Владислав Русанов
ОКАЯННЫЙ ГРУЗ

   Автор выражает благодарность жене Инне и дочери Анастасии за помощь и поддержку.

* * *

 
Коли опустилися руки,
Коли потемніло в очах,
Не знаєш ти, як далі бути,
На що сподіватись хоча б.
Не можеш, не віриш, не знаєш,
Не маєш куди утекти.
І кажуть — чудес не буває,
Та мусиш для себе знайти. 
 
 
Допоки сонце сяє,
Поки вода тече
Надія є!
Лиха біда минає,
просто повір у це.
Надія є. 
 
 
Тобі вже нічого не треба,
Бо ти вже нічого не встиг.
Здається, що всі проти тебе,
А може, то ти проти них.
Не можеш позбутися болю,
Не знаєш, чи прийде весна,
Ти можеш не вірити долі,
Але в тебе вірить вона-аа! 
 
 
Допоки сонце сяє,
Поки вода тече
Надія є!
Лиха біда минає,
просто повір у це.
Надія є.
 
Mad Heads XL
 

ПРОЛОГ

   Едва уловимый запах дыма плыл в морозном воздухе. Оседал на губах, словно мерзкий привкус от негодящих зерен в горшке с чечевичной кашей. Не нужно быть охотничьим псом, чтобы отличить горечь пожарища от щекочущего ноздри дымка над печной трубой.
   — Никак вновь гостюшки с того берега припожаловали? — крякнул Птах и ни за что ни про что огрел буланого маштака плеткой.
   — А, волчья кровь! — сплюнул на белоснежную, как подвенечный плат, обочину Грай. — Не сидится им! — И проверил, легко ли ходит кончар в потертых ножнах.
   — Вон за тем гаечком — Гмырин хутор, — пробормотал Птах в густые усы. — Квас у него знатный. Значится так, молодой, вертайся к Меченому, а я погляжу — чего да как.
   Грай кивнул и, вспомнив горячий норов напарника, коротко бросил:
   — Дык, это… На рожон не лезь, дядьку…
   — Не учи отца детей строгать. Дуй давай!
   Младший порубежник хмыкнул, кивнул и, развернув мышастого коня на месте, тычком шпор выслал его в намет. Хрусткий наст только зашелестел под копытами.
   Морозная мгла позднего зимнего вечера врывалась в ноздри, оседала ледяными каплями на выбившемся из-под мохнатой шапки чубе. Стаей вспугнутых воробьев заметался между вязами цокот подков, горстью битых черепков взлетел к белесой, просвечивающей сквозь пелену облаков, краюхе месяца.
   Когда силуэты порубежников — два десятка и еще пятеро — вынырнули из сумрака, Грай осадил коня. Пятьдесят настороженных глаз глянули исподлобья, двадцать четыре бойца потянулись к мечам. Все, кроме одного. Но безоружный реестровый чародей Радовит даром казался безопасным, мог и алым огнем супостата полоснуть, а мог — и небесной белой молнией.
   — Похоже, беда, пан сотник! — Грай вздыбил коня, останавливаясь.
   — Ну? Чего там? — встрепенулся худой лицом, длиннорукий и плечистый Войцек Шпара, по кличке Меченый. Своим прозваньем богорадовский сотник обязан был кривому шраму через всю щеку — от виска до края верхней губы — след, оставленный моргенштерном зейцльбержского рыцаря-волка.
   — Похоже, разбойники из-за реки хутор пожгли!
   — Н-н-неужто Гмыря? — враз сообразил, да не сразу выговорил командир порубежников. Войцек с детства заикался, что не мешало ему исправно выполнять обязанности урядника, полусотенника, а после и сотника. Многие в его возрасте уже в полковниках ходили, ну, на худой конец, в наместниках. Его же с повышением в чине пока обходили. Кто знает, не из-за косноязычия ли? Кому нужен полковник, запинающийся в разговоре?
   — Дык, вроде как его… Птах глянуть поскакал. Меня упредить отправил..
   — Д-добро, — Меченый кивнул, кинул через плечо. — Закора!
   — Тута! — хрипло откликнулся коренастый воин с блеклыми рыбьими глазами и соломенными усами.
   — Со своим десятком жми через лес, на-напрямки. Зайдешь от Ленивого оврага. И чтоб ни один не ушел, в-волчья кровь!
   — Будет сполнено!
   Не сбавляя хода, десяток Закоры сошел с наезженной тропы и углубился в лес. Убранные инеем ветви сомкнулись за их спинами ровно занавесь в богатой светелке.
   — За мной, односумы! — Войцек потянул кончар из ножен, нагнулся над конской холкой. — Врежем гостям незваным по самые…
   Отряд сорвался в галоп, на ходу перестраиваясь клином. Меченый на острие, позади него, прикрываемый справа и слева закаленными рубаками, — Радовит. После два ряда — пять и семь бойцов. По краям, на крыльях клина — стрелки со взведенными арбалетами.
   Да только напрасно порубежники ярили себе душу лихим посвистом, растравляли сердце для лютого боя. Над сожженным хутором безраздельно царила тишина. Словно сгинули все звуки в одночасье, растворились в едкой дымной горечи.
   Сенник, овин и хлев сгорели начисто, ровно и не было ничего. Три стены бревенчатой избы рухнули, четвертая стояла вся обугленная. У опрокинутого плетня переступал с ноги на ногу, тихонько отфыркиваясь, мохногривый буланый. На плетне сидел, нахохлившись, Птах. Мял в пальцах снежок. Заприметив конных, махнул рукой. Мол, все чисто, не метушитесь.
   — Чего это он какой-то не такой?.. — вполголоса поинтересовался Радовит.
   — Птахова м-мать двуродной сестрой Гмыриной старухе б-будет, — не разжимая зубов, отозвался Меченый и возвысил голос до звучной команды: — Спешиться! Подпруги послабить, коней водить. Грай, Сожан — в дозор. Закоре знак подай, а то вызвездится ни к селу, ни к городу.
   Сам упруго, словно дикий камышовый кот, спрыгнул на снег. Бросил поводья на руки самому молодому из порубежников, безусому еще Бышку. Медленно стянул с головы волчью шапку с малиновым верхом. В лунном свете сверкнула длинная седая прядь у левого виска. Осторожно ступая по взбитой чужими сапогами и копытами грязи, талой луже у пожарища, пошел вперед.
   Радовит грузно, налегая животом на переднюю луку, сполз с коня. Приноравливаясь к широкому шагу командира пошел сзади. Ладонью он прикрывал нос и рот, спасаясь от смрада.
   — Это ж какая сволочь такое сотворила? — прохрипел вдруг чародей, сгибаясь пополам.
   Войцек помедлил мгновение, бросив неодобрительный взгляд на выворачивающегося наизнанку Радовита. Махнул рукой. Дескать, что с него возьмешь. Не воин. Хотя тут и многие воины не удержали бы ужин. А что тогда говорить о молодом чародее, прошедшем обучение в самом Выгове, столице Великих Прилужан? Да вот не угодил он чем-то строгим преподавателям, которые и загнали его к зубру на рога — аж в Богорадовку, городок не большой, захолустный, отстроенный заново после пожара лет семьдесят тому назад.
   Причиной тому пожару было не баловство с огнем или засуха, а война Малых Прилужан с Зейцльбержским княжеством. Вдосталь в ту пору земля кровушкой людской напиталась. Зейцльбержцев поддерживал князь и купеческая гильдия Руттердаха. Первый пособил пятью полками закованных, как рак в панцирь, в блестящие доспехи алебардщиков, а вторые — звонким серебром в количестве достаточном, чтоб склонить к альянсу еще и Грозинецкое княжество. Благо, зареченские господари и Микал, король Угорья, не нарушили слова чести и в драку не встревали. Железные хоругви зейцльбержцев уже примерялись к стенам Уховецка — и так и эдак прикидывали на приступ идти, — когда подошла скорым маршем легкая конница из-под Тернова, копейщики с арбалетчиками Заливанщина и, наконец, коронные гусары со штандартами выговского короля. Северянам накидали щедрой рукой, отогнали за Лугу и Здвиж. Руттердахцев пленили, но казнить не стали — пожалели подневольных бойцов и отпустили за щедрый выкуп. Грозинецкого князя Войтылу принудили к вассальной присяге престолу в Выгове, а Малые с Великим Прилужаны, вкупе с дальними восточными Морянами, заключили уговор о вечной дружбе и союзе. Богорадовка, выстроенная как порубежный городок, так и стояла на стыке трех границ — краев зейцльбержских, грозинецких и прилужанских.
   Несмотря на мир, покоя на границе не знали. Редкая седмица обходилась без набата и стычки. Когда с рыцарями-волками, не за грош марающими честное имя лесного хищника, перебирающимися через реку в поисках наживы, когда с грозинецкими удальцами, ищущими славы и подвигов (а разве бывает подвиг более достойный, чем спалить пару-тройку селянских хуторов, не так ли?), а когда и со своими, не принявшими послевоенную Контрамацию, беглыми чародеями.
   О Контрамации стоит упомянуть особо. В ту войну, когда дед Войцека лишился глаза и левой руки, зато дослужился до хорунжего командира, а грозинецкий Войтыла впервые за всю летописную историю склонил колени перед Выговским королем Доброгневом, колдуны бились с обеих сторон. И благодаренье Господу нашему, Пресветлому и Всеблагому, что миновали описанные в старинных сказках времена, а вместе с ними и могущество чародейское измельчало. Иначе могла остаться земля голая и пустая, как верхушки Отпорных гор, где камни, щебень и лед. Не спасали людей ни обереги, ни молитвы. Исполненные гневом колдуны косили ряды воинов огнем алым клубящимся и белым небесным, заставляли реки покидать берега, а холмы и пашни дыбиться норовистыми скакунами. Мнилось, будто настал последний час, Судный день. Выходили волшебники и против честной стали биться, и друг против друга становились часто. Особенно грозинчане в чародейском непотребстве поднаторели. Зейцльбержцы, те смиреннее, больше сталью норовят, по-рыцарски, значит. Хотя, по большому счету, и колдовства их церковники никогда не чурались.
   А когда все-таки завершили войну, собрался в Выгове епископат, и так отцы святые порешили: магии в королевстве быть только под коронным надзором. Никакого любительского, то бишь аматорского, колдовства. Потому и назвал высокоученый Гедерик, уроженец Руттердаха, бывший в ту пору советником у Доброгнева, новый закон Контрамацией, сиречь, запретом на аматорство. Отныне все колдуны обязывались либо бросить раз и навсегда чародейство, либо поставить волшбу на службу королевству.
   Многим этот закон не по нутру пришелся. Слишком многим. Но ослабленные долгой кровопролитной войной волшебники не посмели взбунтоваться. Подчинились. Встали на реестр. А совсем уж рьяные разбежались кто куда. В Грозин и Мезин — они по условиям вассальной присяги могли иметь свои законы, отличные от прилужанских. В Искорост и Жулны — там близость лесистых Отпорных гор, населенных всяко-разными чудами, делала фигуру чародея-характерника просто незаменимой. За реку Стрыпу, на юг, в степи, на службу к местным князькам. Хотя, если подумать, чем службы Выгову и короне позорнее службе немытым кочевникам басурманам?
   Многие сбежали, но не все из сбежавших смирились. У простых людей третье-четвертое поколение после окончания войны сменилось. Мажий век дольше. Дети съехавших за Лугу и Стрыпу иногда назад возвращались. Не с добром, с черным сердцем приходили на родину поглядеть. И оставляли за собой вот такие сожженные хутора и обезображенные трупы…
   Радовит выпрямился, вытер ладонью редкую рыжеватую бородку, а после — ладонь о штаны.
   — Как же их земля носит?
   Войцек не ответил. Что скажешь? Сам бы горляки зубами рвал, когда достал бы. Хлопнул понурого Птаха по плечу:
   — Ты б поглядел по округе, что да как. Сколько было, откуда пришли… Да что я тебя учу — без меня знаешь.
   Порубежник поднялся, отряхнул снег с колен, ушел во тьму.
   — Пускай себя делом займет, — ответил Меченый на немой вопрос чародея. — Легче будет.
   Сотник вздохнул. Через силу выговорил:
   — Ты как, проблевался? Пойдем по-поглядеть?
   Радовит кивнул.
   — Пошли.
   Липкая грязь не пускала, цеплялась за подошвы. Да может, оно и к лучшему было бы — не смотреть, отвернуться, забыть?
   Багровый жар углей освещал картину разрушения и убийства. Смердело горелой плотью.
   Войцек на миг наклонился над бесформенной грудой, коротко бросил:
   — Гмыря. — Ткнул пальцем в соседнюю кучу. — А то его хозяйка, видать.
   Радовит, подслеповато щурясь — испортил-таки зрение смолоду усердной учебой, — нагнулся, отпрянул, сдавленно вскрикнув, и снова согнулся в рвотном спазме, извергая желчь из пустого желудка.
   — Забери его. Пускай отдышится. — Меченый поманил рукой урядника Саву.
   Низкорослый крепыш подхватил под мышки высокого, но рыхлого, с наметившимся, несмотря на молодость, брюшком, волшебника:
   — Пойдем, пан чародей, пойдем. От греха, от смрада…
   Сотник закусил длинный черный как смоль ус, пошел дальше. Его брови все ближе и ближе сходились у переносицы.
   На уцелевшей стене хаты обвис прибитый обгоревшими стрелами обугленный труп. Одежда — черные, дымящиеся лохмотья. Ни лица, ни волос не разглядеть. Только белые зубы сверкают в безгубом рте.
   — Верно, сын Гмырин, — пробормотал подошедший неслышно Хватан — записной разведчик порубежников, парень удалой, ловкий, даром что ноги тележным колесом.
   Войцек кивнул. Скорее всего.
   Сын Гмыри, — его имени Меченый, несмотря на старания, припомнить не смог, — умирал долго. И не от железа — стрелы воткнулись в плечи и правое бедро, — а от огня. В груди сотника начал закипать гнев. Из тех, что застилает воину глаза и заставляет в одиночку идти против тысяч, бросаться грудью на копья. Нехороший гнев, вредный на войне.
   Из-за освещенного круга донеслись голоса. Должно быть, подъехал десяток Закоры.
   — У Гмыри еще внуки были, кажись, — неуверенно проговорил Хватан. — Вроде, я слыхал, два хлопца…
   — Точно, двое, — подтвердил вернувшийся Птах. — Было двое. Разреши доложить, пан сотник?
   — Ну?
   — Так что, пан сотник, не больше десятка их было. Кони справные, но тяжелые. Таких в Руттердахских землях по мызам ростят. Точно из-за Луги кровососы.
   — Мржек-сука! Больше некому! — воскликнул Войцек, невольно схватившись за эфес сабли. — Ужо я до-до-до-доберусь!..
   — Точно Мрыжек, — по-деревенски переврал имя чародея-разбойника Хватан. — Больше некому, дрын мне в коленку.
   Имя Мржека давно уже наводило ужас на мирных поселян по правому берегу Луги и заставляло в бессильном гневе сжиматься кулаки порубежников. Некогда его отец, знатный магнат Бжедиш Сякера, владел обширными землями южнее Уховецка: не меньше пяти тысяч одних крепостных кметей, не считая зависимого ремесленного и мещанского люда, да застянков и местечек полдюжины, самый большой — Крапивня, знаменитый ежегодными ярмарками. Чародей Мржек батюшку своего пережил намного, но родовых поместий лишился, уйдя в изгнание. Не захотел служить Выговским королям. Лет сорок не видно и не слышно его было. Говорили, путешествовал далеко — за Синие горы, за реку Студеницу. А потом начались частые набеги на правобережье. Дерзкие, наглые и беспримерные по жестокости. Добыча Мржека интересовала мало. Скажем прямо, совсем не интересовала. Зато оставлял он за собой кровавый след, метил путь изуродованными, обезображенными трупами, спаленными вчистую хуторами и поветями. Только раньше он у Зубова Моста норовил реку перейти, а это десяток поприщ южнее. Неужто изменил привычкам? Или попросту опасался засады и достойного отпора? Тамошнему сотнику людоедские набеги настолько надоели, что он поклялся ни днем, ни ночью с седла не слезать, пока не изловит проклятого колдуна.
   — Детишек он, видать, в огонь покидал, — глухо проговорил Птах. — Люди молвят, он так силу чародейскую получает.
   — Во как! — открыл рот Хватан. — А как Радовит наш…
   — Тихо, — оборвал его Войцек. — Закройся. Там никак живой кто-то! — И уже на бегу бросил: — «Силу чародейскую»… Один дурень ляпнет, а другой носит, как…
   Схоронившись в густой смоляной тени, прижавшись боком к колесу перевернутой телеги, лежал человек. Женщина. Растрепанная коса, выбившаяся из-под перекошенного очипка, сомнений в том не оставляла. Разодранная в клочья юбка открывала белую ногу в вязаном, до колена чулке.
   Наклонившись над женщиной, Войцек прикоснулся кончиками пальцев к ее щеке.
   — Живая! А я думал, показалось.
   — Это Надейка. Невестка Гмырина, — подоспел Птах.
   — Неужто Мрыжек бабу пожалел? — удивился Хватан. — Дрын мне в коленку!
   — Как же, пожалел… — отмахнулся от него Птах. — Сказал тоже. Недоглядел. — Он показал на багровую шишку с кулак величиной на виске Надейки. — Оглушили. Видать, думали, насмерть, а оно вона как вышло…
   — Вот оно как… — повторил Хватан. — Тады ясно.
   — Ума бы н-не лишилась, — озабоченно проговорил Войцек.
   — Тебе-то на что, пан сотник? — округлил глаза разведчик.
   — Тебя спросить забыли, — рыкнул на него Птах.
   А Меченый пояснил:
   — Полковнику отпишу. Пусть жалобу в Выгов готовит. А она свидетельствовать будет против Мржека. И против князей Грозинецких, что приют ему дали! — Сотник взмахнул кулаком. — Пусть отвечают перед короной и Господом!
   Закончив речь, Войцек огляделся, обнаружив, что окружен почти всеми воинами, за исключением коневодов и Радовита. Порубежники мялись с ноги на ногу, кусали усы, хмурились.
   — А мы теперь того, обратно, в казарму? — высказал общий вопрос Закора. По негласному установлению он, отслуживший в Богорадовской сотне без малого сорок годков, имел права давать советы и указывать на ошибки командира.
   — А что, нет охоты? — Сотник дернул щекой — сейчас разразится гневным криком, а может и плетью поперек спины перетянуть.
   — Так спать плохо будем, коли не обмакнем сабельки в кровь поганскую, — продолжал Закора, корявым пальцем заталкивая под шапку седой чуб.
   — Или мы не порубежники?! — выкрикнул звонко кто-то из молодых. В темноте не разглядеть кто, а не то отправился бы голосистый до конца стужня конюшни чистить.
   Лужичане одобрительно загудели.
   — Ах, вы — порубежники, — язвительно проговорил Войцек. — У вас руки чешутся и сабельки зудят…
   — Не серчай, пан сотник. — Закора покачал круглой лобастой головой. — Разумом мы все понимаем, что да как… А сердце просит…
   — А у м-меня не просит? Я, выходит по-вашему, не хочу погань чародейскую извести? У меня душа не горит разбой и насилие видеть?
   — Пан сотник…
   — Молчать!!! Ишь какие… Птах!
   — Здесь, пан сотник!
   — Бери бабу на седло, вези в Богорадовку. Тебя она знает. В себя придет — не напугается.
   — А Мрыжек… — недовольно протянул Птах. Видать, хотел лично поквитаться с убийцей родичей.
   — Молчать!!! Много воли взяли! Батогов захотелось?
   — Слушаюсь, пан сотник! — Птах вытянулся стрункой.
   — То-то! Хватан, Грай!
   — Здесь, пан сотник!
   — Радовита в седло по-подкиньте. По-о-о-обочь него поскачете. И глядите, чтоб до встречи с мржековой хэврой оклемался. Головой ответите.
   Войцек перевел дух. Еще раз оглядел немногочисленное воинство:
   — Говорите, порубежники? Зараз проверим… А ну, на конь! Помоги Господь! Сожан, вперед. С-след рыщи!
   — Слухаюсь! — обрадованно крякнул веснушчатый Сожан, кинулся к темно-гнедому.
   Привычно, без излишней суеты и гомона, порубежники выступили с пожженного хутора. Мертвые, порешили, потерпят с похоронами до утра. Птах пришлет из соседней с Богорадовкой Лощиновки пяток кметей.
   Светлая дорожка от молодого месяца легла на искристую корку наста. Как на море в ясную погоду. В Заливанщине говорят: по такой дорожке поплывешь — счастье великое сыщешь. Странно о счастье размышлять, когда, от кровавого побоища едучи, убийц преследуешь.
   — Эгей, Сожан! — окликнул передового Меченый. — Ясно след видишь?
   — Яснее ясного! — весело откликнулся дозорный. — Тут и слепой дорогу сыщет!
   И правда, находники с того берега ехали, не таясь. В снегу оставалась широкая протоптанная тропа. Видать, обнаглели от безнаказанности. Вели коней по буграм, не прятались под пологи безлистых перелесков. Лишь однажды нырнули в широкий лог, да и то не ради укрытия, а просто путь срезали, чтоб напрямую.
   К полуночи мороз становился ощутимее. Дыхание клубилось облачками пара, оседало изморозью на лошадиных мордах и сосульками на усах всадников.
   Полверсты порубежники гнали коней галопом, потом на полверсты переходили на рысь. Потом снова галоп. И снова рысь…
   — Ты как? — обернулся Войцек, глянул через плечо на Радовита.
   — Справлюсь, — отозвался чародей. — Мутит, правда, но я справлюсь. Огнем не обещаю, но…
   — Ладно. — Сотник махнул рукой. Поживем — увидим. Благодаренье Господу, хоть в обморок не падает помощничек.
   Скачка продолжалась.
   Месяц словно встряхнулся, сбрасывая с масляно-желтого бочка грязные одеяла облаков. Подсветил их сверху, делая похожими на сказочные пригорки, холмы и овраги.
   — Река-а-а! — протяжно возвестил Сожан.
   Войцек поежился, передернул плечами под добротным полушубком. Дальше — владения Грозинецкого княжества. Воеводство Орепское. Скомандовал:
   — Ша-агом!
   Порубежники осадили коней. Кое-кто отводил глаза, кто-то смотрел прямо на сотника. Что прикажет? Вперед, за убийцей Мржеком, или домой возвращаться, отогреваться и отдыхать?
   — Переходим по одному, — развеял их сомнения командир. — Хватан первый. Потом я…
   Его слова были прерваны приближающимся топотом копыт.
   — Кого это?.. — Закора поднял руку в рукавице, готовясь дать сигнал к бою.
   — Похоже, Птах? — недоуменно пробормотал глазастый Грай.
   — Точно, его маштак, — подтвердил Бышек.
   Птах мчал, склонившись к холке, — помогал коню сохранять силы. Подскакал. Шагов за полста перешел на рысь, а потом и на шаг.
   — Ты что делаешь? — грозно прорычал Войцек, ткнув пальцем в шумно поводящего боками буланого. — Коня угробить затеял?
   — Никак нет, пан сотник! — глухо ответил воин. — А только душа просит с Мыржеком поквитаться…
   — Бабу куда дел? — укоризненно проговорил Закора.
   — А к Бажану заскочил.
   — Ты чо? Это ж добрых пять верст. Туда, а потом обратно… — Старый урядник покачал головой.
   — Душа у меня горит.
   — В заднице у тебя св-св-свербит! — Войцек резким движением сдернул ледышку с правого уса. Швырнул в снег. Схватился за левый ус.
   — Не серчай, пан сотник. Уж очень…
   — Ладно, слышали уже. Становись в строй! — Меченый развернул своего вороного мордой к реке, напоследок бросив через плечо: — Коня угробишь — пеше побежишь. И стремени не даст никто. Понял?
   — Так точно, пан сотник, понял.
   Осторожно, опасаясь ненадежно подмерзших промоин и брошенной рыбаками, незатянутой полыньи, отряд перебрался на левый берег Луги. Вообще-то в стужне по обыкновению на реке лежал крепкий надежный лед, но береженого и Господь бережет.
   На чужой стороне каждый почувствовал себя неуютно. Вроде не правое дело делает, в чужой сад вишни обрывать забрался. Войцек и сам был бы рад вернуться, да только кровь в голову бросилась, а в таких случаях Богорадовский сотник пёр, как бык общинный. И такой же опасности, как при встрече с быком, подвергался всякий, кто путь ему заступал.
   Островерхие скелеты деревьев бросали поперек дороги призрачные ажурные тени. Из залитых месячным светом облаков выбралась яркая звезда Ранница — предвестница рассвета.
   Вдруг негромкий свист Сожана предупредил их об опасности. Впереди, между двумя рядами обступивших дорогу деревьев, маячили силуэты всадников.
   — Клинки вон! — скомандовал Меченый, вытягивая из ножен кончар. Трехгранное лезвие неярко заблестело под лучами месяца. — Радовит, готовься!
   Враги приближались, однако Войцек медлил с приказом к атаке. Что-то держало его.
   — Стой, кто едет? — раздался от группы замерших поперек дороги всадников уверенный громкий голос. «Едет» при этом прозвучало как «едзет». Грозинецкий выговор — к бабке не ходи.
   — Войцек, с-сотник Богорадовский, — отозвался порубежник. Не хватало еще таиться подобно ворам, скрывать имена. — Ты кто таков?
   — Ротмистр Владзик Переступа, драгунского войска его светлости великого князя Грозинецкого, ясновельможного пана Зьмитрока.
   — Ша-агом! — негромко приказал Войцек.
   Лужичане придержали коней, но мечей не прятали. Мало кем вражина подлый назваться может?
   Меченый выехал вперед. Прищурился, внимательно оценивая собеседника. Под паном Владзиком танцевал темно-игреневый в яблоках красавец-жеребец с бинтованными ногами. Не конь, а картинка. Залюбуешься. Королевский, можно сказать, конь. Сам ротмистр смотрелся скакуну подстать. Поверх короткополого полушубка шитье из серебряного шнура. Черные усы не хуже, чем у пана сотника, закручены в два кольца. Шапка с пером заморской птицы — павы — лихо заломлена на бровь.
   — А что ж делают, позволь узнать, сотник… что делают лужичане на нашем берегу? — спросил пан Владзик, поигрывая тонкой ременной плеточкой — не оружием, а игрушкой дорогой. — Конные да с мечами наголо. Зачем пожаловали?
   Сзади него послышались недовольные голоса:
   — Гнать, гнать голытьбу лужичанскую… В батоги, чтоб не повадно вдругорядь…
   Войцек сглотнул подступивший к горлу ком, попытался хоть немного унять ярость. Небрежным жестом кинул кончар в ножны, звонко пристукнув крестовиной по оковке устья. Проговорил, растягивая слова:
   — Я, кто не расслышал с первого раза, панове, сотник Богорадовский, потомственный шляхтич Войцек герба Шпара. Я храню мир и покой обывателей на том берегу Луги…
   — Вот и сидел бы там! — ляпнул кто-то вполголоса. Думал, Меченый не расслышит.
   — …на том берегу Луги, — с нажимом повторил сотник. — А сюда заехал второпях, преследуя душегуба и убийцу. А потому прошу у тебя помощи, пан ротмистр, коль твой князь — верный вассал короны выговской.
   — Охотно помог бы я тебе, пан сотник, да только в толк не возьму — про какого душегуба и убийцу ты говоришь? — Ротмистр оглянулся на своих людей, как бы испрашивая поддержки. Те не замедлили разразиться одобрительным гулом. — Среди моих воинов нету душегубов, хоть убивать всем приходилось. Да только мы это привыкли в честном бою делать. И белым днем.