Русанов Владислав. Окаянный груз

   После похорон и торжественной панихиды по его величеству гонцы помчались по всем концам королевства. В Уховецк и Хоров, в Тернов и Таращу. По городам и застянкам местным предводителям шляхты вменялось в обязанности провести малый Сеймик и выбрать по одному представителю-электору на каждую сотню благородных шляхтичей с тем, чтобы прибыл тот в Выгов не позднее начала серпня для участия в Посольской Избе великого Сейма.
   В народе, среди кметей и мещан, ремесленников и купцов, пошли разговоры о дурных знамениях, сопровождавших нынешнюю весну. В Хорове видели волка с человеческой головой, который не выл, как порядочному зверю положено, а пророчествовал неисчислимые беды, мор и глад. В Жулнах, стольном граде далекого Угорья, вился над крышами домов гигантский нетопырь — размах крыльев едва ли не две сажени, у всякого, кто его видел, кровь в жилах стыла. В Заречье водяницы и хукалки истоптали, бегаючи в хороводах, озимые посевы в трех десятках деревень, а косматые лесовики среди бела дня стали выходить на дорогу и вроде как желали что-то сказать проезжим людям, поделиться некой тайной, да только люди не расположены к беседам с дикой нечистью.
   А в самом Выгове и окрестностях видели, говорят, Смерть-Мару. Бродила по улицам, слепо закатив глаза, высокая — не всякий мужик в глаза ровно взглянет, — худая, словно месяц голодом морили, баба в поневе, расшитой на старинный манер узором из крестов с загнутыми кончиками, с белыми, не седыми почему-то, а именно белыми, бесцветными волосами, сбитыми в колтун, и с красным платком в сухой мосластой руке.
   Видели ее и в Уховецке, и в Заливанщине, и в далеких восточных Бехах.
   Страна замерла в предчувствии страшных, неведомых прежде бед.

Глава вторая,

из которой читатель узнает о содержании писем, доставленных в Богорадовку конным гонцом, а также за какие грехи попадают в коронные тюрьмы в Малых Прилужанах и кому, пользуясь оказией, удается оттуда выбраться.

 
   Пан Либоруш вдохнул полной грудью прохладный, свежий и резкий, как отменно выигравшийся квас, весенний воздух. Первая гроза, ознаменовавшая начало кветня, пронеслась над Богорадовкой, словно табун диких коней.
   Здесь, на севере Малых Прилужан, сотник почти не встречал этих мохногривых, свободолюбивых зверей, но когда он служил в порубежной крепостице в долине Стрыпы, на далеком юге, любил наблюдать за их стремительным, неудержимым бегом. Нет, что б не говорили, а нет в скачке одомашненных, пускай красивых и благородных, умных и отлично выезженных, коней той красоты и грации. Невзрачный, мышастый тарпан, летящий над выбеленной дождем, ветром и солнечным жаром степным ковылем, подобен птице. Темнокрылому, пестрогрудому соколу. Жаль, что тамошние кмети красоты животных не понимали или изо всех сил старались не замечать. Землепашцу от диких коней один убыток — то посев потравят, то копну сена, заготовленную на зиму, растеребят, то косяк кобыл уведут, покалечив едва не до смерти холеного домашнего жеребца. Случалось, и на телеги нападали. Прогоняли ошалевших с перепугу кметей, зубами рвали постромки, сбрасывали завертки с оглобель и угоняли кобылу в степь. За это сельчане платили им лютой ненавистью, изводили как только могли. Рыли ямы-ловушки, нанимали за большие деньги стрелков-охотников из кочевых племен, поджигали кое-где степь. Одного не могли не признать — если возвращалась в родную конюшню жеребая кобыла, угнанная некогда «дикарем», то жеребенок родится быстроногим, выносливым, хотя и злым. Землепашцу или чабану такой конь, понятное дело, без надобности, а вот порубежники охотно выкупали «помесков», как их называли на юге. И не жалели никогда.
   Вспомнив своего последнего «помеска» — темно-солового, горбоносого, с маленькими черными копытами, — пан Либоруш невольно улыбнулся. Славный конь, несмотря на непокорный нрав и болезненную гордость. В бою Соколик сражался наравне с хозяином. Мог вражьему скакуну в горло либо в холку вцепиться, а мог и седока за ногу наземь скинуть. Плохо, что пришлось оставить его в гарнизоне. Из пристыпских степей Пячкура забрал пан Януш, Уховецкий князь, познакомившись с лихим наездником и фехтовальщиком полтора года назад, во время поездки в Таращу по делам дипломатическим. Пригласил сперва в Уховецк, в личную хоругвь. Не брать же дикого, злого жеребца в город? Да и не выжил бы Соколик, привычный к солнцу и простору, в душной уховецкой конюшне.
   В Уховецке пан Либоруш Пячкур прожил около года. Что называется — служим, не тужим. Нудные дежурства по княжескому дворцу, изредка пышные смотры, устраиваемые войскам великим гетманом, а в свободное время попойки с прочими гвардейцами да потасовки со шляхтичами из соседних полков. Почувствовав, что через пару лет такой жизни либо сопьется, либо начнет вызывать на поединки всех без разбору, чтобы заглушить щемящую тоску по настоящей службе, пан Либоруш пал князю в ноги, попросился в порубежники. А тут и скандал с богорадовским сотником, паном Войцеком Шпарой подвернулся как нельзя более кстати.
   Две проходящие мимо девки — по виду служанки, спешащие по заданию строгой кухарки на городской привоз — заулыбались молодому сотнику, сверкая жемчужными зубками. Хорошенькие. Наверняка из шляхтянок, только обедневшие. Сейчас таких разорившихся семейств в Малых Прилужанах с избытком. Всего и богатства, что красота панночек и доблесть панов. Пан Либоруш поклонился в ответ и подкрутил ус изящным движением, великолепно отработанным в северной столице. Служанки зарделись густым румянцем, захихикали, потом одна из них — повыше, с ямочкой на пухлой щеке — шепнула что-то на ухо второй, и они, ускорив шаги, смешались с толпой.
   То-то будет завтра разговоров!
   Богорадовка, как и любой меленький провинциальный городок — только и отличия от любого застянка, что полуторасаженная стена и гарнизон из сотни порубежников, — всегда кишел слухами, домыслами и досужими сплетнями. За неимением настоящих, волнующих ум и душу новостей, надо полагать.
   Ну и ладно! Хоть какое-то развлечение у народа.
   Пан Либоруш раскланялся со спешащим по своим делам старшим писарчуком городской управы по кличке Опенок. Надо думать, прозвище он получил за узенькие плечи с длинной, немощной шейкой и лобастую голову, которую украшал обычно широким беретом-блином из некогда коричневого, а ныне выцветшего сукна.
   «Не забыть к войту заглянуть. Просто так, посидеть, поболтать ни о чем. Отношения ведь поддерживать надо», — подумал сотник.
   За раздумьями он сам не заметил, как достиг цели своей прогулки. Двухэтажного дома под красной черепицей с расписанными ставнями. Красный и белые петухи выпинались друг перед другом, как шляхтичи-дуэлянты. А может, наоборот, задиры-люди всегда напоминали Либорушу голенастых, бородатых петухов с остро отточенными шпорами?
   Сотник поискал глазами молоточек у двери. Поискал и не нашел. Запоздало вспомнил, что живет в далеком захолустье, где подобные церемонии не приняты и считаются даже где-то постыдными. Не в столицах, мол, обретаемся. По-простому надо, по-старому…
   Что ж, по-старому, так по-старому. Пан Либоруш поднял кулак, намереваясь стукнуть как раз в середку двери, рядом с фигурно выпиленным в виде сердечка окошком-глазком.
   Поднять-то поднял, но ударить не успел.
   Дверь внезапно распахнулась, и на пороге возникла высокая — почти вровень с паном сотником, а может, чуточку и повыше — худая старуха с пустым ведром в руке. Возникла и замерла, вперившись в гостя суровым немигающим взглядом по-стариковски блеклых глаз.
   Пячкур поспешно опустил руку, поскольку со стороны его поза выглядела так, словно он намеревался дать старухе в лоб. Отступил на шаг, приветливо поздоровался:
   — Счастья и достатка да пошлет Господь сему дому!
   Старуха неторопливо смерила его придирчиво-подозрительным взглядом. Пожевала губами. За это время пан Либоруш успел разглядеть черную суконную юбку до пола, вязанную из темно-серой шерсти безрукавку и рубаху из небеленого полотна под ней. На голове у женщины плотно — ни единая прядь волос не выбилась — сидел синий очипок, поверху прихваченный черным платком.
   — Благодарю, пан, — наконец соизволила ответить старуха. — И тебе того же.
   «Однако, многословная и приветливая», — мелькнуло в голове сотника, а вслух он сказал:
   — Здесь ли живет пан Войцек Шпара, прозванный Меченым?
   — Здесь, где ж еще? — ворчливо откликнулась сердитая бабка. Детей такими пугать, что в лес заманит и съест. — Входи, пан.
   Либоруш шагнул через порог и очутился сразу в просторной кухне. Полыхала чисто выбеленная печь, натопленная так, что с улицы жарко загорелись щеки порубежника. Он поморгал несколько мгновений, привыкая после яркого весеннего дня к полутьме помещения, и прежде услыхал тоненький детский голосок:
   — Ой, какой дядечка! А у моего папки тоже сабля есть! Длинная! Острая!
   А после увидел девочку лет шести от роду с двумя белокурыми косичками и огромными серыми глазищами. «Боженка, дочь Войцека Шпары», — догадался сотник.
   — Здравствуй, панночка! — со всей возможной серьезностью поклонился он. — Счастья тебе и здоровья!
   — Благодарствую, пан! — Боженка присела в реверансе, как заправская придворная дама. Прямо бал у великого гетмана. Вот только щедро присыпанный мукой передник, измаранные в тесте ладошки и даже кончик носа, оттененные учтивостью маленькой паненки, вызывали невольную улыбку.
   — Ступай, Божена, покличь пана Радовита! — повелительно произнесла старуха.
   — Сейчас, бабушка Граджина! — весело пискнула девочка, еще раз поклонилась Либорушу и вприпрыжку направилась ко второй двери.
   — Погоди, вельможная паненка! — воскликнул пан Пячкур. — Если будет такая возможность, то и пана Войцека Шпару пригласи.
   Девочка стрельнула в пана Пячкура глазенками и убежала. Зато Граджина сердито одернула юбку и спросила твердо, будто королевский допросник:
   — А на что это тебе, пан, наш пан Войцек понадобился?
   — Письмо у меня к нему, — Либоруш отвечал без утайки. Да и кто рискнул бы запираться на таком суровом допросе? — От пана полковника, из Берестянки.
   Старая нянька хмыкнула, словно сомневаясь в правдивости собеседника. Потом кивнула.
   — Вспомнил пан Симон. Поздно не было бы! — Она махнула рукой. — Ладно. Жди, пан, а я пойду по воду.
   Граджина подхватила жилистой рукой ведро и вышла на улицу. Глядя на ее уверенную походку и размашистые движения рук, Либорушу невольно захотелось поверить, что она не только вытащила маленького Войцека Шпару из кишащего обозленными зейцльбержцами Ракитного, но и положила половину рыцарей-волков, вздумавших покуситься на жизнь ее воспитанника.
   Дверь захлопнулась.
   Пан сотник остался один на один с третьей женщиной, не проронившей до сих пор ни единого слова. Теперь он с интересом и самомнением, воспитанным в шумном и веселом Уховецке, принялся ее рассматривать. Молодка — лет двадцати пяти, не больше — продолжала заголенными по локоть руками разминать здоровенную лепешку теста. По разнице в цвете кожи между тыльной стороной кисти и предплечьем Либоруш безошибочно распознал кметку. Деревенский загар. Шляхтянке, как ни старайся, такой не подделать. Да и к чему? Порубежник едва не рассмеялся. Ну разве что волей счастливого провидения какая-нибудь поселянка станет королевой и введет в моду загорелые кисти, лицо и шею… Так это еще более сказкой отдает, чем сама возможность для девки из черного сословия выбиться в знать.
   Скорее всего, это и была та самая Надейка, невестка какого-то Гмыри, чей хутор сжег дотла Мржек Сякера во время своего последнего набега на правобережную землю.
   Кстати, с той поры он как в воду канул. Странное дело, не похоже, чтоб опальный чародей забоялся порубежников или успокоил наконец-то жажду мести. Может, приказ Зьмитрока, князя Грозинецкого? Мог ведь сказать — не лезь пока, не обозляй супротив грозинчан край Прилужанский, погоди до элекции.
   Молодка месила тесто не поднимая глаз. Из-под черного, как и у няньки, платка выбилась тонкая прядка светло-русых волос. Тень от густых ресниц падала на щеки. Если бы не мужицкое происхождение, Надейку можно было бы назвать красавицей. По крайней мере, многие паненки дорогого дали бы за столь правильные очертания носа и полных губ. Несколько веснушек на скулах под самыми глазами портили впечатление, равно как и свидетельствующий о постоянном труде под открытым небом загар.
   Сотник хотел вначале что-то сказать, поздороваться, но потом вспомнил, что баба все равно ответить не сможет — онемела от пережитого горя и ужаса, — и смолчал.
   Погнав по кухне ветер, отворилась дверь.
   Вошел Радовит. Высокий, рыжебородый, обросший жирком, несмотря на молодой возраст, чародей.
   — Мое почтение пану сотнику! — учтиво поклонился он.
   — Помогай Господи тебе, Радовит, — отозвался пан Либоруш.
   — Прошу наверх, в мою комнату, — посторонился в дверях чародей. — Пан Войцек сейчас тоже поднимется. Он упражняется на заднем дворе, Боженка побежала позвать.
   Они поднялись на второй этаж. По площади, как и обычно в прилужанских городах, он был заметно больше первого. Если внизу помещались лишь кухня, людская да махонькая — два на два шага — кладовка, то на втором имелась гостиная и целых три спальни, одну из которых Радовит задействовал под кабинет.
   — Проходи, пан сотник, проходи. И то сказать, скоро месяц, как вместе служим, а ни разу ты у меня в гостях не был, — добродушно бормотал чародей. — Присаживайся в кресло.
   Либоруш с любопытством огляделся. Признаться честно, он ни разу еще не был в гостях у чародея. В южном гарнизоне служил урядником — не по чину к волшебникам забегать. Ну, разве что в переднюю, с донесением. В Уховецке тоже как-то не сложилось. Вообще-то князь Януш не сильно чародеев жаловал. При дворе и было-то реестровых, что предсказатель погоды да лозоходец из Руттердаха, приезжий. Да и они, скорее всего, особой силой не обладали, больше на науки полагались. Ни первый, ни второй не смогли бы, пожалуй, и камина разжечь при помощи чародейства.
   В кабинете Радовита главное место занимали книги. Они стояли на этажерке простой и безыскусной, из светлого дерева, очевидно, ореха; лежали раскрытые и с закладками на столе, залитом лучами солнца из распахнутого настежь окна; громоздились стопкой в углу, а одна даже уютно умостилась на кресле. Пячкур взял ее в руки прежде чем сесть. Погладил пальцами кожаный переплет, прочитал название: «Сочинение высокоученого Криштофера Роббера из Арконхольма о природе магических свойств банальных вещей и науке подчинять и управляться с оными, записанное на склоне лет в помощь студиозусам Высочайшей Академии под попечительством курфюрста Арконхольмского, его светлости, Вильгауфта Четвертого Мудрого».
   — Ого! Серьезными науками увлекаешься, пан Радовит.
   — Стараюсь по мере сил, пан сотник. А книжка, должен заметить, по большей части глупая, напыщенная и бесполезная. Высокоученый Криштофер сам не знал, о чем писал. Мне искренне жаль тех студиозусов, кто обязан был ее учить и сдавать екзаминации.
   — Что ж держишь ее, не выкинешь?
   У Радовита едва глаза на лоб не вылезли:
   — Как так — «выкинешь»? Пусть содержание книги и бесполезно для меня, но некоторые подходы пана Роббера к исследованию свойств всяческих предметов…
   — Ясно, пан Радовит, ясно.
   — Что ясно?
   — А что магия для меня — дело темное, — улыбнулся Либоруш. — Переплет-то знатный. Кожа младенцев?
   — Упаси меня Господь! — замахал руками чародей. — По-моему, обычный сафьян.
   — Ну, сафьян так сафьян. Не вижу повода не доверять тебе, пан Радовит.
   — Спасибо. — Волшебник зарделся, как отрок, поощренный первой в жизни дамой сердца. — О чародействе и чародейских книгах, равно как и о формах и методах волшебствования, ходят разные, очень противоречивые и, зачастую, уродливо трансформированные слухи и сплетни…
   Судя по запалу, Радовит начал речь не меньше, чем до вечера, но Либоруша спасла открывшаяся дверь. В кабинет, щурясь после полутемной лестницы вошел Войцек. Бывший богорадовский сотник был в мягких сапогах с высокими голенищами, свободных шароварах и льняной рубахе, вышитой у ворота красными и черными загогулинами, на манер волн на поверхности моря.
   — Доброго здоровья, пан Войцек. — Либоруш поднялся с кресла, поклонился.
   — И тебе поздорову, пан, — сдержанно ответил Шпара.
   На усах и чубе Войцека блестели капли воды — видно, умылся после упражнений. Почему-то Пячкур не сомневался, что Меченый махал на заднем дворе саблей. А то и двумя сразу. О воинском искусстве бывшего сотника он вдосталь наслушался от порубежников за истекший месяц.
   — Вот, — Либоруш развел руками, ощущая легкую неловкость, словно он был виновен в смещении Войцека с должности, — решил навестить.
   — П-правильно, — кивнул Меченый. — А то без трех дней месяц гарнизоном командуешь, а чародея реестрового проведать времени не нашел.
   — Да чего уж там, — смущенно улыбнулся Радовит, — мы и в казарме через день встречаемся…
   — Т-ты еще добавь, что сам я тебя попервам хотел и в-вовсе под зад коленом обратно в Выгов спровадить.
   Радовит добродушно расхохотался. Видно, среди них эта шутка имела такое же устойчивое хождение, как прилужанский сребреник в Заречье.
   Пан Либоруш сдержанно кашлянул.
   Войцек повернул лицо к нему. В смоляно-черных волосах его серебряным мазком вспыхнула седая прядь.
   — Довольно веселиться, Радовит, п-пан сотник наверняка по делу пришел. Угадал ведь, п-по делу?
   — Точно, по делу, — кивнул Либоруш.
   — Ну, коли по делу, — вздохнул чародей, — тогда шутки в сторону. Слушаю внимательно пана сотника.
   — Одного не пойму, зачем я тебе понадобился, а, пан Либоруш, — устало проговорил Войцек, — ежели по делу? Я ведь с коронной службы списанный. Вольный шляхтич, сам себе хозяин.
   Пячкур потянулся пальцами к усу, да раздумал, не зная — подкрутить или дернуть посильнее.
   — Может, сядем, панове? — вмешался Радовит, потирая бородку.
   — Да можно и сесть. — Меченый одним движением подтянул к себе стул с высокой спинкой и уселся, как на коня, облокотившись о резную планку. — А будет ли разговор долгим?
   — То не мне решать. — Пан Либоруш вернулся в кресло. — Как правильно ты заметил, пан Войцек, ты мне не подчиняешься, шляхтич свободный и волен делать что захочешь…
   Шпара улыбнулся одними уголками губ, будто хотел сказать: «Ну, и чего ж ты тогда приперся?»
   — …только сегодня утром, — продолжал Пячкур, — ко мне гонец прискакал от пана Симона Вочапа, полковника берестянского. Сильно коня гнал посланец, едва насмерть не загнал. Да и сам, как прискакал, упал и спит — умаялся вусмерть. Одно из тех писем мне предназначено. Я его уже прочитал. Теперь принес пану Радовиту показать — его оно тоже касается. А второе письмо — для тебя, пан Войцек Шпара. Так и написано.
   Он протянул Меченому сложенный вчетверо и запечатанный каплей сургуча с оттиском печати полковника Симона — колодезный журавель в зубчатом кружке — лист пергамента.
   — Прочтешь?
   — Об-бижаешь, пан Либоруш! — сверкнул глазами Войцек. — Пишу я не очень хорошо, но читать, хвала Господу, меня успели научить.
   Быстрым движением пальцев он сломал печать и развернул лист, поворачиваясь вместе со стулом так, чтоб свет падал сзади.
   — А это тебе, пан Радовит… — Второй листок, уже распечатанный, появился из-за пазухи жупана Либоруша. Читай. Думай, что скажешь мне.
   Две головы — чернявая и рыжеволосая — склонились над исписанными разборчивым писарским почерком листами. Пан Либоруш терпеливо ждал, легонько барабаня ногтями по подлокотнику.
   Чародей справился первым — сказалась многолетняя привычка к чтению. Войцек еще разбирал письмена, беззвучно шевеля губами, а волшебник уже поднял глаза на богорадовского сотника.
   — Ну? Что скажешь? — Теперь пан Пячкур не казался расслабленным и спокойным — звенящая на морозе сталь, натянутый диким конем аркан.
   Радовит пожал плечами:
   — Трудно мне что-то сказать. Из Выгова я уж три года как уехал. Одно понимаю — заботу панов Чеслава и Януша о нравах столичных. Среди выговчан и в мою бытность студиозусом вольнодумцев хватало. Король Витенеж в молодости правил сурово — всякий пикнуть боялся, а к преклонным годам попустил и знать, и горожан. Кто-то по-за углами шептаться начал, что, дескать, слишком долго малолужичанский князь на королевском престоле сидит, а кто и в открытую возмущение выказывал. Нынче в столицах как бывает? Сам понимаешь, пан Либоруш… Цена на хлеб поднялась — недовольство, на соль — едва ли не бунт открытый. И плевать, что в том же Заливанщине мерка пшеницы или овса вдвое от выговской цены продается.
   — Это верно, — мрачно кивнул Пячкур. — Сам много раз замечал — в Хорове стена крепостная обветшала, а камень везут улицы по Выгову мостить. Кому жалование в первую очередь? Гвардейцам, кто при короле да при сенате пристроились. Где храмы самые красивые, чистым золотом крыты, белым мрамором заморским обложены?
   — В Выгове, — вскинул голову и Войцек. — Угадал я? П-правильно, пан Либоруш?
   — А тут и угадывать нечего! — Чародей с хлопком закрыл толстый фолиант. — Все королевство на Выгов работает да на десяток магнатов. Да на тех шляхтичей-прихлебателей, что к ним на службу устроились.
   — Крамолу говоришь, Радовит, — усмехнулся Войцек. — Так и до речей, порочащих трон, недалече. Получается, король Витенеж, покойный, для себя и своей свиты все соки из королевства тянул?
   — Как ты точно подметил, пан Войцек, — подал голос Либоруш. — У нас под Хоровым тоже один такие речи вел. Мол, все беды королевства нашего…
   — Это, позвольте, какие беды? — удивленно переспросил Радовит.
   — Да я откуда знаю? Видно, те, что гвардеец хотел бы каждый месяц за казенный кошт кунтуш менять, а выходит не больше раза в полгода. Так вот, он говорил, что беда наша в малолужичанском короле. На юге многие начали верить, что вся казна из Выгова в Уховецк переправляется и там оседает, как песчинки золотые на лотке у старателя. На том золоте князья уховецкие едят, с него пьют…
   — Эге, п-пан Либоруш, а нам то же про Хоровских поют. Только до недавнего времени с такими трепачами у нас в порубежных землях разговор короткий был. Никто д-даже саблю не обнажал бы — за шкирку и мордой в грязь.
   — Так у нас тоже перед моим отъездом одного фазана расфуфыренного, что в харчевне серебром пол посыпал и орал спьяну, как в Выгове шляхте тяжко живется, утром в Стрыпе выловили. Синего, скользкого и холодного, как жаба.
   Радовит передернулся. Он до сих пор никак не мог привыкнуть к виду мертвецов, крови и даже к разговорам о трупах и убийствах.
   — Прошу прощение, панове… — Он откашлялся, вопросительно глянул на сотника. — Письмо не секретное, пан Либоруш?
   — Да нет, не думаю, — пожал плечами Пячкур.
   — Да? Хорошо. Значит…
   — Можно, можно при пане Войцеке, — милостиво кивнул сотник.
   — Значит, к чему нас пан Симон призывает? К началу элекции в Сейме быть наготове и во всеоружии? Он думает, враг через реку полезет?
   — Он думает, враг оттуда давно уже прилез, — зло бросил пан Пячкур. — Змеюкой ядовитой приполз и искушает князя Жигомонта, как некогда змий искушал Господа нашего. А в Жигомонте, насколько мне ведомо, той силы духа нет. Он с радостью поддастся, лишь бы уховецким насолить. Говорят, он обиду таит, что деда его Витенеж при прошлой элекции обошел.
   — Особо указывает пан полковник, — добавил чародей, — что готовятся злоумышления против Контрамации. В Выгове многие охотно слушают грозинецкие наущения. Дескать, Контрамация — удар по свободе. Кто в студиозусы идет волшебству обучаться? Дети шляхтичей, черни я в Институциуме нашем не видал, восемь лет от звонка до звонка отучился. А по выходу у тебя есть всего два пути: на коронную службу или за кордон, от греха подальше. Это ли не удар по вольностям шляхетским? За что боролись, спрашивается? За что кровь проливали?
   — Они тебе прольют… — нахмурился Войцек, оглаживая вертикальную стойку спинки стула, словно рукоять кончара.
   — А потому, — закончил за Радовита сотник, — следует ожидать чародейских бунтов, равно как и попыток открыто вмешаться в элекцию.
   Меченый скрипнул зубами. Шрам на его щеке побелел.
   — А п-п-потом всякие мржеки хлынут че-че-через границу…
   Волшебник потянулся к нему, чтобы ободряюще потрепать по руке, но постеснялся присутствия командира богорадовского гарнизона.
   — Не допустим, пан Войцек. Не допустим, — твердо выговорил Либоруш, и было в его голосе что-то такое, что заставляло поверить сразу и безоговорочно — костьми ляжет, а не допустит. — Пока есть честные чародеи, пока есть воины, небезразличные к судьбе отечества, не пройдут враги через нашу границу.
   — Я понял, пан Либоруш, зачем ты мне дал это письмецо прочитать. Ведь мог распоряжения полковника и на словах пересказать… — задумчиво проговорил чародей.
   — Правильно понял. Да, для того, чтоб ты знал — я тебе доверяю. И недомолвок между нами не будет. Я так десяток водил по-над Стрыпою, так и сотней буду командовать. Я, если бы в тебе сомнение имел, еще месяц назад попросил бы полковника Симона другого реестрового прислать. И пану Войцеку доверяю. На помощь его очень рассчитываю.