Роже Вайян. Закон

которым, как у них было договорено заранее, Мариетта могла бы предупредить
Пиппо о новой ссоре с матерью и сестрами или о каком-нибудь чрезвычайном
событии, мешавшем их совместно разработанным планам или вынуждающем срочно
бежать из дома с колоннами.
С самым серьезным видом они обсуждали все эти вопросы, обсуждали с
жаром, даже с плохо сдерживаемым восторгом, и в каждом их слове звучала
радость, коль скоро они одолели самого Маттео Бриганте.
- А вдруг он вернется? - спохватился Пиппо. - Лучше тебе здесь не
оставаться.
- У меня нож есть, так что я ничем не рискую.
- Нож-то нож, а все-таки... Знаешь, какой он хитрюга. Найдет средство
тебя обезоружить.
- Тогда оставайся ты со мной, - предложила Мариетта.
Об этом он сам и не подумал.
- Ясно, останусь.
Оба замолчали. Уселись на груду холщовых мешков и взялись за руки.
Совсем так же рука в руке сидели они сегодня утром на берегу бассейна, и
Пиппо тогда рассказывал ей о ночных подвигах гуальони. Но теперь оба
молчали. Каждый думал о том, что всю эту ночь им придется провести вместе.
Мариетта попросила Пиппо остаться ночевать, хотя за минуту даже не думала
об этом, как-то сказалось это само собой во время их беседы. И вот впервые
в жизни они не смели взглянуть в глаза друг другу.
Уже не раз им приходилось проводить вместе и день, и ночь, и даже целые
сутки, в низине, на козьих холмах, среди дюн, на плантациях и даже в лесу
Теней. Но цель там была иная - воровство и браконьерство. Так уж повелось,
что он советовался с ней, прежде чем пуститься вместе со своими гуальони
на какое-нибудь дело, и подчас дело весьма рискованное, как, например,
угон "веспы", принадлежавшей карабинеру, или на другое дело, потребовавшее
еще большего размаха, что повлекло за собой, помимо других последствий,
подмену черного бумажника Бриганте (о чем Пиппо еще не знал) на рыжее
кожаное портмоне; но, о чем бы они ни совещались, какие бы проекты ни
строили, говорили они обо всем по-ребячьи.
Они уже давно решили, что любят друг друга. Никогда они не расстанутся,
это ясно. Потом они, конечно, поженятся, это тоже само собой разумеется. А
на ближайшее время они договорились бежать вместе из Порто-Манакоре, благо
счастливый случай и известная ловкость рук доставили им нужные для этого
средства: Мариетта должна была назначить день побега. Однако они не
торопились. Ни разу они не обменялись даже беглой лаской, ни разу он не
поцеловал ее в губы. И им даже не приходилось для этого сдерживать жар в
крови. Это вовсе не значит, что они были какие-то пуритане. Если бы им
пришла охота целоваться по-настоящему, касаться друг друга, заниматься,
наконец, любовью, они бы и занялись без малейшего зазрения совести,
недаром же они были главарями шайки гуальони, привыкшими нарушать все и
всяческие законы. Просто в них еще не заговорило желание.
Нельзя сказать, что Пиппо не знал технической стороны любви, он
обучался ей с другими мальчишками, с козами, в одиночестве и даже
неоднократно, прибавив себе годы, с девицами из публичного дома в
Порто-Альбанезе. И нередко он получал от этого удовольствие, когда
побольше, когда поменьше, чаще всего поменьше, потому что девицы всегда
ужасно торопились; один только раз, когда у него хватило денег заплатить
за получасовой визит, девушка обучила его многому: и как надо вести себя с
партнершей, и как получать от этого побольше наслаждения. Но он еще никак
не соотносил радости, получаемые от публичных девушек, со своей любовью к
Мариетте. Ему нравилось быть с ней вместе, она была поверенной всех его
тайн и замыслов, часто вдохновительницей его игр и разбойничьих подвигов,
и было установлено, что она станет его женой и таким образом их
дружба-сообщничество будет длиться вечно. Но мысль о том, что она станет
его женой, как-то не вязалась с мыслью о Мариетте - партнерше по любовным
утехам; он знал, что так оно рано или поздно случится, но как-то не
задерживался на этой мысли, больше того - вообще избегал об этом думать.
Главарю гуальони, находящемуся в состоянии непрекращающейся войны со
всем взрослым населением Порто-Манакоре, волей-неволей приходилось
внимательно наблюдать за частной жизнью манакорцев. Богачи делают своим
женам детей, но для удовольствия посещают публичные дома в Фодже или
заводят себе на стороне любовницу, искусную в любовных делах, такую,
какой, скажем, будет Джузеппина для комиссара полиции или для кого-нибудь
другого. Одни только бедняки занимаются любовью с собственной женой,
потому что им не из чего платить другим. Хотя он, понятно, сам не смог бы
точно сформулировать свою мысль, но то, что до сих пор он никогда даже в
мыслях не связывал с Мариеттой, своей теперешней сообщницей и будущей
женой, техническую сторону любви, было для него как бы своего рода
роскошью.
А Мариетта, красивая, вполне сформировавшаяся еще четыре года назад
девушка, с дерзко поднимающими платье кончиками грудей, привыкла, что ей
вечно приходится отбиваться от беглых прикосновений, от лапанья мужчин,
буквально шалевших при мысли о ее девственности. Случалось даже, она
ловила на себе тяжелый взгляд дона Чезаре, ничуть не игривый, ничуть не
горячий, просто обволакивающий ее взгляд; ее не возмущала мысль о том, что
ей придется, если он того потребует, отдать ему свою невинность, коль
скоро таков неписаный закон Юга, который она чуть ли не с детства
приучилась считать "вполне естественным"; если она и думала об этом -
только думала она об этом редко, - то не как о страшном насилии над ее
волей, а, скорее, как об одной из тех бесчисленных мелких докук, от каких
не всегда удается отвертеться - тут уж ничего не попишешь, - а после сразу
же займешься чем-нибудь другим.
Но вот нынче вечером, очутившись в сарайчике на апельсиновых и лимонных
плантациях, когда впереди была вся долгая ночь, которую им предстояло
провести бок о бок на груде холщовых мешков, когда еще не улетучилось
хмельное чувство сообщничества двух победителей в битве с Маттео Бриганте,
- вот тогда-то они и начали целоваться.
А как только начали целоваться, все было начисто забыто - и закон Юга,
и традиции Юга, и все то, что оба они раньше думали с той или иной
степенью приближенности о любви и любовных играх, - все было сразу забыто.
Религия для обоих была лишь суеверием, одним из суеверий среди множества
других; им и в голову не пришло, что они совершали грех; моральные устои,
не имеющие под собой теоретической базы, рушатся единым махом. Они просто
были похожи на пастухов, пасущих своих козочек на холмах, соседствующих с
процветающим городом Урия.
Им хотелось лишь одного - слить свои уста в едином дыхании, касаться
любых частей тела другого, прижиматься друг к другу, чувствовать совсем
рядом своего партнера, воспламенять один другого, утишить избытком жара
свое горение. Мариетта потеряла невинность, даже не заметив того, как это
случается часто с молодыми девушками, привычными к тяжелому физическому
труду.
И не почувствовали они угрызений совести, ибо чувство это было им
совсем уж неизвестно.
От сумерек до утренней зари они сжимали друг друга в объятиях,
разжимали объятия, снова сжимали, испытывая при этом все более острое
наслаждение. Они не обменялись ни единым словом, слышно было только
невнятное бормотание, вскрики и вздохи любви. Когда один уставал, другой
пытался вновь его воодушевить, на что уходило не больше минуты. Так они и
заснули с первыми проблесками зари на груде холщовых мешков, переплетя
ноги, держась за руки, и сердца их бились в унисон.
Донна Лукреция и Франческе Бриганте расстались на маленьком песчаном
пляжике неподалеку от трабукко; Франческо сначала поднялся вверх по откосу
скалы, потом стал спускаться через сосновую рощу, дошел до кустарника, где
он припрятал "веспу" дона Руджеро; а она шагала по дорожке, вьющейся по
гребню холма, высокая, прямая, в скромном своем платье с закрытым воротом
и длинными рукавами, шла она не торопясь, обычным спокойным шагом, не
прячась от пылающего льва-солнца, которое еще не начинало клониться к
островам.
Она не бросила ни одного взгляда на бухту Манакоре, зажатую между
высокой горой, увенчанной лесом Теней и грядой туч, которые нагнал
либеччо, но удерживал над открытым морем сирокко; она не любила здешних
мест, хотя десять лет назад, когда ее привез сюда молодой супруг, судья
Алессандро, любила их, но теперь она и не ненавидела их, как ненавидела
совсем еще недавно: решение уехать принято, материальные дела, думалось
ей, улаживаются, и потому она чувствовала себя, как, скажем, жительница
Турина, которая проводит здесь летние каникулы и скоро уедет, так как
знает, что ее любимый нуждается в вей.
Так, думая только о будущем, она добралась до портика летней колонии. В
колонии Лукреция тут же нашла директора, который решил, что посетительница
ждала его в палаточном городке, где беседовала с воспитательницами и с
детьми, и он предложил отвезти ее домой на машине, на что она сразу же
согласилась. Хитрость ее, впрочем чисто ребяческая, удалась как нельзя
лучше, и в этом она увидела доброе предзнаменование.
Своему мужу, судье Алессандро, она сказала: "Я завтракала с
воспитательницами" - и тут же заперлась у себя в спальне. Лежа на постели,
уставившись в потолок широко раскрытыми глазами, она без конца думала о
том, как бы получше устроить жизнь Франческо в Турине, чтобы он был
счастлив.
В пять часов, когда арестанты начали петь и когда песня прорвалась
сквозь "намордники" тюрьмы, пробилась через все четыре этажа в
полузакрытые ставни ее спальни, Лукреция села писать Франческо письмо. Она
дала ему адрес одного друга их семьи и ее друга тоже, о котором вспомнила
только сегодня, - бывшего служащего префектуры в Фодже, занимающего теперь
видный пост в Турине и могущего поэтому быть полезным Франческо, и вложила
в письмо рекомендательную записку. В письме она советовала Франческо,
воспользовавшись этой поездкой, снять комнату, а если удастся - небольшую
меблированную квартирку, где они и поселятся в октябре. Напоминала ему,
что для первого визита к своему будущему директору необходимо надеть белую
сорочку и темный галстук. Об их любви она почти ничего не написала, это
казалось ей само собой разумеющимся. Письмо она заключила словами:
"Благодарю за проявленную доброту" - и подумала при этом о тех пакостях,
которых он мог бы потребовать от нее в пещере и в чем она не считала себя
вправе ему отказать. В конверт она вложила, как и было условлено, тридцать
тысяч лир для его путешествия в Турин. Потом отправилась на розыски
Джузеппины, чтобы вручить ей письмо для передачи Франческо.


Прямо из "Спортивного бара" Маттео Бриганте отправился к своему другу
аптекарю - врачевать раны. Аптекарь ни о чем не спросил. Промыв рану, он
наложил прямоугольную повязку через всю щеку, а у крыльев носа и на скулах
приклеил ее лейкопластырем.
- Возможно, ты еще не слыхал, - начал аптекарь, - о последних успехах
хирургии... пересадка тканей, электролечение... Все это вопрос денег... Я
бы сам свез тебя в Неаполь, а оттуда ты возвратишься свеженький, как
девушка.
- Когда? - спросил Бриганте.
- Нужно подождать, пока не образуется шрам.
Бриганте горько упрекнул себя за то, что сразу после того, как получил
рану, не подумал о тех чудесах, что творят ныне хирурги-косметологи. Когда
он добирался до Порто-Манакоре, когда его позорная рана, нанесенная
Мариеттой, еще кровоточила, он горевал как малое дитя; он дошел до того,
что чуть было не вернулся молить эту девку о молчании. Он даже удивился
себе - так легко потерять голову, вот уж это не в его стиле.
Он быстро зашагал домой, испытывая двойное чувство облегчения: и от
замечания официанта в "Спортивном баре", что, мол, "кровь за кровь", и от
обещания аптекаря; оставалась лишь одна нерешенная проблема - подмена
бумажника.
- Ты что, ранен? - спросила жена.
- Да нет, просто царапина. Оставь меня. Мне надо поработать.
Он заперся в столовой и положил перед собой некий предмет из рыжей кожи
с золотыми инициалами. Внешний вид точно соответствовал описанию, которое
дал полиции швейцарец после пропажи пятисот тысяч лир. Бриганте осторожно
повертел бумажник в пальцах.
Потом открыл и тщательно осмотрел. Отделения были пустые, только в
одном лежала квитанция страхового агентства и таможенная декларация на имя
швейцарца, фотография какой-то женщины, очевидно жены, и детей на фоне
снежного пейзажа, и две кредитки по десять франков. Разложив все это на
столе, Бриганте задумался.
Подменить бумажник могла одна только Мариетта.
А это значит, что Мариетта связана с виновниками кражи, вернее всего, с
гуальони, или сама украла бумажник; но удивительнее всего, что они (или
она) решились на такое крупное дело. Деньги Мариетта припрятала, не
израсходовала из них пока еще ни гроша: это-то как раз и указывает на
зрелость ее ума, о чем, впрочем, Бриганте и раньше догадывался и в душе
восхищался.
Но к чему ей было подменять бумажник? Неужели она задумала отомстить
ему, взвалив на него обвинение в краже? Но не могла же Мариетта на самом
деле не догадаться, что он сумеет отделаться от бумажника, прежде, чем она
успеет обвинить его в грабеже.
На минуту он чуть было не поддался искушению истолковать поступок
Мариетты как косвенный призыв к помощи, ну, вроде бы она ему подмигнула:
"Я обворовала швейцарца, деньги спрятала, до сих пор мне как-то удавалось
оставаться вне подозрений, но сейчас мне требуется помощь человека
опытного и зрелого". Но тут же он отверг это предположение, почувствовав,
что продиктовано оно его личным влечением к Мариетте, еще усугубившимся с
тех пор, как она сумела защитить себя так отважно и так зло; злость,
которая, по его мнению, была источником его силы, всегда внушала ему
уважение, не только своя, но и чужая, к уважению присоединялось еще и
желание, он уже ступил на рубеж страсти, но пока сам этого не знал. А до
времени он решил остерегаться этого чрезмерного влечения, которое
испытывал к Мариетте. Он уже давно привык обуздывать свои влечения:
недаром он прожил всю жизнь со стиснутыми зубами. Так или иначе, он еще
успеет разобраться, какими мотивами руководствовалась Мариетта. Поэтому
сейчас он удовольствовался тем, что установил следующий факт: Мариетта
владеет прямо или косвенно полумиллионом лир, украденных у швейцарца; это
уж по его контролерской части, следует найти способ получить с нее
причитающуюся ему десятину.
Он не боялся, что его может скомпрометировать то обстоятельство, что у
него в руках очутился чужой бумажник, если даже Мариетта попытается
взвалить на него ответственность за кражу, совершенную ею самой или тем,
кого она желает выгородить; впрочем, он и не думал, что она пойдет на него
с доносом - как-то трудно было представить себе ее в роли доносчицы, да и
непонятно, какая ей-то самой от этого будет выгода? Не верил он и в то,
что сделала она это потому, что разозлилась на него за грубое нападение -
скорее уж лестное, с его точки зрения, - впрочем, она полностью, даже с
лихвой за него рассчиталась, заклеймив его навеки. Без всякого сомнения,
Джусто, официант "Спортивного бара", доложит о происшествии комиссару
полиции Аттилио, который в свое время дал весьма точное описание этого
злополучного бумажника всем своим осведомителям (и Маттео Бриганте в том
числе); достаточно уж одних этих золотых инициалов, таких в Манакоре не
водится; возможно, Бриганте придется намекнуть комиссару, что он, мол,
напал на след, что бумажник он уже нашел, а деньги пока нет и поэтому на
данном этапе предпочитает помолчать. Комиссара Аттилио он не боялся,
впрочем, тот больше ничего и не спросит. Однако, коль скоро главным его
девизом была осторожность, он бумажника у себя не оставит. Но все же решил
его сохранить, потому что было бы глупо выпустить из рук такой козырь,
особенно козырь против Мариетты, которая отныне находилась в его власти.
Он поднялся на четвертый этаж башни Фридриха II Швабского в их общую с
комиссаром гарсоньерку, ключи от которой он, впрочем, держал у себя. Двумя
ленточками лейкопластыря он прикрепил бумажник под доской круглого
инкрустированного столика. Он даже улыбнулся, и от этой полуулыбки, не
тронувшей губ, по векам пробежала рябь морщинок, - по его мнению, было
весьма элегантно (этого слова он, конечно, не произнес) выбрать такой
удачный тайник.
Когда он шел к себе через галерейку, под самой крышей ренессансной
части дворца, как раз над муниципалитетом, он заметил Джузеппину,
подымавшуюся к ним по наружной лестнице, с внутреннего двора. Под мышкой
она несла стопку пластинок.
Квартира Бриганте состояла из четырех комнат, расположенных анфиладой,
так как она была частью старинных королевских покоев, занимавших в свое
время всю башню: в самой глубине помещалась спальня, потом шла кухня, где
обедало семейство Бриганте, потом столовая, которую Маттео превратил в
свой кабинет, где занимался и Франческе, наконец, передняя по старинной
моде, где Франческо спал и где он расставил на полках, шедших вдоль стен,
свои книги и пластинки. Входная дверь (выводившая на каменный балкон, куда
попадали по наружной лестнице) и дверь, ведущая на галерейку; первая
двухстворчатая, вторая одностворчатая, выструганная из толстой доски, с
замысловатым замком (ключ от этой двери был только один и находился у
Маттео), были врезаны бок о бок, по одной стене передней.
Синьора Бриганте вышла за покупками к обеду и не заперла за собой
двухстворчатую дверь.
Сначала звякнул звонок, потом Джузеппина повернула ручку двери и вошла.
И остановилась в передней.
- Франческо, - несколько раз позвала она.
До Маттео Бриганте, шагавшего еще по галерейке, долетел ее крик
"Франческо". Неслышными шагами он подобрался к закрытой двери и притаился
за ней.
Он услышал, как Джузеппина прошла по всем их четырем комнатам, потом
снова вернулась в переднюю. Чуть скрипнуло плетеное кресло, стоявшее возле
проигрывателя. Потом - тишина.
Бриганте осторожно открыл дверь. Джузеппина сидела в плетеном кресле,
поддерживая ладонью на коленях стопку пластинок, конечно тех самых, что
несла по лестнице под мышкой, а другую руку положила на крышку
проигрывателя. И ждала Франческо, полузакрыв глаза.
- Что это ты здесь поделываешь? - спросил Бриганте.
Джузеппина вздрогнула и быстро подтянула к себе стопку пластинок,
лежавшую у нее на коленях.
- Франческо жду, - последовал ответ.
Она выпрямилась и уставила на Бриганте свои блестящие, чуть блуждающие,
как у всех маляриков, глаза.
- А чего тебе от него надо?
- Я принесла пластинки, которые у него брала.
- Положи сюда. Он сам найдет.
- А я хочу у него других попросить, - сказала Джузеппина.
- Можешь второй раз зайти.
Внимательным взглядом он оглядел ее с головы до ног. Он всегда все
замечал. Вот и сейчас: стопка пластинок чуть накренилась. Верхняя и нижняя
лежали не совсем ровно. А третья не прилегала так плотно к четвертой, как
бы ей полагалось. Наверняка между этими двумя было что-то спрятано.
- Хорошо, я зайду, - согласилась Джузеппина.
Быстрым движением она поднялась с кресла и направилась к двери, держа
под мышкой стопку пластинок.
Когда она поравнялась с Бриганте, он потянул к себе пластинки.
- Оставьте меня, - проговорила Джузеппина.
Он рассмеялся, прищурив глаза, не разжимая губ.
- Оставлю, оставлю, не беспокойся, - проговорил он.
Точным, резким движением он выхватил из стопки как раз ту самую
пластинку, конверт которой коробился.
- ...Только вот эту возьму.
Под обложкой пластинки он обнаружил белый конверт без надписи, пухлый
конверт, в котором явно что-то лежало.
- Это мое, - вскрикнула Джузеппина, - я вам запрещаю...
Он снова хохотнул.
- Еще не родилась на свет божий такая девица, чтобы имела право
что-либо запрещать Маттео Бриганте.
Он вертел в пальцах конверт, осматривая его со всех сторон, как делал с
каждым попавшим ему в руки письмом, потом осторожно вскрыл, чтобы не
повредить содержимого. И вытащил оттуда несколько листков, унизанных
убористым почерком, и три кредитных билета по десять тысяч лир каждый.
Джузеппина снова двинулась было к двери; он преградил ей путь, опершись
о косяк.
- Не так уж ты торопишься, - проговорил он. - Ты же собиралась
Франческо ждать...
Он подтолкнул ее в другой угол передней, к стоявшему там стулу.
- Дайте мне пройти, - сказала она.
- Сиди здесь и заткнись...
Сам он сел в плетеное кресло, развернул письмо, первым делом взглянул
на подпись - "Лукреция", потом начал внимательно читать долгую,
недвусмысленно ясную и нежную женскую болтовню: писала, очевидно,
любовница сына.
Вернулась синьора Бриганте с корзинкой.
Джузеппина вскочила со стула.
- Синьора... - начала было она.
- Заткнись! - повторил Бриганте и обратился к жене: - А ты иди на кухню
и закрой дверь. Мне тут нужно с Джузеппиной поговорить.
Синьора Бриганте прошла в столовую, закрыла за собой дверь. Слышно
было, как захлопали по очереди другие двери. Бриганте снова взялся за
письмо, посланное донной Лукрецией его собственному сыну, потом подумал,
перечитал еще раз письмо, еще подумал. Затем поднялся, вошел в столовую
(дверь он не закрыл, чтобы не терять из виду Джузеппину), взял в буфете,
где хранил все свои бумаги, белый конверт, сложил письмо, сунул в новый
конверт, не забыв и тридцати тысяч лир, запечатал его.
Потом вернулся в переднюю и засунул письмо, полностью соответствующее
прежнему, за исключением нового конверта, за обложку пластинки, а
пластинку засунул в стопку.
- Видишь, - обратился он к Джузеппине, - ничего, в сущности, и не
произошло.
Она пристально глядела ему в лицо.
- Письма я не обнаружил, письма я не прочел - словом, ничего не знаю,
ничего не ведаю. Усекла?
- Да, синьор Бриганте.
- А сейчас уходи, вместе с пластинками. Франческо вернется только к
ужину. Придешь к нам в это время и отдашь ему письмо потихоньку от меня.
Ничего я не знаю, ничего не видел.
- Ничего не знаете, - повторила Джузеппина.
Бриганте подошел к сидящей на стуле девушке, защемил кончики ее грудей
между указательными и большими пальцами. Потом потянул ее к себе, и ей
пришлось приподняться со стула. Под пальцами он почувствовал не живую
плоть, а каркас бюстгальтера.
- Подделочка, - бросил он.
Но не выпустил ее, напротив, ущипнул еще сильнее, и она ойкнула.
- Все-таки нашел наконец хоть что-то настоящее...
Совсем рядом она видела его маленькие глазки, уставившиеся на нее
жестким, тяжелым взглядом, и повязку на щеке. Асимметрия, возникшая из-за
повязки, шрама или нашлепки, Делает суровые лица еще более страшными.
В ее лихорадочно блестевших (от малярии) глазах промелькнул ужас. Она
быстро-быстро захлопала ресницами, так бьет крыльями летучая мышь,
неожиданно попавшая в луч света.
Бриганте провел ладонью сверху вниз по ее телу. Ноги у нее затряслись.
Он ощупывал ее как ветеринар кобылу, методично, внимательно.
- Значит, правда, - удивился он, - удалось-таки тебе сохранить свое
сокровище...
Рука его становилась все настойчивее. Джузеппина была близка к
обмороку. Он отпустил ее, и она упала на стул.
Бриганте отошел на несколько шагов и посмотрел на нее, прижмурив в
полуулыбке глаза.
- Не беспокойся, я не собираюсь у тебя его похищать. Маттео Бриганте
берет девушек, а не старых девок... Но смотри, если ты меня выдашь, если
хоть заикнешься Франческо или донне Лукреции, что я письмо прочел,
берегись: выдам тебя за каррарскую луковицу. Слыхала, что это такое за
штука?
- Да, - пробормотала Джузеппина.
- Тебе рассказывали, как она жжет? Рассказывали, что против этого
жжения лекарств нету?
- Да, - выдохнула она.
- А знаешь, если девушку повенчать о каррарской луковицей, она вроде
последней шлюхи становится, такая же дряблая, истасканная, никчемная? Ну,
отвечай!
- Знаю, синьор Бриганте.
- А теперь катись. Забирай пластинки и делай, как я тебе велел.
Джузеппина попыталась было подняться, но ноги ее все еще дрожали, и она
бессильно рухнула на стул.
- Видать, поняла, - ухмыльнулся Бриганте.
Он прошел в столовую, вернулся с бутылкой водки и ликерной рюмкой.
- Пей, - скомандовал он.
Она выпила и снова попыталась встать. Но ноги все еще де держали ее.
Бриганте налил вторую рюмку.
- От этого даже разиня взбодрится, - сказал он.
Джузеппина выпила, поднялась, взяла пластинки и, шатаясь, направилась к
двери. Бриганте дал ей уйти и с балкона смотрел, как она спускается по
каменной лестнице, сначала медленно, потом быстрее, потом еще быстрее.
Двор она пересекла уже совсем твердым шагом.
Бриганте вернулся в столовую, налил себе две рюмки водки и выпил обе
залпом...
Вечером, когда семья Бриганте сидела за ужином, пришла Джузеппина -
отдать Франческо пластинки, которые она у него брала. С минуту они
поболтали в передней, потом Франческо вернулся на кухню и снова сел за
стол. К концу трапезы Маттео Бриганте спросил:
- Значит, ты завтра уезжаешь к дяде в Беневенто?
- Да, - ответил Франческо.
Он поднял на отца свои большие выпуклые голубые глаза, в взгляд их был,
как и всегда, непроницаем.
- В котором часу уезжаешь?
Франческо на секунду задумался, не спуская с отца глаз.
- Девятичасовым автобусом, - ответил он.
- Я тебя до Фоджи провожу... Мне надо там с одним человечком повидаться
по делам. Свожу тебя позавтракать в отель Сарти...
Он тоже не спускал взгляда с сына, но тот даже не моргнул.
- В твои годы, - продолжал отец, - тебе наконец пора узнать, что такое