Роже Вайян. Закон

- Я же буду ждать у моста, в конце пляжа. Поедем в сосновую рощу.
- Ты отлично знаешь, что я не собираюсь быть любовницей женатого
мужчины.
- Я буду делать то, что ты сама пожелаешь.
- Кто знает, - тянет она, - может, я сама не смогу удержаться.
- Тем лучше.
- Тебе известны мои условия.
- Ты говоришь так, как будто ты уже сейчас моя любовница, - возражает
он.
Воспользовавшись минутной передышкой в разговоре, она высвобождается из
его объятий.
- Нет, - говорит она, - это вовсе не одно и то же. К счастью для меня.
Она уже на верхней ступеньке лестницы. И мурлычет себе йод нос южную
поговорку:

Bad e pizzichi
Non fanno buchit!
[От поцелуев и щипков
останешься цела (итал.)]

Потом бегом спускается вниз.


Из окна своего кабинета комиссар Аттилио смотрит, как Тонио медленно
кружит на "ламбретте" по Главной площади.
Помощник комиссара с бумагами в руке ждет, когда к нему обратится
начальник.
- На какие такие деньги Тонио дона Чезаре купил себе "ламбретту"? -
спрашивает комиссар.
- Я уж и сам об этом подумал, - отвечает помощник.
- А как же не думать, - замечает комиссар.
- Я даже справки навел. Деньги швейцарца никакого отношения к
"ламбретте" не имеют. За мотороллер дон Чезаре платил.
- Так я и думал, - говорит комиссар. - Тонио дурачок, где уж ему
полмиллиона стянуть.
Он улыбается.
- Дон Чезаре на "ламбретте"! Хотел бы я на него посмотреть!
- Никто еще никогда не видел дона Чезаре на его "ламбретте"!
- Зачем же он тогда его купил?
- Должно быть, он на нем втихую девушек тискает.
- Как, как? Втихую? - нарочно переспрашивает комиссар.
И хохочет. Помощник хохочет тоже.
- Будь у меня столько денег, как у дона Чезаре, - заявляет комиссар, -
я бы лучше себе "альфа-ромео" купил.
- Какого выпуска?
- "Джульетту", открытую, спортивного типа.
- А я, - замечает помощник, - я бы предпочел "ланчию": "аурелию".
У помощника вообще нет никакой машины. У комиссара "фиат-1100",
купленный в рассрочку: на ежемесячные взносы уходит треть его жалованья. У
судьи Алессандро, человека высокой культуры, старенькая, купленная по
случаю "тополино".
Комиссар с помощником берутся за дело швейцарского туриста.
Расследование продвигается медленно.
Кража произошла две недели назад.
Этот швейцарец с женой и тремя сыновьями - тринадцати, пятнадцати и
семнадцати лет - был заядлым туристом. Семья путешествовала в американской
машине уже устаревшей марки, на высоких колесах и толстенных шинах,
благодаря чему им и удалось добраться до пляжа на перешейке, отделяющем
море от соленого озера, входящего во владения дона Чезаре.
Приехали они за два дня до кражи. Поставили рядом с машиной две палатки
- одну для мужа с женой, другую - для ребят.
Два первых дня они закупали продукты у огородников и рыбаков дона
Чезаре.
В момент кражи - это было в полдень - сам швейцарец и трое его сыновей
купались метрах в пятидесяти от берега, примерно в полутораста метрах от
своего лагеря.
Жена читала, вытянувшись под тентом.
Муж оставил свой пиджак в машине на заднем сиденье; бумажник лежал во
внутреннем кармане пиджака, а в бумажнике лежало пятьсот тысяч лир в
десятитысячных купюрах. Дверцы машины были закрыты, боковые стекла
опущены.
С одиннадцати до половины первого ни сам швейцарец, ни его дети, ни
жена не видели никого не только вблизи от лагеря, но даже на всем
протяжении пляжа.
Перешеек, в сущности, только называется перешейком, а на самом деле это
скорее "лидо", то есть песчаная отмель, куда в течение долгих лет ливни
наносили с гор размытую породу. Тянется она на несколько километров,
ширина ее достигает в разных местах от ста пятидесяти до трехсот метров.
Ветром намело песчаные дюны вдоль всего озера, а у моря образовался
песчаный пляж. Доступа к косе всего два: со стороны Порто-Манакоре через
мост, перекинутый над водосливом озера у подножия дома с колоннами, где
живет дон Чезаре; и с противоположной стороны - через таможенный пост.
Показания людей дона Чезаре были совершенно определенными: с самого
рассвета до полудня никто через мост не проходил, кроме двух крестьян из
Калалунги, которые режут в низине бамбук - время их прихода и ухода
установлено точно.
И никто не спрашивал у таможенников разрешения на проход.
Итак, вор попал на косу не с суши, а с воды, или же он спрятался в
дюнах еще до зари.
Комиссар сам осмотрел место происшествия. Укрываясь за дюнами и кустами
розмарина, можно было незаметно пробраться к лагерю, однако не ближе чем
на пятьдесят метров. Но как пройти к дюнам так, чтобы не быть замеченным
людьми дона Чезаре? Над этим-то вопросом и ломали себе теперь голову
комиссар с помощником.
- А я вот все думаю, - начинает помощник, - что такое могла читать эта
швейцарка... раз она ничего не видела, не слышала... ясно, какую-нибудь
пакость...
- Швейцарки, они фригидные, - говорит комиссар.
- Будь они такие фригидные, они бы сюда к нам не ездили мужиков искать.
- У нее что, была какая-нибудь история в этом роде? - живо спрашивает
комиссар.
- Насколько мне известно, нет, - отвечает помощник.
- Такие вещи сразу становятся всеобщим достоянием, - замечает комиссар.
- Когда речь идет о бабе, наши мужчины охотно распускают язык...
В дверь легонько стучат, и входит судья Алессандро. Он тоже озабочен
этой кражей. С дневной почтой он получил письмо, вернее, приказ из
прокуратуры Лучеры, где ему предлагалось ускорить расследование жалобы
пострадавшего иностранца. Швейцарское консульство в Риме обратилось с
запросом в министерство иностранных дел. Дело в том, что швейцарец - член
административного совета одной компании, которая вкладывает капиталы в
итальянскую нефтяную промышленность...
- Смотрите-ка, финансист! - удивляется комиссар. - Тоже нашел себе
развлечение - разбивать лагерь в дюнах, рядом с малярийным болотом.
Неужели не мог в приличном отеле остановиться? Вот уж действительно,
только швейцарец может такое выдумать...
- Поймай вы вора, - возражает судья, - мне не пришлось бы лишний раз
получать нагоняй от прокуратуры.
На нем старый шерстяной пиджачок: прежде чем спуститься к комиссару, он
переоделся. Он шагает взад и вперед по кабинету, глаза у него лихорадочно
блестят, зубы выбивают дробь, на лбу крупные капли пота.
- Caro amico, carissimo, дорогой друг, дражайший мой, - говорит
комиссар, - присядьте, ну прошу вас, присядьте.
Судья садится в кресло напротив письменного стола.
Помощник комиссара удаляется в соседнюю комнату, но дверь за собой не
закрывает.
Судья закуривает сигарету. Но сейчас, во время приступа, табак кажется
ему горче желчи. Он сердито сует сигарету в пепельницу.
Комиссар снова берется за бумаги.
Осведомители ровно ни о чем не осведомили. Ни в Манакоре, ни в соседних
городах, ни в Порто-Альбалезе, ни в Фодже не отмечено ни одной траты,
превышающей обычную; то же самое относится к публичным домам и ювелирным
магазинам.
- Впервые у нас в Манакоре ходит полмиллиона лир, и хоть бы кто что
заметил...
- Кто же это оставляет такие деньги на сиденье в машине?! - взрывается
судья.
- У них в Швейцарии воровства нет, - говорит комиссар.
- Потому что едят досыта, - резко бросает судья.
Комиссар понижает голос до полушепота:
- Потише, саго, потише. Мой помощник может услышать и будет всем
рассказывать, что вы социалист.
Судья тоже переходит на полушепот.
- Скажите сами, разве это не прямая провокация - оставлять без
присмотра такую сумму, полмиллиона лир, в краю, где столько безработных,
где подыхают с голода? Да я бы с наслаждением этого швейцарца самого под
замок посадил.
- У меня задача другая - под замок посадить вора, - заметил комиссар. -
Только ваш друг дон Чезаре ничем мне не желает помочь...
Он снова принялся излагать суть дела.
Вор мог приблизиться к лагерю, лишь укрываясь за дюнами. Чудесно. Но
как до дюн добраться? Сушей или водой. Чудесно. Вор не мог просто прийти
туда пешком: его бы увидели. Следовательно, он приехал на лодке. На
рыбачьем ялике можно незаметно добраться до дюн по многочисленным протокам
между низиной и озером под защитой камыша. Чудесно. Но одним лишь людям
дона Чезаре известны эти густо заросшие камышом протоки, да и большинство
яликов принадлежит им. Следовательно, вор или из числа челяди дона Чезаре,
или имеет там сообщника. Таковы были доводы комиссара.
Дон Чезаре потребовал, чтобы допрос его людей происходил лично при нем.
Длилось это целый день, сам хозяин дома восседал на своем
монументальном неаполитанском кресле с золочеными витыми подлокотниками в
виде китайских уродцев, а полицейские жались на скамьях.
Когда дон Чезаре считал, что допрос кого-нибудь из его людей затянулся,
он кратко командовал:
- Уходи!
Полицейские протестовали. Им, мол, надо задать еще несколько вопросов.
- Я его знаю, - обрывал протестующего дон Чезаре. - Больше ему нечего
сказать.
И бросал допрошенному:
- Уходи!
Женщин вообще допросить не удалось. Хозяин просто-напросто запретил им
отвечать на любые вопросы.
- Я ручаюсь за всех женщин и девушек, проживающих в моем доме.
А на следующий день взял и вообще но пустил к себе комиссара.
Дальнейшее расследование полицейские попытались худо ли хорошо вести за
свой страх и риск, заходили по очереди в камышовые хибарки, разбросанные в
низине. При их приближении хибарки мгновенно пустели. Или же полиция
обнаруживала там только ветхих старух, полуслепых, полуглухих, твердивших
одно: "Да мне, синьоры, и сообщить вам нечего". Надо сказать, что и
полицейским не так уж улыбалось бродить по болоту, особенно если учесть,
что до многих хибарок можно было добраться только на ялике: а ялик легче
любой лодки - сбит он из трех досок, обычно плоскодонный, узенький, с
высокими бортами, верткий, норовит тут же опрокинуться, если хоть на
минуту перестать энергично грести; да и вода его не несет; сунешь в воду
руку - сразу же вляпаешься в тину, в вековую грязь, которая дышит,
засасывает, обволакивает.
Топь во всех направлениях изрезана узкими земляными насыпями. Здесь не
в редкость встретить дона Чезаре с ружьем на плече - он крупно шагает, а
за ним плетется Тонио с ягдташем. Это они вышли охотиться на "железных
птиц", в которых, если верить легенде, превратились спутники Диомеда,
иначе говоря за редкой дичью, альбатросами, гнездящимися в низине и на
озере. Идет он молча, не удостоит вас даже взглядом, и вам еще приходится
переминаться на краешке насыпи, чтобы он, проходя, не опрокинул вас в
воду. За ним семенит Тонио в белоснежной своей свеженакрахмаленной куртке,
и тоже ни звука. Шагают они бесшумно, на них резиновые сапоги. Вскоре оба
исчезают в камышах. Потом вдруг раздастся хлопанье крыльев, совсем рядом
грянет выстрел, прошуршит, раздвигая камыш, ялик.
- Надо понять дона Чезаре, - говорит судья. - Он воспитан в старинных
феодальных традициях. И слишком он стар, чтобы меняться.
- А вы тоже хороши, - восклицает комиссар, - когда крупного
землевладельца призывают к ответу, за него вечно вступится социалист.
- Конфискуем! Конфискуем! - тоже кричит судья. - Но уж никак не в
пользу ваших попов...
Завязывается обычный спор. Комиссар - член христианско-демократической
партии.


Тонио на "ламбретте" медленно объезжает Главную площадь.
Безработные следят за Тонио взглядом. Подобно тому как подсолнечник
поворачивается вслед за солнцем, так и их глаза обегают площадь
одновременно с "ламбреттой". Это их манера смотреть. Подпирая стены домов,
выходящих на Главную площадь, они уже давным-давно разучились вертеть
головой. Зрачок медленно ходит в орбите глаза - совсем как те медузы, что,
вроде бы отдаваясь на волю волны, сами не движутся, но на деле проплывают
немалый путь, и от их взгляда никто не ускользнет.
Тонио уже выполнил все поручения, данные ему доном Чезаре. В кармане у
него двести лир, "подкожных", которые удалось утаить от Марии. Вот он и
раздумывает, что бы ему такое сделать на двести лир; двести лир женщина
получает за полдня работы, это треть дневного заработка
сельскохозяйственного рабочего, это полстакана скотча в "Спортивном баре"
(впрочем, виски никто здесь и не пьет; бутылка ждет того дня, когда
морской курорт Манакоре, как говорится, "пойдет в гору"). Двести лир - это
также цена двухсот граммов оливкового масла, двух литров вина и одного
посещения борделя; но в Порто-Манакоре борделей нет, а чтобы добраться до
ближайшего, в Порто-Альбанезе, приходится платить за проезд в автобусе
шестьсот лир.
Безработные следят взглядом за Тонио, не поворачивая головы. А вдруг
дону Чезаре потребуются рабочие руки, ну, скажем, прочистить оросительные
канавы на его апельсиновых или лимонных плантациях. "Тонио на нас не
глядит, ему просто приятно тянуть и не сразу тыкать пальцем в того, кого
он выберет, приятно лишние пять минут чувствовать свою значительность
доверенного лица. Только бы вспомнил, что его жена - моя двоюродная
сестра, и тогда он непременно выберет меня. А может, дону Чезаре в помощь
рыбакам мальчишка требуется. Тогда я смотаюсь домой и приведу своего". Но
Тонио кружит по площади только ради удовольствия показать всем
"ламбретту". А сам тем временем думает, как бы ему распорядиться
двумястами лир.
Солнце медленно спускается к островам. Дочка нотариуса, дочка адвоката
Сальгадо и дочка дона Оттавио появляются на углу улицы Гарибальди; они
открывают passeggiata, гулянье, заключающееся в том, что гуляющие ходят
вокруг Главной площади по часовой стрелке. На девушках батистовые
платьица: на одной - лимонного цвета, на другой - изумрудного, на третьей
- цвета алой герани; каждая поддела еще по три нижних юбки; когда
какая-нибудь из девушек под благовидным предлогом пробежит несколько шагов
и резко обернется, подол платья, повинуясь законам инерции, раздувается,
как венчик цветка, и приоткрывает белые кружева всех трех нижних юбок.
Платья эти от самой знаменитой портнихи Фоджи, а она покупает модели в
Риме. Дон Оттавио - после дона Чезаре - самый крупный землевладелец в
Порто-Манакоре. Но и дочка нотариуса и дочка адвоката Сальгадо могут себе
позволить тратить на летние туалеты столько же денег, сколько и дочка дона
Оттавио; отцы их тоже землевладельцы, правда не такие крупные, и на худой
конец вполне могли бы прожить на доходы со своих угодий; и если они
избрали себе (свободные) профессии, то лишь из благоразумия: в пору их
студенчества Муссолини поговаривал о разделе земель, христианские
демократы тоже внесли аграрную реформу в свою программу, поэтому профессия
все-таки какой-то заслон против демагогов.
Сыновья и дочери курортников в свою очередь присоединяются к гуляющим.
Теперь они римляне, потому что их родители в свое время уехали из
Порто-Манакоре в Рим и стали чиновниками государственной администрации.
Девушки щеголяют в брючках и матросских тельняшках; юноши повязывают
вокруг шеи яркий платок - словом, одеваются, как в Сен-Тропезе, а насчет
того, как одеваются в Сен-Тропезе, их просветил иллюстрированный журнал
"Оджи".
Подтягиваются к площади и обыватели Старого города. Они спускаются по
крутым улочкам, бегущим вниз от храма святой Урсулы Урийской, по
бесчисленным переходам и лесенкам, которые карабкаются вверх от самого
порта до внутренних дворов дворца Фридриха II Швабского. Большинство
девушек в домотканых полотняных платьицах, но, так как к дешевым журналам
дают в виде приложения "патронки", платьица вполне отвечают современной
моде; и вообще у здешних жителей вкус безупречный - это у них в крови,
недаром Порто-Манакоре уже в VI веке до рождества Христова был настоящим
городом.
Девушки из Старого города неторопливо прохаживаются втроем, вчетвером,
взявшись под ручку, и молчат. Юноши, сбившись в кучки, шагают неторопливо;
они тоже молчат и заводят разговор, только когда остановятся, и то не
орут. Безработные, подпирающие стены домов, выходящих на Главную площадь,
следят взглядом за девушками, не поворачивая головы. Одни лишь приезжие из
Рима болтают громко и громко, во весь голос, хохочут.
Гуальони, подростки, шныряют в толпе в надежде стянуть какую-нибудь
мелочь у рабочих, развешивающих на сосне Мюрата электрические лампочки для
вечернего бала. Пиппо - их главарь и Бальбо - его адъютант, небрежно
облокотясь о балюстраду, огораживающую террасу, разрабатывают план
действий - в суматохе бала всегда можно чем-нибудь поживиться.
Тонио по-прежнему кружит по Главной площади на своей "ламбретте". И
по-прежнему ломает голову: что бы ему сделать с двумя сотнями лир. Вскоре
гуляющие запрудят всю площадь, городская стража запретит движение
транспорта, и Тонио придется припарковать "ламбретту". При виде такого
скопища девушек он окончательно распаляется - его тянет к любой особе
женского пола, только бы у нее не было такого отвислого живота, как у его
Марии; пожалуй, стоит подождать, решает он, пока его капитал удвоится,
тогда, если, конечно, дон Чезаре снова разрешит взять "ламбретту", можно
будет посетить бордель в Порто-Альбанезе, считая двести лир девице, плюс
заправка бензином и непредвиденные мелкие расходы (нельзя же отказать
девушке, если она попросит, скажем, сигарету, или не дать хотя бы двадцать
лир "маммине", охраняющему дверь, - это просто моральный долг каждого
гостя), то с четырьмя сотнями вполне можно выкрутиться, даже
пороскошествовать. Так что разум велит ему не тратить нынче вечером эти
двести лир. Но если он прикатил в Манакоре на "ламбретте", не может же он
отправиться обратно в свои топи, не совершив чего-нибудь необыкновенного:
такой день должен и окончиться шикарно. Например, сыграть в "закон" -
финал недурной. Сейчас, правда, еще рановато, но, возможно, в какой-нибудь
таверне Старого города уже собрались игроки. Если ему, Тонио, хоть немного
повезет, вина он напьется сколько душе угодно, не израсходовав при этом ни
лиры. Если ему хоть немного повезет, он может выйти в патроны или
помощники патрона, согласно правилам игры в "закон".
Тонио решает, что играть в "закон" так же приятно, как заниматься
любовью с женщиной, которая тебя не хочет, но на которую ты имеешь права.
Ради этого стоит рискнуть двумя сотнями лир.
Скоро уже семь. Термометр в аптеке на улице Гарибальди показывает 34^o в
тени. С моря не доносится ни дуновения ветерка. Нынешним летом вообще
ветер с моря не дует. Дуют только с суши сирокко, идущий с Сицилии, и
либеччо, идущий из Неаполя; все, конечно, знают, что они дуют, но дыхания
их не чувствуется потому, что оба ветра разбиваются о высокие хребты гор,
защищающих с севера и Порто-Манакоре, и озеро, и топи; сирокко поэтому
отваливает к востоку, либеччо - к западу; тогда один с востока, другой с
запада обхватывают всю бухту, наподобие двух огромных рук охранительниц, и
сливаются сирокко с либеччо лишь далеко в море, словно бы ограждают своим
объятием то, что нуждается в их защите. Вот уже несколько месяцев мерятся
силами сирокко и либеччо над морской пучиной, прямо перед Порто-Манакоре.
Либеччо - порождение Марокко, тащит тяжелые тучи, нависающие над
Средиземным морем; сирокко - суховей, порождение Туниса, откуда он одним
прыжком добирается до Сицилии. Сирокко удерживает над морем тучи, которые
гонит на материк либеччо. Если в этой борьбе одолеет сирокко, стая туч
поплывет на запад, если одолеет либеччо, стая туч обложит весь горизонт;
но еще ни разу с конца весны либеччо не набрался сил, чтобы нагнать тучи
на Порто-Манакоре. День за днем безработные, подпирающие стены домов,
выходящих на Главную площадь, следят за всеми стадиями борьбы,
развертывающейся в открытом море. Но ни разу даже легчайший ветерок не
долетал до Манакоре, и кажется, будто два богатыря, схватившиеся над
морем, заглотали весь воздух залива, будто все пространство между высокими
утесами и морем просто зияющая впадина в атмосфере, безвоздушный полый
мешок, кровососная банка. Если вы с колокольни храма святой Урсулы
Урийской, что венчает Старый город, посмотрите в подзорную трубу, то
вашему взору предстанут гребни огромных пенных валов, которые гонят друг
на друга сирокко и либеччо. Однако в бухте Порто-Манакоре море даже не
всплеснет: единоборствующие волны сникают у песчаных отмелей; вдоль всего
пляжа морская вода подобна стоячему болоту; и, если случится такое, что
какому-нибудь особенно мощному девятому валу удастся все-таки перескочить
через все песчаные отмели, он медленно взбухает у кромки берега, подобно
свинцу в горниле в начале плавки, взбухает, как волдырь, и затем
потихоньку опадает.
Тонио ставит "ламбретту" у террасы, под ней далеко внизу лежат бухта и
порт, потом сворачивает в первую попавшуюся улочку Старого города в
поисках таверны, где играют в "закон".
Из своего окна на четвертом этаже претуры жена комиссара Анна глядит на
гуляющих. У них в Порто-Манакоре в этих гуляньях принимают участие только
дочери чиновных и знатных лиц, но не жены, а в маленьких далеких от моря
городишках - и вообще только юноши. Синьора Анна думает о том, что хотя
Порто-Манакоре более "передовой", чем все эти богоспасаемые городки,
лежащие вглубь от побережья, зато не такой "передовой", как их Лучера. Ей
не повезло: вышла замуж за чиновника, который получил назначение в
Порто-Манакоре. "Вот так и все в жизни", - думает она.
Синьора Анна глядит поверх Главной площади на порт, где стоит на
причале несколько рыбачьих лодок. До войны Порто-Манакоре вел торговлю с
далматским берегом; пароходы доставляли лес и уходили с грузом апельсинов
и лимонов; но правительство итальянское поссорилось с правительством
югославским, и с тех пор уже ни одно судно в порт не заходит. С каждым
годом песком все больше затягивает дамбу. Анна глядит на vaporetto,
пароходик, который только что встал на якорь в нескольких сотнях метров от
мола; от мола отчаливает лодка, она заберет иностранцев, прибывших днем, -
иностранцев надо доставить на острова, куда они приезжают для подводной
охоты. Завтра утром vaporetto уйдет и вернется в порт, где он приписан, то
есть в Порто-Альбанезе - город, как две капли воды похожий на
Порто-Манакоре, с той лишь разницей, что там имеется бордель, о котором с
утра до вечера толкуют мужчины. Острова, по сути дела, это три скалы, и
живет там примерно сотня рыбаков; летом они сдают свои домики иностранцам,
которых привлекает здесь подводная охота, на это время сами хозяева
перекочевывают в конюшни и ночуют там бок о бок с осликами. Анна думает,
что даже на vaporetto никуда, в сущности, не уедешь.
Как раз над окном, из которого смотрит Анна, стоит у полуоткрытой
ставни донна Лукреция - жена судьи Алессандро. Ее буйная шевелюра убрана
сейчас в безукоризненный пучок. На ней платье с высоким воротом и длинными
рукавами - таков ее обычный стиль. Но прерывистое дыхание морщит строгий
корсаж. Она смотрит на Франческо Бриганте, студента юридического
факультета, он как раз сел за столик на террасе "Спортивного бара", что
напротив претуры, под террасой почты. Она твердит вполголоса: "Люблю,
люблю его".
Франческо Бриганте нарочно выбрал такой столик, откуда можно глядеть на
полуоткрытые ставни пятого этажа претуры, но так, чтобы никто из публики
не уловил направление его взгляда. Он тоже шепчет про себя: "Люблю, люблю
ее".
После полудня сирокко постепенно оттеснил либеччо, и теперь тучи за
островами сбились в узкую бахрому, кроваво позолоченную заходящим солнцем.


В кабинете комиссара судья Алессандро и комиссар Аттилио продолжали
вполголоса вести тот же спор.
Через полуоткрытую в соседнюю комнату дверь им были слышны разговоры
помощника комиссара с приходящими к нему за официальными бумагами
посетителями и посетительницами. Для того чтобы получить паспорт,
требовалось собрать десять, а то и пятнадцать справок. В крупных городах
специальные конторы занимались подбором документов и справок, что
считалось весьма выгодным ремеслом. Безработные, торчавшие с утра до ночи
на Главной площади, время от времени тревожно ощупывают карманы, желая
удостовериться, что документы при них: и удостоверение личности, и
карточка безработного, и воинский билет, и справка, подписанная прежним
нанимателем, и еще многое другое - все засаленное, грязное, с надорванными
уголками, обтрепанное на сгибах и тем не менее воистину бесценное.
Человек, потерявший свои документы, лишается всех прав, уже не существует
более как легальное лицо: был, а теперь его вроде бы и нету.
После политических дискуссий, которые, откровенно говоря, велись без
особого пыла, комиссар перешел, как и всегда, к самой животрепещущей для
всех чиновников южных итальянских провинций теме - переводу в какой-нибудь
город на Север Италии; этого почему-то никогда не случалось. Среди всех
прочих чиновников провинции Фоджа один лишь судья Алессандро ни разу не
ходатайствовал о переводе на Север; он был накрепко прикован к Апулии
собственным своим обожанием Фридриха II Швабского. А перед комиссаром
Аттилио вновь забрезжила надежда - его жена познакомилась на пляже с
римлянкой, ближайшей подругой племянницы одного кардинала.
Зубы судьи, облаченного в шерстяной костюм, по-прежнему выбивали дробь.
- Ну, знаете, это еще не бог весть что, - отрезал он. - В Италии у
кардиналов тысячи племянниц. Почти столько же, сколько безработных...
На пороге появился помощник комиссара.
- Опять Марио-каменщик пришел. Говорит, что ему необходимо вас видеть.
- Некогда мне с ним разговаривать, - сказал комиссар.