Роббинс Гарольд. Никогда не люби незнакомца

   — О нет, брат Бернард! Вы всегда чудесно ко мне относились. Я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы сделали.
   — Не меня ты должен благодарить, Фрэнсис, а церковь, — улыбнулся брат Бернард. — Мы научили тебя здесь многому хорошему, но больше тебе приходилось учиться за этими стенами, Фрэнсис. — Он показал рукой на улицу. — Мы живем здесь тихо и спокойно и постепенно отвыкаем от борьбы. В этих стенах мы можем помогать тебе не сходить с истинного пути, но когда ты уйдешь... Кто там сможет помочь тебе? Кто приютит и защитит от людской глупости? Нет, Фрэнсис, боюсь, мы многое упустили. Мы сами должны учиться жизни за этими стенами с вами вместе. — Он достал платок и высморкался. — Ну ладно, хватит хныкать! Фрэнсис, ты попрощался с отцом Куинном, старшей сестрой и учительницей? Мы будем скучать по тебе.
   — Я тоже буду скучать, сэр. Мы попрощались утром.
   — Молодец! — Мы направились к зданию. — Мы еще увидимся перед твоим отъездом. — И он вошел в приют.
   — Брат Бернард! — позвал я.
   — Что, сын мой?
   — Быть евреем это смертный грех? — выпалил я. Его лицо смягчилось.
   — Нет, сын мой, — медленно и спокойно ответил брат Бернард. — Многие из нас забывают, что Иисус был евреем.
   — Но брат Бернард, если я еврей, я не смогу приходить в церковь, не смогу исповедоваться, просить отпущения грехов, а после смерти буду гореть в аду.
   Он подошел ко мне и взял за руку.
   — Фрэнсис, — очень тихо сказал брат Бернард, — как бы нам не хотелось думать, что небеса принадлежат католикам, это не так. На небесах рады всем хорошим людям, независимо от веры, к которой они принадлежат. Мне очень хочется думать, что рай открыт для всего человечества. Будь хорошим человеком, Фрэнсис, люби своих ближних, твори добро и можешь не бояться ада. — Брат Бернард улыбнулся. — Понял, сын мой?
   — Да, сэр. Кажется, понял.
   — Ну и хорошо! Сейчас мне нужно идти. Обед, наверное, уже заканчивается. — Он взъерошил мои волосы и скрылся в здании.
   Изо всех дверей во двор повалили дети.
   Я решил войти в приют через спортзал. Несколько парней, среди которых был и Пит Санперо, играли в баскетбол.
   Я захотел попрощаться с ним и предложить забыть старые обиды.
   Увидев меня, они перестали играть. Я сразу почувствовал что-то неладное, и по спине забегали мурашки, но я уже давно научился не выдавать своих чувств. Я подошел к Питу и протянул руку.
   — Давай все забудем. Пит.
   Он не сводил взгляда с моего лица, не обращая внимания на протянутую руку.
   — Конечно, давай, — согласился он и заехал мне прямо в челюсть.
   Какой-то парень подставил ногу, и я полетел на пол. Меня схватили несколько рук, да так крепко, что я даже не мог пошевельнуться. Сначала, правда, я так удивился, что и не помышлял о защите. Пит Санперо склонился надо мной.
   — Сукин сын, еврей, — прорычал он. — Пробрался в нашу школу, не сказав никому ни слова! — Он больно пнул меня в бок, затем нагнулся и ударил в лицо.
   Мне удалось освободить одну руку и ухватить его за рубашку. Он отпрянул и в то же время вновь ударил меня. Я повис на Санперо, и вставая, он поднял и меня. Освободив вторую руку, я вцепился ему в горло. Пит отлетел к стене. Остальные парни принялись колотить меня сзади по спине и шее, но я не обращал на них ни малейшего внимания. Впервые в жизни я дрался, забыв в ярости обо всем на свете. Сначала я сдавил ему горюю, потом принялся методично бить головой о стенку. Пит колотил меня в живот. Из носа и рта у меня потекла кровь. Остальные навалились сзади, и мы покатились по полу. Послышался треск разрываемого пиджака и рубашки, но мне было наплевать. Единственное, что я хотел — это убить Питера Санперо. Сейчас я уже бил его головой о цементный пол. Неожиданно меня схватили за плечи сильные руки и оттащили от Пита. Наступила тишина. Меня крепко держал брат Бернард. Пит продолжал лежать на полу.
   — Кто все это начал? — строго спросил брат Бернард.
   Его глаза гневно сверкнули.
   — Питер сказал, что пришло время преподать урок этому вонючему еврею, — выпалил один из парней и тут же прикусил язык.
   Не отпуская меня, брат Бернард сказал:
   — Идите все к себе. — Затем он повернулся к Санперо. — Чтобы больше я тебя здесь не видел. Этот зал только для воспитанников приюта.
   Он держал меня за плечо, пока они выходили. Когда мы остались одни, он отпустил меня и нежно посмотрел в лицо.
   — Не обижайся на них, Фрэнсис. Им еще многому предстоит научиться.
   Я молча смотрел на него и тяжело дышал. Сильно ныл бок, из носа капала кровь.
   — Пойди умойся, — мягко сказал брат Бернард. — Тебя ждет дядя. К сожалению, ты уже сложил вещи, так что тебе не во что переодеться.
   Я зашел в уборную и умылся. Брат Бернард стоял рядом и держал в руке бумажное полотенце. Мы молча поднялись в его кабинет.
   Там уже сидел дядя с женщиной, наверное, моей тетей. Вероятно, я представлял из себя ужасную картину — весь пиджак и рубашка изорваны в клочья и перепачканы кровью. Лицо женщины побледнело.
   Когда я направился к ним, резко закололо в боку и груди, в ушах зазвенело. Мне показалось, что я падаю, а вокруг вращаются лица: брат Бернард, дядя, тетя. Пит, Мартин, Реймонд, Джерри с отцом. Рут, сестра Анна, отец Куинн, Джимми Кеуф, Силк Феннелли, Джули.
   Веки словно налились свинцом. Наконец после долгих усилий я открыл наполненные слезами глаза. Я лежал в какой-то белой комнате. Надо мной склонились дядя, тетя и брат Бернард. Краешком глаза я заметил медсестру, которая вышла из комнаты. Интересно, что делает медсестра в моей комнате? Я попытался открыть рот, но брат Бернард прижал палец к губам.
   — Тише, мальчик. Ничего не говори. Ты в больнице Рузвельта. У тебя три сломанных ребра, так что лежи тихо.
   Я опустил голову на подушку и посмотрел на стену. На календаре большими буквами было написано: «Первое сентября, 1925 года».
   Так прошел мой последний день в приюте Святой Терезы.

Интерлюдия
Мартин

   Мартин стоял у двери и прислушивался к музыкальным трелям звонка. Он снял фуражку. Желтоватый электрический свет превратил его уже начавшие редеть белокурые волосы в золотые, такого же цвета, как дубовые листья на погонах. Интересно, какими они стали, подумал он? Четыре года — большой срок.
   Люди меняются за четыре года, меняются очень сильно. Мартин Кэбелл невесело рассмеялся про себя. Уж он-то знает! За четыре года на его глазах очень много мальчишек превратились в настоящих мужчин. Он видел, как они поступают в полевые госпитали с детским выражением разочарования и ужаса на лице. Страх перед болью и несчастьем, что обступали их, западал глубоко в душу.
   Его работа заключалась в удалении из их душ невидимых рубцов. С телесной болью было значительно проще. Берешь нож, читаешь молитву и режешь. Через какое-то время прекращаешь читать молитву, но продолжаешь резать с внутренним чувством отчаяния. Раненый или выживает, или умирает — все очень просто.
   Его работа была значительно сложнее. Лечение Мартина было неосязаемо и незаметно, но имело куда большее значение для больного. Если не знать, за чем следить, можно не заметить следов выздоровления. Иногда внезапно улавливаешь, что перестают трястись губы, загораются глаза или исчезает дрожь в руках, а порой следы выздоровления заметны только в манере держать голову или походке. Только тогда понимаешь, что победил болезнь. Но симптомы настолько незаметны, что, если не приглядеться в нужное время, можно ничего не заметить.
   Дверь открыла Джанет. Несколько секунд они смотрели друг на друга.
   Она почти не изменилась, мелькнула дикая мысль. То же маленькое лицо, те же голубые глаза и белокурые волосы.
   — Мартин! — радостно воскликнула она.
   Кэбелл почувствовал, как к его щеке и губам прикоснулись ее губы в дружеском легком поцелуе.
   — Прошло... — начала говорить Джанет.
   — Четыре года, — улыбнулся Мартин. — Я думал...
   — Мы тоже думали, — прервала его Джанет. — Четыре года немалое время. Мы гадали, изменился ли ты или нет.
   — Смешно, но я то же самое думал о вас с Джерри. — Она взяла его за руку и ввела в гостиную. Мартин продолжал: — Несколько секунд, пока я стоял у двери, я чувствовал себя странником, незнакомцем.
   Джанет взяла фуражку и передала служанке, появившейся неизвестно откуда и неизвестно куда исчезнувшей.
   В комнату вбежал Джерри Коуэн. Мужчины обменялись рукопожатием, с любовью глядя друг на друга. Они почти одновременно начали говорить глупости, которые взрослые мужчины говорят друг другу, когда глубоко взволнованы.
   — Мартин, старый ты костоправ!
   — Джерри, адвокатская кляча!
   Джанет принесла поднос с напитками, и все разобрали стаканы.
   — За встречу! — с улыбкой провозгласил тост Джерри, показывая стаканом на Мартина Кэбелла.
   — За вас двоих! — ответил Мартин.
   — Нет, подождите! — прервала их Джанет, и мужчины посмотрели на нее.
   — За дружбу! — Она высоко подняла стакан. — За крепкую, всепобеждающую дружбу!
   И они осушили стаканы.
   О таком ужине Мартин мечтал давно. Вкусная еда, накрахмаленная скатерть, сверкающее серебро, безупречный белый фарфор, свечи. Он ужинал со своими друзьями, старыми друзьями, с которыми провел веселое детство и юность, когда мир был молодым, все дни отличались друг от друга, а каждое утро несло надежду.
   Их разговор неизбежно обратился к Фрэнсису. Всегда рано или поздно они начинали разговаривать о Фрэнсисе Кейне. Сейчас первой заговорила Джанет, а Мартин подхватил. Он мгновенно вспомнил друга, их первую встречу. Казалось, все произошло только вчера.
   — Я помню тот первый день, — сказал Кэбелл. — Мы были совсем детьми. Мне тогда было около тринадцати. Когда я возвращался из школы, меня поймали несколько мальчишек. Фрэнсис побил меня, но прогнал остальных.
   Странно. Я никогда не мог понять, что он во мне нашел. Как бы там ни было, Фрэнк был отличным парнем. — Мартин мечтательно улыбнулся. — Он делал то, о чем мы только мечтали, и делал это на совесть. Я не умел тогда драться. Фрэнки был неплохим боксером, и он научил меня давать сдачи.
   Но меня привлекало в нем не только это, а какое-то почти подсознательное чувство справедливости, долга по отношению к товарищам, спокойная и непоколебимая уверенность в себе и своих поступках. Старшие не воспитывали его и разговаривали с ним, как с равным.
   Именно от него я узнал, что такое равенство. До встречи с Фрэнки, я постоянно сознавал, что я еврей. Мне каждый день напоминали об этом ругательства на стенах, драки на улицах, ехидные замечания и насмешки. Я мог бы превратиться в злобного фанатика, который во всех бедах винит национальность. Но Фрэнк вылечил меня, без разговоров приняв в свою маленькую компанию.
   Он с друзьями принял меня. Мне очень хочется думать, что они начали дружить со мной, благодаря ему, его авторитету.
   Много лет спустя, уже учась на медицинском факультете, я вспомнил о Фрэнсисе и понял, что добился этого благодаря и ему. Однажды он сказал мне о парне, которого я недолюбливал: «Нормальный парень. Его нужно только понять».
   В этих словах я нашел ответ почти на все вопросы, которые мучили меня. Если понимаешь человека, знаешь, почему он ведет себя так, а не иначе, его можно не бояться, и страх уже не заставляет вас ненавидеть его.
   В 1935 году в Германии, когда учился в университете, я опять вспомнил о Фрэнсисе. Однажды я возвращался с лекции и читал на ходу. Я сильно увлекся книгой, потому что немецкий всегда давался мне с трудом. Неожиданно я столкнулся с кем-то и, не поднимая головы, извинился.
   Тогда-то это и произошло. На какое-то мгновение я растерялся и превратился в тринадцатилетнего мальчишку с Пятьдесят четвертой улицы, к которому пристают хулиганы. Услышав произнесенное с отвращением «еврей», я поднял глаза и увидел мужчину в военной форме. Он ударил меня, и я избил его до потери сознания.
   Я вернулся в университет и спросил профессора-немца, почему они позволяют это? «Вы не понимаете, мой мальчик, — ответил он, качая седой головой. — Люди больны. Они боятся, а страх порождает ненависть...»
   В тот миг я вспомнил Фрэнки и его слова. «Почему же вы, понимающие, не объясните им?» — спросил я.
   «Нас очень мало, и они не станут нас слушать».
   На следующий день, не закончив семестр, я уехал из Германии. У меня было что рассказать дома своим близким, но меня не стали слушать. Я встретил понимание всего у нескольких человек: у вас. Рут и еще кого-то, всех можно пересчитать по пальцам. Остальные просто не поверили, а может, им было наплевать.
   Во время работы много раз у меня опускались руки и хотелось сказать: «Пусть все катится к чертям! Убирайтесь! Я ничем не могу вам помочь». Но я вспоминал Фрэнки и говорил себе: «Виноват не больной, а ты сам. Ты не понимаешь, не знаешь, в чем дело, а если не понимаешь, как ты можешь ему помочь?»
   Я еще раз углублялся в историю болезни, и часто это помогало. В нескольких случаях я действительно ничего не мог сделать, но не из-за того, что не пытался. Просто я оказывался настолько глуп, что не мог понять пациента. Тогда я винил свое невежество, а не больного. — Мартин коротко рассмеялся и поднёс к губам стакан. — Выступает Мартин Кэбелл, величайший психиатр всех времен. Он пытается логически объяснить свои неудачи. А может, во всем виноват мой комплекс неполноценности?
   Кэбелл сделал глоток и посмотрел на своих собеседников. Во время монолога его лицо смягчилось и помолодело. Неожиданно он улыбнулся своей прежней теплой улыбкой.
   Старые друзья, подумал он. Все, как прежде. Ничего не изменилось. Им можно доверять, они все выслушают. Мир опять стал прежним, и впервые после своего возвращения из Европы Мартин Кэбелл почувствовал, что вернулся домой.

Часть 2

Глава 1

   Пока я лежал в больнице, я многое узнал о своем дяде и его семье. Дядя заведовал отделом в магазине готовой одежды и последние десять лет жил в Нью-Йорке в удобной пятикомнатной квартире на Вашингтон Хайтс.
   Его жену, тихую и мягкую женщину, я полюбил с первого взгляда. Ни словом, ни жестом она ни разу не дала мне понять, что думает обо мне плохо. Каждый день она приносила в больницу фрукты, сладости или книги, оставалась, сколько могла, а потом уходила. Иногда тетя захватывала с собой дочерей, девочек восьми и десяти лет.
   Сначала они испуганно смотрели на меня, но со временем привыкли и стали целовать в щеку, когда приходили проведать.
   Моррис и Берта Кайны и их дочери, Эстер и Ирен, стали моей первой семьей, и наша неловкость и смущение поначалу были легко объяснимы. Семейные отношения, привычные и простые для большинства людей, мне казались сложными и непонятными. Я никогда не мог понять, кто чьим родственником является. Но постепенно мы привыкли друг к другу.
   В конце сентября меня выписали из больницы, и я вошел в новый мир. Дядя Моррис отвез меня домой на маленьком «бьюике». Там уже ждал накрытый стол. Тетя Берта испекла торт. Я перезнакомился со всеми родственниками. Когда все разошлись, мне показали мою комнату, которая мне сразу понравилась. Раньше в ней жила Ирен, старшая из девочек, которая сейчас переехала к Эстер или, как ее называли дома, Эсси. В шкафу уже висела моя одежда.
   Помню, как дядя Моррис сказал: «Фрэнки, это твоя комната». Девочки уже спали. Я вошел в комнату и огляделся по сторонам. В глаза сразу бросилась фотография молодой женщины в рамке.
   — Это твоя мама, Фрэнки, — объяснила тетя Берта, заметив мой взгляд. — Это ее единственная фотография, и мы подумали, что ты захочешь, чтобы она стояла у тебя в комнате.
   Я подошел ближе. Маме было лет девятнадцать. Зачесанные назад и собранные в пучок волосы, как было модно в те дни, слегка раскрытые в улыбке губы и веселые огоньки в глазах. Чуть округленный волевой подбородок, даже пожалуй слишком волевой для ее глаз и губ. Я смотрел на снимок несколько минут.
   — Ты очень похож на нее. Фрэнки, — заметил дядя Моррис. Он тоже подошел к комоду, взял карточку, затем поставил обратно. — Хочешь, я расскажу тебе о ней?
   Я кивнул.
   — Переодевайся, и мы поговорим.
   Тетя Берта достала из комода новую пижаму.
   — Мы подумали, что тебе понадобится новая пижама, — улыбнулась она.
   — Спасибо. — Я неловко взял пижаму и начал расстегивать рубашку. Мне еще предстояло научиться принимать подарки.
   — Ты никогда не должен стыдиться своей матери, Фрэнки, — начал дядя. — Она была необычайной женщиной. Видишь ли, давным-давно мы жили в Чикаго. Вся семья гордилась ей. Когда Франсис исполнилось двадцать, она уже закончила колледж и собиралась идти работать. Как раз в это время и сделали фотографию. Она была очень активной девушкой и постоянно боролась за права женщин. В то время женщины не имели права голоса, как сейчас, и она все время произносила гневные речи о дискриминации. Франсис была очень хорошим бухгалтером. Однажды ей удалось найти ошибку, которую допускали из месяца в месяц в бухгалтерских книгах «Маршал Филдс», большого магазина в Чикаго, в котором она работала. Примерно в то же время я переехал в Нью-Йорк. Потом она влюбилась в сослуживца и захотела выйти за него замуж, но родители воспротивились. Понимаешь, у нас была очень строгая семья, а он не был евреем. Короче, они бежали. Франсис написала, что собирается в Нью-Йорк и обязательно зайдет, но больше мы о ней ничего не слышали. Мы безуспешно пытались найти ее. Вскоре после этого умерла мать, а отец переехал в Нью-Йорк к нам. Он часто повторял: «Если бы мы не были такими дураками и не пытались заставить ее жить по-нашему, она до сих пор жила бы с нами». Вскоре и он умер. Отец все время горевал после исчезновения Франсис. — Дядя Моррис опять взял фотографию.
   — Но это все в прошлом, — решительно заявила тетя Берта, — а надо думать о сегодняшнем дне. По-моему, все они знают, что ты с нами, и очень рады, как и мы. Мы хотим, чтобы ты полюбил нас, как мы полюбили тебя, Фрэнки. — Она забрала фотографию у мужа и поставила на комод.
   — Да, мэм, — ответил я, надевая пижаму и вешая брюки на стул. Я сел на край кровати, снял туфли и носки и улегся.
   — Спокойной ночи, — сказали они.
   Тетя Берта нагнулась и поцеловала меня в щеку.
   — Спокойной ночи, — ответил я.
   — Фрэнки, — сказала тетя, задерживаясь в дверях.
   — Да, мэм?
   — Не говори мне: «Да, мэм». Называй меня тетя Берта. — Она выключила свет и вышла из комнаты.
   — Да... тетя Берта, — прошептал я и дотронулся пальцем до щеки, еще теплой от ее поцелуя.
   Я уснул, глядя на фотографию матери, которую освещала луна. В темноте казалось, что она улыбается мне.

Глава 2

   На следующее утро я проснулся рано. В квартире царила тишина, похоже, все еще спали. Я встал с кровати, подошел к комоду и посмотрел на часы. Половина седьмого.
   Солнце еще не взошло. Моя комната выходила во двор, и из окна виднелись еще два дома. Из открытого окна послышался звон будильника и долетел запах свежего кофе. Стены домов были выкрашены в белый цвет, чтобы лучше отражать солнце. Я отошел от окна, надел нижнее белье и брюки и тихо отправился в ванную умываться.
   Вернувшись к себе, сели задумался. Все здесь оказалось новым и необычным. Я привык спать в комнате с другими детьми и сейчас скучал без ежедневной веселой утренней возни. За дверью раздались шаги, и я выглянул в коридор.
   — Доброе утро, Фрэнки! — улыбнулась тетя Берта. — Не спится?
   — Нет, просто я привык вставать рано.
   — Умылся?
   — Угу, — ответил я. — Уже оделся.
   — Будь добр, сбегай за булочками, а то мне не хочется идти.
   — С удовольствием, тетя Берта.
   Она дала мне мелочь и объяснила, где находится булочная.
   Было уже около семи, и люди собирались на работу. Я купил булочки, а на обратном пути — «Ньюс».
   Булочки я положил на кухонный стол и сел читать газету. Через несколько минут пришла тетя Берта и поставила на плиту кофе. Еще минут через десять появился дядя Моррис.
   — Доброе утро. Фрэнки! Как спалось?
   — Отлично, дядя Моррис.
   — Ты уже купил газету? Есть что-нибудь интересное?
   — Ничего особенного. — Я протянул газету. — Хотите посмотреть?
   — Спасибо.
   Тетя Берта принесла тосты и апельсиновый сок. Не отрываясь от газеты, дядя начал завтракать.
   Потом мы ели яйца и пили кофе с булочками. Когда завтрак уже закончился, пришли девочки.
   — Доброе утро, — хором поздоровались они, подошли к отцу с обеих сторон и поцеловали его.
   Он обнял их и вернулся к газете. Затем Ирен и Эсси подошли к тете Берте и поцеловали ее. Она нагнулась, поцеловала дочерей и что-то им прошептала. Девочки подошли ко мне и поцеловали меня. Я рассмеялся. Девочки сели за стол.
   — Мне пора, — объявил дядя Моррис, взглянув на часы. — Ты идешь сегодня в школу, Фрэнки?
   — Наверное.
   — Вечером расскажешь, как дела. — Он поцеловал жену и вышел.
   — В какую школу ты будешь ходить, Фрэнки? — поинтересовалась Эсси.
   — Джорджа Вашингтона.
   — А я в другую.
   — Здорово! — Я замолчал, не зная, о чем говорить.
   Тетя принесла дочерям завтрак и села.
   — Понравилось? — улыбнулась она.
   — Потрясающе!
   — Я рада. По-моему, тебе пора в школу. Нельзя опаздывать в первый же день.
   Я пошел к себе, надел галстук, пиджак и вернулся на кухню.
   — Пока! — попрощался я.
   Тетя встала из-за стола и проводила меня до двери. В прихожей она дала мне три доллара.
   — Это тебе на неделю на обеды и карманные расходы. Если мало, скажи.
   — Нет! Хватит. Зачем мне больше? Спасибо!
   — Счастливо!
   Она закрыла входную дверь.
   Я чувствовал себя не в своей тарелке. Все изменилось. Например, больше не нужно идти на мессу перед занятиями.
   Школа Джорджа Вашингтона располагалась на углу Сто девяносто первой улицы и Аудубон авеню. Новое здание из красного кирпича с невысоким куполом высилось на холме.
   Меня сразу послали в приемную директора. Я назвал секретарше свое имя и ждал, пока она найдет мою карточку. Она велела мне идти в 608-ую комнату, когда прозвонит девятичасовой звонок.
   После звонка коридор моментально наполнился учащимися. Я легко нашел 608-ую комнату и отдал учителю карточку. Он посадил меня на заднюю парту.
   Я огляделся по сторонам. Класс оказался смешанным — человек двадцать черных и столько же белых. Со мной за партой сидел негр.
   — Новенький? — широко улыбнулся он. — Меня зовут Сэм Корнелл.
   — Меня Фрэнсис Кейн.
   Да, здесь все не так, как в школе Святой Терезы.
   Лишь в конце первой недели мы заговорили о религии. Меня всегда удивляли евреи. Сейчас, кажется, я начал понимать, почему они такие странные. Они не ходили в будни в свою церковь, а субботы у них были воскресеньями. Без привычных ежедневных месс я постепенно начал скучать.
   Нельзя сказать, что я был чрезвычайно религиозен. В основном я ходил в церковь лишь потому, что это входило в мои обязанности. При первой же возможности я старался увильнуть. Но сейчас, после нескольких лет довольно регулярного посещения месс, мне было как-то не по себе.
   Я сидел дома. Перечитав все газеты, заскучал. По субботам дядя Моррис ходил на работу приводить в порядок бумаги, скопившиеся за неделю. В доме остались только мы с тетей Бертой, девочки играли на улице. Наконец я отложил газету в сторону и встал.
   — Тетя Берта, можно пойти погулять?
   — Конечно, Фрэнки. Можешь не спрашивать.
   Я взял пиджак и вернулся в гостиную. Тетя слегка смущенно посмотрела на меня. Я понимал, что ей хочется спросить, куда я иду, а я не знал, что ей ответить. Я не знал, как она отнесется к тому, что я хочу заглянуть к брату Бернарду, а потом в церковь. Когда я дошел до двери, она спросила:
   — Ты надолго, Фрэнки?
   — Не знаю. Хотел повидать кое-кого из друзей.
   — Мы с дядей хотели, чтобы ты как-нибудь сходил с нами в синагогу. Если тебе нечего делать, можно пойти сейчас.
   — А мне туда можно? — неуверенно спросил я. — Я раньше там никогда не был.
   — Конечно, можно, — очень мягко ответила она и улыбнулась. — Мы с дядей будем очень рады, если ты пойдешь.
   — О'кей.
   — Подожди минуточку. Я только переоденусь и пойдем.
   По дороге тетя молчала.
   Одноэтажное здание без статуй святых, даже без шестиконечной звезды не произвело на меня сильного впечатления. Оно совсем не было похоже на место, куда люди ходят молиться. Я почувствовал разочарование.
   Еще больше я разочаровался, когда мы вошли внутрь. Пол оказался чуть ниже улицы, поэтому пришлось спуститься на несколько ступенек. Мы очутились в маленькой комнате с серыми стенами. Я начал снимать шляпу, но тетя остановила меня.
   — Это синагога. Фрэнки. Здесь не снимают головные уборы.
   Я несколько секунд удивленно смотрел на нее. Все здесь было не так, как в церкви Святой Терезы.
   Мы вошли в саму синагогу, в которой находилось всего несколько человек. Комната оказалась очень простой. Большинство деревянных скамей нуждались в покраске, многие потрескались. В дальнем конце виднелось возвышение с четырьмя столбиками, над которым висел выцветший навес из красного бархата. Под ним стоял мужчина и читал на иврите свиток, который держали двое помощников.