Роже Вайян. Закон

пошлое из наслаждений, ничем не лучше того, какое другой получает от козы,
или в полном одиночестве, или от собственной супруги, уже давным-давно
подчинившейся вашему закону, так что и навязывать-то ей его нет никакого
интереса. Вот приблизительно какого мнения придерживался Маттео Бриганте о
девушках для радости, правда, выражал он это в несколько иных, зато весьма
точно сформулированных терминах, благодаря долгой практике игры в "закон".
Примерно то же самое думал и комиссар, но в более расплывчатой форме.)
Итак, Маттео Бриганте и комиссар сходились на том, что главная прелесть
любви - это навязывать свой закон. Но объекты их действий были различны.
Ухаживая за женой какого-нибудь видного манакорца, комиссар Аттилио
окружал ее вниманием, расставлял ловушки, обольщал, стлался под ноги,
угождал, улещивал, убеждал ее заглянуть в его гарсоньерку в восьмиугольной
башне Фридриха II Швабского. В любовной игре он себя не щадил, убежденный,
что доставляет неверной жене неведомое, по ее словам, в объятиях мужа
наслаждение, он торжествовал: "Ты моя!"; мужчины в христианских странах
легко убеждают самих себя в том, что когда женщина говорит: "Я счастлива",
то думает она: "Ты навек отметил меня, теперь я твоя собственность";
метафизики, не знающие того, что они метафизики, собственники и юристы по
самому своему духу, они думают о чувственном наслаждении в безоговорочных
терминах: страсть - это, мол, раскаленное докрасна железо, которым навеки
клеймят купленное животное. Когда Аттилио наконец убеждал себя в том, что
любовница принадлежит ему полностью, он обучал ее жестам, позам - короче,
всей науке, перенятой от девок в Фодже. "Я ее унижаю", - думал он. Потом
он рвал с ней и переходил к следующей.
Обольщение, обладание, унижение, разрыв - вот каковы были четыре фазы
любовных похождений комиссара Аттилио, действо куда более религиозное, чем
он это подозревал. А под конец он сам подпал под закон Джузеппины.
Бриганте злорадствовал.
Он, Маттео Бриганте, предпочитал насиловать девственниц.


К двум часам пополудни кончались пляжные развлечения. Публика
возвращалась в город для обеда и для сиесты. Комиссар повез на своем
"фиате" жену, детей и Джузеппину. На самой оконечности мыса, неподалеку от
трабукко, донна Лукреция и Франческо только-только расстались, и оба
пробираются через сосновую рощу, он - к тому месту, где спрятал за кустами
"веспу") дона Руджеро, она - к портику летней колонии, и каждый твердит
про себя слова любви, те, что сказал ему другой.
Маттео Бриганте до пяти часов проспал у себя дома, во дворце Фридриха
II Швабского, где помещалась его квартира. Потом поднялся, принял душ и
тщательно занялся своим туалетом: в этом отношении он непогрешим. Надел
подходящий ко второй половине дня, начинающейся после сиесты, пиджак из
альпага зеленовато-синего цвета, бирюзовую рубашку и темно-синий галстук
бабочкой. В Италии галстук бабочкой не слишком-то в большом ходу, но
Бриганте к нему привык, начал носить такой галстук сразу же после того,
как демобилизовался с флота и приступил к рэкету; в те времена он считал,
что бабочка как-то солиднее, чем обыкновенный галстук, завязанный узлом, а
теперь без бабочки он сам был на себя не похож.
- Ужинать вернешься? - спросила синьора Бриганте.
- Еще не знаю, - буркнул он в ответ.
Он обогнул угол Главной площади и улицы Гарибальди. Из подвального
этажа претуры из-за венчающего ставни "намордника" доносится пение
арестантов:

Повернись, красотка, оглянись...

Но Маттео Бриганте уже давно не слышит их пенья, подобно тому как рыбак
не слышит треск мотора своей лодки. Теперь он направился к первому уступу
горы, где начинается царство апельсиновых и лимонных плантаций.
Идет он не той дорогой, какой бежала ночью Мариетта, потом утром шел
Пиппо, когда его незаметно выследил Пиццаччо.
Поэтому он сначала завертывает на плантацию, граничащую с плантацией
дона Чезаре (той, где прячется Мариетта), но с другой стороны, не с той,
где лежит долина с бегущими по ней тремя родниками. Арендатор этой
плантации, приятель Бриганте, наблюдает за работой десятка поденщиц,
которые очищают от сорняков приствольные чаши.
Они останавливаются немножко поболтать.
- Вот-то действительно бездельницы, - жалуется арендатор, - стоит мне
отвернуться, и они, пожалуйте, стоят себе руки в боки.
- Если ты сам не болеешь за свое добро, - замечает Бриганте, - то как
же ты хочешь, чтобы другие за него болели?
- Они же только моей работой и кормятся, - продолжает арендатор.
- Рука без глаза - ничто, - ответствует Бриганте.
И так далее. И тому подобное. Словом, идет обычный обмен любезностями
между низшим сержантским составом.
- Отдохну-ка я здесь чуток, - замечает Бриганте.
- Это как тебе будет угодно.
Вопросов Бриганте задавать не полагается. Если он решил передохнуть на
твоей плантации, значит, ему нужно что-то по соседству контролировать. А
это уж его личное дело.
Бриганте присаживается в тени инжира и ждет, когда арендатор вместе со
своими поденщицами отправится восвояси.
Отец Маттео Бриганте был батраком, работал поденщиком (если только
вообще не сидел без работы). Мать его тоже была поденщицей, полола сады
или таскала воду из оросительных колодцев; она еще чаще, чем отец, сидела
без работы. В благодарность арендатору или управителю, милостиво
согласившемуся взять их на работу, они безвозмездно, сверх урочного
времени, успевали переделать для него же кучу дел.
Итало Барбоне, один из арендаторов дона Оттавио, питал почему-то
склонность к отцу Маттео и занимал его чаще, чем других. Жил Итало тут же,
при плантациях, в двухстах метрах от шоссе, и к домику его вела тропка с
пробитыми на манер лестницы ступеньками. Когда Итало отправлялся в
Порто-Манакоре, отец Маттео с наступлением темноты ждал на обочине шоссе с
фонарем в руках возвращения хозяина, чтобы провести его по коварной
тропинке; отец шел впереди хозяина, чуть бочком, наподобие краба, чтобы не
заслонять от Итало Барбоне свет фонаря. Арендатор был большой любитель
поиграть в "закон" и сплошь и рядом возвращался домой только на заре. Отцу
Маттеси приходилось иной раз ждать его целую ночь напролет, и ни разу он
не набрался храбрости и не сказал своему благодетелю: "Я оставлю фонарь
внизу у тропинки, а сам пойду спать". Да и впрямь, оставь он фонарь без
присмотра, его непременно кто-нибудь да стянул бы, в краю безработных и
фонарь - ценность немалая. А если бы он припрятал фонарь, скажем, в кустах
(ведь можно же было условиться, куда его спрятать), Барбоне,
возвращавшийся обычно под хмельком, мог бы вполне с пьяных глаз фонаря не
нашарить, а даже нашаривши, не сумел бы зажечь. Поэтому и не было иного
выхода, как ждать, ездя прямо на земле, на обочине дороги, пока арендатор
не соблаговолит пожаловать домой.
Но и Барбоне тоже приходилось ждать. В то время дон Оттавио большую
часть года проводил в Риме. Бывало, придет от него арендатору
немногословный приказ: "Жди меня в понедельник на вокзале в Виллануова".
Барбоне запряжет пару лошадей в карету и отправится на вокзал, ждать
своего хозяина в Виллануова, что в двадцати километрах от Порто-Манакоре.
Чаще всего дон Оттавио в назначенный понедельник не приезжал, равно как не
приезжал он ни во вторник, ни в среду, так что приходилось арендатору
ждать на вокзале всю неделю подряд, а на ночлег устраиваться на охапке
соломы, брошенной прямо на дно кареты. Нынче дон Оттавио в поездах не
ездит: у него несколько автомобилей. Но старик Итало Барбоне продолжает
его ждать, если не на вокзале, то в других местах, и для этого ожидания
есть у него различные причины, целая куча поводов.
Дон Оттавио заставлял ждать своего арендатора, который заставлял ждать
своего батрака. Король, само собой разумеется, заставлял ждать дона
Оттавио, а господь бог - короля. Таково было первое представление юного
Маттео Бриганте о социальной иерархией. Каждый кого-нибудь да ждет и
заставляет ждать себя кого-нибудь еще. Один только господь бог никого не
ждет, и один только батрак никого ждать не заставляет. Так сложилось в его
голове представление о двух абсолютах, двух противоположных иерархических
крайностях (хотя, конечно, не в этих выражениях): наверху господь бог, а
внизу батрак. Положение батрака определилось в представлении этого
батрацкого сына как абсолют мизерности.
Другие, как, скажем, каменщик Марио (которому комиссар Аттилио отказал
в выдаче паспорта, потому что Марио отказался разорвать свою партийную
карточку), хотят снести само здание и построить новое, где иерархия
базировалась бы на совсем иных основаниях (отмены всяческих иерархий
требуют анархисты, еще довольно многочисленные на Юге Италии). Но для
того, чтобы прийти к таким взглядам, требовалось по меньшей мере читать
газеты и книги или, на худой конец, встречаться с теми, кто эти газеты и
книги читает, что было, конечно, недоступно юному Маттео (особенно во
времена фашизма). Но уже в десятилетнем возрасте он принял решение любой
ценой ускользнуть из лап этого абсолюта мизерности, другими словами,
избежать положения батрака. Приходится ждать - подождем, раз уж этого не
избежишь, но хоть извлечем из этого выгоду, получим со временем
возможность заставлять других ждать себя. Подчиняться навязанному тебе
закону - что ж, подчинимся, но и сами будем навязывать другим свой закон -
именно в этом Маттео еще мальчишкой полагал высшее человеческое
достоинство.
Поэтому-то он, невзирая на жесточайшие порки, наотрез отказывался
ходить на прополку вместе с женщинами и, нацепив два ведра на коромысло,
таскать воду на те плантации, где не было оросительных борозд, хотя на эту
работу бегали все батрацкие дети, если, по счастью, они требовались
арендатору. Ныне он считал, что отцовские порки способствовали его
закалке. Когда он вспоминал об этом теперь, то равно радовался тому, что
отец бил его смертным боем, и тому, что он, мальчишка, сумел выдержать
характер, вот он, слава богу, и стал таким железным. Именно по тем же
причинам он бил своего сына Франческо, бил не в минуту злости, не под
горячую руку, как бивал его самого покойный батюшка, что ослабляет
воздействие порки, то есть наказания, придает ему неотвратимость стихийных
бедствий, бури, землетрясений, малярии, но стегал Франческо ремешком
хладнокровно, или сам считая удары, или заставляя сына считать их; и от
души радовался, видя, что мальчик стискивает зубы, но не крикнет;
радовался, чувствуя, что сын его ненавидит, но зато уж настолько научился
владеть собой, что даже не крикнет о своей ненависти, так умеет скрыть
свою ненависть, что даже в глазах она не мелькнет, - вот таким-то образом
он тоже закаляется, крепнет духом, становится мужчиной.
Когда Маттео Бриганте вошел в возраст, он стал работать с рыбаками,
нанялся к ним подручным, юнгой. Рыбак тоже человек неимущий, и хозяев у
него тоже хватает: владелец рыболовного баркаса, рыботорговец, ветер, море
и миграция рыбы. Но такое множество хозяев ему, пожалуй, даже на руку:
можно заставить ждать владельца баркаса и рыботорговца, сославшись на
ветер, на море, на миграцию рыбы; можно сыграть на конкуренции
рыботорговцев и тем принудить их ждать. Ремесло это требует смекалки:
воспользоваться ветром, чтобы идти против ветра, - не только одно это
составляет суть и смысл плавания под парусами, главное, пожалуй, тут, что
человек с головой может подчинить себе законы природы и законы социальные,
так сказать, измерить рубежи своей свободы. Хотя подчас рыбак ничуть не
богаче батрака, все же рыбак не находится в состоянии абсолютной
мизерности. Рыбак продает свой улов, и улов у него покупают: а там, где
есть элемент торговли, рабство теряет свой абсолютный характер.
Относительная свобода хозяина баркаса отраженным светом падает и на
матроса, и даже на юнгу, так как все они в равной степени сообща ведут
борьбу против природы и людей.
В пятнадцать лет Маттео Бриганте плавал мастерски, а нырял и того
лучше. Обычно мидий собирают с помощью специальных скребков, а он нырял в
море с широко открытыми главами, вертелся вокруг подводных скал и приносил
целые охапки ракушек. За что и получал скромную награду - деньгами или
натурой, - но особенно чувствителен был он к похвалам. На всем манакорском
побережье его звали не иначе как Маттео Владыка Морей.
А пятнадцатилетний мальчишка, который заслужил себе титул Владыки
Морей, недолго станет работать юнгой у хозяина рыбачьего баркаса. Он
переберется на острова, станет гидом для иностранцев, занимающихся
подводной охотой; станет мастером по плаванию, мастером по нырянию; таким
образом перед ним распахнется дверь в мир всевозможных приключений, он не
только может завоевать себе славу на национальных и международных
состязаниях по подводной охоте, но, смотришь, и приглянется какому-нибудь
богатому иностранцу, а это чревато весьма многим.
Но коль скоро Маттео Владыка Морей никуда из Порто-Манакоре не уехал,
все эти приключения откладывались на будущее время. А когда ему минуло
шестнадцать, какой-то парень из Скьявоне лишил девственности его сестру и
отказался на ней жениться, и Маттео lo incoltello - пырнул его ножом,
пытался прирезать. Суд отнесся к нему снисходительно, как всегда, когда
дело идет о преступлениях в защиту поруганной чести, а тем более в данном
случае: парень из Скьявоне, хотя пырнули его по всем правилам искусства,
ухитрился выжить. Маттео приговорили к двум годам тюремного заключения и
освободили, когда ему исполнилось восемнадцать; ему разрешили также
завербоваться в королевский флот матросом. А сейчас он сидит в тени инжира
на плантации своего дружка арендатора, зеленовато-синий пиджак из альпага
он снял и, аккуратно сложив, пристроил рядом с собой на земле, он смотрит
на море, на солнце, уже клонящееся к островам, на гряду облаков, которые
нагнал либеччо и Отогнал сирокко, и теперь они медленно плывут на запад.
Ему хорошо. Он ждет, когда арендаторы и поденщицы отправятся домой, и
тогда он перепрыгнет через стенку и пройдет плантацией дона Оттавио. Он
решил взять Мариетту силой.


В два часа пополудни гуальоне, отряженный Пиппо, притащил Мариетте
кувшинчик оливкового масла, хлеб и помидоры. Она отправилась к ручейку,
бежавшему рядом с сараем, наполнила кувшин свежей водой. Вот обед и готов.
Потом до пяти она спала.
А проснувшись, села на груду мешков и начала строить планы. От
напряженной работы мысли у нее на лбу даже морщинка вспухла. Углубленная в
свои думы, она машинально вертела в пальцах соломинки, ломала их, и они
сыпались ей на колени; тут она стала расставлять их, как фигуры на
шахматной доске, перемещала на коленях все эти воображаемые персонажи, все
эти символы препон и подмоги. План она составила с большим запасом на
будущее, и строила его с помощью вот этих соломинок, ловко орудуя ими, как
счетовод костяшками счетов.
Косые лучи заходящего солнца заглянули в окошко, одели ее белесым
светом.
Арендатор со своими поденщицами покинули соседнюю плантацию и
пробирались теперь в Манакоре по узким дорожкам между рядами опорных
стенок.
Маттео Бриганте ловко перескочил через стенку, не зацепившись даже
полой своего зеленовато-синего альпагового пиджака, перескочил так же
проворно и легко, как в те далекие годы, когда он нырял за мидиями, а
позднее карабкался по мачтам учебного корабля.
Он приблизился к окошку сарайчика и стал глядеть на Мариетту, которая
его не видела. Он с умыслом мешкал у окошка не потому, что обдумывал план
действий, впрочем, план весьма несложный и оправдавший себя уже в десятках
подобных случаев, не потому, что он авансом предвкушал наслаждение - это
наслаждение минутное, абсолютное наслаждение, и им нельзя поэтому
упиваться заранее (разве что рассказывая о нем публично, особенно когда
присутствует кто-нибудь, кому этот рассказ неприятен, как было, например,
с Тонио; муки ближнего придают реальность воображаемому действию). А
замешкался он, прежде чем толкнуть дверь и войти в сарайчик, потому что в
то самое время, когда ему полагалось бы наброситься на свою добычу, он
вдруг подумал о комиссаре Аттилио, тоже хищном звере, нередко прямом его
сообщнике, которого всего несколько часов назад он видел подпавшим под иго
Джузеппины. Он быстро провел в уме параллель между поведением комиссара
Аттилио и своим собственным.
Комиссар Аттилио, великий соблазнитель, переводивший в их гарсоньерку
чуть ли не всех жен манакорской знати, в конце концов согласился играть
комическую, другими словами, унизительную, роль, разрешив Джузеппине
навязывать ему ее закон на глазах у своих бывших, а - кто знает? - может,
и будущих любовниц; во всяком случае, комиссар на это надеялся. Если бы
Бриганте захотел иметь Джузеппину, он бы ее и имел. Но шалые девки его не
интересовали. Он любит только благоразумных дев, которых он берет силой. И
считает себя поэтому больше мужчиной, чем дон Аттилио.
Когда они беседовали о любви: то в служебном кабинете комиссара, то в
их общей гарсоньерке, им случалось и поспорить.
Но в общем-то, Бриганте делал вид, что верит в постельные подвиги
своего друга, специалиста по любовной технике.
- Но все-таки я вас не понимаю, - замечал он. - Вы их всему обучаете,
ведь из-за ваших уроков они становятся такими ласковыми, такими
влюбленными, такими игривыми, ну прямо тебе кошечки, а потом - бац! -
расстаетесь с ними. Выходит, просто вы на пользу мужей трудитесь.
- Захочу, так и донна Лукреция будет моей! - кричал комиссар.
- Ну, эту ледышку не так-то легко растопить...
- Как и всех прочих... - злорадствовал комиссар.
Но тут же, спохватившись, первым начинал хохотать, желая придать своему
чрезмерному мужскому бахвальству вид легкой шутки.
- Манакорские мужья должны бы мне в благодарность памятник поставить, -
все еще смеясь, заканчивал он.
Но вкусов Бриганте он тоже не понимал, да и не старался понять. Тем
более что Маттео в свое время пырнул ножом парня, соблазнившего его
сестру. Насилие и месть за насилие, думал комиссар, две оборотные стороны
одной и той же медали - фетишизма.
Когда на подведомственной ему территории происходил именно такой случай
- преступление в защиту чести, - комиссар говорил Бриганте:
- Еще один дурак вроде тебя нашелся, пойдет на каторгу, и из-за чего?
Из-за того, что его сестрицу, видите ли, невинности лишили.
Зато в представлении Бриганте насилие или удар ножом - равнозначные
действия, и противоречия тут никакого нет. Поэтому-то он и действовал в
обоих направлениях.
На морской службе люди класса комиссара полиции Аттилио (другими
словами, старший и средний офицерский состав) разрабатывают планы, отдают
приказы. Унтер-офицеры выполняют приказы (пользуясь при этом, конечно, как
орудием матросами). Палач тоже исполнитель. Не зря одно и то же слово
применительно и к тому, и к другому случаю.
Комиссар расставляет допрашиваемым и обвиняемым ловушки вопросов,
загоняет их в тенета своих аргументов. Он соблазняет жен знатных
манакорцев. Работа умственная, офицерская хватка.
Но когда в силу обстоятельств самим офицерам приходится стать
исполнителями - вот тут-то и становится очевидной их непригодность.
Бриганте был убежден, что Аттилио, как бы он ни хвастался, вовсе уж не так
боек в постели, а в довершение всего еще попался в лапы шальной девки.
А он, Бриганте, насилует и пыряет ножом. Так он утверждает себя,
доказывает себе это, исполнительством своим доказывает. Вот почему он, по
его млению, куда больше мужчина, чем комиссар Аттилио.
Даже с точки зрения чисто физической он более мужественный, чем
комиссар. Конечно, Аттилио атлетически сложен, он высокий, есть в нем
что-то этакое - от Юпитера, мускулы у него выпуклые, округлые. А Маттео
Бриганте ростом невысок, коренаст, весь будто составленный из
треугольников: черные брови треугольником, черные усики тоже, плечи
широкие, а бедра узкие - весь как лезвие ножа.
Ему приятно было смотреть на Мариетту, которая, сидя на груде мешков,
сосредоточенно перекладывает у себя на коленях соломинки, строя и отвергая
какие-то свои планы, благоразумная дева.
Он вошел в сарайчик и молча запер за собой дверь.
Мариетта ничего не спросила. Только мигом вскочила, прижалась всем
телом к стене, засунув руки в карманы платья, и уставилась на Бриганте
таким же тяжелым взглядом, каким он на нее смотрел.
У Бриганте даже на сердце тепло стало от этого взгляда.
Спокойно, степенно снял он свой зеленовато-синий пиджак из альпага и
аккуратно повесил его, как на плечики, на спинку стула.
Потом, мелко ступая, подошел к девушке.
- А ну ложись! - скомандовал он.
Мариетта не шелохнулась, не произнесла ни слова. Только по-прежнему не
спускала с него тяжелого взгляда. Хоть бы испугалась, так нет! Бриганте
любил вот таких неукротимых.
Он приблизился к ней еще на два-три шага и со всего размаха ударил ее
по щеке, сначала по левой, потом по правой. Это было его традиционным
вступлением. Если норовистой девке поначалу не надавать пощечин, с ней
потом не управишься.
Мариетта не шелохнулась, только моргнула, когда он бил ее по лицу, но
глаз не опустила. Он повторил:
- Ложись!
Мариетта оторвала себя от стены, сделала шаг вперед. Бриганте опешил.
Неужели ляжет? Этого он от нее никак не ожидал.
А она шагнула ближе и остановилась перед ним.
- Вот твой окулировочный нож, - проговорила она.
Бриганте так ничего и не успел понять. Девушка в мгновение ока
выхватила из кармана зажатый в кулаке нераскрытый нож и кончиком петушиной
шпоры раз-другой прочертила крест-накрест его щеку. Потом отступила на два
шага и снова прижалась к стене.
Бриганте провел по лицу ладонью, сразу заалевшей от крови. И в ту же
минуту он услышал сухое щелканье. Мариетта открыла крепко зажатый в кулаке
нож. Бриганте успел увидеть лезвие, наточенное, как бритва, а на обратной
стороне шпенька (которым приподымают кору после надсечки) красное пятно,
собственную свою кровь. Он быстро попятился к двери.
А Мариетта не торопясь шла на него, не выпуская из рук ножа. Она
смотрела, как он нашаривает дверь, и все наступала на него мелкими
шажками, наклонив голову, словно готовясь перейти в наступление, глядя
исподлобья на непрошеного гостя, держа перед грудью обе руки, как держит
их, защищая себя от ударов, боксер, и нацелившись кончиком ножа прямо в
глотку Бриганте.
А он быстро повернулся и выскочил из сарайчика. Мариетта, не мешкая ни
минуты, заперла за ним дверь и повернула в замке ключ. Потом подошла к
окошку. Опустившись на колени у ручья, Бриганте промывал свои раны. Когда
он поднялся с земли, она увидела на его щеке нанесенные ее рукой две
четкие полоски, сходящиеся под прямым углом, как раз такой глубины, чтобы
исчезнуть только вместе с самим Маттео Бриганте.
Отойдя от окошка, Мариетта еще раз проверила дверь. Косяки трухлявые,
петли ржавые, в щелки между разошедшимися досками видно небо: стоит нажать
покрепче, ударить чем-нибудь, ну хотя бы вон теми вилами, что валяются
рядом, и дверь разлетится в щепы. Она снова схватила нож, который положила
было на стол. На глинобитном полу красиво и ярко алела еще не высохшая
кровь, накапавшая со щеки Маттео Бриганте. Тут только она заметила, что на
спинке стула висит зеленовато-синий пиджак из альпага.
Размышлять долго она не стала. На agito con la stessa rapidita che il
pensiero. Действовала с той же быстротой, как и думала. Вытащила из-под
мешков бумажник из рыжей кожи с золотыми инициалами, вытащила из
внутреннего кармана пиджака бумажник черной кожи и поменяла их местами:
рыжий засунула в карман пиджака, а черный - под мешки. Потом вернулась к
окошку и стала ждать.
Бриганте приплелся к сарайчику и встал под окошком. Мариетта держалась
чуть поодаль от окна. С минуту они молча глядели друг на друга. Крест,
шедший через всю щеку, уже почти не кровоточил. Только между краями раны
медленно вздувались алые пузырьки.
- Чтобы тебя черти взяли! - чертыхнулся Бриганте. - Ты меня на всю
жизнь отметила.
В глазах ее зажегся огонек, скорее всего, веселого любопытства.
- Я до тебя еще доберусь, - пообещал он.
- А ведь это твой окулировочный нож, - пояснила она, - твой, с маркой
"Два быка"...
- Свинья чертова, - снова чертыхнулся он. - Впервые такую шлюху вижу.
- Я нож себе оставила, может, еще пригодится, - проговорила она.
- Впусти меня, - попросил он, - мне нужно пиджак взять.
Она подняла нож, угрожающе нацелилась ему прямо в глаз.
- Попробуй войди, - ответила она, - сразу нож в глотку получишь.
- От тебя всего ждать можно, - сказал он.
Теперь, как Мариетта в начале их встречи, Бриганте смотрел на нее
исподлобья.
- Что ж, входи, тогда увидишь, - пообещала она.
- Да я тебя не трону, - просил он. - Дай только я войду пиджак взять.
- Попробуй войди!
- Да чем ты рискуешь-то? Я же безоружный...
Он вывернул наружу карманы брюк.
- Смотри, пустые. Это я тебя бояться должен.
- И хорошо делаешь, - подтвердила она.
Они в молчании уставились друг на друга.
- Лучше бы нам с тобой друзьями стать, - начал он.
- Вытри-ка щеку... - посоветовала она.
Несколько пузырьков крови проступили между краями раны и тоненькой
струйкой стекали по щеке. Бриганте вытер щеку носовым платком, он уже
несколько раз прополаскивал его в ручье.
- Послушай-ка... - проговорил он.
В голосе его опять прозвучали жесткие нотки.
- Ты меня отметила, потрудись расплатиться. Одним только способом ты