Страница:
постройки XVIII века, и жена Бриганте развела там вьющуюся герань и
древовидную гвоздику. Маттео Бриганте снимает также у муниципалитета башню
Фридриха II, так и не перестроенную под жилье, и в свою очередь сдает
полицейскому комиссариату подвальные этажи: туда дон Аттилио сваливает
папки с прекращенными делами. За собой Бриганте оставил верхние этажи -
"мой чердак", говорит он, "мое барахлохранилище".
Жена Маттео Бриганте родилась в предместье Триеста; она блондинка, выше
мужа ростом; в жилах ее, безусловно, течет славянская кровь. Познакомился
он с ней в Анконе, где она работала официанткой в баре, а он тогда служил
матросом на королевском флоте. Хотя ей еще и двадцати не было, она уже
успела обрюзгнуть, но он все равно гордился, что заполучил в любовницы
северянку. Когда же он ее обрюхатил, триестинцы заставили-таки его
сочетаться с ней законным браком; род их шел из Венеции-Джулии, и был это
многочисленный клан, которому принадлежали бары, рестораны и отели. В ту
пору Маттео Бриганте еще не навязывал своего закона, особенно в отношении
триестинцев, таким образом Франческо заимел отца. Теперь супруга Маттео
Бриганте жила как затворница; манакорская знать ее не принимала, а муж
запретил ей водиться с кем попало; детей у них больше не было, так как
Бриганте не желал распылять свои капиталы между несколькими наследниками.
Когда Маттео вернулся домой, жена уже спала. Если бы она не спала, она
возилась бы по дому, который, согласно триестинской традиции, содержала в
образцовой чистоте. Маттео вынул из серванта, забитого бумагами, несколько
папок и взгромоздил их на обеденный стол. Надо было подбить счета и
послать в Фоджу кое-кому из дельцов письма, за что он и принялся, и начал
строчить одно послание за другим, крупным, ровным, разборчивым почерком.
Деньги, которые ему приносил контроль над Порто-Манакоре, сразу же
помещались в различные предприятия по всей провинции Фоджа: таким образом,
Бриганте был совладельцем маслобойного завода в Калалунге, он же
участвовал в транспортировке бокситов в Манфредонии, а недавно приобрел по
соседству с Маргерит-ди-Савойя земли, которые втридорога в свое время
перекупит у него фирма "Монтекатини", когда ей понадобится увеличить
площадь соляных разработок, что и произойдет в самом недалеком будущем.
Теперь все эти дела приносили значительно больший доход, нежели его
контроль над Порто-Манакоре. Франческо будет богачом. Вот поэтому-то отец
и отправил его изучать юриспруденцию. Когда у человека есть состояние, он
обязан знать законы. Единственно только юристы ухитрялись порой обвести
Маттео Бриганте вокруг пальца.
Бал кончился ровно в три. Франческо Бриганте выключил свою
электрогитару и спрятал ее в большой черный футляр, подбитый лиловым
шелком. Товарищи из кружка "Любители джаза" звали его заглянуть в
"Спортивный бар", но он отказался: во-первых, потому что у него не было
денег, во-вторых, потому, что в глубине души он смутно чувствовал, что
если задержится с молодыми людьми в баре, выпьет с ними, то, глядишь,
начнутся разговоры о женщинах и он совершит дурной проступок в отношении
донны Лукреции, которая, конечно же, смотрит сейчас на него в щелку
приоткрытых ставень пятого этажа претуры.
Донна Лукреция и впрямь глядела на него, когда он прощался с
оркестрантами. И твердила: "Люблю, люблю его". С какой ликующей отвагой
произносила она эти слова почти полным голосом: наконец-то настал час ее
торжества над убогим воспитанием, какое дается особам женского пола на
Юге. Она твердила про себя те решительные, бесповоротные слова, которые
она непременно скажет ему во время их свидания, назначенного на нынешнее
утро. Ей представлялось, как будет он гордиться такой возлюбленной.
Не заходя никуда, Франческо вернулся домой и поставил футляр с гитарой
на сервант, на ее обычное место; семья Бриганте и завтракала, и обедала, и
ужинала на кухне.
Маттео Бриганте бегло взглянул на сына. Парень выше его, шире в плечах,
и мастью, и телосложением пошел в мать - полноватый блондин с легкой
рыжинкой. Но тут же Бриганте снова взялся за свою писанину.
Франческо не пожелал отцу "доброго вечера". Вообще-то в доме Бриганте
никто из домашних никогда никому не желал ни "доброго утра", ни "доброго
вечера". Спать Франческо не хотелось, слишком его взбудоражила
многочасовая игра в джаз-оркестре и отчасти тревожило близкое свидание с
донной Лукрецией со всеми вытекающими отсюда последствиями, а каковы будут
эти последствия, он не сомневался. Он прошел в переднюю, снял с этажерки
партитуры, аккуратно стоящие рядком между пластинками и книгами, жалкой
стопкой книг. Потом вернулся в столовую, сел напротив отца и начал
просматривать партитуры одну за другой.
А Маттео Бриганте, не отрываясь от своих деловых писем, не без
удовольствия подумал, что сын его не из болтливых. Ему не нравилось, что
Франческо пошел в мать - склонен к полноте, к тому же рыжеватый блондин, -
но ему нравилось, что сын молчалив, что лицо у него загадочное, будто он
скрывает какую-то тайну. И еще он подумал, что Франческо не обойдут
никакие адвокаты и нотариусы.
Сыну он из принципа не давал или, вернее, почти не давал карманных
денег: пусть сначала сам начнет зарабатывать себе на жизнь. Отец платил за
учение на юридическом факультете в Неаполе и за полный пансион у одного из
родственников с материнской стороны, у некоего священника-триестинца;
Франческо жил в доме этого священника при церкви Санта-Лючии. Зато Маттео
купил сыну электрогитару - не гитара, а игрушечка, - самую дорогую из тех,
что имелись в продаже, чтобы Франческо не ударил лицом в грязь перед
сыновьями знатных манакорцев, тоже студентами, организовавшими кружок
"Любители джаза". Таким-то образом Франческо попал в дом к судье
Алессандро, супруга которого обожала музыку.
Франческо разложил перед собой чистые партитурные листы и начал быстро
рассаживать на линейках черные точечки нот. За одну песенку на последнем
фестивале, проходившем в Неаполе, он был удостоен серебряной медали.
Бриганте с удовольствием наблюдал за сыном. Ему было даже как-то совестно
мешать такому, хоть и пустяковому, занятию, тем более что сын трудился не
на шутку. Но потом решил, что, пожалуй, самое надежное средство поставить
сына в тупик - это повести внезапную атаку, только таким путем и можно
узнать всю правду.
- Почему ты велел адресовать себе письма до востребования? - в упор
спрашивает Бриганте.
Франческо не торопясь поднимает на отца глаза. А сам думает: "Да,
здорово промахнулся. Почтальон ему рассказал. Он все всегда знает. Я
обязан был это предвидеть и выдумать что-нибудь другое".
Он медленно поднимает голову.
- Да, отец, - говорит он.
- Я тебя не спрашиваю, пишут ли тебе до востребования. Я и без тебя это
знаю. Я спрашиваю почему?
Бриганте сверлит сына пронзительным взглядом. Франческо даже не
смигнул. Глаза у него большие, навыкате, бледно-голубые. С минуту он молча
смотрит на отца. Потом говорит:
- Это несущественно.
Жестким взглядом маленьких глазок Маттео Бриганте впивается в
водянистые большие глаза сына. Но ему не удается нащупать их глубин, так
же как не разглядеть пики Далматских гор, до того головокружительно
высоких, что, того гляди, пробуравят они само небо. Их неприступность по
душе отцу. Все козни дельцов разобьются об этот Олимп.
- Стало быть, у тебя в Неаполе есть подружка? - спрашивает Бриганте.
Франческо размышляет, но длится это всего лишь один миг. "Это он мне
ловушку, что ли, ставит или протягивает руку помощи? - думает он. -
Очевидно, ловушку, но лучше пусть остается в заблуждении, тем более что
все равно ничего проверить он не сможет". Даже отдаленная тень этих мыслей
не замутняет его глаз, где огромный зрачок заполняет почти всю радужку, не
омрачает лица с округлой нижней челюстью, царственно вознесенного над
мощной, высокой, как у Юпитера Олимпийского, шеей.
- Да, отец, - отвечает он.
- С моей точки зрения, нет ничего дурного в том, что у тебя в Неаполе
есть подружка. Можешь сказать ей, чтобы писала тебе на дом.
- Скажу.
- Она на каникулах?
- Да, отец.
- На каникулах в Турине?
- Нет, отец.
- Как же так, ведь на конверте штемпель туринского почтамта.
- Я не посмотрел.
- Посмотри.
- Я конверт выбросил.
- Посмотри, что она в письме пишет.
- Я письмо выбросил.
- А сам-то ты знаешь, где она сейчас?
- Да, отец.
- Если ничего не имеешь против, может, скажешь, где именно она?
- Уехала на каникулы в Пьемонт.
- К своим родителям?
- Да, отец.
- Понятно, - тянет Маттео Бриганте. - Попросила кого-нибудь отвезти
письмо в Турин, чтобы родители не заметили что она тебе пишет.
- Очень может быть.
- Она у отца с матерью?
- Очевидно.
- Что-то ты о ней не много знаешь...
- Да, отец.
- По-моему, она тебе на машинке пишет?
- Она машинистка.
- Значит, возит с собой машинку даже на каникулы?
- Не знаю.
"С таким молодцом ни один адвокат не справится", - думает отец. Но свое
восхищение предпочитает не показывать открыто. И снова берется за писание.
"Если он прочел письмо, - думает сын, - он меня просто на медленном
огне поджаривает, ждет, когда я заврусь окончательно, готовит мне ловушку.
А если письмо не прочел, а только почтальон описал ему конверт, тогда
победа на моей стороне. Но все же будем начеку".
Бриганте подымает голову.
- Надеюсь, ты этой девушке не пишешь ничего такого, что могло бы тебя
скомпрометировать...
- Нет, отец.
- Помнишь, что я тебе по этому поводу говорил?
- Да, отец. Что бы я ни писал, я всегда помню о законе.
- А помнишь, что существует лишь один способ не сделать девушке
ребенка?
- Да, отец.
- И она соглашается?
- Да, отец.
Не переставая строчить, Бриганте негромко хохотнул.
- Ох уж мне эти машинистки, - бросает он. - Девицы, живущие при
родителях, не столь сговорчивы.
Воцаряется молчание. Франческо снова начинает рассаживать черные
значочки на пяти нотных линейках.
Когда бал кончился, директор филиала Неаполитанского банка вернулся
домой вместе с собственной женой. Жена дулась, потому что он все время
танцевал с Джузеппиной. Пока жена молча раздевалась, он сидел в уголке на
стуле. А когда она легла в постель, заявил:
- Пойду на площадь выкурить сигарету.
- Ты к той девке идешь! - крикнула жена.
- Я сказал - иду на площадь выкурить сигарету. Имею я право подышать
свежим воздухом или уже не имею?
Он ушел и действительно встретился с Джузеппиной. И сейчас они целуются
в тени аркады анжуйского крыла дворца.
Пиццаччо рыщет по городу, выполняя наказ Маттео Бриганте. Он заметил
Джузеппину, целующуюся с директором филиала Неаполитанского банка. "Вечно
она к женатым липнет", - думает он и даже отмечает это на ходу (в памяти,
конечно), просто так, на всякий случай. Но Маттео Бриганте не давал ему
приказа следить за этой парочкой.
На пятом этаже претуры бодрствует в своем кабинете судья Алессандро;
теперь, когда донна Лукреция потребовала себе отдельную спальню, он и
ночует в кабинете. Когда уже начнет рассветать, он приляжет на кушетку,
стоящую под книжными полками.
А пока он пишет свой интимный дневник, пишет в общей тетради, и строчки
то лезут вверх, то ползут книзу, потому что приступ малярии еще не
окончательно прошел.
"...Никогда я не завершу моего труда. "Фридрих II Швабский как
законодатель", о котором я так часто беседовал с бывшей тогда еще моей
невестой Лукрецией. Я один из десяти тысяч итальянских судебных
чиновников, начинавших какой-нибудь труд, полный оригинальнейших идей,
посвященный истории права, и ни разу еще не случалось, чтобы такой труд
был доведен до конца. Мне просто не хватает дарования.
Ровно семьсот пятьдесят лет назад Фридрих II, вернувшись с Родоса,
высадился в Порто-Манакоре. За время его отсутствия папские войска
вторглись в его королевство. Только два часа провел он в восьмиугольной
башне, которую я вижу сейчас из моего окна; как раз столько времени
потребовалось ему, чтобы вздернуть на виселице своих подданных -
изменников, перешедших на сторону врага. Той же ночью он обходными
дорогами добирается до Лучеры. Тайно проникает в цитадель и снова
прибирает к рукам своих сарацинов, начальник которых продался папе. А
через неделю он разбивает папские войска под стенами Фоджи и гонит их до
самого Беневенто. Спустя два месяца он снова захватывает Неаполь и Палермо
и угрожает Риму. Фридрих II был государственный муж, щедро одаренный
талантами. Судьи, которым он поручил пересмотреть старинный кодекс, тоже
были людьми весьма одаренными. Лукреция была создана для одного из таких
судей.
Фридрих II был тиран. Но он боролся против феодалов, объединившихся с
папой, и установил хоть какую-то справедливость в Южной Италии. Неужели
тирания является непременным условием установления хоть минимальной
справедливости?"
И так далее. И тому подобное. Судья Алессандро долго еще сидел над
дневником.
Даже стены кабинета свидетельствовали об интересах и занятиях судьи
Алессандро в первые годы его карьеры. Множество портретов Фридриха II
Швабского. А в застекленных рамках собственноручные снимки с замков,
которые великий король воздвиг в Апулии. Внизу на каждой рамке бумажная
ленточка, где отпечатан на машинке короткий комментарий судьи. К примеру:
"Кастель дель Монте или рационалистическая готика".
"Лучера, пять столетий до Вольтера, сарацины на службе Разума".
"Беневенте, рейтары на защите римского права".
Десять лет назад судья Алессандро составил эти надписи, придав им
характер афористический. Тогда его только что назначили в Порто-Манакоре,
и он поселился с молодой своей женой, донной Лукрецией, на пятом этаже
претуры. Он с гордостью говаривал: "Я носитель культуры Южной Италии".
Бумажные ленточки, прикрепленные к рамкам, давно пожелтели, машинописные
буквы выцвели.
Сейчас большую часть своих досугов он посвящает "Словарю человеческой
пошлости", как он сам его окрестил. "Словарь" содержится в высоких ящиках
из блестящего оцинкованного железа, которыми снабжает его жестянщик, отец
Джузеппины. Там размещена коллекция почтовых "тематических" открыток из
тех, что продаются в писчебумажных магазинах и в лавочке "Соль и табак";
серия, посвященная малолитражным автомобилям (двое влюбленных улыбаются
друг другу, дуются друг на друга, целуются, декламируют стихи - и все это,
конечно, не отрывая рук от руля); серия, посвященная мотороллеру "веспа";
серия, посвященная молодоженам в home [дом (англ.)] на американский манер,
без детей, с детьми, молодожены играют в карты, смотрят телевизор. Большая
часть ящиков уже заполнена. В те дни, когда у судьи Алессандро нет
приступа малярии, ему достаточно полюбоваться своей коллекцией, чтобы
разыгралась желчь.
Уже давно замолк джаз-оркестр, и уже давно погасли молочно-голубые
фонарики, развешанные по случаю бала. Край неба предрассветно бледнеет. А
судья Алессандро все пишет и пишет:
"...Если каким-нибудь чудом в любой политической партии сегодняшней
Италии появится такой вот Фридрих II (Швабский), он без труда добьется
того, что у каждого рабочего будет свой "фиат" и свой телевизор. Таким
образом, не осталось бы ни одного человека, у которого был бы досуг для
размышления. Глупость - неизбежная расплата за установление
справедливости".
Он перечел последние слова, вычеркнул слово "неизбежная", написал
"неизбежная ли" и над замыкающей фразу точкой поставил еще завитушку
вопросительного знака. Потому что он человек щепетильный до
чрезвычайности. Потом закрыл тетрадь и прилег на узенькой коротенькой
кушетке под книгами, которые он читает теперь все реже и реже.
Как и обычно, он оставил свой дневник на письменном столе в надежде,
что донне Лукреции достанет нескромности перелистать его в отсутствие
мужа. Вот тут-то она и заметит, что у него еще не иссяк родник идей. Но
она ни разу не проявила любопытства, ни разу не заглянула в тетрадь.
Наконец судья Алессандро забылся потным сном малярика. Из-за дальнего
мыса, замыкающего с востока бухту Порто-Манакоре, вынырнуло солнце.
Гуальоне, рассыльный дона Оттавио, протарахтел на трехколесном велосипеде
с мотором, направляясь за удоем козьего молока в сторону холмов за озером.
Прикорнув на скамейке в уголке террасы, сладко похрапывал Пиццаччо. Его
разбудил треск велосипедного мотора. Вскоре проснется и засуетится весь
город. Пиццаччо отправился на свой наблюдательный пост под сосной короля
Неаполитанского Мюрата, отсюда можно держать под наблюдением всю Главную
площадь и улицу Гарибальди.
Гуальоне, рассыльный дона Оттавио, выехав за пределы города,
остановился у первого же километрового столба. Он останавливался там
каждое утро. По приказу Пиппо. Чаще всего на столбе вообще не было никаких
надписей. Но сегодня кто-то нарисовал на нем красный круг, а в середине
круга - красный крест. Он хорошенько запомнил рисунок и на полном ходу
понесся обратно в Порто-Манакоре. Бросив велосипед у границы Старого
города, он побежал, петляя в лабиринте узеньких улочек, и наконец добрался
до нужного ему дома.
Пиццаччо отметил про себя, что гуальоне бросил свой велосипед и скрылся
в Старом городе. Недолго думая он отправился следом, стараясь не
попадаться ему на глаза и прячась за углами домов.
Гуальоне разбудил Пиппо.
- Круг, - объявил он, - а в кругу крест.
- Ясно, - ответил Пиппо.
Гуальоне помчался к брошенному велосипеду. Пиппо встал потянулся и
выглянул из окошка. Пиццаччо он не заметил. Он вышел из дома и не торопясь
пересек Главную площадь, пока еще безлюдную. А там над открытым морем
сирокко с либеччо все еще вели свою битву титанов. За ночь либеччо
оттеснил врага на несколько километров, и гряда туч надвинулась на берег,
затянув вход в бухту. Солнце торопливо вставало над сосновой рощей,
покрывавшей мыс. Термометр на аптеке показывал 28o.
Пиппо вышел из города и направился к горной гряде. Быстро шагая, он
добрался до первых отрогов горы, к широкой полосе плантаций. На нижних
отрогах горы раскинулось столько апельсиновых и лимонных плантаций, что по
весне моряки на судах, проходящих в открытом море, вдыхали бодрящий аромат
цветов апельсина и цветов лимона еще задолго до того, как покажется земля:
казалось, будто барашки волн сами превратились в бескрайний фруктовый сад.
Пиппо уверенно шагал по лабиринту дорожек между двух рядов высоких
каменных стен, за которыми наливались и круглились (подобно грудям
Мариетты) еще зеленые плоды, которые скоро позолотит солнце. В тайничке он
нащупал ключ, открыл и аккуратно запер за собой калитку, положил ключ
обратно в тайничок и, легко переступая босыми ногами, побежал к сарайчику,
а рядом в своем облицованном ложе что-то бормотала живая вода ручейка.
Когда он добрался до цели, Мариетта ополаскивала лицо из маленького
водоема у верхнего ручья, неподалеку от сарая, где она провела ночь. С
минуту они молча стояли, глядя друг другу в глаза. Она - в своем
неизменном белом полотняном платьице, надетом прямо на голое тело, с
засученными рукавами, с всклокоченными за ночь волосами, с блестящими
каплями воды на щеках и руках. Он - в своей неизменной рванине - в
рубашке, накинутой на плечи на манер шарфа, с крутыми черными локонами,
падавшими ему на лоб.
- Чего это они опять с тобой сделали?
- Побили...
- Больно?
- Да нет, - протянула Мариетта. - Ничего, придет еще и мой час.
- Вернешься в низину?
- Еще не знаю, - ответила она. - Надо подумать.
- А когда агроном придет за ответом?
- Сегодня или завтра... Да какая разница, все равно я к нему не пойду,
не желаю...
Они уселись рядышком на земляную насыпь, которой был обнесен водоем.
Солнце уже припекало вовсю. Но на плантации, прорезанной ручейками,
было свежо, даже прохладно под сводом мясистой листвы инжира, апельсиновых
и лимонных деревьев, под защитой живой изгороди лаврового кустарника,
идущей на каждой плантации параллельно опорным стенкам и защищающей
фруктовые деревья от налетавшего зимой с моря холодного ветра, среди
немолчного шепота живой воды, среди аромата цветов, из которых созреет
зимний урожай, хотя и сейчас уже подернулись золотистым налетом осенние
плоды. До чего же радостно было сидеть в густой, несущей прохладу тени,
когда все вокруг: и небо, и землю, и море - сжигает сухой зной.
Мариетте вот-вот исполнится семнадцать, Пиппо чуть больше шестнадцати.
Ни тот ни другая не прочли за свою недолгую жизнь ни одной книжки,
впрочем, оба еле-еле умеют читать и писать. Они сидят в свежей тени,
беспечно держась за руки, им славно прислушиваться к веселому бормотанию
бегущей у самых их ног воды, радостно ощущать ладонью прохладу чужой руки.
- Я тебе подарочек принес...
Пиппо протягивает Мариетте окулировочный нож. Лезвие покоится в черной
рукоятке, рукоятка блестящая, в дерево ее врезаны медные заклепки. Чуть
выступающий кончик лезвия напоминает формой шпору: именно его-то вводят
под кору, после того как уже сделан надрез, и приподымают целый ее пласт.
Если держать нож закрытым, положив его на ладонь и зажав всеми четырьмя
пальцами, кроме большого, кончик ножа, похожий на шпору, воинственно
торчит, совсем как шпора у бойцового петуха...
Мариетта открывает нож. Смотрит на фабричную марку, выгравированную в
нижней части лезвия: две бычьи морды, огромные рожищи и надпись: "Due
Buoi". - "Два быка".
- Такой небось лир восемьсот стоит, - говорит она.
И пробует на ногте остроту лезвия.
- Здорово наточен. Да и вообще лезвие что надо, острый как бритва.
Она закрывает нож - пружина зверской силы, лезвие уходит в рукоятку,
громко щелкнув, будто выстрелили из пистолета. Человек неопытный в
обращении с таким ножом непременно отхватил бы себе полпальца. Но в этом
краю виноградарей Мариетта, можно сказать, родилась под щелканье
окулировочных ножей.
- Славный ножик, - замечает она. - Только мне-то он на что?
Она насмешливо щурится на Пиппо.
- Ладно, пускай пока побудет у меня, будешь им бриться, когда борода
начнет расти...
- Да ведь это нож Маттео Бриганте, - пояснил Пиппо.
Мариетта даже подскочила от удивления.
- Врешь?! - говорит она.
- Нет, не вру.
- Ну и молодец! - восклицает Мариетта.
Пиппо рассказывает ей о ночных подвигах "краснокожих". И о том, как они
с Бальбо подготовили всю эту операцию. Как ловко действовали гуальони. И
как ему самому пришла в голову блестящая мысль зайти в разгар операции в
"Спортивный бар" - такое алиби, что не придерешься. Потом сообщает о
результатах набега: во-первых, обчистили немцев, во-вторых, двух курортниц
и, наконец, самого Маттео Бриганте.
Мариетта держит на ладони нож, сжав пальцы так, чтобы чуть торчал
кончик-шпора, и с восторгом следит за всеми подробностями набега.
- Молодцы гуальони! Молодец Пиппо!
Внезапно на лицо ее набегает тень.
- Но ведь это же открытая война с Маттео Бриганте...
- Мы уже давно с ним воюем, - отвечает Пиппо.
- Но теперь это уже вызов лично ему.
- Мы еще посмотрим, Бриганте, кто кого!
Мариетта протягивает руку в сторону города.
- Avanti, гуальони! Вперед! Смерть Маттео Бриганте!
Потом поворачивается к Пиппо.
- Бриганте мы заимеем, - говорит она. - Уж я чувствую, что заимеем.
И они продолжают болтать о своих делах.
- Ну, что ты решила? - спрашивает Пиппо.
- Сама еще не знаю, - отвечает она. - Возможно, придется вернуться в
низину...
- А когда бежим?
- Может, даже раньше, чем я предполагала.
- Это как тебе угодно, - говорит ей.
- А ты гуальони бросишь?
- Велю им идти за нами, - объясняет он. - Потихоньку, не всем скопом, а
поодиночке...
- Я еще подумать хочу, - заявляет Мариетта. - Буду думать целый день.
Надо что-то изобрести...
- Вечером я к тебе загляну, - обещает Пиппо.
На обратном пути в Манакоре он сталкивается с двумя гуальони, они
работают у дона Чезаре и сейчас направляются в сад приводить в порядок
оросительные борозды.
- В сарайчике никого нет, - говорит им Пиппо.
- А мы знаем, кто там.
- Никого нет, - сурово повторяет Пиппо.
- Никого, никого... - с улыбкой вторят ему гуальони.
Мариетта возвращается в сарайчик, садится на сваленные в углу мешки,
локти упирает в колени, голову обхватывает ладонями; она просидит так
целый день и все будет строить один план за другим.
В восемь часов утра Франческо собрался уходить из дому.
В кухне мать подавала завтрак Маттео Бриганте.
- Уже уходишь? - спросила она.
Франческо предвидел этот вопрос.
- Да, ухожу, - ответил он, - еду в Скьявоне.
Скьявоне - небольшой рыбацкий порт, расположен по ту сторону мыса,
густо поросшего сосняком, мыс закрывает с востока вход в бухту Манакоре
(со стороны, противоположной низине и озеру).
Бриганте не спросил сына, что он собирается делать в Скьявоне. Это-то
отчасти и смутило Франческо. Он ждал от отца такого вопроса. Но после их
ночного разговора Маттео Бриганте решил относиться к сыну не как к
мальчишке, а скорее как к мужчине и дать ему чуть больше свободы.
Франческо топтался на кухне, громко хрустя печеньем.
- Скьявоне - не ближний путь, - заметила мать.
- И пятнадцати километров не будет. Я быстро смотаюсь. Дон Руджеро дал
мне свою "веспу".
- С чего это тебе приспичило брать у дона Руджеро его "веспу"? -
спросила мать.
- Хочу в Скьявоне посмотреть трубу... У них в джаз-оркестре прекрасная
труба... Вчера вечером наша труба что-то мне не понравилась...
- Если ему не нравится труба, пусть сменит, он совершенно прав, -
вмешался в разговор Бриганте.
И вдруг добавил:
древовидную гвоздику. Маттео Бриганте снимает также у муниципалитета башню
Фридриха II, так и не перестроенную под жилье, и в свою очередь сдает
полицейскому комиссариату подвальные этажи: туда дон Аттилио сваливает
папки с прекращенными делами. За собой Бриганте оставил верхние этажи -
"мой чердак", говорит он, "мое барахлохранилище".
Жена Маттео Бриганте родилась в предместье Триеста; она блондинка, выше
мужа ростом; в жилах ее, безусловно, течет славянская кровь. Познакомился
он с ней в Анконе, где она работала официанткой в баре, а он тогда служил
матросом на королевском флоте. Хотя ей еще и двадцати не было, она уже
успела обрюзгнуть, но он все равно гордился, что заполучил в любовницы
северянку. Когда же он ее обрюхатил, триестинцы заставили-таки его
сочетаться с ней законным браком; род их шел из Венеции-Джулии, и был это
многочисленный клан, которому принадлежали бары, рестораны и отели. В ту
пору Маттео Бриганте еще не навязывал своего закона, особенно в отношении
триестинцев, таким образом Франческо заимел отца. Теперь супруга Маттео
Бриганте жила как затворница; манакорская знать ее не принимала, а муж
запретил ей водиться с кем попало; детей у них больше не было, так как
Бриганте не желал распылять свои капиталы между несколькими наследниками.
Когда Маттео вернулся домой, жена уже спала. Если бы она не спала, она
возилась бы по дому, который, согласно триестинской традиции, содержала в
образцовой чистоте. Маттео вынул из серванта, забитого бумагами, несколько
папок и взгромоздил их на обеденный стол. Надо было подбить счета и
послать в Фоджу кое-кому из дельцов письма, за что он и принялся, и начал
строчить одно послание за другим, крупным, ровным, разборчивым почерком.
Деньги, которые ему приносил контроль над Порто-Манакоре, сразу же
помещались в различные предприятия по всей провинции Фоджа: таким образом,
Бриганте был совладельцем маслобойного завода в Калалунге, он же
участвовал в транспортировке бокситов в Манфредонии, а недавно приобрел по
соседству с Маргерит-ди-Савойя земли, которые втридорога в свое время
перекупит у него фирма "Монтекатини", когда ей понадобится увеличить
площадь соляных разработок, что и произойдет в самом недалеком будущем.
Теперь все эти дела приносили значительно больший доход, нежели его
контроль над Порто-Манакоре. Франческо будет богачом. Вот поэтому-то отец
и отправил его изучать юриспруденцию. Когда у человека есть состояние, он
обязан знать законы. Единственно только юристы ухитрялись порой обвести
Маттео Бриганте вокруг пальца.
Бал кончился ровно в три. Франческо Бриганте выключил свою
электрогитару и спрятал ее в большой черный футляр, подбитый лиловым
шелком. Товарищи из кружка "Любители джаза" звали его заглянуть в
"Спортивный бар", но он отказался: во-первых, потому что у него не было
денег, во-вторых, потому, что в глубине души он смутно чувствовал, что
если задержится с молодыми людьми в баре, выпьет с ними, то, глядишь,
начнутся разговоры о женщинах и он совершит дурной проступок в отношении
донны Лукреции, которая, конечно же, смотрит сейчас на него в щелку
приоткрытых ставень пятого этажа претуры.
Донна Лукреция и впрямь глядела на него, когда он прощался с
оркестрантами. И твердила: "Люблю, люблю его". С какой ликующей отвагой
произносила она эти слова почти полным голосом: наконец-то настал час ее
торжества над убогим воспитанием, какое дается особам женского пола на
Юге. Она твердила про себя те решительные, бесповоротные слова, которые
она непременно скажет ему во время их свидания, назначенного на нынешнее
утро. Ей представлялось, как будет он гордиться такой возлюбленной.
Не заходя никуда, Франческо вернулся домой и поставил футляр с гитарой
на сервант, на ее обычное место; семья Бриганте и завтракала, и обедала, и
ужинала на кухне.
Маттео Бриганте бегло взглянул на сына. Парень выше его, шире в плечах,
и мастью, и телосложением пошел в мать - полноватый блондин с легкой
рыжинкой. Но тут же Бриганте снова взялся за свою писанину.
Франческо не пожелал отцу "доброго вечера". Вообще-то в доме Бриганте
никто из домашних никогда никому не желал ни "доброго утра", ни "доброго
вечера". Спать Франческо не хотелось, слишком его взбудоражила
многочасовая игра в джаз-оркестре и отчасти тревожило близкое свидание с
донной Лукрецией со всеми вытекающими отсюда последствиями, а каковы будут
эти последствия, он не сомневался. Он прошел в переднюю, снял с этажерки
партитуры, аккуратно стоящие рядком между пластинками и книгами, жалкой
стопкой книг. Потом вернулся в столовую, сел напротив отца и начал
просматривать партитуры одну за другой.
А Маттео Бриганте, не отрываясь от своих деловых писем, не без
удовольствия подумал, что сын его не из болтливых. Ему не нравилось, что
Франческо пошел в мать - склонен к полноте, к тому же рыжеватый блондин, -
но ему нравилось, что сын молчалив, что лицо у него загадочное, будто он
скрывает какую-то тайну. И еще он подумал, что Франческо не обойдут
никакие адвокаты и нотариусы.
Сыну он из принципа не давал или, вернее, почти не давал карманных
денег: пусть сначала сам начнет зарабатывать себе на жизнь. Отец платил за
учение на юридическом факультете в Неаполе и за полный пансион у одного из
родственников с материнской стороны, у некоего священника-триестинца;
Франческо жил в доме этого священника при церкви Санта-Лючии. Зато Маттео
купил сыну электрогитару - не гитара, а игрушечка, - самую дорогую из тех,
что имелись в продаже, чтобы Франческо не ударил лицом в грязь перед
сыновьями знатных манакорцев, тоже студентами, организовавшими кружок
"Любители джаза". Таким-то образом Франческо попал в дом к судье
Алессандро, супруга которого обожала музыку.
Франческо разложил перед собой чистые партитурные листы и начал быстро
рассаживать на линейках черные точечки нот. За одну песенку на последнем
фестивале, проходившем в Неаполе, он был удостоен серебряной медали.
Бриганте с удовольствием наблюдал за сыном. Ему было даже как-то совестно
мешать такому, хоть и пустяковому, занятию, тем более что сын трудился не
на шутку. Но потом решил, что, пожалуй, самое надежное средство поставить
сына в тупик - это повести внезапную атаку, только таким путем и можно
узнать всю правду.
- Почему ты велел адресовать себе письма до востребования? - в упор
спрашивает Бриганте.
Франческо не торопясь поднимает на отца глаза. А сам думает: "Да,
здорово промахнулся. Почтальон ему рассказал. Он все всегда знает. Я
обязан был это предвидеть и выдумать что-нибудь другое".
Он медленно поднимает голову.
- Да, отец, - говорит он.
- Я тебя не спрашиваю, пишут ли тебе до востребования. Я и без тебя это
знаю. Я спрашиваю почему?
Бриганте сверлит сына пронзительным взглядом. Франческо даже не
смигнул. Глаза у него большие, навыкате, бледно-голубые. С минуту он молча
смотрит на отца. Потом говорит:
- Это несущественно.
Жестким взглядом маленьких глазок Маттео Бриганте впивается в
водянистые большие глаза сына. Но ему не удается нащупать их глубин, так
же как не разглядеть пики Далматских гор, до того головокружительно
высоких, что, того гляди, пробуравят они само небо. Их неприступность по
душе отцу. Все козни дельцов разобьются об этот Олимп.
- Стало быть, у тебя в Неаполе есть подружка? - спрашивает Бриганте.
Франческо размышляет, но длится это всего лишь один миг. "Это он мне
ловушку, что ли, ставит или протягивает руку помощи? - думает он. -
Очевидно, ловушку, но лучше пусть остается в заблуждении, тем более что
все равно ничего проверить он не сможет". Даже отдаленная тень этих мыслей
не замутняет его глаз, где огромный зрачок заполняет почти всю радужку, не
омрачает лица с округлой нижней челюстью, царственно вознесенного над
мощной, высокой, как у Юпитера Олимпийского, шеей.
- Да, отец, - отвечает он.
- С моей точки зрения, нет ничего дурного в том, что у тебя в Неаполе
есть подружка. Можешь сказать ей, чтобы писала тебе на дом.
- Скажу.
- Она на каникулах?
- Да, отец.
- На каникулах в Турине?
- Нет, отец.
- Как же так, ведь на конверте штемпель туринского почтамта.
- Я не посмотрел.
- Посмотри.
- Я конверт выбросил.
- Посмотри, что она в письме пишет.
- Я письмо выбросил.
- А сам-то ты знаешь, где она сейчас?
- Да, отец.
- Если ничего не имеешь против, может, скажешь, где именно она?
- Уехала на каникулы в Пьемонт.
- К своим родителям?
- Да, отец.
- Понятно, - тянет Маттео Бриганте. - Попросила кого-нибудь отвезти
письмо в Турин, чтобы родители не заметили что она тебе пишет.
- Очень может быть.
- Она у отца с матерью?
- Очевидно.
- Что-то ты о ней не много знаешь...
- Да, отец.
- По-моему, она тебе на машинке пишет?
- Она машинистка.
- Значит, возит с собой машинку даже на каникулы?
- Не знаю.
"С таким молодцом ни один адвокат не справится", - думает отец. Но свое
восхищение предпочитает не показывать открыто. И снова берется за писание.
"Если он прочел письмо, - думает сын, - он меня просто на медленном
огне поджаривает, ждет, когда я заврусь окончательно, готовит мне ловушку.
А если письмо не прочел, а только почтальон описал ему конверт, тогда
победа на моей стороне. Но все же будем начеку".
Бриганте подымает голову.
- Надеюсь, ты этой девушке не пишешь ничего такого, что могло бы тебя
скомпрометировать...
- Нет, отец.
- Помнишь, что я тебе по этому поводу говорил?
- Да, отец. Что бы я ни писал, я всегда помню о законе.
- А помнишь, что существует лишь один способ не сделать девушке
ребенка?
- Да, отец.
- И она соглашается?
- Да, отец.
Не переставая строчить, Бриганте негромко хохотнул.
- Ох уж мне эти машинистки, - бросает он. - Девицы, живущие при
родителях, не столь сговорчивы.
Воцаряется молчание. Франческо снова начинает рассаживать черные
значочки на пяти нотных линейках.
Когда бал кончился, директор филиала Неаполитанского банка вернулся
домой вместе с собственной женой. Жена дулась, потому что он все время
танцевал с Джузеппиной. Пока жена молча раздевалась, он сидел в уголке на
стуле. А когда она легла в постель, заявил:
- Пойду на площадь выкурить сигарету.
- Ты к той девке идешь! - крикнула жена.
- Я сказал - иду на площадь выкурить сигарету. Имею я право подышать
свежим воздухом или уже не имею?
Он ушел и действительно встретился с Джузеппиной. И сейчас они целуются
в тени аркады анжуйского крыла дворца.
Пиццаччо рыщет по городу, выполняя наказ Маттео Бриганте. Он заметил
Джузеппину, целующуюся с директором филиала Неаполитанского банка. "Вечно
она к женатым липнет", - думает он и даже отмечает это на ходу (в памяти,
конечно), просто так, на всякий случай. Но Маттео Бриганте не давал ему
приказа следить за этой парочкой.
На пятом этаже претуры бодрствует в своем кабинете судья Алессандро;
теперь, когда донна Лукреция потребовала себе отдельную спальню, он и
ночует в кабинете. Когда уже начнет рассветать, он приляжет на кушетку,
стоящую под книжными полками.
А пока он пишет свой интимный дневник, пишет в общей тетради, и строчки
то лезут вверх, то ползут книзу, потому что приступ малярии еще не
окончательно прошел.
"...Никогда я не завершу моего труда. "Фридрих II Швабский как
законодатель", о котором я так часто беседовал с бывшей тогда еще моей
невестой Лукрецией. Я один из десяти тысяч итальянских судебных
чиновников, начинавших какой-нибудь труд, полный оригинальнейших идей,
посвященный истории права, и ни разу еще не случалось, чтобы такой труд
был доведен до конца. Мне просто не хватает дарования.
Ровно семьсот пятьдесят лет назад Фридрих II, вернувшись с Родоса,
высадился в Порто-Манакоре. За время его отсутствия папские войска
вторглись в его королевство. Только два часа провел он в восьмиугольной
башне, которую я вижу сейчас из моего окна; как раз столько времени
потребовалось ему, чтобы вздернуть на виселице своих подданных -
изменников, перешедших на сторону врага. Той же ночью он обходными
дорогами добирается до Лучеры. Тайно проникает в цитадель и снова
прибирает к рукам своих сарацинов, начальник которых продался папе. А
через неделю он разбивает папские войска под стенами Фоджи и гонит их до
самого Беневенто. Спустя два месяца он снова захватывает Неаполь и Палермо
и угрожает Риму. Фридрих II был государственный муж, щедро одаренный
талантами. Судьи, которым он поручил пересмотреть старинный кодекс, тоже
были людьми весьма одаренными. Лукреция была создана для одного из таких
судей.
Фридрих II был тиран. Но он боролся против феодалов, объединившихся с
папой, и установил хоть какую-то справедливость в Южной Италии. Неужели
тирания является непременным условием установления хоть минимальной
справедливости?"
И так далее. И тому подобное. Судья Алессандро долго еще сидел над
дневником.
Даже стены кабинета свидетельствовали об интересах и занятиях судьи
Алессандро в первые годы его карьеры. Множество портретов Фридриха II
Швабского. А в застекленных рамках собственноручные снимки с замков,
которые великий король воздвиг в Апулии. Внизу на каждой рамке бумажная
ленточка, где отпечатан на машинке короткий комментарий судьи. К примеру:
"Кастель дель Монте или рационалистическая готика".
"Лучера, пять столетий до Вольтера, сарацины на службе Разума".
"Беневенте, рейтары на защите римского права".
Десять лет назад судья Алессандро составил эти надписи, придав им
характер афористический. Тогда его только что назначили в Порто-Манакоре,
и он поселился с молодой своей женой, донной Лукрецией, на пятом этаже
претуры. Он с гордостью говаривал: "Я носитель культуры Южной Италии".
Бумажные ленточки, прикрепленные к рамкам, давно пожелтели, машинописные
буквы выцвели.
Сейчас большую часть своих досугов он посвящает "Словарю человеческой
пошлости", как он сам его окрестил. "Словарь" содержится в высоких ящиках
из блестящего оцинкованного железа, которыми снабжает его жестянщик, отец
Джузеппины. Там размещена коллекция почтовых "тематических" открыток из
тех, что продаются в писчебумажных магазинах и в лавочке "Соль и табак";
серия, посвященная малолитражным автомобилям (двое влюбленных улыбаются
друг другу, дуются друг на друга, целуются, декламируют стихи - и все это,
конечно, не отрывая рук от руля); серия, посвященная мотороллеру "веспа";
серия, посвященная молодоженам в home [дом (англ.)] на американский манер,
без детей, с детьми, молодожены играют в карты, смотрят телевизор. Большая
часть ящиков уже заполнена. В те дни, когда у судьи Алессандро нет
приступа малярии, ему достаточно полюбоваться своей коллекцией, чтобы
разыгралась желчь.
Уже давно замолк джаз-оркестр, и уже давно погасли молочно-голубые
фонарики, развешанные по случаю бала. Край неба предрассветно бледнеет. А
судья Алессандро все пишет и пишет:
"...Если каким-нибудь чудом в любой политической партии сегодняшней
Италии появится такой вот Фридрих II (Швабский), он без труда добьется
того, что у каждого рабочего будет свой "фиат" и свой телевизор. Таким
образом, не осталось бы ни одного человека, у которого был бы досуг для
размышления. Глупость - неизбежная расплата за установление
справедливости".
Он перечел последние слова, вычеркнул слово "неизбежная", написал
"неизбежная ли" и над замыкающей фразу точкой поставил еще завитушку
вопросительного знака. Потому что он человек щепетильный до
чрезвычайности. Потом закрыл тетрадь и прилег на узенькой коротенькой
кушетке под книгами, которые он читает теперь все реже и реже.
Как и обычно, он оставил свой дневник на письменном столе в надежде,
что донне Лукреции достанет нескромности перелистать его в отсутствие
мужа. Вот тут-то она и заметит, что у него еще не иссяк родник идей. Но
она ни разу не проявила любопытства, ни разу не заглянула в тетрадь.
Наконец судья Алессандро забылся потным сном малярика. Из-за дальнего
мыса, замыкающего с востока бухту Порто-Манакоре, вынырнуло солнце.
Гуальоне, рассыльный дона Оттавио, протарахтел на трехколесном велосипеде
с мотором, направляясь за удоем козьего молока в сторону холмов за озером.
Прикорнув на скамейке в уголке террасы, сладко похрапывал Пиццаччо. Его
разбудил треск велосипедного мотора. Вскоре проснется и засуетится весь
город. Пиццаччо отправился на свой наблюдательный пост под сосной короля
Неаполитанского Мюрата, отсюда можно держать под наблюдением всю Главную
площадь и улицу Гарибальди.
Гуальоне, рассыльный дона Оттавио, выехав за пределы города,
остановился у первого же километрового столба. Он останавливался там
каждое утро. По приказу Пиппо. Чаще всего на столбе вообще не было никаких
надписей. Но сегодня кто-то нарисовал на нем красный круг, а в середине
круга - красный крест. Он хорошенько запомнил рисунок и на полном ходу
понесся обратно в Порто-Манакоре. Бросив велосипед у границы Старого
города, он побежал, петляя в лабиринте узеньких улочек, и наконец добрался
до нужного ему дома.
Пиццаччо отметил про себя, что гуальоне бросил свой велосипед и скрылся
в Старом городе. Недолго думая он отправился следом, стараясь не
попадаться ему на глаза и прячась за углами домов.
Гуальоне разбудил Пиппо.
- Круг, - объявил он, - а в кругу крест.
- Ясно, - ответил Пиппо.
Гуальоне помчался к брошенному велосипеду. Пиппо встал потянулся и
выглянул из окошка. Пиццаччо он не заметил. Он вышел из дома и не торопясь
пересек Главную площадь, пока еще безлюдную. А там над открытым морем
сирокко с либеччо все еще вели свою битву титанов. За ночь либеччо
оттеснил врага на несколько километров, и гряда туч надвинулась на берег,
затянув вход в бухту. Солнце торопливо вставало над сосновой рощей,
покрывавшей мыс. Термометр на аптеке показывал 28o.
Пиппо вышел из города и направился к горной гряде. Быстро шагая, он
добрался до первых отрогов горы, к широкой полосе плантаций. На нижних
отрогах горы раскинулось столько апельсиновых и лимонных плантаций, что по
весне моряки на судах, проходящих в открытом море, вдыхали бодрящий аромат
цветов апельсина и цветов лимона еще задолго до того, как покажется земля:
казалось, будто барашки волн сами превратились в бескрайний фруктовый сад.
Пиппо уверенно шагал по лабиринту дорожек между двух рядов высоких
каменных стен, за которыми наливались и круглились (подобно грудям
Мариетты) еще зеленые плоды, которые скоро позолотит солнце. В тайничке он
нащупал ключ, открыл и аккуратно запер за собой калитку, положил ключ
обратно в тайничок и, легко переступая босыми ногами, побежал к сарайчику,
а рядом в своем облицованном ложе что-то бормотала живая вода ручейка.
Когда он добрался до цели, Мариетта ополаскивала лицо из маленького
водоема у верхнего ручья, неподалеку от сарая, где она провела ночь. С
минуту они молча стояли, глядя друг другу в глаза. Она - в своем
неизменном белом полотняном платьице, надетом прямо на голое тело, с
засученными рукавами, с всклокоченными за ночь волосами, с блестящими
каплями воды на щеках и руках. Он - в своей неизменной рванине - в
рубашке, накинутой на плечи на манер шарфа, с крутыми черными локонами,
падавшими ему на лоб.
- Чего это они опять с тобой сделали?
- Побили...
- Больно?
- Да нет, - протянула Мариетта. - Ничего, придет еще и мой час.
- Вернешься в низину?
- Еще не знаю, - ответила она. - Надо подумать.
- А когда агроном придет за ответом?
- Сегодня или завтра... Да какая разница, все равно я к нему не пойду,
не желаю...
Они уселись рядышком на земляную насыпь, которой был обнесен водоем.
Солнце уже припекало вовсю. Но на плантации, прорезанной ручейками,
было свежо, даже прохладно под сводом мясистой листвы инжира, апельсиновых
и лимонных деревьев, под защитой живой изгороди лаврового кустарника,
идущей на каждой плантации параллельно опорным стенкам и защищающей
фруктовые деревья от налетавшего зимой с моря холодного ветра, среди
немолчного шепота живой воды, среди аромата цветов, из которых созреет
зимний урожай, хотя и сейчас уже подернулись золотистым налетом осенние
плоды. До чего же радостно было сидеть в густой, несущей прохладу тени,
когда все вокруг: и небо, и землю, и море - сжигает сухой зной.
Мариетте вот-вот исполнится семнадцать, Пиппо чуть больше шестнадцати.
Ни тот ни другая не прочли за свою недолгую жизнь ни одной книжки,
впрочем, оба еле-еле умеют читать и писать. Они сидят в свежей тени,
беспечно держась за руки, им славно прислушиваться к веселому бормотанию
бегущей у самых их ног воды, радостно ощущать ладонью прохладу чужой руки.
- Я тебе подарочек принес...
Пиппо протягивает Мариетте окулировочный нож. Лезвие покоится в черной
рукоятке, рукоятка блестящая, в дерево ее врезаны медные заклепки. Чуть
выступающий кончик лезвия напоминает формой шпору: именно его-то вводят
под кору, после того как уже сделан надрез, и приподымают целый ее пласт.
Если держать нож закрытым, положив его на ладонь и зажав всеми четырьмя
пальцами, кроме большого, кончик ножа, похожий на шпору, воинственно
торчит, совсем как шпора у бойцового петуха...
Мариетта открывает нож. Смотрит на фабричную марку, выгравированную в
нижней части лезвия: две бычьи морды, огромные рожищи и надпись: "Due
Buoi". - "Два быка".
- Такой небось лир восемьсот стоит, - говорит она.
И пробует на ногте остроту лезвия.
- Здорово наточен. Да и вообще лезвие что надо, острый как бритва.
Она закрывает нож - пружина зверской силы, лезвие уходит в рукоятку,
громко щелкнув, будто выстрелили из пистолета. Человек неопытный в
обращении с таким ножом непременно отхватил бы себе полпальца. Но в этом
краю виноградарей Мариетта, можно сказать, родилась под щелканье
окулировочных ножей.
- Славный ножик, - замечает она. - Только мне-то он на что?
Она насмешливо щурится на Пиппо.
- Ладно, пускай пока побудет у меня, будешь им бриться, когда борода
начнет расти...
- Да ведь это нож Маттео Бриганте, - пояснил Пиппо.
Мариетта даже подскочила от удивления.
- Врешь?! - говорит она.
- Нет, не вру.
- Ну и молодец! - восклицает Мариетта.
Пиппо рассказывает ей о ночных подвигах "краснокожих". И о том, как они
с Бальбо подготовили всю эту операцию. Как ловко действовали гуальони. И
как ему самому пришла в голову блестящая мысль зайти в разгар операции в
"Спортивный бар" - такое алиби, что не придерешься. Потом сообщает о
результатах набега: во-первых, обчистили немцев, во-вторых, двух курортниц
и, наконец, самого Маттео Бриганте.
Мариетта держит на ладони нож, сжав пальцы так, чтобы чуть торчал
кончик-шпора, и с восторгом следит за всеми подробностями набега.
- Молодцы гуальони! Молодец Пиппо!
Внезапно на лицо ее набегает тень.
- Но ведь это же открытая война с Маттео Бриганте...
- Мы уже давно с ним воюем, - отвечает Пиппо.
- Но теперь это уже вызов лично ему.
- Мы еще посмотрим, Бриганте, кто кого!
Мариетта протягивает руку в сторону города.
- Avanti, гуальони! Вперед! Смерть Маттео Бриганте!
Потом поворачивается к Пиппо.
- Бриганте мы заимеем, - говорит она. - Уж я чувствую, что заимеем.
И они продолжают болтать о своих делах.
- Ну, что ты решила? - спрашивает Пиппо.
- Сама еще не знаю, - отвечает она. - Возможно, придется вернуться в
низину...
- А когда бежим?
- Может, даже раньше, чем я предполагала.
- Это как тебе угодно, - говорит ей.
- А ты гуальони бросишь?
- Велю им идти за нами, - объясняет он. - Потихоньку, не всем скопом, а
поодиночке...
- Я еще подумать хочу, - заявляет Мариетта. - Буду думать целый день.
Надо что-то изобрести...
- Вечером я к тебе загляну, - обещает Пиппо.
На обратном пути в Манакоре он сталкивается с двумя гуальони, они
работают у дона Чезаре и сейчас направляются в сад приводить в порядок
оросительные борозды.
- В сарайчике никого нет, - говорит им Пиппо.
- А мы знаем, кто там.
- Никого нет, - сурово повторяет Пиппо.
- Никого, никого... - с улыбкой вторят ему гуальони.
Мариетта возвращается в сарайчик, садится на сваленные в углу мешки,
локти упирает в колени, голову обхватывает ладонями; она просидит так
целый день и все будет строить один план за другим.
В восемь часов утра Франческо собрался уходить из дому.
В кухне мать подавала завтрак Маттео Бриганте.
- Уже уходишь? - спросила она.
Франческо предвидел этот вопрос.
- Да, ухожу, - ответил он, - еду в Скьявоне.
Скьявоне - небольшой рыбацкий порт, расположен по ту сторону мыса,
густо поросшего сосняком, мыс закрывает с востока вход в бухту Манакоре
(со стороны, противоположной низине и озеру).
Бриганте не спросил сына, что он собирается делать в Скьявоне. Это-то
отчасти и смутило Франческо. Он ждал от отца такого вопроса. Но после их
ночного разговора Маттео Бриганте решил относиться к сыну не как к
мальчишке, а скорее как к мужчине и дать ему чуть больше свободы.
Франческо топтался на кухне, громко хрустя печеньем.
- Скьявоне - не ближний путь, - заметила мать.
- И пятнадцати километров не будет. Я быстро смотаюсь. Дон Руджеро дал
мне свою "веспу".
- С чего это тебе приспичило брать у дона Руджеро его "веспу"? -
спросила мать.
- Хочу в Скьявоне посмотреть трубу... У них в джаз-оркестре прекрасная
труба... Вчера вечером наша труба что-то мне не понравилась...
- Если ему не нравится труба, пусть сменит, он совершенно прав, -
вмешался в разговор Бриганте.
И вдруг добавил: