Роже Вайян. Закон

Бриганте и донна Лукреция выбрали для первого своего любовного свидания
сосновую рощу.
Сначала Франческо шел по опушке рощи со стороны Скьявоне, по краю
жнива. Ему попалось стадо ослов, пасшихся на свободе, потом стадо коз.
Слепни, кружившиеся над ослами, бросили свои жертвы и накинулись на
Франческо. Срезав ветку мирты, он усердно отгонял наседавших на него
слепней. Солнце быстро приближалось к зениту.
Первая их встреча с донной Лукрецией без посторонних свидетелей, тогда,
когда он сказал ей, что на месте Фабрицио предпочел бы Сансеверину,
длилась от силы полчаса. И в эту самую минуту он вдруг подумал: "Я люблю
донну Лукрецию". Тремя месяцами раньше ему и в голову бы не пришло, что
малый вроде него может полюбить женщину, подобную донне Лукреции. Таковы
были последствия чтения французских романов.
И понятно, он окончательно был не в состоянии отвечать на
непринужденные вопросы жены судьи Алессандро. Она смотрела на него с
нескрываемым любопытством, "неприкрытым любопытством", подумалось ему;
взгляд донны Лукреции всегда слишком неприкрыто выражал все ее мысли и все
ее чувства.
Он поднялся с кресла и на миг задержал в своей руке протянутую ему
руку.
- Уходите, - приказала она.
Целых три недели, последовавших за этим свиданием, он любил ее так, как
любили своих избранниц герои романов минувшего века. Он видел ее в
гостиных Порто-Манакоре - никогда еще они не встречались так часто;
говорил он еще меньше, чем раньше, да и она тоже, подобно ему, замыкалась
в кольце молчания, так они и сидели рядом у проигрывателя, только время от
времени предлагали друг другу послушать ту или иную пластинку; остальные
гости тем временем танцевали или играли в бридж. Но думал он о ней
беспрестанно, рисовал себе в воображении их одинокие прогулки по улицам
Милана, их любовные клятвы на берегу Арно во Флоренции, их поцелуи в
Булонском лесу в Париже, только ни разу ничего не случалось с ними ни в
Порто-Манакоре, ни даже в Неаполе: их любовь была представима лишь совсем
в ином мире, чем тот, который он знал, в иные времена, в ином
пространстве, в предыдущем веке или же на Севере, где-нибудь за Тибром.
К концу третьей недели настал срок возвращаться в Неаполь, он пришел к
ней попрощаться, застал ее дома одну. Они стояли молча лицом к лицу. Он
даже не предвидел, что все будет так.
- Я вас люблю, - сказал он.
- Я тоже, - ответила она.
Прижавшись к Франческо, она положила голову ему на плечо.


Донна Лукреция и Франческо Бриганте назначили свидание у входа в пещеру
- ближайшую к оконечности мыса, где стоит трабукко. Мыс к середине
горбился холмом; со стороны Скьявоне сосновая роща спускается уступами к
полю, по краю которого сейчас и идет Франческо; со стороны бухты Манакоре
роща обрывается у гребня соседнего утеса, круто нависающего над морем.
Десятки зимних потоков прорыли себе русло с обрывистыми берегами через
рощу и утес; на узеньком бережку, там, где впадает в море один из этих
потоков, и находится вход в пещеру.
Покинув летнюю колонию - другими словами, самую низкую часть мыса,
обращенную к Порто-Манакоре, - донна Лукреция, таким образом, вынуждена
была пересечь всю рощу и добраться до гребня утеса.
Подымается она медленно - слишком уж крут подъем. Солнце близится к
зениту. Потрескивают сосновые иголки. Так густо напоен воздух запахами
чабреца, лаванды, перечной мяты, майорана, что они льнут к коже, словно
пропитанные маслом, словно обретают живую плоть; они преграждают ей путь,
как густой подлесок, через который продираешься с трудом. Она идет от
дерева к дереву, иной раз хватается за шершавый ствол сосны, порой
скользит на сосновых иглах, но тут же выпрямляется, а от жары, как это
часто бывает именно под соснами, мучительно жжет кожу; но ей нипочем жара,
земное притяжение, цепляющиеся за платье запахи - все ей всегда нипочем,
уж это дано ей от природы.
В первый раз, когда они остались с Франческо одни с глазу на глаз, -
это когда он сказал ей, что на месте Фабрицио предпочел бы Сансеверину
Клелии, - слова эти возбудили ее любопытство. Но так как ей никогда и на
ум не приходило отождествлять себя с Сансевериной, она не обнаружила в
этом юношеском предпочтении завуалированного признания. Однако, привыкнув
вести с мужем интеллектуальные беседы, она попыталась заставить Франческо
объяснить причины такого предпочтения.
Вот в эти-то несколько минут возникло нечто новое, и причиной тому было
неловкое молчание Франческо. На ее вопросы он не отвечал. Впрочем, она и
не особенно удивилась. Молчаливость наравне с широкими плечами, голубыми
навыкате глазами, сдержанностью, степенно-уверенными манерами была
неотъемлемым свойством Франческо. Но вдруг в мгновение ока его молчание
стало совсем иным. Оно стало пугающе тревожным, томительным, как
безвоздушное пространство над бухтой Манакоре, как пустота между грядой
гор и сплетенными руками либеччо и сирокко, схватившимися над открытым
морем, как тишина, нависшая над бухтой в тот час, когда далеко в море
разыгрывается буря, когда весь воздух выпит этой бурей, которая там,
вдалеке, вздымает невидимые волосы на невидимых кораблях.
До сих пор Лукреция выносила лишь головное суждение о человеческих
особях, но тут она почувствовала это молчание всей грудной клеткой, той
полостью, где гнездится пугающее томление. А когда, прощаясь, Франческо на
миг задержал ее руку в своей, томление это вдруг скатилось куда-то ниже -
в лоно. Так она стала женщиной.
- Уходите, - сказала она ему.
И тут же упрекнула себя за эту идиотскую фразу - до чего же она
по-провинциальному звучит. Но Франческо уже ушел.
В течение трех последующих недель она мужественно противоборствовала
этому доселе неведанному наваждению. Отныне она стала женщиной, женская ее
плоть, оказывается, может откликнуться на призыв, и она полюбила, полюбила
совсем так, как если бы не была рождена в этом краю, где царит праздность,
а в Северной Италии, во Франции, в России Анны Карениной, в Англии
Мэнсфилд. Не теряя зря времени, она сделала выводы из нового своего
положения, но не взяла за образец ту или иную восхищавшую ее героиню
романа; героини эти лишь помогли ей высветлить свое чувство, но в ее
собственном, своем стиле. Она даже не подумала о том, как бы устраивать
тайные свидания с Франческо Бриганте, чтобы сделать его своим любовником,
чтобы стать его возлюбленной, - словом, чтобы упорядочить их преступную
страсть. Нет и нет! Раз она его любит, она будет жить с ним вместе; но,
коль скоро Южная Италия нетерпима к таким делам, как незаконные связи, они
вдвоем уедут на Север; а коль скоро у них нет денег, они оба будут
работать.
Она не задавалась вопросом: а любит ли он меня тоже? Готов ли он со
мной уехать? Раз он любил, ясно, она любима. В восемнадцать лет она,
пожалуй, не была бы столь уверена в себе. Но в двадцать восемь она
поставила на службу любви всю свою энергию, энергию крепкой, сильной,
ничем не занятой женщины.
И хотя она с холодным рассудком расчисляла все последствия своей любви,
это не мешало ей любить страстно. Напротив. Целыми днями она твердила про
себя в упоении: "Я люблю Франческо Бриганте, в каждой черте его лица видна
сила души, он прекрасен, даже ходит он спокойно и уверенно, как все
настоящие мужчины, под его сдержанностью таится чувствительное и нежное
сердце, я сделаю его счастливым". Она радовалась, что готова бросить
родных детей без сожаления, лишь бы сделать счастливым своего любовника. В
течение этих трех недель она достигла вершин счастья, которых уже потом
никогда не достигала.
Ее не мучили угрызения совести при мысли о том, какое горе, настоящее
горе, выпадет на долю судьи Алессандро, на долю ее мужа. Он сам подготовил
ее к познанию всех оттенков страсти долгими разговорами и чтением романов,
которыми вскормил ее душу; здесь, в мире и одиночестве, которое он создал
для нее, после их шумной квартиры в Фодже, суждено было взрасти тем силам,
что питали ее восторги. Впрочем, если бы даже она задумалась над этим,
решение ее осталось бы неизменным. Сам того не зная, судья Алессандро
воспитал ее для любви, которой ей пришлось воспылать к другому; целых
десять лет он "учил" Лукрецию, но теперь, став "совершеннолетней", ученица
испытывала неодолимую потребность бросить его; она возненавидела своего
опекуна за то, что он напоминал ей о былой ее слабости.
Когда она снова очутилась наедине с франческо, три недели спустя после
того, как он задержал при прощании ее руку в своей чуть дольше, чем
обычно, - это легкое пожатие руки Франческо вдруг открыло ей, что и она
тоже женщина, как и все прочие, с тем же внезапным биением крови,
вынуждающим открыть свою душу мужчине, - она сочла совершенно
естественным, что он сказал:
- Я вас люблю.
И она спокойно ответила:
- Я тоже.
Потом она уронила голову ему на плечо. Он был не намного выше ее. Все
прошло так, как положено.
Наконец она добралась по крутизне до сосновой рощи, отсюда начинается
тропинка, бегущая по гребню утеса. Теперь между нею и ненавистными
взглядами жителей Юга лежит достаточно большое расстояние, и она идет
крупным спокойным шагом под августовским солнцем, под solleone,
львом-солнцем, таким, каким оно становится часам к одиннадцати утра.
Всю бухту Манакоре она может окинуть одним взглядом, замкнутую и
разбитую на различные участки бухту.
Вот они, эти участки: на западе озеро, низина, козьи холмы, оливковые
плантации - словом, все оттенки зеленого; перешеек, прямой, будто
прочерченный по линейке, отделяет их от моря. На юге, белое на белом,
террасы Порто-Манакоре, лепящиеся одна над другой, собор святой Урсулы
Урийской, венчающий город, а в самом низу - четкая полоса мола. От юга к
востоку волнистая гряда холмов, по склону их разбиты апельсиновые и
лимонные плантации, здесь все темно-зеленое, до черноты.
А вот чем замкнута бухта: со стороны моря весь небосвод затянут плотной
завесой туч, которые гонит к суше либеччо и удерживает над водой сирокко,
здесь все серое, черно-серое, серо-белое, свинцовое, медное. Со стороны
суши позади козьих холмов, садов и сосновой рощи сплошным массивом встает
монументальная гора, крутобокий утес с красноватыми потеками лавы,
прочерченный по гребню на тысячекилометровой высоте темной полосой. Это
поднялся в незапамятные времена ныне уже одряхлевший лес, где высятся
вековые дубы, - лес, торжественно именуемый Umbra, лес Теней.
Да и небо не дает никакой лазейки. Солнце, стоящее теперь почти
вертикально над бухтой, прикрывает все выходы сверху, обволакивает жгучим
золотом свою дщерь, донну Лукрецию.
Франческо Бриганте вошел в сосновую рощу и теперь, тяжело дыша,
карабкается на гребень отрога под стрелами льва-солнца, отбиваясь от
назойливых слепней, налетевших от коз, и от слепней, налетевших от ослов.
После того как он сказал донне Лукреции, что он ее любит, и она
ответила "я тоже", они с минуту, если не дольше, стояли лицом к лицу,
потом она уронила голову ему на плечо, а он даже не посмел ее обнять,
непослушные руки висели, как плети. В соседней комнате шумно завозилась
служанка, они отпрянули друг от друга, служанка вошла в комнату. Затем
явился судья Алессандро и попросил жену дать им по рюмочке французского
коньяка; разговор шел о джазе, Лукреция предпочитала новоорлеанскую школу
джаза, Франческо - "боп", а судья - Бетховена. Франческо вернулся домой;
так и не услышав вторично из уст донны Лукреции, что она его любит, а на
следующий день пришлось уехать в Неаполь, даже с ней и не повидавшись.
В Неаполе ему и в голову не приходило ставить под сомнение эту страсть,
тем более страсть разделенную - другими словами, лестную для него и
подтверждаемую десятками примеров, почерпнутых из романов. Совершенно
случайно ему посчастливилось раскопать на чердаке своего
родственника-священника перевод "Анны Карениной"; он прочитал роман одним
духом и обнаружил, что адюльтер сулит дамам из светского общества
трагическую участь; он огорчился за донну Лукрецию, но вообще-то был
польщен в своем тщеславии.
Готовясь к экзаменам, он думал, без конца думал о своем положении. И
речи не могло быть о том, чтобы завести себе любовницу в Порто-Манакоре,
да еще супругу судьи. Не найти в Порто-Манакоре ни одной двери, что
запиралась бы на ключ, - так уж повелось во всех городах, где количество
жителей во много раз превышает количество жилых помещений. Пляж находится
на глазах всего шоссе, сады - на глазах соседних садов, а оливковые
плантации - на глазах вообще всех манакорцев. Лесничие, объезжающие
верхами лес Теней, все эти сыны гор и сыны тени, обнаружив парочку
влюбленных, нещадно избивают мужчину во имя господне и насилуют женщину во
имя сатаны; нечего и думать приносить на них жалобу карабинерам: адюльтер
не только смертный грех, но и наказуемый законом проступок; впрочем,
карабинеры предпочитают вообще не связываться с лесными молодчиками. Все
холмы под неусыпным оком козьих пастухов, низина - под неусыпным оком
рыбаков, а лодки, бороздящие море, под неусыпным оком всего берега.
Единственно, где можно было бы встретиться, так это в сосновой роще, при
условии, что добираться до нее они будут не вместе, а поодиночке - кто
только не наблюдает за всеми ведущими в рощу дорогами, - и встретиться
всего лишь один раз, так как во второй раз якобы случайное совпадение
будет замечено всеми. Франческо, нигде не бывавший дальше Неаполя, никогда
не видел деревенской местности, не простреливаемой перекрестным огнем
взглядов; поэтому-то он не совсем понимал французские романы: как это
любовники могли искать одиночества в лесах, в лугах, в полях? Как это
может существовать такая бухта, за которой не следят сотни глаз?
Итак, он думал, что ему следовало бы встречаться со своей возлюбленной
в любом другом месте, только не на Юге. Но он находился в полной
зависимости от отца не только в материальном отношении, но и в отношении
времени и передвижения. Поэтому-то он и так и этак пытался разрешить
неразрешимое. И если даже на ум ему приходили разные проекты, он сам
считал их и неразумными, и нереальными: скажем, похитить донну Лукрецию,
увезти ее на Север Италии, поселиться вместе с ней в Генуе, Турине или в
Милане, работать, чтобы содержать их двоих: сил у него, слава богу, хватит
- он может, к примеру, замешивать известковый раствор для строительных
рабочих, может разгружать вагоны, может грузить пароходы, бить на дорогах
щебенку.
Воспользовавшись праздником "тела господня", нерабочим днем в
христианско-демократической республике, он решил съездить в
Порто-Манакоре. Ему удалось побыть полчаса наедине с донной Лукрецией у
нее дома. Это была их третья встреча без посторонних. При первой встрече
он сравнил ее с Сансевериной и пожал ей руку. Во время второй - они
признались, что любят друг друга.
Он заявил ей, что не может без нее жить, что она должна с ним уехать,
он еще сам не знает куда, но все равно куда.
Она в молчании выслушала его, не спуская с него взгляда своих огненных
глаз.
Тут он поведал ей о своих безрассудных планах, о том, что он хочет ее
похитить, что они будут жить вдвоем на Севере, что он будет заниматься
физическим трудом. Донна Лукреция сочла все его проекты весьма разумными,
кроме выбора будущей профессии. У него уже есть аттестаты об окончании
двух курсов, вскоре он получит и третий, следовательно, ему нетрудно будет
устроиться так, чтобы зарабатывать на жизнь, пусть самую скромную сумму, в
качестве секретаря у адвоката или у нотариуса или в качестве
юрисконсульта, не бросая при этом учения. Она уже все обдумала и даже
наметила точный план действий. Судья Алессандро связан давней, еще
детской, а потом школьной и университетской, дружбой с одним
представителем филиала крупной туринской фирмы, находящегося в Неаполе;
пусть Франческо пойдет к этому человеку от имени судьи (такие словесные
рекомендации никогда никто не проверяет): он скажет ему, что внезапно
очутился перед необходимостью зарабатывать себе на жизнь, что его семья
переехала в Пьемонт, что на руках у него вдовая мать, младшие сестры, да
мало ли еще что, пусть говорит все, что угодно, но пусть объяснит, что ему
необходимо жить и работать в Турине. Через несколько дней донна Лукреция
сама напишет этому человеку письмо, тоже от имени судьи, и настоятельно
попросит его пристроить куда-нибудь Франческо, а потом будет зорко следить
за всей "корреспонденцией, благо почтальон приносит письма им на дом в то
время, когда муж находится в суде. Если дело сорвется, она придумает
что-нибудь другое: у нее в запасе десятки проектов.
Франческо был до того изумлен, что даже забыл заключить в объятия ту,
которую он уже называл про себя своей любовницей, хотя ни разу не коснулся
поцелуем даже ее щеки.
А сейчас, тяжело дыша, весь в поту, отбиваясь от слепней, лезет он на
вершину холма, под соснами, малонадежными защитницами от льва-солнца,
среди въедливых запахов. В спешке он выбрал неудобный подъем, пожалуй
самый крутой. Он недостаточно тренирован для того, чтобы расхаживать в
полдень по сосновым рощам. Он человек науки, и кожа у него белая, как у
его матери. При каждом шаге он спрашивает себя, почему это донна Лукреция
выбрала для их свидания среди всех прочих пещер - ведь известковый холм
сплошь изрыт пещерами, - почему выбрала она пещеру, находящуюся ближе
всего к оконечности мыса, иными словами такую, куда и ей и ему приходится
добираться пешком гораздо дольше, чем до любой другой. От одышки он теряет
свою обычную самоуверенность, которая, в сущности, держится на его давней
привычке, не доверяя отцу, говорить медленно, сначала подумав, и дышать
ровно.
Когда он вышел от судьи после третьего свидания со своей любовницей,
еще не сорвав с ее губ ни единого поцелуя, судьба его была решена.
В Неаполе он отправился к другу судьи, тот встретил его приветливо,
особенно еще и потому, что на него произвели самое благоприятное
впечатление молчаливость и спокойствие Франческо, так выгодно отличавшие
его от суетливых неаполитанцев. Недели через три он вызвал Франческо к
себе: пришла не только весьма настоятельная рекомендация от донны
Лукреции, но и письмецо от епископа города Фоджи, которое ей удалось
получить через одну свою родственницу, а также ответ из Турина,
благоприятный в принципе, но требующий кое-каких уточнений об образовании
молодого кандидата. Словом, все шло точно так, как рассчитала его
любовница.
Примерно с того же времени она стала его наваждением в снах, а не
только в дневных мечтаниях. С самого раннего детства снилось ему всегда
одно и то же: за ним гонятся, погони бывали самые различные - то он
убегает по лестнице, но ступени уходят из-под ног; вот он на каком-то
плато, и с каждым его шагом все ближе и ближе головокружительная крутизна;
словом, неважно где и как, но только ноги становятся ватными, перестают
повиноваться. Почти никогда не видел он лица своего преследователя, но в
глубине души знал, знал смутно, как то бывает во сне, что преследователь
этот - его отец, Маттео Бриганте. Иной раз удавалось мельком разглядеть
пару маленьких, жестко глядящих глаз и тоненькую полоску черных усиков. И
в тот самый миг, когда его преследователь, когда его отец, видимый или
невидимый, готовился вот-вот схватить его, страх, который и был, в
сущности, подспудным содержанием сна, достигал нечеловеческого предела.
Странный это был страх, смешанный с острым физическим наслаждением,
подобным тому, какое он испытывал, когда отец - длилось это до тринадцати
лет - стегал его в наказание кожаным ремешком, вслух считая удары или
заставляя сына считать их вслух, так как Бриганте держался убеждения, что
ребенка необходимо наказывать строго, без чего его не воспитаешь, и что
только из-за этих регулярных порок мальчик вырастет настоящим мужчиной,
научится владеть собой и сможет отстоять отцовское наследство от адвокатов
и нотариусов; ребенку надлежит вгонять закон под кожу. Когда страх
достигал уже совсем нестерпимого накала, Франческо просыпался, чаще всего
рывком, и чувство, испытываемое при этом, было подобно любви, мучительное
и сладостное чувство.
А в последний месяц (после праздника "тела господня" и третьего его
свидания с той, кого он про себя именовал своей любовницей) тот вечный
преследователь, мучивший его в снах, вдруг приобрел иное, странное лицо:
теперь под чертами Маттео Бриганте угадывались черты донны Лукреции,
совсем так, как в коконе чувствуется присутствие куколки, готовой вот-вот
превратиться в бабочку, когда соприсутствует и то, и другое, вроде бы
совсем различное и в то же самое время взаимосвязанное, как то бывает во
сне, холодные властные глаза его отца и огненные властные глаза его
возлюбленной, холодно-огненные глаза его отца и его любовницы.
Он добрался до гребня мыса. И теперь крупно шагает под палящим
львом-солнцем по верхней тропинке. Его душит гнев против донны Лукреции,
выбравшей для их свидания такое идиотское место. Слепни никак не желают
отставать, и его душит гнев против слепней, против отца, из-за которого
приходится принимать все эти дурацкие меры предосторожности, и против
своей возлюбленной, из-за которой ему приходится лазить, высуня язык, по
крутизне, задыхаться, и никак он не может наладить своего дыхания, своего
ровного, размеренного дыхания, создающего ложное впечатление превосходного
владения собой.
Когда после третьего, после последнего их свидания Франческо удалился,
не заключив ее в объятия, но полностью одобрив все ее хитроумные проекты,
донна Лукреция воскликнула:
"Он меня любит так же, как я его люблю!"
Она идет широким, спокойным шагом, направляясь к той пещере, где
назначила ему свидание, идет по бесконечно длинной тропке, вьющейся вдоль
гребня утеса, которая то бежит вниз и упирается в маленький пляжик,
усеянный галькой, поблескивающей сквозь ветви земляничного дерева, то
снова круто вползает вверх к сосновой роще. А он тоже шагает крупно, но
задыхается при каждом шаге, и путь его лежит параллельно ее пути - его
тропинка пробита выше по гребню.
Когда в начале июня он приехал на летние каникулы в Порто-Манакоре,
донна Лукреция уже успела подыскать им связного. Было бы смешно и глупо
надеяться на дальнейшие свидания, рассчитывать только на случайные встречи
с глазу на глаз, на быстрое перешептывание у проигрывателя в салонах
местной знати или на пляже, сплошь утыканном зонтиками светских дам. Даже
для того, чтобы устроить сегодняшнее свидание, на которое оба идут сейчас,
требовалась предварительная письменная договоренность. И, конечно, нечего
и думать о почтовой корреспонденции, не так для него, как для нее: на
следующий же день весь город узнал бы, что супруга судьи ведет тайную
переписку.
Когда окончательное решение было принято, первым ее побуждением было
поговорить с мужем, прямо объявить, что она от него уходит, и потребовать,
пока она еще здесь и никуда не уехала, хотя бы дать возможность свободно
переписываться с кем ей угодно. Ее не смягчили бы его слезные мольбы.
Десятки раз она слышала из собственных уст мужа его негодующие тирады о
том, что итальянские законы, запрещающие развод, в сущности, постыдная
уступка поповской тирании. Она напомнит ему эти слова. Будущих ссор она не
боялась, просто она перестала доверять мужу с тех пор, как он потребовал,
чтобы она посылала детей на уроки катехизиса, и с тех пор, когда он вынес
обвинительный приговор батракам, занявшим пустующие помещичьи земли. Он
вполне способен, решила она, прибегнуть к помощи правосудия, действовать
прямо или непрямо от имени закона, лишь бы помешать ей уехать, или, чего
доброго, начнет преследовать Франческо; итальянский закон - сплошная
ловушка для любовников, да еще по распоряжению полиции южанину можно
запретить работать на Севере Италии. Боялась она также, что муж все
откроет Маттео Бриганте, а тот едва ли допустит, чтобы его сына втянула в
прелюбодейственную связь неверная жена. Сама-то она - Лукреция это знала -
способна преодолеть любые препятствия. Но она боялась, что Франческо
попадет в тройную западню: судьи, комиссара полиции и Маттео Бриганте, что
он запутается в двусмысленных махинациях законных, незаконных и вовсе
противозаконных сил. Стало быть, надо свято хранить тайну.
Оставалось одно - найти связного и через него вести с Франческо
переписку. Донна Лукреция мысленно перебрала всех своих знакомых дам и не
решилась довериться ни одной из них; она презирала их всех скопом.
Впрочем, за всеми женщинами их круга велось такое же негласное наблюдение.
Выбор ее пал на Джузеппину, дочку торговца скобяным товаром, она сразу
же сообразила, что ее можно купить и чем купить.
Достигнув двадцатипятилетнего возраста, Джузеппина уже оставила надежды
на замужество еще и потому, что была она бесприданница (отец ее, державший
скобяную лавку, до сих пор не мог расплатиться за взятый в кредит товар).
Поэтому Джузеппине пришлось ограничить свои тщеславные притязания надеждой
стать официальной содержанкой - таких в обществе если и не принимают, то
вполне терпят - какого-нибудь вдовца или младшего отпрыска богатой семьи,
которому не с руки плодить законных детей, так как те в один прекрасный