Русанов Владислав. Окаянный груз

   — Груз, пан Войцек, доставишь в Искорост. Найдешь там купца Болюся Галенку. Передашь ему от меня вот эту грамотку, — в ладонь пана Шпары легла пергаментная трубка, туго обвитая шнуром, скрепленная тремя сургучным блямбами. — Он скажет, что дальше делать.
   — Понял. Послужим пану Янушу и Малым Прилужанам.
   — Молодец, пан Войцек, мне покойный польный гетман так тебя и описывал. Вопросов лишних не задаешь, по приказу помереть готов.
   — Вопрос задам, — Меченый спрятал грамоту за пазуху. — Один. И то не вопрос…
   — Не тяни, пан Войцек, — вмешался Богумил Годзелка. — Все свои, не правда ли?
   — Кони у нас не очень. Так-то ехать сможем, а, не п-приведи Господь, погоня будет — не уйдем.
   — Погоня? — так искренне, что даже Ендрек заподозрил немалую долю лицемерия, изумился пан Зджислав. — Помилуй! Откуда?
   — Зджислав, — почти устало проговорил его преподобие. — Дай сотнику денег. Не скупись и воздастся тебе сторицей, учит нас Господь.
   — Ну, надо так надо… — Подскарбий отцепил от пояса кошель — на вид тугой и тяжелый — и передал его Войцеку. — На первых порах хватит, а дальше — не обессудь, пан сотник богорадовский.
   — В Богорадовке н-нынче другой сотник, — угрюмо бросил пан Войцек, но кошель принял и отправил следом за письмом. — Благодарю т-тебя, пан Зджислав. И тебя, пан Богумил. За честь великую и за то, что важное дело поручили. Б-без боя сабелька тупится, а что уж о человеке говорить? Мы, как один, жизни не пожалеем, а ваше задание выполним. Будьте уверены. — Он обернулся к своим. — Выполним? А, односумы?
   Впервые Ендрека назвали односумом, то есть человеком, кормящимся из одной сумы на привале, а следовательно, почти что побратимом. Когда-то давно в Прилужанах заключали кровное братство, побратимство, и почиталось оно выше данного от природы родства. Ибо брат по рождению — подарен Господом по воле и промыслу его, а побратима человек себе выбирает сам, руководствуясь собственными побуждениями и симпатиями. И если ты сам предложил другу обет побратимства, как потом можешь предать или обмануть его? Теперь времена изменились, деяния былых героев канули в вечность, но преломившие хлеб у одного костра, участвовавшие в схватке на одной стороне, спавшие под одним кровом воины чувствовали отголоски старинного побратимства. Они звали друг дружку односумами.
   — Верно, пан Войцек, не продадим и не выдадим! — за всех ответил Юржик Бутля, а остальные закивали, затрясли петушиными и фазаньими перьями на шапках.
   — Ну, коли так, благословляю вас в дорогу, чада мои возлюбленные! — Богумил Годзелка вознес над головой трехпалую веточку. — Да поможет вам Господь, укрепит в лишениях и тяготах. В добрый путь!
   На последнем слове митрополит выговский всхлипнул горлом и запнулся. Он махнул рукой, прощаясь, и отвернулся, смахнул украдкой слезу с уголка глаза.
   — По коням! — возвысил голос Войцек, а когда увидел, что команда выполнена, молча развернулся и направил вороного во тьму.
   Проезжая мимо Ендрека, пан Войцек шепнул:
   — Не жалеешь, студиозус? Теперь п-проситься будешь — не отпустим.
   — Не буду, — упрямо сжал губы парень.
   — Добро. Т-твой выбор.
   Копыта размеренно топали по мягкой земле, поскрипывала свежесрубленная ось телеги. Люди ехали молча. Ни шуток, ни прибауток. Слишком серьезной оказалась задача. По охваченной смутой, чужой по духу и говору части страны провезти сундук с золотом. Да не куда-нибудь, а в далекий южный город Искорост. Им предстояло пересечь Тесовское, Терновское, Хоровское воеводства, пристрыпские степи, где набег кочевников возмущал, но не удивлял, и добраться едва ли не к южным пределам Угорья, где на берегу реки Стрыпы, в отрогах Грудкавых гор и притулился торговый город Искорост.
   Пан Зджислав проводил удаляющуюся кавалькаду взглядом. Зачем-то потеребил тисненый пояс, погладил пальцами то его место, где недавно висел кошель с деньгами, перешедший в собственность Меченого. Богумил стоял молча. Шевелил носком сапога кривой узловатый сучок, похожий на засушенную кроличью лапку.
   Только пегий конек Пятрока фыркал и тряс головой. Жаловался на отсутствие хозяина.
   — Достойно ли поступаем, твое преподобие? — первым нарушил тишину пан Зджислав.
   — А я тебе не Господь, — неожиданно резко ответил архиерей. — Чай не отрок несмышленый. — Он покосился на неподвижно застывших карузликов. Они больше напоминали каменные изваяния, чем живые существа. Уверенные в себе и спокойные. Бороды вперед, пальцы уютно устроены на рукоятках тяжелых, изукрашенных искусным узором чеканов. — Все едино назад ходу нам нет.
   — Да, — согласился подскарбий. — Теперь нет…
   Осторожно ступая, вернулся Пятрок. Откашлялся, привлекая к себе внимание.
   — Говори, чего уж там, — милостиво разрешил Зджислав. — Ушли?
   — Ушли. Вокруг все тихо.
   — Хорошо, — кивнул пан Куфар.
   — Ну и слава Господу, что ушли. И что все тихо, тоже благодаренье ему… — Пан Богумил потер ладонь о ладонь. — Не отметить ли нам, братие, успешное дело? Чего стоишь, Зджислав?
   Подскарбий тяжко вздохнул:
   — Ой, грех, твое преподобие, ой грех…
   — Что ты скулишь, как щенок побитый? — нахмурился митрополит. — Давай, доставай вино. А грехи я на себя возьму, коли ты такой нежный.
   Пан Зджислав кивнул Пятроку и тот, обернувшись молнией, притащил увесистый кожаный мех.
   — Там и кружки, кажись, были! — Богумил не спрашивал, а утверждал.
   — А то! — Пятрок тряхнул левой рукой, дозволяя содержимому тряпчаной сумки приглушенно звякнуть.
   — Вот и чудно! Мастер Хнифур, подводи своих молодцев. Заслужили.
   Оловянных кубков оказалось в сумке ровно семь. По числу оставшихся. Пятрок выдернул заменяющую пробку кочерыжку и ловко разлил густое, кажущееся в ночи черным, вино.
   — Ну, почтенные, — бывший патриарх Великих и Малых Прилужан первым поднял кубок, — за успех нашего дела. На погибель желтым «кошкодралам»!
   Он поднес сосуд ко рту и задержался на мгновение, втягивая терпкий аромат напитка хищно вырезанными ноздрями.
   — Ох, и хорошо вино!!! — Пятрок размашистым движением стряхнул недопитые капли на траву. — Еще по одной?
   — Себе наливайте, — милостиво разрешил Богумил, не торопясь пригубливать.
   Зджислав омочил пушистые усы, не поднимая глаз от питья.
   Ординарец не заставил себя уговаривать. Мигом разлил остатки, не обидев карузликов. Со вздохом отложил мех в сторону. Дорогое вино, привозное, из Султаната. Не каждый день выпадает таким душу потешить.
   Второй кубок пошел еще легче и приятнее, чем первый. На языке смешались сладость и терпкость, а едва ощутимая крепость приятно обожгла горло.
   — Ох, хорошо! — мечтательно протянул Пятрок, кончиком языка слизывая последние капельки с усов. — Чудо, как хорошо!
   И вдруг острая боль сжала его сердце, как когтистая кошачья лапа пойманную пичугу. Сжала, отпустила. Сжала сильнее…
   Рука против воли рванула ворот, стараясь облегчить дыхание.
   «Что ж такое? Что случилось?»
   Пятрок хотел выкрикнуть эти слова вслух, но не смог. Горло стиснул спазм. Ни вздохнуть, ни охнуть, как говорится.
   Он поднял ошалелые глаза и увидел, что мастер Хнифур стоит на коленях, придерживая бессильно обвисшего карузлика в зеленом гугеле — кажется, Эллюра. А где ж остальные? Затуманенный взор не давал в точности разобрать, что же происходит вокруг. Лишь яркая картинка — пан Зджислав Куфар, брезгливо отбрасывающий нетронутый кубок — осталась в угасающем сознании Пятрока…
   — Вот и все, Зджислав, а ты боялся.
   Богумил аккуратно, не расплескав ни капли, поставил свой сосуд на землю. Медленно подошел к застывшим карузликам. Ни один из них не подавал признаков жизни.
   — Наперстянка, — зачем-то проговорил архиерей. — Дешево и надежно. Эй, Зджислав, очнись!
   Подскарбий хотел что-то ответить, но трясущаяся челюсть превратила слова в невнятное блеяние.
   — Иногда, Зджислав, приходится брать грех на душу. Ради великой цели не зазорно. Пойдем, пойдем… Нам теперь молиться надо. Грехи отмаливать.
   И он схватил совершенно потерянного пана Куфара за рукав, увлекая его во тьму.

* * *

   Ендреку почти удалось приноровиться к неторопливой рыси. Или, может, сказалась привычка?
   Все бы хорошо, но досаждали нехорошие мысли, роящиеся в голове.
   Не стал ли он соучастником обыкновенной кражи? Добро, если обыкновенной, а то королевскую казну обчистили. Пусть не они обчистили, а все равно соучастники. Как он станет честным людям в глаза смотреть, если из похода живым вернется?
   В том то и дело… В коротеньком слове «если»…
   Ендрек не льстил себе и своему мастерству воина. Скорее всего, он не достигнет даже пустынных берегов Стрыпы. Зато никто не сможет упрекнуть его в черной неблагодарности. Как там говорил Хмыз? Порубежники своих не бросают.

* * *

   В загаженном отбросами переулке, в зловонной луже помоев, устроенной кухарками из трех шинков, умирал Издор.
   Он уже не ощущал ничего. Даже боль куда-то отошла. Уступила место отупляющему безразличию, граничному между явью и бредом.
   Пальцы бывшего карточного шулера сжимали края глубокой колотой раны. Тут же валялся корд, граненое лезвие которого покрывала черная кровь, свидетельствующая о проколотой печени.
   Последней связной мыслью Издора было сожаление, что он так и не предупредит пана Войцека Шпару о готовящейся ловушке.
   Найденный утром холодный, измазанный липкой грязью труп городская стража Выгова списала на политические разногласия. И вызванную ими пьяную драку. Что еще можно ожидать от малолужичанских разбойников? А происхождение покойного из окрестностей Уховецка определили почти безошибочно по отличному от местного покрою жупана.
   Бело-голубых нынче в Выгове не жаловали. Поэтому обобранное до нитки тело Издора зарыли на пустыре неподалеку от красильной слободы. Более вонючего места десятник стражи просто не смог припомнить.

Часть вторая.
ДОРОГА НА ПОЛДЕНЬ

Глава седьмая,

из которой читатель узнает, как правильно выбрать верховую лошадь, стоит ли читать стихи незнакомым панночкам, что ели и пили в Великих Прилужанах, а также поймет, что не всегда разумная осторожность приносит желанные плоды.

 
   Небольшой городок Батятичи приютился между пригорком и сосновым бором в трех поприщах к югу от Выгова. Ничем не примечательное поселение многие годы не претендовало на гордое звание города. Так, не разбери поймешь что… То ли застянок, то ли большое село. Но удобное расположение — Батятичи оседлали тракт, ведущий из Выгова на Хоров, по праву почитающийся южной столицей Великих Прилужан — постепенно укрепило купеческое и ремесленное сословия поселения. Городок обзавелся сперва гарнизоном реестровых, после выборным городским советом, а вскорости и пятиглавым храмом с местным игуменом.
   Славились Батятичи тремя достопримечательностями.
   Во-первых, гигантских размеров бюстом шинкарки Явдешки по кличке Цыця. Никому не ведомо, была ли тому причиной неведомая болезнь, или попросту телесное здоровье, но, как утверждали очевидцы, груди вышеупомянутой шинкарки не помещались в обычное доечное ведро. По одной не помещались, само собой. К сожалению, в настоящее время проверить досужие пересуды не представлялось возможным, ибо Явдешка вот уже лет пятнадцать как померла. Преставилась старушка в почтенном возрасте восьмидесяти девяти лет, окруженная толпой благодарных родственников — детей, внуков, правнуков и даже одного праправнука, которым оставила изрядное состояние и шинок с подворьем, разросшийся до размеров шляхетской усадьбы средней руки. Совестливые наследники расстарались, как могли, заказали маляра из самого Выгова, а кое-кто поговаривал, что из Руттердаха, и теперь шинок «Грудастая Явдешка», стоящий у самого въезда в город, украшал не только привычный глазу путешественника пучок соломы на высокой жердине, но и яркая, привлекающая внимание и радующая душу вывеска размерами два на три аршина. И захочешь промахнуться, а не промахнешься.
   Второй особенностью, выделяющей этот городок из числа прочих прилужанских поселений, по праву считалась непроходимая тупость большей части жителей славных Батятичей (ушлые родичи Явдешки-Цыци не в счет). Про них рассказывали истории и побасенки, слагали песни и стишки.
   Чего стоила история о двух батятичинцах, отправившихся в Выгов торговать горелкой?! Зная пристрастие мужей к пьянству, жены торговцев выдали им по серебряному «корольку». Мол, уторгуетесь, выручку не тратьте, а выпейте на наши. «Королек», названный так за изображение профиля короля Зорислава с одной стороны, а короны с другой, денежка немалая. Не только напиться, но и упиться можно. Ну, так эти два молодца начали друг у друга покупать горелку, справедливо рассудив, что ни один из них выручки не тратит, а пьет исключительно на женушкин добровольный взнос. Так и упились до полусмерти, пустили весь товар насмарку.
   А кто в Выгове не знал историю, как отдыхавший в шинке уроженец Батятичей оставил купленные на ярмарке иконы святых мучеников — Лукаси Непорочной и Жегожа Змиеборца — сторожить подводу с товаром? И шляхта, и столичные мещане с хохотом вспоминали, как, обнаружив пропажу закупленного в столице добра, подгулявший мужичок топтал ногами суровый и немного грустный лик Жегожа, выкрикивая: «Ну ладно, баба бестолковая проворонила! Ты куда смотрел, растяпа старый?!»
   Но самая любимая всеми история о батятичинцах повествовала от том, как купец взял оболтуса-сынка на торжище в Заливанщин. Хотел дубине стоеросовой, детинушке саженного роста, гнущему в ладони подкову, море показать. Показал. Вывел на берег, а под Заливанщином он весь усыпан крупной базальтовой галькой, взмахнул рукой:
   — Вот оно, сынку, море!
   Балбес выпучил глаза, заозирался и, хлопая ресницами, вопросил родителя:
   — Да где же, батьку?
   — Да вот же ж!
   — Да где же?
   — Да вот оно!!!
   — Да где, батьку, где?
   Говорят, возмущенный отец схватил сына за вихры и в назидание макнул его раза три-четыре в горько-соленую воду.
   Полузадохнувшееся чадо, отплевываясь и откашливаясь, кое-как вырвалось и ошарашенно выдало:
   — Ой, а что это такое было, батьку?
   Некоторые выговчане утверждали даже, не боясь божиться и творить знамение лицом на девятиглавый храм святого Анджига Страстоприимца, что и название свое Батятичи получили именно из-за этого «Что это было, батьку?» Но так это или нет, никто уже не проверит. В летописях не отмечено, а народная молва есть народная молва. Сегодня она тебе одно расскажет, а завтра совсем другое. Прямо противоположное.
   А в-третьих, прославила Батятичи проходящая здесь конная ярмарка. Собственно, в отличие от иных ярмарок в более богатых и прославленных городах, проводилась она едва ли не круглогодично. С перерывом от Рождества Господня до Великодня, в самое время бескормицы, что для людей, что для коней. Остальные восемь месяцев в году в окрестностях города шла более или менее успешная и бойкая торговля лошадьми, доставляемыми сюда со всего света.
   В Батятичах всяк, имеющий звонкую монету, мог купить, кроме местных, прилужанских пород, и низкорослых мохногривых лошадок кочевников из-за Стрыпы — они хоть и не выделялись особой красотой, но выносливостью не уступали диким конькам-тарпанам, от которых произошли; тяжелых, мощных, с прямой длинной шеей и горбоносой головой рыцарских коней Зейцльберга; сухопарых, с маленькими прочными копытами горских коней, разводимых в Угорье; на чей-то взгляд рыхлых, но с лебединой шеей и маленькой головой коней руттердахской породы. Иногда появлялись тут и вовсе небывалые скакуны. Их привозили на кораблях в Заливанщин или Бехи, а доставка коня по морю сопряжена, как известно, с немалыми трудностями. Зато и стоили завозные аргамаки не чета местным породам.
   Все вышеизложенное разъяснил Ендреку пан Юржик Бутля, когда они въезжали на окраину Батятичей. Да и разговор-то о городе и его достопримечательностях зашел после того, как челюсть студиозуса едва не отпала при виде шикарной вывески шинка «Грудастая Явдешка».
   Отправились на конскую ярмарку пятеро: пан Войцек Шпара, пан Юржик Бутля, пан Гредзик Цвик, Хватан и Ендрек. То ли не вполне доверял Меченый студиозусу, то ли, напротив, чем-то он ему понравился, а только в последние дни он его от себя не отпускал.
   Чтобы не привлекать излишнего внимания и не выделяться особо уж из толпы, решено было нацепить ярко-желтые ленточки — цвета победившей партии, цвета Золотого Пардуса. Для этого купили у лоточника новенький желтый платок, выкрашенный наверняка восковником, и разодрали его на полоски. Как цеплять ленточки, вопросов не возникло. Уж чего-чего, а на приверженцев пана Юстына, то бишь короля Юстына Первого, за время путешествия нагляделись вдосталь. Вокруг левого рукава, бантиком на воротник, розеточкой спереди шапки. Тут уж каждый прилепил, как ему захотелось. Ендрек, к примеру, обмотал ленту вокруг верхней пуговки жупана. Щеголеватый пан Гредзик долго вертел и крутил, но пристроил-таки у основания венчающего шапку петушиного пера. Войцек и Юржик поступили просто — повязали на рукав, и все дела. Хватан долго вообще не хотел «желтую соплю», как он сказал, даже в руки брать. Если бы не приказ сотника, так и не смог бы себя пересилить.
   Зато теперь они ехали все из себя красивые, довольные жизнью, улыбками отвечая на приветливые поклоны встречных шляхтичей.
   Ендрек радостно глазел по сторонам. Под торжище городской совет Батятичей выделил здоровенный пустырь по левую, восточную сторону от тракта. С одной стороны торг ограничивался оврагом — заросшие частой порослью орешника края перестали расходиться, но в свое время землицы он оттяпал у города немало. С другой — быстрый глубокий ручей не давал улизнуть случайно вырвавшемуся скакуну. Третью образовывал лесок — ясени да дикие яблони, в тени которых разбили шатры ковали и коновалы, готовые за умеренную плату хоть перековать жеребца на все четыре ноги, хоть выхолостить его — на усмотрение заказчика. Ярмарка есть ярмарка, и кроме главного, основного товара хватало товаров сопутствующих. Зазывали покупателей продавцы напитков — от кислого ржаного кваса до ядреной, выгорающей почти без остатка горелки. Тут же крутились лоточники с пирожками, крендельками, булками с маком, ватрушками. Для панночек имелись нарочно разлущенные лесные орешки. Ендрек улыбнулся, вспомнив, как один профессор в Руттердахе с пеной у рта доказывал, что эти орехи — их еще называли лещиной — просто незаменимы для людей, занимающихся умственной деятельностью. Для тех же панночек и их мамаш в продаже наличествовали ленты, нитки, иглы, матерчатые цветочки, тесьма и прочее, прочее, прочее, чего только пожелает пытливый женский ум. Для панов тоже нашлось бы много интересного и полезного. Ремни и перевязи, пристегивающиеся к поясу сумочки для камней, чтоб саблю точить, вычурно выкованные стремена и удила на любой вкус — от жесткого грызла до трехзвенного трензеля, поводья, путлища, ножи и сабли — некоторые из довольно качественной стали, на это указывал замысловатый рисунок вдоль клинков. В общем, всего глазом не окинешь, руками не перещупаешь.
   Пан Гредзик начал прицениваться к богатому перу павы. В Прилужанах таких птиц не водилось. Ну, разве что в клетках где-нибудь в родовой усадьбе князя Януша или покойного Жигомонта. Поэтому диковинные перья весьма ценились среди шляхтичей, хоть и не каждому дано было их приобрести.
   Пан Юржик тем временем без умолку трещал в ухо медикуса о конских статях и на что следует обращать внимание, чтоб тебя барышник не провел и не выставил на посмешище перед всеми честными лошадниками.
   — А голова у коня, пан студиозус, должна быть не тяжелой и не грубой, лучше широколобой и не очень длинной…
   — Это как? — пробовал проявить заинтересованность Ендрек. — Испекли мы каравай. Вот такой ширины, вот такой ужины?
   — Тьфу ты, пропасть, ученая голова! Не умничай. Видишь, у коня голова во сколько раз твоей больше, а он не умничает! Красивая голова должна быть. Этим все сказано. Коли у коня голова красивая, то, значится, она правильная. Самое то… Вот еще. Рот должен быть широким, да такой, чтоб верхняя губа маленько перекрывала нижнюю.
   — А я думал, только в зубы глядеть надо.
   — В зубы тоже! Погоди, я тебя научу. Держись меня студиозус — худому не выучу.
   — Эй, пан Гредзик! — окликнул шляхтича Меченый. — К-красоту после наводить будем. Если се-серебро останется.
   Цвик скорчил недовольную мину, но возражать не стал. Покорно направил своего гнедого коня следом за вороным. Только сунул в рот большой палец.
   — Гляди, гляди, — вполголоса бросил Юржик на ухо Ендреку. — Разозлился.
   — С чего ты это взял, пан Юржик?
   — Хе! Ногти грызет. Я за ним еще в Берестянской буцегарне подметил. Там он зубами клацал, ровно волчина лесной. Как до кости не сточил?
   — А-а!
   — Вот тебе и «а». А знаешь, какая холка у коня должна быть? Высокая, длинная и мускулистая. Иначе седло по-человечески не взгромоздишь!
   — Слушай, пан Юржик, — взмолился студиозус, — избавь ты меня от своих рассказок…
   — Что, неинтересно? — прищурился пан Бутля.
   — Ой, ни капельки. Я всю жизнь думал, что для лошади самое главное — ноги.
   — Вот потому-то я тебя, олуха, и учу! — Шляхтич торжествующе воздел к небу палец. — А ты, студиозус, радоваться должен! Нога, она, конечно… Она тоже важна. Но не самая главная…
   Ендрек вздохнул и приготовился слушать до бесконечности.
   — А в ноге что главное? А? Отвечай, студиозус!
   — Да не знаю я! Копыто?
   — Ну, не без того. Но про копыто мы другой раз поговорим. В передней ноге главное — лопатка!
   — Скажешь тоже, — вмешался ехавший до того молча Хватан. — В передней ноге главное, чтоб предплечье короче пясти было, дрын мне в коленку! Тогда конь не трясет. На галопе как в колыбельке качаешься.
   — Ну, это как поглядеть! — Юржик повернул красное, распаренное на солнце лицо к новому собеседнику. — Без лопатки той силы у ноги не будет!
   — А для задней ноги?
   — А для задней ноги — круп, Господом всякой скотине даденый! Он длинный и не косой должен быть!
   Ендрек, довольный, что от него отстали, постарался переместить коня так, чтоб оставить между собой и спорщиками пана Гредзика. Обиженный Войцеком шляхтич проводил его недобрым взглядом, не прекращая грызть ноготь. Ендрек покачал головой:
   — Нехорошо, пан Гредзик. Не ровен час ноготь загниет.
   — Твое какое собачье дело?! — неожиданно вызверился всегда дружелюбный и обходительный пан Цвик. — Отстань от меня!!!
   Медикус испуганно захлопнул рот, успев заметить удивленный быстрый взгляд пана Шпары. Он, видать, тоже не ожидал такого.
   За разговором и ссорами Ендрек не заметил, как они прибыли к длинной коновязи. Само собой, платной.
   Коренастый приказчик в кожаном фартуке с объемистым карманом на пузе подошел, вальяжно покачиваясь. Неторопливо ощупал глазом вновь прибывших, не пропуская ни единой подробности, включая и желтые ленточки. Поразмыслил. Легко поклонился пану Войцеку.
   — Пять медяков, панове…
   Полученная плата осела в широком кармане, а приказчик уже развернулся к ним спиной, заметив еще кого-то, подъехавшего с другого конца коновязи.
   — Останешься стеречь, Хватан, — приказал Войцек.
   — А чо я… — раскрыл рот порубежник, но пан Шпара так на него зыркнул, что спорить сразу расхотелось. Да и кому не расхотелось бы?
   Хватан уселся в холодке, сдвинув шапку на брови. Но глаз из-под свисавшего изжелта-серого меха зорко поглядывал и на толпу, и на уходящих товарищей.
   Медикус знал — сотник намерился купить пять коней. Четверых под седло взамен попорченных или просто измученных непосильным переходом — не то, чтобы дорога от Берестянки такой уж тяжелой показалась, но кони, видно, с самого начала не очень хорошими были. А одну лошадку — в телегу. Это Хмыз предложил переделать повозку в пароконную. Труд не слишком великий. Все равно и ось нужно менять. А в тех же Батятичах мастеров хоть отбавляй — и ось переднюю поменяют с тем расчетом, чтоб не оглобли крепились, а дышло; и сбруей помогут, какой следует. За звонкое серебро, само собой. Кто ж за бесплатно работать будет?
   А ярмарка бурлила. Там мелькали терновские ремонтеры реестрового войска — вислоусые, в темно-коричневых жупанах; здесь заезжие купцы из Угорья — в черных кожаных жилетках, круглых шапках из шкурок новорожденных ягнят, каждый с топориком у пояса. Крутились, как палая листва в речном водовороте лоточники и коробейники. Чуть в стороне хитро прищурившийся торговец гонял на длинном ремне — корде — темно-гнедого красавца-жеребца. Скакун взбрыкивал на бегу, фыркал, раздувая розовые ноздри, и косил глазом.
   — Эх, хорош, — восторженно протянул Юржик. — Да не по мошне нам… Как говорится, не по Стецьку шапка.
   На высоком помосте развлекали толпу два жонглера в ярких, сшитых из цветных лоскутов рубахах. Они швыряли друг другу и вверх самые необычные предметы — глиняный кувшин, старую драную шапку, подкову, угорский топорик с инкрустированной рукояткой. Примостившийся на краю помоста менестрель лениво бренчал на цитре, из-под ресниц оглядывая толпу. Понятное дело, время песен еще не пришло. Это успеется, это к вечеру.
   В разношерстной круговерти привлек внимание Ендрека — да и не только его — сутулый шляхтич со злым, перекошенным так, словно с правой стороны челюсти все зубы разом заболели, лицом. Он, нимало не опасаясь народного гнева, нацепил на шею широкий шарф королевских цветов — белого и голубого. Вернее, цветов бывшего короля и опальных ныне Малых Прилужан. На шляхтича косились, показывали за спиной язык, а кто и кулак, но одного взгляда на длинную, оттопырившую полу лазоревого кунтуша, саблю хватало любому забияке, чтоб успокоиться и не давать волю чувствам. Возможно, сутулый еще нарвется сегодня на достойного противника, который не побоится его и преподаст урок. А может, и нет… К счастью для себя.