Страница:
новостях. В заключение он добавил:
- Видно, кто-то против Бриганте такую штуку подвел. Почему это бумажник
у него нашли?
- Потому что он у него и был, - отвечала Мариетта.
Пиппо кинулся к груде мешков, перерыл их все, переворошил. Бумажника не
было и в помине.
- Объясни, в чем дело, - потребовал он.
Тут Мариетта и рассказала Пиппо о том, как она подменила бумажники,
прежде чем вернуть заклейменному ею Бриганте его зеленовато-синий пиджак
из альпага.
- А почему ты мне об этом раньше не сказала?
- Потому что у меня одна мысль есть.
- Вечно у тебя разные мысли, - возмутился Пиппо. - А по-моему, это
очень плохо, Бриганте теперь знает, что мы обокрали швейцарца.
- Вот-то дурачок, - сказала Мариетта. - Кого полиция арестовала? Нас с
тобой или Бриганте?
- Он нас выдаст.
- А разве бумажник швейцарца у меня, что ли, ведь у него.
- Они деньги найдут.
- Пусть ищут, - сказала Мариетта.
- Значит, ты не желаешь мне сказать, куда ты их спрятала?
- Уж слишком ты у меня большой дурачок...
- А что ты сделала с бумажником Бриганте?
- Зарыла.
- Ничего не понимаю, - признался Пиппо, - ну никак тебя не пойму.
Как это ухитрилась Мариетта, не покидая их сарайчика - он отлично знал,
что она его не покидала, - вдруг подвести такую штуку, что в
Порто-Манакоре у Бриганте сделали обыск, в самого его арестовали в Фодже?
К тому же Пиппо отнюдь не одобрял, что в их дела замешалась полиция. Зачем
Мариетта все это натворила? Да и как?
- Объясни мне, - не отставал он.
Она провела ладонью по его черным крутым локонам.
- Потому что у меня черепушка варит, - протянула она.
Потом наконец объявила свое решение:
- Надо непременно домой возвращаться. Ты меня проводишь. Пройдем кругом
через оливковые плантации, чтобы в Манакоре не показываться, пусть-ка пока
что нас с тобой вместе не видят, хоть на несколько дней. А ты иди спрячься
в башне Карла V, я тебе сама буду еду носить.
Доктор из Фоджи был, что называется, гуманист, из тех, которые еще и
поныне встречаются в Южной Италии, где, по счастью, специализация не
достигла еще своего полного расцвета и по этой причине специалисту еще не
заказано выработать себе свой собственный "взгляд на вещи". Он был давно,
уже лет двадцать, знаком с доном Чезаре, посещал его изредка и ценил в нем
человека высокой культуры, uomo di alta cultura, как и он сам. Лгать
такому больному было совершенно не нужно. "При известном уровне культуры,
- утверждал он, - не столь уж сложно преодолеть страх перед истиной и даже
перед смертью". Оба они были масоны шотландского толка, но оба атеисты.
После того как у дона Чезаре отнялись рука и нога, паралич разбил всю
правую половину тела, пощадив только мускулы лица. Правда, в нижней
челюсти ощущалась легкая скованность, но она не мешала дону Чезаре
говорить без помех.
Доктор выслушал у больного сердце и не обнаружил ни сужения митрального
клапана, ни других каких-либо нарушений, словом, ничего, что могло бы
привести к эмболии мозга.
Проверил он и реакцию глаза: зрачок при направленном на него луче света
уже не сокращался. Тогда доктор велел больному прочитать несколько строчек
и постепенно отодвигал книгу, зрачок по мере удаления текста
аккомодировался.
Температура 38,2o.
Врач осведомился у больного, не болел ли он в свое время люэсом. Болел
лет двадцать пять назад, аккуратно лечился имевшимися тогда в распоряжении
врачей средствами. Не было ли рецидивов? Скорее всего, нет, но с
уверенностью на этот вопрос ответить трудно, во всяком случае, сам больной
ничего не замечал и никогда к врачам не обращался; если испытывал иногда
недомогание, принимал хину; по совету дона Чезаре хину принимали в случае
болезни также его крестьяне и его рыбаки; жители низины вообще склонны
приписывать все заболевания малярии.
Да, он уже не раз ощущал, что у него немеют рука и нога, бывали и
приступы слабости, в частности правая рука и нога иногда ему отказывали,
но редко. Нет, нет, дрожи никакой не было: вплоть до вчерашнего дня он
оставался лучшим охотником во всей округе. Да, да, в руке и ноге иногда он
чувствовал мурашки.
Доктор сделал спинномозговую пункцию и взял кровь. Окончательный
диагноз он поставит после того, как будут готовы анализы.
- А все-таки, вы что-то предполагаете? - осведомился дон Чезаре.
- Да, предполагаю, - ответил доктор. - Односторонний паралич
сифилитического происхождения.
- А каков ваш прогноз?
- На выздоровление шансов мало.
И на специфическом жаргоне, имевшем хождение еще в начале нынешнего
века, он объяснил пациенту, почему именно, тщательно подбирая слова и
доводы, доступные пониманию всякого культурного человека.
Мысль о близкой смерти расшевелила больного. Впервые за долгие годы, с
тех пор как он "потерял интерес", он начал философствовать вслух.
Наслаждение, которое он получал от общения с женщинами, ни разу не
принесло ему разочарования; тяга, которую он испытывал к ним, никогда не
ослабевала; и даже в то самое время, когда его разбил паралич, он мечтал о
том, что положит к себе в постель самую красивую, самую молоденькую из
всех женщин своего дома. Подобно воину, сраженному на поле боя, он умирает
от ран, полученных в любовной схватке, в самой прекрасной из всех
существовавших на свете битв. Следовательно, он умирает славной смертью,
вот каково его мнение. Древний город Урия был посвящен Венере, так вот
последний сеньор Урии после долгих лет, отданных раскопкам, когда из-под
слоя песка и из болотной топи по его приказу собирали кроху за крохой то,
что уцелело от этого благородного града, умирает ныне от болезни Венеры,
следовательно, жизнь его была и будет гармоничной вплоть до последнего
вздоха.
Доктор лично считал, что обыкновенный сифилис не заслуживает столь
лирических славословий. Но он счастлив, что его друг достаточно тверд
перед лицом смерти. Только тогда можно судить об истинных качествах
человека, когда наступает его последний час. А дон Чезаре сейчас блестяще
подтвердил свою принадлежность к высшей породе человеческой.
Дон Чезаре осведомился, сколько времени ему еще отпущено на приведение
в порядок домашних дел. Болезнь прогрессирует быстро, температура
подымается. По словам врача, до полной потери рассудка, а следовательно,
возможности выразить свою волю, остается примерно двадцать четыре часа,
словом, не больше суток. Впрочем, он ни за что не ручается. С минуты на
минуту может наступить полная афазия. Он заглянет завтра утром, когда
будут готовы все анализы.
А тем временем в большой зале нижнего этажа, как раз под спальней дона
Чезаре, старуха Джулия, Эльвира, Мария, Тонио и их старшие дети читали
молитвы, вознося Пречистой Деве мольбу о здравии своего господина.
Молящиеся стояли вокруг большого стола из оливкового дерева. Тонио,
скрестив руки на груди, женщины - сложив ладони.
- Ave Maria, piena di grazia, - начала Джулия. - Богородице, Дево,
радуйся, благодатная Мария, господь с тобою. Да благословенна ты в женах и
благословен плод чрева своего.
Она замолкла, и все остальные вполголоса подхватили:
- Santa Maria, матерь божья, отпусти нам прегрешения наши, возноси
моления о нас до самой нашей кончины.
И все хором, и Джулия вместе с прочими произнесли:
- Cosi sia, да будет так, аминь.
Потом Джулия снова завела: "Ave Maria..."
Большое неаполитанское кресло XVIII века с позолоченными деревянными
подлокотниками в форме китайских уродцев отодвинули от стола. Так оно и
стояло никем не занятое посреди залы.
На дворе возле крыльца дома с колоннами мужчины и подростки - обитатели
камышовых хижин из низины - толклись возле докторской "Джульетты" и
расспрашивали юного шофера о достоинствах автомобиля.
Жены рыбаков, облепив крыльцо, ждали в молчании.
Мариетта появилась из зарослей бамбука, обошла группу мужчин, проложила
себе путь сквозь толпу женщин, быстро поднялась по каменным ступенькам
крыльца и, проскользнув между Тонио и его сыном, очутилась у стола. Она
тоже молитвенно сложила ладони.
- Благословен плод чрева твоего... - продолжала старуха Джулия.
И Мариетта подхватила вместе со всеми:
- Santa Maria, матерь божия...
На лестнице послышались шаги доктора. Молящиеся замолкли и дружно
обернулись к дверям, ведущим в коридор.
Доктор оглядел их всех, ища среди них взглядом молоденькую девушку,
которую дон Чезаре задумал было положить к себе в постель, когда болезнь
Венеры сковала его тело. Взгляд доктора остановился на Мариетте, и именно
к ней он и обратился:
- Завтра утром я загляну. Пока еще трудно сказать что-либо
определенное.
Он помолчал, потом добавил:
- Вообще-то надежды мало.
И вышел. Эльвира потихоньку завыла.
- Замолчи, - прикрикнула на дочь старуха Джулия.
Она незаметно притронулась к коралловой рогульке, предохраняющей от
дурного глаза и висевшей у нее на шее рядом с медальоном девы Марии.
- Замолчи. Нельзя плакать раньше, чем смерть вошла в дом.
Они поднялись в спальню дона Чезаре и окружили постель с балдахином.
Больной молча обвел их всех взглядом и наконец заметил Мариетту.
- Вернулась, значит, - проговорил он.
Он сидел на постели, опираясь на груду подушек, подсунутых ему под
спину. Правая рука, та, что не шевелилась, лежала на подушечке, обшитой
золотисто-белой парчой. Как и всегда по утрам, Тонио тщательно его побрил.
А причесала его Эльвира, и, как обычно, белые кудри аккуратным венчиком
стояли надо лбом. Кончик белоснежного батистового платка торчал из
кармашка темно-синей шелковой пижамы.
Быстрым движением Мариетта опустилась на колени возле кровати и
поцеловала его правую руку.
- Простите, дон Чезаре, простите меня!
Рука его взмокла от ее слез.
Он с улыбкой поглядел на нее.
- Слушайте мои приказания, - проговорил он. - Ухаживать за мной будет
Мариетта. Только она одна. А все остальные ждите внизу. Пусть Тонио держит
наготове "ламбретту" и сам тоже будет готов в любой час дня и ночи ехать
куда понадобится. Мариетта вам передаст, что вы должны делать, и позовет,
когда в вас будет нужда.
Все в молчании направились к двери, но на пороге старуха Джулия
замешкалась.
- Дон Чезаре, - начала она, - надо бы послать за священником.
- Слушай меня хорошенько, Джулия...
Говорил дон Чезаре беззлобно, но так отчеканивал каждое слово, что всем
ясно стало: нельзя приставать к нему больше с такими вопросами.
- Одна рука у меня еще действует, и я всегда одинаково метко стрелял
что правой, что левой. Если поп посмеет войти в мой дом при моей жизни, я
влеплю ему в заднее место хорошенький заряд дроби.
Джулия перекрестилась и вышла из спальни. Дон Чезаре остался наедине с
Мариеттой, которая все еще стояла у постели на коленях, прижимая к губам
правую его руку, и обливала ее слезами.
- Простите, дон Чезаре, простите меня! - твердила она.
Он хотел было поднять руку, положить ее на голову девушки, ласково
погладить ее по волосам. Но рука не слушалась.
- Встань, - сказал он, - перейди на другую сторону кровати.
Она поднялась и перешла на другую сторону кровати, к левой руке дона
Чезаре.
- Придвинь кресло и сядь.
Мариетта придвинула кресло и села в изголовье постели.
- Дай мне руку.
Она протянула ему свою прохладную руку, и он сжал ее своей пылающей
рукой.
- А теперь, - начал он, - рассказывай, что ты делала эти два дня.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
- Любовью занималась, - ответила она.
Он с улыбкой взглянул на нее.
- Самое прекрасное занятие для молодой девушки.
Он снова сжал ее руку.
- Улыбнись мне, - попросил он.
Мариетта улыбнулась ему сквозь слезы. Он почувствовал, как ее
прохладные пальцы разом обмякли в его руке.
- А я-то надеялся, - продолжал он, - что я сам обучу тебя любви. Но
решил я это слишком поздно... А теперь скажи, кто же твой дружок?
- Пиппо, гуальоне.
- Это тот самый черноволосый мальчуган, у которого кудри спадают на
лоб, так что ли?
- Да.
- Что же, он красив и, безусловно, пылок. Тебе повезло, что я решился
так поздно.
- Но ведь я люблю вас, дон Чезаре! - страстно воскликнула Мариетта.
Она, не сдержавшись, нагнулась над ним всей грудью, глядя на больного
широко открытыми глазами.
А дон Чезаре смотрел на Мариетту и молчал.
Думал он о том, что она искренна и в то же время неискренна. Что каждый
человек может любить много раз, и любовь всегда будет разной. Что уж
много-много лет он не придает этому слову его первоначального,
абсолютного, даже в известной мере сакраментального значения, какое
придают ему юные любовники. Что вот уже годы и годы он не способен сказать
самому себе "я люблю" в "непереходном наклонении", как твердил он с
восторгом, впервые познав любовную страсть. Но безусловно, верно и то, что
Мариетта его любит, любит на свой лад. Что в ее глазах он некое
олицетворение того, кого с самого раннего детства ее научили чтить,
бояться и любить, как бога-отца, в те минуты, когда он восседал в своем
огромном неаполитанском кресле, недвижный и задумчивый, отдавая
распоряжения слугам; как бога-сына, когда он ласкал и лелеял девушек,
живших в его доме; как святого духа, когда он поучал, вычислял и выказывал
заботу; он предпочел бы скорее походить на Зевса, на Феба или на Гермеса,
но это уже из другой мифологии, не из той, которой обучали Мариетту. Что
даже еще сейчас, когда его наполовину парализовала болезнь Венеры, он
внушает страх, уважение и любовь, три лика единого чувства, не имеющего
точного имени, но связывающего людей сильнее, чем все прочее, три лика
единого чувства, наиболее близкого к абсолютной любви, о коей тщетно
мечтают любовники. Что любовь, о которой говорит сейчас Мариетта, ближе к
абсолютной и недостижимой любви, о коей мечтают любовники, чем та
случайная, что связала Мариетту с юным ее другом, но этого она тоже не
знает.
Вот о чем думал дон Чезаре, глядя на тихонько плачущую у изголовья
постели Мариетту и глядя на самого себя внутренним оком мысли по
многолетней своей привычке, а правая его рука лежит на парчовой подушечке,
а левая - держит руку Мариетты, и сам он не спускает с нее глаз.
Что до любовных наслаждений, думалось ему, он сумел бы пробудить
чувственность девушки и сделал бы это с таким великолепным искусством,
какое и не снилось ее молоденькому дружку, он, дон Чезаре, думалось ему,
грозный и ласковый Зевс Громовержец, одним мановением руки заставляющий
дрожать землю. Но жестокосердая Венера сразила его, парализовав в ту самую
минуту, когда он уже решился положить девушку на ложе свое.
А Мариетта все плакала и плакала.
- Ты от меня что-то скрываешь, - сказал дон Чезаре.
- Я боюсь Маттео Бриганте, - выпалила Мариетта.
- Значит, ты ему обещала?
- Нет, - ответила Мариетта, - нет.
Дон Чезаре выпустил из своей пылающей руки прохладную ручку Мариетты.
- Вытри глаза, - приказал он, - и расскажи мне все, что ты там
натворила.
Мариетта утерла слезы и начала рассказывать то, о чем решила
рассказать, и голос ее снова зазвучал уверенно, а взгляд приобрел обычную
жесткость.
Короче, это она украла у швейцарца бумажник, а помогал ей Пиппо. Она
подвезла его на челноке, которым пользуется обычно, скрываясь за густой
завесой камыша, пока не достигла перешейка, - другими словами, почти до
самого лагеря швейцарцев. Сама она стояла на стреме. А Пиппо добрался до
палаток, переползая от одного куста розмарина к другому. Потом в два
прыжка достиг машины, она-то и укрыла его от глаз купающихся, а палатки
укрыли от глаз швейцарки. Проделал он все это быстро. Она доставила его на
том же челноке к башне Карла V, где у них десятки тайников.
И опять-таки это она, бродя накануне вокруг лагеря и потом разговаривая
со швейцаркой, заметила на заднем сиденье машины небрежно брошенный пиджак
и разглядела в кармане пиджака бумажник; откровенно говоря, она и не
надеялась, что там такая уйма денег. Деньги - полмиллиона лир - она
припрятала сама и не разрешила ни себе, ни Пиппо даже одной лиры
израсходовать, так как уже знала, что воры чаще всего попадаются именно
тогда, когда начинают сорить деньгами и тем самым настораживают полицию.
Она поклялась не трогать этих капиталов до тех пор, пока не пройдет
достаточно времени, так чтобы они с Пиппо смогли уехать из Порто-Манакоре
куда-нибудь на Север Италии, где никаких подозрений ни у кого не вызовут.
Дон Чезаре с восторгом слушал ее рассказ. Стало быть, есть еще храбрые
юнцы в этой Италии, которая, как он полагал, интересуется только лишь
мотороллерами да телевизорами. Он был счастлив, что девушка именно из его
дома воскресила былые разбойничьи традиции. А может, она его дочь?
Случалось, что он еще спал с Джулией в те времена, когда Мариетта была,
как говорится, в проекте.
Он ласково ей улыбнулся.
- Значит, ты теперь богачиха, - сказал он.
- Нет, - возразила она, - ведь Маттео Бриганте на меня донесет.
- Выходит, ты все-таки поведала о своих подвигах Маттео Бриганте?
- Да нет, - ответила она. - А вот что получилось...
И она рассказала дону Чезаре о битве, разыгравшейся в сарайчике, и о
том, как она заклеймила Бриганте.
А дона Чезаре радовало каждое ее слово. Теперь он уже всячески старался
убедить себя, что Мариетта - его родная дочь. Он прикидывал возможные
сроки и пообещал себе подробнее расспросить Джулию.
Потом Мариетта рассказала о подмене бумажников.
- А вот это зачем ты сделала?
- Сама не знаю, - призналась Мариетта. - Просто не успела ни о чем
подумать. Уж очень я собой гордилась. Ведь Бриганте всегда такой
осторожный. А тут у него в кармане окажется бумажник швейцарца. Недолго и
на каторгу угодить. Вот-то смеху было бы.
Наконец она рассказала, что полицейские нашли бумажник швейцарца у
Бриганте и его арестовали. Что он скажет? Что уже сказал? Сейчас, с
заклейменной рожей, он небось еще злее станет.
"Почему, почему она сунула бумажник швейцарца в карман Бриганте? -
недоумевал про себя дон Чезаре. - Уж не хотела ли она, конечно сама не
отдавая себе в этом отчета (что следует хотя бы из ее путаных объяснений),
очистить себя от содеянного, взвалив, пусть чисто символически, на Маттео
Бриганте эту кражу, которая оказалась по последствиям гораздо серьезнее,
чем она думала?" Но он тут же отбросил это предположение, которое как-то
умаляло в его глазах храбрость Мариетты. Никогда она ничего не боялась,
разбойница! Даже чисто символически она не потерпела бы в качестве
соучастника этого рэкетира. Она сильная. Но в его воображении возникло
вдруг треугольное лицо Маттео Бриганте, его широкие плечи, узкие бедра,
весь его спокойно-самоуверенный облик, и ревность шевельнулась в его груди
(забытое чувство, давно уже вычеркнутое из списка прочих чувств).
- Ну а теперь, слушай мое решение и помни - другого нет, - начал он. -
Деньги необходимо вернуть.
- Нет, - отрезала Мариетта.
- Я же не велю тебе идти в полицию к комиссару и отдать деньги ему в
руки. Найдем какой-нибудь другой способ, при котором ты останешься в
стороне.
- И так тоже не хочу, - заявила Мариетта.
- Я вызову к себе судью, - продолжал дон Чезаре. - Вручу ему деньги и
скажу, что кто-то из моих людей работал в низине и обнаружил их в тайнике.
От меня он дополнительных объяснений не потребует.
- Не желаю, - уперлась Мариетта.
- Ты только подумай хорошенько, - продолжал дон Чезаре. - Маттео
Бриганте на тебя уже, безусловно, донес. За тобой с минуты на минуту могут
прийти. Будут тебя допрашивать, будут мучить, пока не узнают, где деньги.
А если я возвращу их и ты таким образом официально выйдешь из игры, дело
само собой заглохнет. Ты только скажешь, что Бриганте лжет, что он желает,
мол, отомстить за то, что ты его заклеймила.
- Не хочу денег отдавать, - твердила Мариетта.
Упрямство Мариетты окончательно восхитило дона Чезаре. Несгибаемая,
настоящий разбойник, честной разбойник! Не ведающая страха! Ему пришло в
голову иное объяснение подмене бумажника - просто ей захотелось дважды
заклеймить Бриганте: "Я процарапала тебе на щеке крест и сверх того еще
взваливаю на тебя преступление, в каком ты неповинен". Вот уже десятки лет
ни одно живое существо не умело внушить дону Чезаре за такой краткий
промежуток времени столько волнующих и противоречивых чувств.
- Будь здесь у меня, - сказал он, - пятьсот тысяч лир наличными, я бы
дал их тебе взамен тех, и ты бы успокоилась. Завтра с утра я могу отрядить
Тонио в банк. Но боюсь, за тобой придут еще до завтрашнего утра.
- А я спрячусь, пока Тонио не вернется из банка.
- Нет, - проговорил дон Чезаре, - я хочу, чтобы ты была при мне.
И она, такая неразумная и такая упрямица, стала ему еще дороже.
- Пойди принеси бумагу и ручку, - приказал дон Чезаре.
Он продиктовал ей приписку к своему завещанию. Писала она старательно,
четким, но нескладным почерком, крупными буквами с завитушками. Каждое
слово он произносил по слогам, зная, что Мариетта не слишком сильна в
грамоте. Он завещал ей большую оливковую плантацию и с десяток плантаций
апельсиновых и лимонных.
- Угодья, что я тебе даю, - объяснил он, - приносят мне в худой ли, в
хороший ли год примерно шестьсот тысяч лир. Считай, что я тебе дал
двенадцать миллионов лир.
Онемев от неожиданности, Мариетта молча глядела на дона. Чезаре, держа
перо в поднятой руке.
Левой рукой он подписал завещание, проставил дату.
- А тебе они принесут, - продолжал он, - куда больше, потому что ты
будешь обходиться с управляющими и арендаторами гораздо жестче, чем я.
- Это уж точно - у меня они воровать не посмеют, - заявила Мариетта.
Взгляд у нее был совсем такой, как у Маттео Бриганте. Но дон Чезаре был
так расположен к Мариетте, что даже это не могло уменьшить его любви. Всю
свою жизнь она прожила в нищете, так откуда же ей быть доброй? Таков уж
закон жизни. "В сущности, - подумалось ему, - я тоже не был добрым, я
просто равнодушный".
- А теперь говори, где ты спрятала твои полмиллиона лир?
В глазах Мариетты вспыхнул лукавый огонек.
Она поднялась и сунула руку в греческую вазу, стоявшую на комоде. Это
была единственная без малейшей трещинки античная ваза, которую обнаружили
при раскопках города Урии. Мариетта вытащила из вазы пятьдесят кредиток по
десять тысяч лир каждая, завернутых в старую газету. И положила пакетик на
кровать.
- Никогда бы они не додумались у вас в спальне искать, - заявила она.
"До чего же ты мне мила!" - подумал дон Чезаре.
Он послал Мариетту за Тонио, а Тонио велел отправиться к судье
Алессандро, найти его, где бы тот ни находился, если надо, так даже
разбудить - сказать ему, что дон Чезаре при смерти, - и тащить его сюда
незамедлительно.
Теперь они ждали судью. Мариетта думала о тех капиталах, которые
достались ей по наследству, а дон Чезаре думал о том, какой жесткий взгляд
бывает у бедных девушек.
После тяжких и упорных боев на Пьяве он окончил первую мировую войну в
чине капитана кавалерии. В дни перемирия его откомандировали в Париж в
распоряжение комиссии, подготовлявшей мирный договор, которая затем
приступила к вопросу о его практическом применении.
Чаще всего ему приходилось работать вместе с одним французским
офицером, майором генерального штаба; ростом тот бил всего метр
шестьдесят, к тому же по близорукости носил пенсне. Сам человек бедный, он
женился на дочери одного чиновника префектуры департамента Сены, на
бесприданнице, но красавице. Домой он возвращался на метро и неизменно
заставал свою Люсьену за переделкой прошлогодних платьев, которые она
старалась приспособить к новой моде.
Несколько раз дон Чезаре отвозил своего коллегу домой на огромном
"фиате", прикрепленном к итальянской комиссии по перемирию. Его оставляли
обедать. Он посылал им самые редкие цветы и дал им обед в "Кафе де Пари" с
шампанским. О деньгах он не беспокоился, с лихвой хватало того, что
высылал отец, да плюс офицерское жалованье, да еще командировочные.
Люсьена недолго сопротивлялась его атакам. А так как он был влюблен, он не
пожелал оставить мужу ровно ничего и поселил ее в двухкомнатной квартирке
на улице Спонтини.
Все ночи они проводили, переезжая из бара в бар, из одного дансинга в
другой, в компании офицеров английского и американского экспедиционного
корпуса, французских авиаторов и дипломатов всех стран-победительниц. Дон
Чезаре с Люсьеной представляли собой великолепную пару: она почти одного с
ним роста; он жгучий брюнет, она светлая блондинка, и вела себя как бесом
одержимая, что соответствовало моде тогдашнего времени, - она даже коротко
подстриглась в числе первого десятка француженок.
Люсьена была жадна до всего. Она исчезала из дома на целый день и
возвращалась к вечеру с новой шляпкой, с новым платьем, с мехами, цветами.
Французские авиаторы возили ее на спортивном "вуазене" в Булонский лес.
Впервые в жизни дон Чезаре ревновал. Перед посторонними он надевал маску
безразличия, улыбался - сказывалось хорошее воспитание, - но, когда они
возвращались на рассвете к себе на улицу Спонтини, он осыпал ее упреками,
устраивал сцены, длившиеся часами. Рвал в клочья новые платья, если она не
могла объяснить, откуда взяла на них деньги. А она, жестко глядя на него,
говорила: "Когда ты вернешься в Италию, тебе будет все равно, кто меня
одевает". - "Я увезу тебя с собой". - "Да ни за что на свете... Я вовсе не
желаю схоронить себя смолоду в Апулии и жрать макароны". Когда поток
проклятий и упреков иссякал, она холодно разрешала ему взять себя, и даже
его ласки не умягчали жесткого блеска ее глаз. Но именно из-за этой
холодности он не бросал ее, хотя понимал, что к этому его обязывала
простая честь. Уверенный в своей мужской силе, он убеждал себя, что рано
или поздно он сумеет дать ей наслаждение, хотя она, упрямица, даже не
- Видно, кто-то против Бриганте такую штуку подвел. Почему это бумажник
у него нашли?
- Потому что он у него и был, - отвечала Мариетта.
Пиппо кинулся к груде мешков, перерыл их все, переворошил. Бумажника не
было и в помине.
- Объясни, в чем дело, - потребовал он.
Тут Мариетта и рассказала Пиппо о том, как она подменила бумажники,
прежде чем вернуть заклейменному ею Бриганте его зеленовато-синий пиджак
из альпага.
- А почему ты мне об этом раньше не сказала?
- Потому что у меня одна мысль есть.
- Вечно у тебя разные мысли, - возмутился Пиппо. - А по-моему, это
очень плохо, Бриганте теперь знает, что мы обокрали швейцарца.
- Вот-то дурачок, - сказала Мариетта. - Кого полиция арестовала? Нас с
тобой или Бриганте?
- Он нас выдаст.
- А разве бумажник швейцарца у меня, что ли, ведь у него.
- Они деньги найдут.
- Пусть ищут, - сказала Мариетта.
- Значит, ты не желаешь мне сказать, куда ты их спрятала?
- Уж слишком ты у меня большой дурачок...
- А что ты сделала с бумажником Бриганте?
- Зарыла.
- Ничего не понимаю, - признался Пиппо, - ну никак тебя не пойму.
Как это ухитрилась Мариетта, не покидая их сарайчика - он отлично знал,
что она его не покидала, - вдруг подвести такую штуку, что в
Порто-Манакоре у Бриганте сделали обыск, в самого его арестовали в Фодже?
К тому же Пиппо отнюдь не одобрял, что в их дела замешалась полиция. Зачем
Мариетта все это натворила? Да и как?
- Объясни мне, - не отставал он.
Она провела ладонью по его черным крутым локонам.
- Потому что у меня черепушка варит, - протянула она.
Потом наконец объявила свое решение:
- Надо непременно домой возвращаться. Ты меня проводишь. Пройдем кругом
через оливковые плантации, чтобы в Манакоре не показываться, пусть-ка пока
что нас с тобой вместе не видят, хоть на несколько дней. А ты иди спрячься
в башне Карла V, я тебе сама буду еду носить.
Доктор из Фоджи был, что называется, гуманист, из тех, которые еще и
поныне встречаются в Южной Италии, где, по счастью, специализация не
достигла еще своего полного расцвета и по этой причине специалисту еще не
заказано выработать себе свой собственный "взгляд на вещи". Он был давно,
уже лет двадцать, знаком с доном Чезаре, посещал его изредка и ценил в нем
человека высокой культуры, uomo di alta cultura, как и он сам. Лгать
такому больному было совершенно не нужно. "При известном уровне культуры,
- утверждал он, - не столь уж сложно преодолеть страх перед истиной и даже
перед смертью". Оба они были масоны шотландского толка, но оба атеисты.
После того как у дона Чезаре отнялись рука и нога, паралич разбил всю
правую половину тела, пощадив только мускулы лица. Правда, в нижней
челюсти ощущалась легкая скованность, но она не мешала дону Чезаре
говорить без помех.
Доктор выслушал у больного сердце и не обнаружил ни сужения митрального
клапана, ни других каких-либо нарушений, словом, ничего, что могло бы
привести к эмболии мозга.
Проверил он и реакцию глаза: зрачок при направленном на него луче света
уже не сокращался. Тогда доктор велел больному прочитать несколько строчек
и постепенно отодвигал книгу, зрачок по мере удаления текста
аккомодировался.
Температура 38,2o.
Врач осведомился у больного, не болел ли он в свое время люэсом. Болел
лет двадцать пять назад, аккуратно лечился имевшимися тогда в распоряжении
врачей средствами. Не было ли рецидивов? Скорее всего, нет, но с
уверенностью на этот вопрос ответить трудно, во всяком случае, сам больной
ничего не замечал и никогда к врачам не обращался; если испытывал иногда
недомогание, принимал хину; по совету дона Чезаре хину принимали в случае
болезни также его крестьяне и его рыбаки; жители низины вообще склонны
приписывать все заболевания малярии.
Да, он уже не раз ощущал, что у него немеют рука и нога, бывали и
приступы слабости, в частности правая рука и нога иногда ему отказывали,
но редко. Нет, нет, дрожи никакой не было: вплоть до вчерашнего дня он
оставался лучшим охотником во всей округе. Да, да, в руке и ноге иногда он
чувствовал мурашки.
Доктор сделал спинномозговую пункцию и взял кровь. Окончательный
диагноз он поставит после того, как будут готовы анализы.
- А все-таки, вы что-то предполагаете? - осведомился дон Чезаре.
- Да, предполагаю, - ответил доктор. - Односторонний паралич
сифилитического происхождения.
- А каков ваш прогноз?
- На выздоровление шансов мало.
И на специфическом жаргоне, имевшем хождение еще в начале нынешнего
века, он объяснил пациенту, почему именно, тщательно подбирая слова и
доводы, доступные пониманию всякого культурного человека.
Мысль о близкой смерти расшевелила больного. Впервые за долгие годы, с
тех пор как он "потерял интерес", он начал философствовать вслух.
Наслаждение, которое он получал от общения с женщинами, ни разу не
принесло ему разочарования; тяга, которую он испытывал к ним, никогда не
ослабевала; и даже в то самое время, когда его разбил паралич, он мечтал о
том, что положит к себе в постель самую красивую, самую молоденькую из
всех женщин своего дома. Подобно воину, сраженному на поле боя, он умирает
от ран, полученных в любовной схватке, в самой прекрасной из всех
существовавших на свете битв. Следовательно, он умирает славной смертью,
вот каково его мнение. Древний город Урия был посвящен Венере, так вот
последний сеньор Урии после долгих лет, отданных раскопкам, когда из-под
слоя песка и из болотной топи по его приказу собирали кроху за крохой то,
что уцелело от этого благородного града, умирает ныне от болезни Венеры,
следовательно, жизнь его была и будет гармоничной вплоть до последнего
вздоха.
Доктор лично считал, что обыкновенный сифилис не заслуживает столь
лирических славословий. Но он счастлив, что его друг достаточно тверд
перед лицом смерти. Только тогда можно судить об истинных качествах
человека, когда наступает его последний час. А дон Чезаре сейчас блестяще
подтвердил свою принадлежность к высшей породе человеческой.
Дон Чезаре осведомился, сколько времени ему еще отпущено на приведение
в порядок домашних дел. Болезнь прогрессирует быстро, температура
подымается. По словам врача, до полной потери рассудка, а следовательно,
возможности выразить свою волю, остается примерно двадцать четыре часа,
словом, не больше суток. Впрочем, он ни за что не ручается. С минуты на
минуту может наступить полная афазия. Он заглянет завтра утром, когда
будут готовы все анализы.
А тем временем в большой зале нижнего этажа, как раз под спальней дона
Чезаре, старуха Джулия, Эльвира, Мария, Тонио и их старшие дети читали
молитвы, вознося Пречистой Деве мольбу о здравии своего господина.
Молящиеся стояли вокруг большого стола из оливкового дерева. Тонио,
скрестив руки на груди, женщины - сложив ладони.
- Ave Maria, piena di grazia, - начала Джулия. - Богородице, Дево,
радуйся, благодатная Мария, господь с тобою. Да благословенна ты в женах и
благословен плод чрева своего.
Она замолкла, и все остальные вполголоса подхватили:
- Santa Maria, матерь божья, отпусти нам прегрешения наши, возноси
моления о нас до самой нашей кончины.
И все хором, и Джулия вместе с прочими произнесли:
- Cosi sia, да будет так, аминь.
Потом Джулия снова завела: "Ave Maria..."
Большое неаполитанское кресло XVIII века с позолоченными деревянными
подлокотниками в форме китайских уродцев отодвинули от стола. Так оно и
стояло никем не занятое посреди залы.
На дворе возле крыльца дома с колоннами мужчины и подростки - обитатели
камышовых хижин из низины - толклись возле докторской "Джульетты" и
расспрашивали юного шофера о достоинствах автомобиля.
Жены рыбаков, облепив крыльцо, ждали в молчании.
Мариетта появилась из зарослей бамбука, обошла группу мужчин, проложила
себе путь сквозь толпу женщин, быстро поднялась по каменным ступенькам
крыльца и, проскользнув между Тонио и его сыном, очутилась у стола. Она
тоже молитвенно сложила ладони.
- Благословен плод чрева твоего... - продолжала старуха Джулия.
И Мариетта подхватила вместе со всеми:
- Santa Maria, матерь божия...
На лестнице послышались шаги доктора. Молящиеся замолкли и дружно
обернулись к дверям, ведущим в коридор.
Доктор оглядел их всех, ища среди них взглядом молоденькую девушку,
которую дон Чезаре задумал было положить к себе в постель, когда болезнь
Венеры сковала его тело. Взгляд доктора остановился на Мариетте, и именно
к ней он и обратился:
- Завтра утром я загляну. Пока еще трудно сказать что-либо
определенное.
Он помолчал, потом добавил:
- Вообще-то надежды мало.
И вышел. Эльвира потихоньку завыла.
- Замолчи, - прикрикнула на дочь старуха Джулия.
Она незаметно притронулась к коралловой рогульке, предохраняющей от
дурного глаза и висевшей у нее на шее рядом с медальоном девы Марии.
- Замолчи. Нельзя плакать раньше, чем смерть вошла в дом.
Они поднялись в спальню дона Чезаре и окружили постель с балдахином.
Больной молча обвел их всех взглядом и наконец заметил Мариетту.
- Вернулась, значит, - проговорил он.
Он сидел на постели, опираясь на груду подушек, подсунутых ему под
спину. Правая рука, та, что не шевелилась, лежала на подушечке, обшитой
золотисто-белой парчой. Как и всегда по утрам, Тонио тщательно его побрил.
А причесала его Эльвира, и, как обычно, белые кудри аккуратным венчиком
стояли надо лбом. Кончик белоснежного батистового платка торчал из
кармашка темно-синей шелковой пижамы.
Быстрым движением Мариетта опустилась на колени возле кровати и
поцеловала его правую руку.
- Простите, дон Чезаре, простите меня!
Рука его взмокла от ее слез.
Он с улыбкой поглядел на нее.
- Слушайте мои приказания, - проговорил он. - Ухаживать за мной будет
Мариетта. Только она одна. А все остальные ждите внизу. Пусть Тонио держит
наготове "ламбретту" и сам тоже будет готов в любой час дня и ночи ехать
куда понадобится. Мариетта вам передаст, что вы должны делать, и позовет,
когда в вас будет нужда.
Все в молчании направились к двери, но на пороге старуха Джулия
замешкалась.
- Дон Чезаре, - начала она, - надо бы послать за священником.
- Слушай меня хорошенько, Джулия...
Говорил дон Чезаре беззлобно, но так отчеканивал каждое слово, что всем
ясно стало: нельзя приставать к нему больше с такими вопросами.
- Одна рука у меня еще действует, и я всегда одинаково метко стрелял
что правой, что левой. Если поп посмеет войти в мой дом при моей жизни, я
влеплю ему в заднее место хорошенький заряд дроби.
Джулия перекрестилась и вышла из спальни. Дон Чезаре остался наедине с
Мариеттой, которая все еще стояла у постели на коленях, прижимая к губам
правую его руку, и обливала ее слезами.
- Простите, дон Чезаре, простите меня! - твердила она.
Он хотел было поднять руку, положить ее на голову девушки, ласково
погладить ее по волосам. Но рука не слушалась.
- Встань, - сказал он, - перейди на другую сторону кровати.
Она поднялась и перешла на другую сторону кровати, к левой руке дона
Чезаре.
- Придвинь кресло и сядь.
Мариетта придвинула кресло и села в изголовье постели.
- Дай мне руку.
Она протянула ему свою прохладную руку, и он сжал ее своей пылающей
рукой.
- А теперь, - начал он, - рассказывай, что ты делала эти два дня.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
- Любовью занималась, - ответила она.
Он с улыбкой взглянул на нее.
- Самое прекрасное занятие для молодой девушки.
Он снова сжал ее руку.
- Улыбнись мне, - попросил он.
Мариетта улыбнулась ему сквозь слезы. Он почувствовал, как ее
прохладные пальцы разом обмякли в его руке.
- А я-то надеялся, - продолжал он, - что я сам обучу тебя любви. Но
решил я это слишком поздно... А теперь скажи, кто же твой дружок?
- Пиппо, гуальоне.
- Это тот самый черноволосый мальчуган, у которого кудри спадают на
лоб, так что ли?
- Да.
- Что же, он красив и, безусловно, пылок. Тебе повезло, что я решился
так поздно.
- Но ведь я люблю вас, дон Чезаре! - страстно воскликнула Мариетта.
Она, не сдержавшись, нагнулась над ним всей грудью, глядя на больного
широко открытыми глазами.
А дон Чезаре смотрел на Мариетту и молчал.
Думал он о том, что она искренна и в то же время неискренна. Что каждый
человек может любить много раз, и любовь всегда будет разной. Что уж
много-много лет он не придает этому слову его первоначального,
абсолютного, даже в известной мере сакраментального значения, какое
придают ему юные любовники. Что вот уже годы и годы он не способен сказать
самому себе "я люблю" в "непереходном наклонении", как твердил он с
восторгом, впервые познав любовную страсть. Но безусловно, верно и то, что
Мариетта его любит, любит на свой лад. Что в ее глазах он некое
олицетворение того, кого с самого раннего детства ее научили чтить,
бояться и любить, как бога-отца, в те минуты, когда он восседал в своем
огромном неаполитанском кресле, недвижный и задумчивый, отдавая
распоряжения слугам; как бога-сына, когда он ласкал и лелеял девушек,
живших в его доме; как святого духа, когда он поучал, вычислял и выказывал
заботу; он предпочел бы скорее походить на Зевса, на Феба или на Гермеса,
но это уже из другой мифологии, не из той, которой обучали Мариетту. Что
даже еще сейчас, когда его наполовину парализовала болезнь Венеры, он
внушает страх, уважение и любовь, три лика единого чувства, не имеющего
точного имени, но связывающего людей сильнее, чем все прочее, три лика
единого чувства, наиболее близкого к абсолютной любви, о коей тщетно
мечтают любовники. Что любовь, о которой говорит сейчас Мариетта, ближе к
абсолютной и недостижимой любви, о коей мечтают любовники, чем та
случайная, что связала Мариетту с юным ее другом, но этого она тоже не
знает.
Вот о чем думал дон Чезаре, глядя на тихонько плачущую у изголовья
постели Мариетту и глядя на самого себя внутренним оком мысли по
многолетней своей привычке, а правая его рука лежит на парчовой подушечке,
а левая - держит руку Мариетты, и сам он не спускает с нее глаз.
Что до любовных наслаждений, думалось ему, он сумел бы пробудить
чувственность девушки и сделал бы это с таким великолепным искусством,
какое и не снилось ее молоденькому дружку, он, дон Чезаре, думалось ему,
грозный и ласковый Зевс Громовержец, одним мановением руки заставляющий
дрожать землю. Но жестокосердая Венера сразила его, парализовав в ту самую
минуту, когда он уже решился положить девушку на ложе свое.
А Мариетта все плакала и плакала.
- Ты от меня что-то скрываешь, - сказал дон Чезаре.
- Я боюсь Маттео Бриганте, - выпалила Мариетта.
- Значит, ты ему обещала?
- Нет, - ответила Мариетта, - нет.
Дон Чезаре выпустил из своей пылающей руки прохладную ручку Мариетты.
- Вытри глаза, - приказал он, - и расскажи мне все, что ты там
натворила.
Мариетта утерла слезы и начала рассказывать то, о чем решила
рассказать, и голос ее снова зазвучал уверенно, а взгляд приобрел обычную
жесткость.
Короче, это она украла у швейцарца бумажник, а помогал ей Пиппо. Она
подвезла его на челноке, которым пользуется обычно, скрываясь за густой
завесой камыша, пока не достигла перешейка, - другими словами, почти до
самого лагеря швейцарцев. Сама она стояла на стреме. А Пиппо добрался до
палаток, переползая от одного куста розмарина к другому. Потом в два
прыжка достиг машины, она-то и укрыла его от глаз купающихся, а палатки
укрыли от глаз швейцарки. Проделал он все это быстро. Она доставила его на
том же челноке к башне Карла V, где у них десятки тайников.
И опять-таки это она, бродя накануне вокруг лагеря и потом разговаривая
со швейцаркой, заметила на заднем сиденье машины небрежно брошенный пиджак
и разглядела в кармане пиджака бумажник; откровенно говоря, она и не
надеялась, что там такая уйма денег. Деньги - полмиллиона лир - она
припрятала сама и не разрешила ни себе, ни Пиппо даже одной лиры
израсходовать, так как уже знала, что воры чаще всего попадаются именно
тогда, когда начинают сорить деньгами и тем самым настораживают полицию.
Она поклялась не трогать этих капиталов до тех пор, пока не пройдет
достаточно времени, так чтобы они с Пиппо смогли уехать из Порто-Манакоре
куда-нибудь на Север Италии, где никаких подозрений ни у кого не вызовут.
Дон Чезаре с восторгом слушал ее рассказ. Стало быть, есть еще храбрые
юнцы в этой Италии, которая, как он полагал, интересуется только лишь
мотороллерами да телевизорами. Он был счастлив, что девушка именно из его
дома воскресила былые разбойничьи традиции. А может, она его дочь?
Случалось, что он еще спал с Джулией в те времена, когда Мариетта была,
как говорится, в проекте.
Он ласково ей улыбнулся.
- Значит, ты теперь богачиха, - сказал он.
- Нет, - возразила она, - ведь Маттео Бриганте на меня донесет.
- Выходит, ты все-таки поведала о своих подвигах Маттео Бриганте?
- Да нет, - ответила она. - А вот что получилось...
И она рассказала дону Чезаре о битве, разыгравшейся в сарайчике, и о
том, как она заклеймила Бриганте.
А дона Чезаре радовало каждое ее слово. Теперь он уже всячески старался
убедить себя, что Мариетта - его родная дочь. Он прикидывал возможные
сроки и пообещал себе подробнее расспросить Джулию.
Потом Мариетта рассказала о подмене бумажников.
- А вот это зачем ты сделала?
- Сама не знаю, - призналась Мариетта. - Просто не успела ни о чем
подумать. Уж очень я собой гордилась. Ведь Бриганте всегда такой
осторожный. А тут у него в кармане окажется бумажник швейцарца. Недолго и
на каторгу угодить. Вот-то смеху было бы.
Наконец она рассказала, что полицейские нашли бумажник швейцарца у
Бриганте и его арестовали. Что он скажет? Что уже сказал? Сейчас, с
заклейменной рожей, он небось еще злее станет.
"Почему, почему она сунула бумажник швейцарца в карман Бриганте? -
недоумевал про себя дон Чезаре. - Уж не хотела ли она, конечно сама не
отдавая себе в этом отчета (что следует хотя бы из ее путаных объяснений),
очистить себя от содеянного, взвалив, пусть чисто символически, на Маттео
Бриганте эту кражу, которая оказалась по последствиям гораздо серьезнее,
чем она думала?" Но он тут же отбросил это предположение, которое как-то
умаляло в его глазах храбрость Мариетты. Никогда она ничего не боялась,
разбойница! Даже чисто символически она не потерпела бы в качестве
соучастника этого рэкетира. Она сильная. Но в его воображении возникло
вдруг треугольное лицо Маттео Бриганте, его широкие плечи, узкие бедра,
весь его спокойно-самоуверенный облик, и ревность шевельнулась в его груди
(забытое чувство, давно уже вычеркнутое из списка прочих чувств).
- Ну а теперь, слушай мое решение и помни - другого нет, - начал он. -
Деньги необходимо вернуть.
- Нет, - отрезала Мариетта.
- Я же не велю тебе идти в полицию к комиссару и отдать деньги ему в
руки. Найдем какой-нибудь другой способ, при котором ты останешься в
стороне.
- И так тоже не хочу, - заявила Мариетта.
- Я вызову к себе судью, - продолжал дон Чезаре. - Вручу ему деньги и
скажу, что кто-то из моих людей работал в низине и обнаружил их в тайнике.
От меня он дополнительных объяснений не потребует.
- Не желаю, - уперлась Мариетта.
- Ты только подумай хорошенько, - продолжал дон Чезаре. - Маттео
Бриганте на тебя уже, безусловно, донес. За тобой с минуты на минуту могут
прийти. Будут тебя допрашивать, будут мучить, пока не узнают, где деньги.
А если я возвращу их и ты таким образом официально выйдешь из игры, дело
само собой заглохнет. Ты только скажешь, что Бриганте лжет, что он желает,
мол, отомстить за то, что ты его заклеймила.
- Не хочу денег отдавать, - твердила Мариетта.
Упрямство Мариетты окончательно восхитило дона Чезаре. Несгибаемая,
настоящий разбойник, честной разбойник! Не ведающая страха! Ему пришло в
голову иное объяснение подмене бумажника - просто ей захотелось дважды
заклеймить Бриганте: "Я процарапала тебе на щеке крест и сверх того еще
взваливаю на тебя преступление, в каком ты неповинен". Вот уже десятки лет
ни одно живое существо не умело внушить дону Чезаре за такой краткий
промежуток времени столько волнующих и противоречивых чувств.
- Будь здесь у меня, - сказал он, - пятьсот тысяч лир наличными, я бы
дал их тебе взамен тех, и ты бы успокоилась. Завтра с утра я могу отрядить
Тонио в банк. Но боюсь, за тобой придут еще до завтрашнего утра.
- А я спрячусь, пока Тонио не вернется из банка.
- Нет, - проговорил дон Чезаре, - я хочу, чтобы ты была при мне.
И она, такая неразумная и такая упрямица, стала ему еще дороже.
- Пойди принеси бумагу и ручку, - приказал дон Чезаре.
Он продиктовал ей приписку к своему завещанию. Писала она старательно,
четким, но нескладным почерком, крупными буквами с завитушками. Каждое
слово он произносил по слогам, зная, что Мариетта не слишком сильна в
грамоте. Он завещал ей большую оливковую плантацию и с десяток плантаций
апельсиновых и лимонных.
- Угодья, что я тебе даю, - объяснил он, - приносят мне в худой ли, в
хороший ли год примерно шестьсот тысяч лир. Считай, что я тебе дал
двенадцать миллионов лир.
Онемев от неожиданности, Мариетта молча глядела на дона. Чезаре, держа
перо в поднятой руке.
Левой рукой он подписал завещание, проставил дату.
- А тебе они принесут, - продолжал он, - куда больше, потому что ты
будешь обходиться с управляющими и арендаторами гораздо жестче, чем я.
- Это уж точно - у меня они воровать не посмеют, - заявила Мариетта.
Взгляд у нее был совсем такой, как у Маттео Бриганте. Но дон Чезаре был
так расположен к Мариетте, что даже это не могло уменьшить его любви. Всю
свою жизнь она прожила в нищете, так откуда же ей быть доброй? Таков уж
закон жизни. "В сущности, - подумалось ему, - я тоже не был добрым, я
просто равнодушный".
- А теперь говори, где ты спрятала твои полмиллиона лир?
В глазах Мариетты вспыхнул лукавый огонек.
Она поднялась и сунула руку в греческую вазу, стоявшую на комоде. Это
была единственная без малейшей трещинки античная ваза, которую обнаружили
при раскопках города Урии. Мариетта вытащила из вазы пятьдесят кредиток по
десять тысяч лир каждая, завернутых в старую газету. И положила пакетик на
кровать.
- Никогда бы они не додумались у вас в спальне искать, - заявила она.
"До чего же ты мне мила!" - подумал дон Чезаре.
Он послал Мариетту за Тонио, а Тонио велел отправиться к судье
Алессандро, найти его, где бы тот ни находился, если надо, так даже
разбудить - сказать ему, что дон Чезаре при смерти, - и тащить его сюда
незамедлительно.
Теперь они ждали судью. Мариетта думала о тех капиталах, которые
достались ей по наследству, а дон Чезаре думал о том, какой жесткий взгляд
бывает у бедных девушек.
После тяжких и упорных боев на Пьяве он окончил первую мировую войну в
чине капитана кавалерии. В дни перемирия его откомандировали в Париж в
распоряжение комиссии, подготовлявшей мирный договор, которая затем
приступила к вопросу о его практическом применении.
Чаще всего ему приходилось работать вместе с одним французским
офицером, майором генерального штаба; ростом тот бил всего метр
шестьдесят, к тому же по близорукости носил пенсне. Сам человек бедный, он
женился на дочери одного чиновника префектуры департамента Сены, на
бесприданнице, но красавице. Домой он возвращался на метро и неизменно
заставал свою Люсьену за переделкой прошлогодних платьев, которые она
старалась приспособить к новой моде.
Несколько раз дон Чезаре отвозил своего коллегу домой на огромном
"фиате", прикрепленном к итальянской комиссии по перемирию. Его оставляли
обедать. Он посылал им самые редкие цветы и дал им обед в "Кафе де Пари" с
шампанским. О деньгах он не беспокоился, с лихвой хватало того, что
высылал отец, да плюс офицерское жалованье, да еще командировочные.
Люсьена недолго сопротивлялась его атакам. А так как он был влюблен, он не
пожелал оставить мужу ровно ничего и поселил ее в двухкомнатной квартирке
на улице Спонтини.
Все ночи они проводили, переезжая из бара в бар, из одного дансинга в
другой, в компании офицеров английского и американского экспедиционного
корпуса, французских авиаторов и дипломатов всех стран-победительниц. Дон
Чезаре с Люсьеной представляли собой великолепную пару: она почти одного с
ним роста; он жгучий брюнет, она светлая блондинка, и вела себя как бесом
одержимая, что соответствовало моде тогдашнего времени, - она даже коротко
подстриглась в числе первого десятка француженок.
Люсьена была жадна до всего. Она исчезала из дома на целый день и
возвращалась к вечеру с новой шляпкой, с новым платьем, с мехами, цветами.
Французские авиаторы возили ее на спортивном "вуазене" в Булонский лес.
Впервые в жизни дон Чезаре ревновал. Перед посторонними он надевал маску
безразличия, улыбался - сказывалось хорошее воспитание, - но, когда они
возвращались на рассвете к себе на улицу Спонтини, он осыпал ее упреками,
устраивал сцены, длившиеся часами. Рвал в клочья новые платья, если она не
могла объяснить, откуда взяла на них деньги. А она, жестко глядя на него,
говорила: "Когда ты вернешься в Италию, тебе будет все равно, кто меня
одевает". - "Я увезу тебя с собой". - "Да ни за что на свете... Я вовсе не
желаю схоронить себя смолоду в Апулии и жрать макароны". Когда поток
проклятий и упреков иссякал, она холодно разрешала ему взять себя, и даже
его ласки не умягчали жесткого блеска ее глаз. Но именно из-за этой
холодности он не бросал ее, хотя понимал, что к этому его обязывала
простая честь. Уверенный в своей мужской силе, он убеждал себя, что рано
или поздно он сумеет дать ей наслаждение, хотя она, упрямица, даже не