Роже Вайян. Закон

пуговицы, потому что на морских курортах галстука не носят, но рубашка и
не распахнута на груди, потому что на месте застежки пришито нечто
напоминающее жабо, как в достославные минувшие времена, длинные рукава
засучены выше локтя - чтобы чувствовалась в туалете небрежность.
Донна Лукреция про себя решает: когда они в скором времени будут жить
вместе в Северной Италии, придется ей отучить его одеваться по последней
моде, особенно по последней неаполитанской моде.
А его, его терзает тошнотворная тоска. Ведь впервые он очутился в таком
уединенном месте со своей возлюбленной, и полагалось бы ему, думает он,
схватить ее в свои объятия, покрыть поцелуями. Но она смотрит на него,
неподвижная, безмолвная, строго одетая. Что же ему прикажете делать? В
чем, в сущности, состоит его долг?
- А я тут на трабукко смотрел, - начинает он.
- Разве отсюда видно трабукко?
- Снизу видно.
- А нас они не могут видеть? - спрашивает она.
- Как же они нас увидят?
- Вы давно уже здесь?
- Нет, - отвечает он.
Он стоит перед ней, смотрит на нее во все глаза, а глаза у него
большие, голубые, навыкате.
Не без чувства внутреннего удовлетворения думает она о том, как не
похож Франческо на всех этих южан - стоит только южанину завидеть женщину,
и тут же взгляд его становится пламенным, а если женщина по тем или иным
причинам не может защитить себя от его домогательств, в глазах появится
снисходительно-гордое выражение. Она легко представляет себе Франческо в
какой-нибудь гостиной, скажем, в Турине. Ей по душе, что он такой
сдержанный, нет в нем ничего южного (кроме этой нелепой манеры одеваться),
скорее уж похож на англичанина.
А его душит это затянувшееся молчание, эта ее неподвижность. Он не
выполнил своего прямого долга, не посмел взять свою любовницу.
- Они на подсадного ловят, - говорит он.
- На подсадного? - переспрашивает она.
Он объясняет, что такое ловить на подсадного. Говорит он степенно,
медленно, хорошо поставленным голосом. Говорит короткими фразами, после
каждой фразы выдерживает паузу.
Она думает, что судью Алессандро, ее мужа, интересуют только лишь
возвышенные беседы, общие идеи да герои минувших дней. А Франческо говорит
о технике лова, говорит спокойно, как знаток этого дела, - вот таким и
должен быть настоящий мужчина. Она уверена, что он мастер на все руки (а
он вовсе не мастер).
А он, он думает, что долг настоящего мужчины - сжать ее в своих
объятиях, повалить на землю и взять. Но земля в пещере сырая, во все
стороны разбегаются дорожки цвели. Он не смеет повалить на землю эту
высокую, красивую женщину, да еще в таком строгом платье. Особенно его
смущает мысль о том, что на платье от плесени непременно останутся пятна.
Раздается крик сигнальщика:
- Давай, а ну давай!
Орет он таким истошным голосом, что слышно даже в пещере.
- Сеть тянут, - поясняет Франческо.
Она стоит против него, но соблюдает между ними дистанцию. Она не
движется с места, как будто вот так, с дальнего расстояния, хочет его
получше разглядеть. "Хоть бы помогла мне", - думает он.
- Хотите на них посмотреть? - предлагает Франческо. - Это очень
любопытно.
Она думает: "Какой же он деликатный!"
- Ну конечно же, - отвечает она. - Это, должно быть, действительно
очень любопытно.
Он берет ее за руку, помогает взобраться на выступ возле пролома,
пробитого зимними потоками в скале.
- Вы никогда не видели, как работает трабукко? - спрашивает он.
- Только издали видела, - отвечает она.
Он садится на уголок выступа, она стоит рядом.
- Как-то, - продолжает он, - они выловили за один раз пятьсот
килограммов рыбы.
- Вот-то, должно быть, радовались, - замечает она.
- Да, но только это редко бывает.
Он сидит, она стоит с ним рядом, но из этого положения донне Лукреции
не слишком хорошо видно трабукко; она делает шаг вперед, чтобы Франческо
не подумал, будто ей неинтересна возня рыбаков; ее бедро касается плеча
юноши. Выступ, на который они взобрались, скорее длинный, чем широкий, в
длину на нем может улечься человек, а в ширину - тесно прижавшись, двое;
почва здесь рыхлая, под ногами горная порода, перемолотая в песок -
следствие неустанной работы моря и зимы. "Вот здесь, - думает Франческо, -
я должен ее взять". На память ему приходят их студенческие разговоры - как
нужно браться за дело, чтобы разжечь женщину, чтобы подготовить ее к
наслаждению, чтобы ее удовлетворить; но его берет страх при мысли, что он
сдрейфит перед таким множеством обязанностей.
Сигнальщик снова бросает свой крик, только еще более нетерпеливо:
- А ну давай, давай!
Рыбаки, тяжело ступая, ходят вокруг воротов - одни по часовой стрелке,
другие - в обратном направлении, в зависимости от того, как расположен
ворот.
Франческо обхватывает рукой колени донны Лукреции, не выпускает их,
сжимает.
Лукреция отстраняет его руку.
- Не двигайся, - говорит она.
Потом берет в ладони его голову и прижимает к своему боку.
- Не двигайся! - повторяет она.
На деревянной галерейке подручные мальчишки громко стучат ногами.
- Давай, а ну давай! - орут они в тон сигнальщику.
Скрипят блоки, визжат тросы, дрожат канаты. Медленно подымается сеть,
преодолевая толщу воды. Весь экипаж сухопутного траулера дружно вопит:
- А ну давай! Давай!
Стенки сети уже высоко поднялись над водой, но сама сеть с грузом рыбы
еще не показалась на поверхности.
Лукреция крепче прижимает голову Франческо к своему боку.
Франческо не знает, как ему быть: обнять снова или не обнимать колени
своей возлюбленной. Ведь недаром же она отстранила его рукой, но он не
смеет найти более удобное положение. "Если я пошевелюсь, она подумает,
будто я нарочно отодвигаюсь от нее, потому что обиделся".
Она ласково гладит ему висок, лоб. Еле-еле, самыми кончиками пальцев
касается их. Совсем не такой представлялась ему пылкая страсть. Но он уже
не думает о своем мужском долге. Он закрывает глаза.
Она кладет ладонь на эти закрытые глаза, легонько нажимает на веки.
Он снова обхватывает ее колени, но теперь уже не сжимает их. Просто
нежно прижимает их к себе. Она не отводит его рук. Но так воистину велика
благодать нежности, что он уже не чувствует себя обязанным
"воспользоваться своим преимуществом, чтобы подготовить почву", как
выражаются его коллеги по юридическому факультету.
Так проходит несколько минут.
- Ты совсем не такой, как другие мужчины, - говорит донна Лукреция. -
Они только о пакостях и думают. До чего же я люблю тебя за твое терпение,
за то, что ты так хорош со мной. Я люблю тебя, Франческо.
Он повинуется руке, прижимающей его голову к боку, этой сильной
женщины, нежной его возлюбленной. Какие разымчивые слова умеет она
выбрать! Он чувствует всем лицом теплоту ее живота, а на волосах легкое
прикосновение ее ладони. И распадается печаль, гнездившаяся в его груди.
Рыбаки на трабукко застопорили вороты. Сеть уже вся целиком появилась
на поверхности. Огромные рыбины последним усилием стараются удержаться на
гребне волны, но она уходит из-под них; стараются выпрыгнуть прочь,
тычутся в медленно ползущую кверху сеть; они взмывают в воздух и шлепаются
одна на другую; чуть подрагивает блестящая чешуя и плавники. Рыбаки
утирают пот, на глазок прикидывают улов и подсчитывают доходы. Подручные
мальчишки орудуют гигантским сачком.
В свое время одним из величайших удовольствий Франческо было смотреть,
как подымается из моря сеть трабукко. Мальчишкой он так же топал от
нетерпения ногами, как эти подручные, кричал вместе с ними: "Давай, а ну
давай!" Юношей он помогал рыбакам вращать ворот, если видел, что какой-то
рыбак притомился, занимал его место. Крепкий малый, и, когда он всем своим
солидным весом налегал на ручку ворота, дело спорилось.
А теперь он сидит закрыв глаза и чувствует лбом горячее тело Лукреции,
сильной и прекрасной женщины. Он слышит, как прыгают большие рыбы,
стараясь прорвать ячейки сети; но глаз он не открывает. Отныне он
настоящий мужчина, ему уже нечего делать среди этой юной когорты
героев-девственников, предающихся зверским забавам, он отдается на милость
чужой воле.
И ему, юноше, который с детских лет прошел страшную школу - научился
из-за своего отца, Маттео Бриганте, следить за каждым своим жестом, за
каждой своей фразой, даже за выражением глаз, - навертываются на язык
слова, о которых он за минуту до того и не думал.
- Пресвятая дева Мария, - шепчет он.
Так разрешаются двадцать два беспросветных года.
- Как я люблю вас, донна Лукреция, как люблю, люблю вас.
Она отвечает тем же; "Я люблю тебя, Франческо" - и прижимает голову
юноши к своему лону. Повторяет эту фразу столько раз подряд, пока и с его
губ тоже, как в забытьи, не срывается это "ты".
- Я люблю тебя, Лукреция.
Глаза у него закрыты, все тело расковано, и впервые в жизни он не
думает ни о каком "долге", как подобает мужчине в объятиях любимой
женщины.
Так пробыли они долго, не нарушая ни единым жестом этого покоя,
молчали, лишь изредка повторяя все те же слова. Когда он наконец открыл
глаза, сеть уже снова забросили в море, сигнальщик снова сидел верхом на
центральной стреле, а остальные рыбаки дремали себе на бережку.
- Я получил ответ от туринской фирмы, - начал он.
Он протянул Лукреции письмо, посланное по его просьбе до востребования
и вызвавшее настоящий допрос со стороны отца. Директор соглашался взять
его к себе в фирму на условиях, указанных его неаполитанским агентом. Но
ему хотелось бы предварительно познакомиться с новым служащим, и он
предлагал Франческо воспользоваться летними каникулами в университете и
заглянуть к нему. Если они договорятся, что весьма вероятно, молодой
человек может приступить к работе уже с октября и одновременно продолжать
учебу в Туринском университете.
- Надо ехать, - сказала Лукреция.
- Конечно, надо, - согласился он. - Думаю, денька на два мне удастся
улизнуть от дяди из Беневенто. Отец ничего не узнает. Только денег у меня
на дорогу нет.
Он побоялся бы раньше произнести такие слова. Но сейчас, когда донна
Лукреция сняла с него оковы обычной сдержанности, он заговорил о деньгах
как о чем-то вполне естественном.
- У меня есть деньги, - говорит она.
На следующий день ему уже пора было отправляться к дяде в Беневенто.
Они договорились, что к вечеру она пришлет ему с Джузеппиной нужную сумму
в запечатанном конверте.


В полдень Маттео Бриганте и Пиццаччо сидели на обычном своем месте, на
террасе бара "Пляж" под открытым небом, перед бутылками кока-колы. Терраса
- это просто дощатый настил, положенный на малонадежный кирпичный
фундамент, стоящий прямо на песке; шаги здесь отдаются как-то особенно
гулко, словно под ними бездонная пропасть; стоит топнуть ногой, и сквозь
щели настила взлетает серая пыль, - словом, место не слишком
привлекательное; Маттео Бриганте любит, чтобы кругом было все массивное,
солидное, - скажем, как в "Спортивном баре", где пол и стены выложены
керамическими плитками, или как в барах Фоджи, где полы и стены мраморные.
Зимой вся жизнь Порто-Манакоре сосредоточивается на Главной площади;
поэтому-то незачем искать себе иного прибежища, кроме "Спортивного бара",
где все, что происходит на площади, сразу же разносится почти неуловимым
эхом, однако Бриганте улавливает его и даже истолковывает его смысл:
видит, как встретились два человека, заключили между собой какую-то
сделку, не на словах даже, а просто еле заметным движением руки, кивком
головы, и тут же разошлись в разные стороны, так что никто, казалось бы, и
не заметил их встречи. Поэтому зима для Бриганте самое удобное время года.
Но вот с пятнадцатого июля по тридцатое августа, с полудня до двух часов,
приходится торчать здесь, потому что надо контролировать пляж.
По обе стороны бара расположена дюжина кабинок. Громкоговоритель,
прикрепленный к высокому столбу, передает итальянские песенки. А на
помосте - железные стулья и столики, выкрашенные в зеленый цвет, все уже
заняты публикой.
Пляж - длинная и узкая полоса, идущая вдоль шоссе, которое, петляя,
спускается от Главной площади. Рядом с портом на песке лежат рыбачьи
лодки, и там же сушатся сети. Другим своим концом, в сторону мыса, пляж
упирается в опорную стенку - за ней начинаются бескрайние апельсиновые
плантации, принадлежащие дону Оттавио. В ширину пляж - двадцать метров. В
длину - тысяча двести метров. Бар и кабины расположены в самом его центре.
Громкоговоритель здесь мощный, и радиопередачи слышно в любой точке пляжа.
С помоста бара просматривается вся узкая песчаная полоска пляжа, а
также и вся бухта со спокойной, без единой морщинки, водой, которая никого
не интересует; только между кромкой берега и первой песчаной грядой
облюбовали себе загон купальщики, здесь же они раскатывают на морских
велосипедах и на резиновых лодках. Никто даже не подымет глаз к горизонту,
разве чтобы удостовериться, не одолел ли либеччо налетевшего сирокко; если
одолел, то тогда наблюдающий увидит, как гряда туч поплывет к берегу и,
коснувшись вершины горы, разразится дождем; но нынешний год такое еще ни
разу не случалось. Если же посмотреть на мыс Манакоре, закрывающий бухту с
востока, то можно разглядеть костяк трабукко, возле которого Франческо
Бриганте и донна Лукреция как раз говорят о своей любви и который похож
отсюда на огромный корабль, готовящийся, обогнув мыс, уйти в открытое
море; но большинство купальщиков трабукко ничуть не интересует.
Совсем небольшой пляжик, вытянутый в длину от мола до апельсиновых
плантаций дона Оттавио. С моря не видать опорных стенок, ограждающих
апельсиновые и лимонные плантации, которые спускаются к самому шоссе.
Однако находятся они во владении трех различных компаний, у каждой своя
территория, причем строго отграниченная от соседних участков, хотя на
рубежах плантаций нет ни насыпи, ни даже разделительных линий.
Пространство метров в пятьдесят от порта до кабинок принадлежит
простому народу. Это, конечно, некое новшество, что простой народ ходит на
пляж, и отвоевали это право сразу же после войны мальчишки в возрасте
тринадцати-пятнадцати лет; учитель, переведенный из Генуи в Манакоре - что
равносильно негласной опале, - обучил их плавать кролем и прыгать в воду с
мола. За ними появились девчонки, все та же когорта отважных девчонок,
которые, пользуясь послевоенной неразберихой, осмелились кататься на
велосипеде, не обращая внимания на проклятия старух, на камни, посылаемые
им вдогонку гуальони, которых науськивал местный священник; они приучили
все-таки манакорцев к этим поездкам на велосипедах, несмотря на сальности,
которые выкрикивали им вслед мужчины, приравнивая велосипедное седло ко
всему, что имеет остроконечную форму, а сам велосипед - ко всему, на что
можно усесться верхом, и несмотря на то, что другой учитель, впрочем
"красный", утверждал, что сначала нужно взять в свои руки власть и только
потом начать постепенно переделывать нравы; утверждал он также, что
желание девушек ездить на велосипеде в чем-то перекликается с
высказыванием Клары Цеткин о свободной любви, что является мелкобуржуазным
пережитком, осужденным Лениным в его знаменитом письме. Одержав победу в
борьбе за право езды на велосипеде, те же самые молоденькие девушки
приступили к завоеванию пляжа; правда, купальные их костюмы, которые они
носят еще и по сей день, высоко закрывают спину, доходят почти до колен,
под костюм обязательно поддевать еще и лифчик, а на костюм нацепить
юбочку, чтобы прикрыть живот и бедра. Первые два летних сезона все это
происходило под защитой братьев, которые расхаживали дозором взад и вперед
на шоссе, засунув руку в карман и сжав в кулаке окулировочный нож, пока
девицы купались или загорали на песочке, торжествуя свою победу, хмельные
от собственной отваги.
С тех пор свобода нравов пошла вперед гигантскими шагами. Теперь сами
матери семейств приходят вместо с дочками на пляж, спускаются к морю из
Старого города со всем своим выводком, цепляющимся за их подолы, болтают,
сидя группками на песке, иногда даже, расхрабрившись, эти матроны тоже
идут купаться, входят в воду до половины бедер в своих белых длинных
полотняных рубахах, ступают мелкими боязливыми шажками, но зато утверждают
свою свободу; входят по двое, по трое, нервически похохатывая и
подбадривая друг друга громкими шлепками по спине мокрой ладошкой, а
другой рукой придерживают у колен края своих длинных белых полотняных
рубах, так, чтобы они топорщились у бедер, и тогда не будет выделяться
зад.
Матери, девушки, детвора - словом, простой народ располагается на пляже
поближе к порту (там, где сушатся сети среди рыбацких лодок, вытащенных на
песок), метрах в пятидесяти от кабинок. Их мужчины на пляж не ходят, они
либо работают, либо безработные и стоят на своем обычном посту, подпирая
стены домов, выходящих на Главную площадь; по воскресным же дням они
предпочитают рыбалку, футбол или играют в "закон" в тавернах.
По обе стороны кабинок песок принадлежит манакорской знати и
разбогатевшим эмигрантам, приехавшим провести летние каникулы в родном
краю.
По молчаливому соглашению пустое пространство, "ничейная земля",
отделяет песок, принадлежащий знати, от песка, облюбованного народом.
В той стороне, где располагается знать, дамы лежат на шезлонгах под
зонтами, матери и супруги - в пляжных халатиках, молоденькие девушки в
купальниках. Мужчины пьют аперитивы на террасе бара: время от времени
кто-нибудь из них подымается и идет к дамам, поболтать, стоя между
шезлонгами.
Эта зона, тянущаяся всего метров на пятьдесят по обе стороны от
кабинок, живет напряженной общественной жизнью, но эти полсотни метров
разбиты еще на множество участков, сообразно клановой или групповой
принадлежности с неизбежной в таких случаях чересполосицей и своими
разделениями в подразделениях, а порой и своеобразным ирредентизмом в тени
одного и того же зонта по причине различных политических, религиозных или
антирелигиозных воззрений и более или менее "передовых" идей относительно
свободы нравов и целой кучи прочих вещей с неисчислимым количеством
оттенков социальных условностей.
Пяток иди полдюжины молодых женщин из группы "передовых" щеголяют
наподобие девушек в купальниках, плавают и пьют аперитив с мужьями на
террасе бара. Прочие женщины глядят на них с завистью или презрением в
зависимости от собственного толкования морали, свободы нравов и прогресса.
Третья зона, вплоть до опорной стенки апельсиновой плантации дона
Оттавио, находится в полном владении курортников, то есть семей
чиновников, служащих и коммерсантов из Фоджи, жен и детей нотариусов,
адвокатов, аптекарей, жителей маленьких городков, затерянных в горах;
конечно, они предпочли бы провести летние каникулы там, где есть настоящий
пляж, название которого занесено даже в справочник морских курортов и где
можно поглядеть на иностранцев, танцующих в шортах в ночных увеселительных
заведениях; но, увы, это им не по карману; поэтому эта категория приезжих
- все люди озлобленные, особенно девушки; держатся они семейными
группками, всем кланом; переодеваются они либо под полотняным тентом, либо
у себя в машине, стоящей в ряд с другими машинами на обочине шоссе, - это,
так сказать, орды без рода и племени, чужаки для Порто-Манакоре, просто
еще одна летняя неприятность.
У дона Оттавио есть свой собственный частный пляж, немножко
белоснежного песка в глубине бухточки, прямо под его же апельсиновыми
плантациями. Сам он никогда туда не ходит.
По шоссе колесят на своих мотороллерах сынки богачей и местной
аристократии, выискивая курортницу, которая согласилась бы с ними
прокатиться; но ни разу ни одному эта операция не удавалась, так как у
курортниц тоже есть матери, братья, сестры, женихи.
От одного до другого конца пляжа, презирая границы, равно топча песок
всех трех зон, носятся взад и вперед гуальони, надеясь хоть чем-нибудь
поживиться.
По шоссе, замыкающему пляж, не спеша прогуливаются взад и вперед
городские стражи с дубинками в руке - они приглядывают за гуальони.
По шоссе пролетают огромные машины иностранцев. Иностранцы не
удостаивают своим вниманием этот пляж, кишащий итальянцами. Они мчатся в
Скьявоне, где множество прекрасных бухточек, как они надеются пустынных,
но там они обнаруживают целое стойбище немцев, шведов, швейцарцев, племена
северян, ищущих лазоревых небес и романтических реминисценций, по четыре
часа не вылезающих из моря, с красно-рыжей кожей, облупившейся под
солнцем. Одиночество становится все большей и большей роскошью на земле
человеков, делателей детей.
В половине первого комиссар полиции Аттилио остановил свою машину
"фиат-1100" напротив пляжа. Рядом с ним на переднем сиденье восседала его
супруга Анна, на заднем - Джузеппина и трое комиссаровых ребятишек.
Женщины и дети вышли из машины. Комиссар развернул автомобиль, всего два
оборота колеса, два назад, два вперед, и все это ловко, четко, и машина
уже стоит как раз там, где ей положено, - на самом краю у кювета; вот это
мужчина. Он тоже вылезает из машины.
- Комиссар на пляж приехал, - докладывает Пиццаччо.
Кроме воскресных дней, комиссар редко появляется на пляже. Вот поэтому
Пиццаччо и счел нужным доложить о его появлении.
Анна, Джузеппина и детишки прошли прямо в кабину, снятую на весь
купальный сезон, и заперлись там. Комиссар же замешкался на террасе бара,
переходил от столика к столику, болтал с приятелями. Бриганте издали
приветствовал его еле заметным кивком. Комиссар, даже не взглянув в его
сторону, поднял в ответ руку ровно на уровне плеча, именно на уровне
плеча, но не выше. Хотя оба они добрые друзья, но предпочтительней было не
афишировать свои отношения на людях.
А Маттео Бриганте сидел и обдумывал донесение Пиццаччо; на заре вожак
гуальони Пиппо ходил на свидание к Мариетте дона Чезаре, укрывавшейся
где-то на его плантациях в сарайчике. Пиппо, Бальбо, да и вся их шайка
были слишком ничтожны, чтобы заниматься ею всерьез; у него на балу,
вернее, уже к концу бала, они украли окулировочный нож, вот он и хотел
проучить их за дерзость, не более того; именно с этой целью, пожалуй даже
в минуту излишнего раздражения, поздно ночью он и поручил Пиццаччо следить
за Пиппо. А во время слежки Пиццаччо обнаружил новые факты: Мариетта,
оказывается, не ночевала в доме с колоннами: спряталась на плантации в
сарае, поутру ей и нанес визит Пиппо. Ни на миг Бриганте и мысли не
допускал, чтобы такая рассудительная девушка, как Мариетта, выбрала себе в
любовники Пиппо; она девица с головой; когда Бриганте под каким-нибудь
предлогом заходил к дону Чезаре, она смотрела на гостя исподлобья,
холодным, жестким взглядом, приводившим его в восхищение; будь у него
дочь, он бы не нарадовался, если бы та тоже смотрела на посторонних таким
же смышленым непроницаемым взглядом, как и Мариетта, которая умеет
притушить блеск своих умных глаз с удивительным для семнадцатилетней
девчонки самообладанием.
Он пытался найти наиболее правдоподобное объяснение этому свиданию на
заре, свиданию Мариетты с Пиппо. И чувствовал, что тут есть какая-то
загвоздка, что придется еще это дело распутать. То он мысленно перебирал
все, имеющее касательство к самому факту, то выбрасывал его из головы и
снова к нему возвращался, терпеливо рассматривал его под всеми возможными
точками зрения, причем позволял себе отвлечься мыслью, с умыслом позволял:
таков был его обычный способ размышления, пока вдруг не обнаруживалась
какая-нибудь отдаленная связь, какая-нибудь аналогия, и вот тогда все,
казалось бы, лишенные логики факты вдруг высветлялись; с помощью этой
внешне поверхностной, легкомысленной методы анализировать действительность
ему открывалось куда больше, чем мог он почерпнуть из донесений Пиццаччо и
всех прочих своих осведомителей.
Сначала из кабинки, которую нанял на весь сезон комиссар Аттилио,
выбежали дети, за ними вышли Анна и Джузеппина. Эта последняя, как,
впрочем, и в предыдущие дни, щеголяла в эластиковом купальнике, подаренном
ей донной Лукрецией (однако никто не знал, откуда взялся у нее этот
купальник, за исключением одного лишь Маттео Бриганте, которому об этой
покупке сообщила сама Фиделия и который отметил этот факт для памяти -
такое всегда может пригодиться). Жена комиссара тоже влезла в купальник -
это уже было событием дня: все десять лет, что Анна жила в Порто-Манакоре,
то есть все десять купальных сезонов, она являлась на пляж в халатике, и в
купальнике ее никто никогда не видел, такое уже действительно становилось
событием сезона; значило ли это, что комиссар Аттилио заигрывает с кланом
свободомыслящих?
На пляж из кабинок можно было попасть, только пройдя через бар. Анна с
Джузеппиной вступили на дощатый помост.
Все взгляды, как по команде, впились в Анну. Даже мужчины, болтавшие с
комиссаром, не могли скрыть своего удивления.
- А теперь мой черед переодеваться, - сказал комиссар. - Я быстро...
Он рассмеялся, рассмеялся уверенно, как и подобает красавцу мужчине,
элегантному и спортивному. Он вошел в кабинку и запер за собой дверь.
Анна чувствовала обращенные на нее мужские взгляды. Ребятишки уже
умчались вперед, с ними было бы не так неловко. Она ускорила шаг, чтобы
побыстрее спуститься с трех ступенек лестницы, ведущей с помоста прямо на
пляж. Но Джузеппина загородила ей и без того узкий проход между столиками.