.
— Здравия желаю! — обрадовался Ушаков. — Ты стала как молдаванка! — залюбовался он. — Ты все такая же…
— Какая?
— Красивая… Выйдем отсюда, поговорим.
Они вышли из толпы на край площади.
— Давно приехал, Феденька?
— Уже две недели. А ты?
— Я здесь больше месяца.
— И Егорушка?
— Нет, Егорушка остался с мамой. Тащить ребенка сюда, где столько болезней!.. Я приехала в это пекло лишь потому, что Павел говорил, будто из Петербурга много шлют в Херсон моряков. Надеялась встретить тебя. Павел уехал позавчера в Таганрог. Феденька, скажи лучше, как ты живешь? Я так рада, что вижу тебя! Хочется о многом поговорить с тобой, посидеть вдвоем! Знаешь, приходи ко мне сегодня обедать!..
— Лучше ты приходи ко мне. Я живу на отшибе, в отдельном домике, у самой степи. А у тебя кругом соседи. Пойдут сплетни, — поморщился Федор Федорович.
— Ну, ладно, приду я, — согласилась Любушка, и они расстались.
Ушаков с нетерпением ждал вечера.
Вечером Любушка пришла.
Денщик Федор, увидав ее, расцвел. Он не знал, как и принять дорогую гостью. Ушаков немного смутился.
— Мы с Федором Федоровичем старые знакомые, — просто объяснила удивленному денщику свой неожиданный визит Любушка, — Федор Федорович знавал меня еще в Петербурге совсем маленькой девочкой!
— Так-так. Вот и хорошо! Вот и хорошо! — умилялся Федор.
XX
Невидимой, весьма тонкой и сыростью противно пахнущий моровой яд никогда не показывается беспосредственно в наших странах в оных воздухе, но проходит к нам с восточных и полуденных земель чрез товары или зараженных оною людей.
Описание морового поветрия.
Однажды, в конце июля, ранним утром к Ушакову прибежал адмиралтейский вестовой. Вице-адмирал Клокачев звал всех старших командиров на срочное совещание.
«Что там стряслось?» — раздумывал Ушаков, направляясь в адмиралтейство.
Первый, кого Федор Федорович увидал, входя в кабинет адмирала, был Войнович. Выпучив свои черные глаза, он важно восседал в кресле у самого адмиральского стола.
Федор Федорович сел к Голенкину, который выбрал место в сторонке, у окна.
— Что же это ты, Федор Федорович, и глаз не кажешь?
— Заработался, брат! — виновато улыбнулся Ушаков.
Работы у него в самом деле было достаточно. Но ему казалось, что все в Херсоне знают о том, что он встречается с Любушкой, знают, что она бывает у него. Правда, Любушка никогда не шла к Ушакову мимо казарм, а обходила их со стороны степи.
В кабинет вошел Клокачев. Он был чем-то, видимо, расстроен.
Все разговоры смолкли.
— Нашей верфи и нашему строящемуся флоту угрожает страшная опасность. Вчера в Херсоне появилась чума, — выпалил Клокачев и остановился.
— Всё же не ушли!
— Докатилась-таки и до нас! — послышались замечания.
— Это горше самого лютого и грозного врага. Во сто крат хуже всяких турок и их европейских покровителей. Морской флот строится на двух верфях: в Херсоне и Таганроге. В Таганроге убереглись, хотя он и ближе к Тамани, где прошлым летом объявилось это моровое поветрие. Надо и нам приложить все усилия, чтобы не дать распространиться заразе. Надо спасти Черноморский флот!
Клокачев говорил и все время подносил к носу головку чесноку — нюхал.
— Что делали в Таганроге, ваше превосходительство?
— Как убереглись они? — посыпались вопросы.
— А вот как. Капитан над Таганрогским портом генерал-майор Косливцев осматривал всех подозрительных «купцов»[31], устроил карантин. Нам также немедля учредить во всех кораблях и командах карантины, выставить караул. Перед работой и после работы самим лично осматривать команду.
— А как узнаешь, что человек заболел чумой? — спросил, кто-то.
— Черные чирьи пойдут по телу. Как уголь.
— И синие пятна, морушки[32], — откликнулись те, кто слыхал о недавней московской чуме.
— Горячка! Человек лежит без памяти.
— И вовсе не так. У меня в Москве зять помер. При полной памяти. Перед смертью все соленых грибков просил…
Клокачев постучал рукой по столу:
— Тише, господа! Слушайте дальше. Во всех кораблях и командах немедля зажечь костер из кизяка. Жечь круглые сутки. Помните: при чуме, как у нас на море, главное — ветер. Ведь не зря и называется «моровое поветрие». Если команда идет на работу и встретит незнакомого человека, то смотреть, чтобы он не выиграл у тебя ветер. Ежели надо переговорить с ним, то становись так, чтобы вы оказались на ветре.
— Ваше превосходительство, я полагаю, кроме ветра есть еще что-то, — сказал Ушаков. — Если бы только один ветер, то чума пошла бы и дальше, а ведь она второй год держится только на побережье.
— А как в семьдесят первом годе пожаловала в Москву, забыли? Ежели не в ветре, то, извольте сказать, в чем тогда? — обернулся к нему Клокачев.
— Не знаю, ваше превосходительство. Я не лекарь. Я только сказал, что думал.
— Думать нечего. Слушайте, что приказывают, господин капитан второго ранга!
Ушаков покраснел и смолк.
— Людям побольше есть чеснок. И обливаться уксусом. Песен не петь. Работы не прекращать. Но в Ахтиарскую бухту ничего не отправлять: не занести бы мор на готовые корабли.
И Клокачев распустил собрание.
Командиры уходили, озабоченно обсуждая неприятную новость.
— Видишь, сам же говорит: «не занести бы»; значит, не в одном ветре дело! — шептал Голенкину Ушаков, когда они выходили из адмиралтейства. — А то выйдет, как бабы говорят: «ветром надуло».
— Никто ничего не знает, — ответил Голенкин. — А наш Паша угодил: вовремя убрался из Херсона! Ну, Феденька, держись!
— Будь здоров, Гаврюша!
Когда Ушаков пришел к своей команде, там уже знали о страшной новости. Судили-рядили на все лады:
— Не суждено — не заболеешь.
— Бояться не надо. Кто боится, того сразу возьмет.
— Береженого и бог бережет!
— Бог-то бог, да и сам не будь плох!
— Слыхал: уксусом надо обливаться.
— Пей водку — ничто не возьмет!
— Дяденька, а что с человеком тогда случается?
— Голова дюже болит.
— Это когда головная горячка, тогда голова болит, а тут горячка гнилая…
— И что же тут?
— Сине-багровые пятна по телу. И мясо клочьями лезет. Заживо человек гниет…
— Несладко!
— Чума есть всякая: одна холопская, другая — барская. От барской ни ты, ни я не помрем. Вон в Москве была барская — одни баре мерли, ровно мухи.
— Барская-то чума была не тогда. Вон как Пугачев шел с Урала, он, сынок, был барам пострашнее всякой чумы! Вон когда они нигде не могли найти себе места!
— Дяденька, а здеся какая чума?
— А здесь — холопская. Купил солдат у торговки старые шаровары, хотел себе штаны сделать. Торговка, к примеру, сегодня ноги кверху, а его, раба божьего, назавтра скрутило.
— Сми-ирно! — прервала команда разговоры.
Ушаков стал перед строем:
— Вот, братцы, слыхали, какая напасть? Главное: смотреть за собой, чтобы сам и одежда — в чистоте, тогда никакая хворь не пристанет. Посторонних людей сторониться. Не здороваться за руку. Вещей чужих не трогать. Что надо будет купить, пойдем в строю, с офицером. Итак — беречься, но не трусить! Носов не вешать! Как в бою! Молодцами!
— Рады стараться, ваше высокоблагородие!
И команда бодро пошла на работу.
Вечером после работы Ушаков сам привел команду в казармы.
На улицах чадили костры из навоза, камыша и бурьяна. Солнце проглядывало сквозь дымные облака, как кровавый шар.
У капитана 2-го ранга Федора Ушакова все было готово: уксус для обливания команды, карантин, — для него он, выделил мазанку, где помещался лазарет. Вокруг расположения команды корабля № 4 стояли посты, не пропускавшие никого.
Прежде Федор Федорович любил эти тихие вечерние часы. Он знал, что к нему обязательно прибежит коротать вечерок милая Любушка.
Ушаков делал что-либо у стола — проверял расчеты, просматривал ведомости, а она сидела рядом — вязала, напевая.
Так проходило полчаса. А потом Любушка вдруг обнимала его, карандаш летел в сторону, а ведомости мешались с чертежами…
Денщик, Федора был доволен, что к ним приходила Любовь Флоровна. Он ее уважал, старался всячески угодить ей.
— А все-таки без хозяйки — дом сирота! — говорил он, будто бы сам с собой.
И старался все подать, а потом бесследно исчезал.
— Ну, Федор, слыхал, какая у нас объявилась гостья? — спросил Ушаков, придя домой.
— Как не слыхать, ваше высокоблагородие! Вон костры по всему городу запалили. Солнышко затмили. А гостья — точно, упаси господи! Это, сказывают, как в семьдесят первом годе в Москву пожаловала. Тогда оно вот как было. Солнышко еще не встало — только в зорьке купалось, приплелась к заставе сгорбленная старушонка в черном саване с монашеским куколем на голове. Бредет, на суковатую клюку опирается. Караул стоит, усы разглаживает. Кричит ей: «Стой! Куда бредешь, гнилая? Как тебя звать, древняя?» А она подняла голову — один голюсенький череп. Вместо глаз синие болотные огоньки мигают. Зубы-клыки лязгают. «Звать меня — моровая язва!..» Смеется, вредная, во весь свой поганый рот. Распахнула саван, а под ним — кости, обтянутые желтой кожей, а на коже черные пятна. Караул попался не из робкого десятка. Спервоначалу отшатнулся: свят, свят! А потом сотворил крестное знамение и ружье наперевес: «Стой, язва!» А она язык показала — мол, накося, выкуси — да через заставу, как тень, в Москву и сгинула. А язык-то у нее ровно у змеи, — на конце раздвоен. Вот и можно теперь узнать чуму по раздвоенному языку да черным пятнам на теле!
— Да-а… Красивая сказка, — усмехнулся Ушаков. — А как же мы-то теперь будем, Федор?
— А как все, батюшка. Мы на базаре покупали только молоко да овощи. Овощ пусть мне в кувшин с уксусом кладут, а от молока откажемся.
— Верно. Сядем-ка мы на морской стол — на крупу да солонину!
— Точно так, Федор Федорович!
Ушаков ходил по комнате. Надо было ужинать, а Любушки нет, как нет. Беспокоился, но ничего не говорил. Федор понял его состояние. Гремя стаканами, сказал в пространство:
— Где ты, ласточка, где, касаточка?
Только произнес — мимо окна мелькнула тень. Вбежала Любушка.
— Ух, чуть добежала! Едва не задохнулась в этом дымном смраде! Днем солнце багровое, теперь луна такая же. Собаки воют. Страшно! — говорила она, обмахиваясь платочком.
Федор в последний раз взглянул на стол, — всё ли есть, и ушел к себе. Остались вдвоем.
— Почему так задержалась?
— Рядышком с нами, на соседней улице, чума…
— Кто заболел?
— Перекупка. Она торговала на рынке старьем. Покупала у приезжих, скупала у матросов с «купцов». Из-за нее оцепили все три улицы до самого рынка.
— А как же ты прошла? Как не задержали?
— Э, караульщики стоят всё свои. Уговорила. А почему им не пропустить меня: знают, что я здорова! — засмеялась она.
Федор Федорович глянул на Любушку и не мог не улыбнуться:
— Да, действительно здорова. Как репка! Ну, будем ужинать, пить чай. Наливай!
Любушка принялась хозяйничать.
— Хочешь, я тебе расскажу, как чума пришла в Москву? — спросил Федор Федорович, когда поужинали.
— Расскажи!
Она села поближе к нему и приготовилась слушать.
— Был вот такой же вечер. Штилевая погода. Луна светит. Собаки лают. Стоит у будки часовой. Подходит к нему с зюйд-веста молодая женщина в белом платье. «Куда, барышня?» — «В Москву». — «Зачем?» — «А вот зачем!» И она распахнула платье…
— Фу, бесстыжая… — перебила Любушка.
— Не перебивай. Вот распахнула. Видит солдат: девушка вся в синяках…
— Хороша девушка. Должно быть, из какого-нибудь кабака плелась…
— Не перебивай, Любушка! Вся в синяках. Солдат к ней: «Стой!» А она показала ему язык. А язык у нее раздвоен. Дразнит: лови-ка! Он за ней. Чуть дотронулся — и умер.
— А не трогай девушки! — сказала Любушка и вдруг померкла, задумалась, глядя на огонек свечи: — Знаешь, Феденька, меня убьют.
— Что ты, что ты!
— Я хожу в белом. И язык у меня раздвоен…
Она высунула язык.
— Но у тебя нет одного, — сказал Ушаков, обнимая ее.
— Чего?
— Синяков.
— Как нет?
— А где же они?
— Вот полюбуйся!
Любушка закатала рукав. На полной руке, выше локтя, виднелся большой синяк.
— Кто это?
— Ты! Всё твои рученьки! Ах ты мой тамбовский медвежоночек!..
…Свеча почти догорела, когда Любушка собралась уходить.
— Я тебя провожу, — сказал Ушаков.
Любушка задула огарок, и они вышли. В сенях на лавке мирно храпел Федор.
Они обогнули казармы и пошли прямо по степи.
— Ну, до завтра, мой дорогой! — попрощалась Любушка. — Тут караулит наш сосед, Яков Иванович.
И она смело направилась к домам. Ушаков стоял и смотрел, что будет.
— Кто идет? — раздался встревоженный окрик.
— Свои, Яков Иваныч, это я!
— А, проходи, полунощница!
И Любушка исчезла среди домов.
Ушаков возвращался назад, сдвинув густые брови. Озабоченно думал: «Вот так караул! Вот так оцепили! Любого пропустят. И даже с какой угодно кладью. Дочь или сестра этой умершей перекупки возьмет ее тряпье и свободно пройдет с ним через все гражданские караулы. А с ней пройдет чума. Нет, это не дело!»
И Ушаков пошел проверить свои флотские посты.
XXI
Чума в Херсоне распространялась. Каждый день умирали люди. Мертвые валялись на опустевших улицах.
Постепенно стали заболевать солдаты гарнизона и матросы верфи. Ушаков каждый день утром и вечером осматривал свою команду — четыреста с лишком человек. Однажды при вечернем осмотре он обратил внимание на мичмана Баташева. У него как-то осунулось лицо, а глаза были мутные, словно у непротрезвившегося человека.
— Что с вами, мичман? Нездоровится?
— Голова как-то болит, Федор Федорович. Днем водил команду на реку за камышом, было жарко. Пока ломали, я снял шляпу. Должно быть, нажгло голову.
«Уж не начинается ли?» — с тревогой подумал Ушаков, а вслух сказал:
— Лягте сегодня в карантин. На всякий случай.
— Да я здоров. Это пройдет, Федор Федорович, — взмолился испугавшийся мичман.
— В карантине еще никто не лежал, чистая мазанка. Почему не переночевать там?
— Ваше высокоблагородие, я в мазанке один, — обратился уже совсем по-официальному мичман. — Кротов ведь уехал в Азов.
Ушаков вспомнил, что мазанка, где помещались двое мичманов, стояла на самом краю расположения его команды и что мичман Кротов действительно уехал.
— Ладно, оставайтесь у себя. Только уж никуда не выходите до моего разрешения.
На следующий день утром Ушаков с волнением подошел к мазанке Баташева.
— Ну, как здоровье, Баташев? — окликнул он, подходя к окну.
— Ничего, Федор Федорович. Только озноб. Должно, лихоманка проклятая. Она меня уже раз трясла!
— Полежи сегодня. Я велю, чтобы тебе принесли чаю и рому.
«Неужели чума? А может, в самом деле только лихоманка? Ежели чума, жаль: молодой, хороший паренек!»
Когда вечером Ушаков пришел наведаться к Баташеву, тот как-то возбужденно вскочил с койки и радостно крикнул:
— Федор Федорович, я себя хорошо чувствую! Я здоров!
— Здоров, так и слава богу! Завтра в строй!
Ушаков пошел ужинать. Мичман не выходил у него из головы. Очень уж он возбужден, взгляд у него дик и неподвижен.
Было настолько неприятно, что даже Любушка, которая и сегодня сумела проскользнуть через заставу, не улучшила настроения Федора Федоровича.
— Тебя не задержали караулы? — удивился он.
— Что караулы? — улыбнулась Любушка, садясь рядом с ним за стол. — Есть и похуже их!
— Кто?
— Муж. Павел. Сегодня утром вернулся из Таганрога. Не пускал из дому: чума, чума!
— Правильно делал!
— Спрашивает: куда собираешься, на ночь глядя? А я: скоро вернусь, схожу к адмиралтейской Семеновне за уксусом. Уксуса-то, говорю, у нас в доме нет, хоть ты и флотский подрядчик!
Она секунду помолчала, а потом, ласково заглядывая ему в глаза, сказала:
— Вот прибежала взглянуть: жив ли ты, здоров ли, мой соколик!
— Нам придется расстаться на время, Любушка, — нахмурился Федор Федорович.
— Почему?
— Видишь ли, не полагается, чтобы кто-либо приходил сюда…
— Так ведь я же, Феденька, ничего с собой не ношу…
Она снова немного помолчала.
— Со мной только моя любовь к тебе, — вполголоса сказала Любушка.
Ушаков сидел, подперев голову ладонью. О чем-то думал.
— Знаешь, тебе надо уехать из Херсона.
— От тебя я никуда не поеду! — твердо ответила Любушка.
— Милая, да ведь пойми: в городе — чума! Мы люди военные, наше дело одно. А тебе что? Зачем рисковать? Сынок у тебя еще мал. Не ровен час… Нельзя же допустить, чтобы он остался сиротой.
Федор Федорович даже встал.
Любушка молча теребила пальцами концы платка.
— Хорошо. Я подумаю. Павел тоже настаивает: «Уедем от беды подальше!»
— Метакса говорит верно: незачем оставаться здесь. Нечего переть на рожон! Уезжайте!
— Но проститься я все-таки еще приду, так и знай! — сказала Любушка, нехотя подымаясь с места. — Дай-ка мне бутылку с уксусом — ведь я же пошла за ним, — улыбнулась она.
Федор Федорович достал бутылку с уксусом и пошел провожать Любушку по степи до городских улиц. А затем еще раз наведался к своему больному мичману.
Часовой, стоявший как раз возле самой мазанки Баташева, увидав подходившего капитана, покачал головой:
— Плохо, ваше высокоблагородие. Без памяти находится, — прошептал он, в страхе глядя на мазанку. — Плетет невесть что!
Ушаков прислушался. В раскрытое окно донесся бред мичмана:
— Флаг и гюйс поднять! Ха-ха-ха, навались, ребята, навались! Прямо руль!
Ушаков с ужасом подумал: «Конец: чума! Вот-то беда!»
Но, стараясь говорить спокойно, сказал, уходя, часовому:
— Ничего особенно плохого: человек только бредит. Бывает, и здоровый не то что говорит во сне, а даже, зубами скрежещет!
Он пришел домой, вытерся уксусом, съел на ночь головку чесноку и лег, но уснуть долго не мог.
Постепенно стали заболевать солдаты гарнизона и матросы верфи. Ушаков каждый день утром и вечером осматривал свою команду — четыреста с лишком человек. Однажды при вечернем осмотре он обратил внимание на мичмана Баташева. У него как-то осунулось лицо, а глаза были мутные, словно у непротрезвившегося человека.
— Что с вами, мичман? Нездоровится?
— Голова как-то болит, Федор Федорович. Днем водил команду на реку за камышом, было жарко. Пока ломали, я снял шляпу. Должно быть, нажгло голову.
«Уж не начинается ли?» — с тревогой подумал Ушаков, а вслух сказал:
— Лягте сегодня в карантин. На всякий случай.
— Да я здоров. Это пройдет, Федор Федорович, — взмолился испугавшийся мичман.
— В карантине еще никто не лежал, чистая мазанка. Почему не переночевать там?
— Ваше высокоблагородие, я в мазанке один, — обратился уже совсем по-официальному мичман. — Кротов ведь уехал в Азов.
Ушаков вспомнил, что мазанка, где помещались двое мичманов, стояла на самом краю расположения его команды и что мичман Кротов действительно уехал.
— Ладно, оставайтесь у себя. Только уж никуда не выходите до моего разрешения.
На следующий день утром Ушаков с волнением подошел к мазанке Баташева.
— Ну, как здоровье, Баташев? — окликнул он, подходя к окну.
— Ничего, Федор Федорович. Только озноб. Должно, лихоманка проклятая. Она меня уже раз трясла!
— Полежи сегодня. Я велю, чтобы тебе принесли чаю и рому.
«Неужели чума? А может, в самом деле только лихоманка? Ежели чума, жаль: молодой, хороший паренек!»
Когда вечером Ушаков пришел наведаться к Баташеву, тот как-то возбужденно вскочил с койки и радостно крикнул:
— Федор Федорович, я себя хорошо чувствую! Я здоров!
— Здоров, так и слава богу! Завтра в строй!
Ушаков пошел ужинать. Мичман не выходил у него из головы. Очень уж он возбужден, взгляд у него дик и неподвижен.
Было настолько неприятно, что даже Любушка, которая и сегодня сумела проскользнуть через заставу, не улучшила настроения Федора Федоровича.
— Тебя не задержали караулы? — удивился он.
— Что караулы? — улыбнулась Любушка, садясь рядом с ним за стол. — Есть и похуже их!
— Кто?
— Муж. Павел. Сегодня утром вернулся из Таганрога. Не пускал из дому: чума, чума!
— Правильно делал!
— Спрашивает: куда собираешься, на ночь глядя? А я: скоро вернусь, схожу к адмиралтейской Семеновне за уксусом. Уксуса-то, говорю, у нас в доме нет, хоть ты и флотский подрядчик!
Она секунду помолчала, а потом, ласково заглядывая ему в глаза, сказала:
— Вот прибежала взглянуть: жив ли ты, здоров ли, мой соколик!
— Нам придется расстаться на время, Любушка, — нахмурился Федор Федорович.
— Почему?
— Видишь ли, не полагается, чтобы кто-либо приходил сюда…
— Так ведь я же, Феденька, ничего с собой не ношу…
Она снова немного помолчала.
— Со мной только моя любовь к тебе, — вполголоса сказала Любушка.
Ушаков сидел, подперев голову ладонью. О чем-то думал.
— Знаешь, тебе надо уехать из Херсона.
— От тебя я никуда не поеду! — твердо ответила Любушка.
— Милая, да ведь пойми: в городе — чума! Мы люди военные, наше дело одно. А тебе что? Зачем рисковать? Сынок у тебя еще мал. Не ровен час… Нельзя же допустить, чтобы он остался сиротой.
Федор Федорович даже встал.
Любушка молча теребила пальцами концы платка.
— Хорошо. Я подумаю. Павел тоже настаивает: «Уедем от беды подальше!»
— Метакса говорит верно: незачем оставаться здесь. Нечего переть на рожон! Уезжайте!
— Но проститься я все-таки еще приду, так и знай! — сказала Любушка, нехотя подымаясь с места. — Дай-ка мне бутылку с уксусом — ведь я же пошла за ним, — улыбнулась она.
Федор Федорович достал бутылку с уксусом и пошел провожать Любушку по степи до городских улиц. А затем еще раз наведался к своему больному мичману.
Часовой, стоявший как раз возле самой мазанки Баташева, увидав подходившего капитана, покачал головой:
— Плохо, ваше высокоблагородие. Без памяти находится, — прошептал он, в страхе глядя на мазанку. — Плетет невесть что!
Ушаков прислушался. В раскрытое окно донесся бред мичмана:
— Флаг и гюйс поднять! Ха-ха-ха, навались, ребята, навались! Прямо руль!
Ушаков с ужасом подумал: «Конец: чума! Вот-то беда!»
Но, стараясь говорить спокойно, сказал, уходя, часовому:
— Ничего особенно плохого: человек только бредит. Бывает, и здоровый не то что говорит во сне, а даже, зубами скрежещет!
Он пришел домой, вытерся уксусом, съел на ночь головку чесноку и лег, но уснуть долго не мог.
XXII
По степи тарахтела ямская повозка. В ней ехал из Петербурга только что произведенный в капитаны 2-го ранга Нерон Веленбаков. Последние годы он плавал на Балтийском, а теперь его назначили также в Херсон.
Уже на нескольких последних станциях перед Херсоном капитана предупреждали:
— Куда вы едете? В Херсоне — чума!
— Этак и в бой идти нельзя: ведь там убить могут! — шутил Веленбаков и неукоснительно подвигался к югу.
Только на последней станции, Богородицкой, он принял кое-какие меры предосторожности: захватил с собою для лечения три штофа водки.
— Уксусом вытираться — ерунда! Не уксус помогает, а водка! Мой дядя в Москве спасся только ею, сердешной. Пил водку и маринованными в уксусе рыжиками закусывал. Рыжиков здесь нет, так я вместо них лучком буду!
Когда стали приближаться к Херсону, ямщик начал просить отпустить его, не доезжая до места.
— Смилуйся, ваше высокоблагородие! Христом-богом прошу: отпусти! Жена, дети! У тебя чемоданишко пустяковый, легкий — дойдешь! — со слезами на глазах умолял он.
— Ну, черт с тобой, уноси ноги, трус! — отпустил ямщика Веленбаков, когда невдалеке показались херсонские мазанки.
С чемоданчиком в руке он подошел к первой городской гражданской заставе. На заставе стоял толстый купчик-армянин. Он попытался было не пустить Веленбакова, но тот не посмотрел на его вооружение — кинжал и пику, толкнул караульного в грудь и закричал:
— По указу ее императорского величества, государыни императрицы, сучий сын!..
И, пошатываясь, вошел в город.
— Исайка, пропусти! — крикнул купчик на соседний пост.
На следующем Веленбакова пропустили беспрекословно. Так он добрался до военных адмиралтейских караулов.
Тут уже спрашивал он сам:
— Где корабль номер четыре?
Он знал, что Федор Федорович — командир корабля № 4, и решил остановиться у своего друга.
Уже на нескольких последних станциях перед Херсоном капитана предупреждали:
— Куда вы едете? В Херсоне — чума!
— Этак и в бой идти нельзя: ведь там убить могут! — шутил Веленбаков и неукоснительно подвигался к югу.
Только на последней станции, Богородицкой, он принял кое-какие меры предосторожности: захватил с собою для лечения три штофа водки.
— Уксусом вытираться — ерунда! Не уксус помогает, а водка! Мой дядя в Москве спасся только ею, сердешной. Пил водку и маринованными в уксусе рыжиками закусывал. Рыжиков здесь нет, так я вместо них лучком буду!
Когда стали приближаться к Херсону, ямщик начал просить отпустить его, не доезжая до места.
— Смилуйся, ваше высокоблагородие! Христом-богом прошу: отпусти! Жена, дети! У тебя чемоданишко пустяковый, легкий — дойдешь! — со слезами на глазах умолял он.
— Ну, черт с тобой, уноси ноги, трус! — отпустил ямщика Веленбаков, когда невдалеке показались херсонские мазанки.
С чемоданчиком в руке он подошел к первой городской гражданской заставе. На заставе стоял толстый купчик-армянин. Он попытался было не пустить Веленбакова, но тот не посмотрел на его вооружение — кинжал и пику, толкнул караульного в грудь и закричал:
— По указу ее императорского величества, государыни императрицы, сучий сын!..
И, пошатываясь, вошел в город.
— Исайка, пропусти! — крикнул купчик на соседний пост.
На следующем Веленбакова пропустили беспрекословно. Так он добрался до военных адмиралтейских караулов.
Тут уже спрашивал он сам:
— Где корабль номер четыре?
Он знал, что Федор Федорович — командир корабля № 4, и решил остановиться у своего друга.