Русанов Владислав. Окаянный груз

   — Дык… нет. Все, похоже… это… проверенные.
   — П-проверенные, говоришь? Доверяй, но проверяй… Что за метки?
   — Дык… Там ветка сломана, там загнута в ту сторону, куда мы едем. Третьего дня видал засечку на стволе граба. И стрелка… это… прямиком нам в спину.
   — Третьего дн-дн-дня, говоришь? Чего раньше не доложил?
   — Проверял… это…
   — Кого проверял?
   — Дык… себя и проверял. Думал, а вдруг примерещилось. Пуганая ворона куста боится.
   — Значит, не примерещилось… — протянул задумчиво пан Войцек и вдруг рявкнул: — Хватан!
   — Здесь я, пан сотник. — Порубежник в два прыжка поравнялся с беседующими. — Слухаю!
   — Ра-а-асскажи ему, Грай. Ему тоже положено знать.
   Выслушав Грая, Хватан присвистнул и почесал затылок.
   — Во дела, дрын мне в коленку! Вот же затесалась, сука.
   — Кого-нибудь подозреваешь?
   — Да кого ж тут подозревать?! Разве что этого… ученого малого, дрын мне в коленку! Этот может. Он с самого начала желтым «кошкодралом» был. Им и остался.
   — Да ну! — поразился Войцек. — Ты ж п-после пана Цециля простил его. Или п-показалось мне?
   — Не верю я ему, пан сотник! Может, и драка та подстроенная была? Чтоб к нам в доверие его втереть. Видал, как у него раны быстро заросли?
   — Ты скажи еще, ч-ч-что не было их вовсе. Сам же перевязывал.
   — Ну, было. А что ж он… Пяти дней не прошло, а он норовит на коня взгромоздиться. Ездун!
   — Заросло быстро. Это так, — согласился Меченый. — Ну, так это дело молодое. На тебе, бывало еще быстрее заростали.
   — Так не за пять же дней, дрын мне в коленку!
   — Он у-у-ученый малый. Травы всякие зн-знает. Вот и выздоровел. Почти. Он Гредзику палец резал, кривился. Видно, локоть еще болит. А на груди — то не рана. Царапина б-б-большая. Что ты, Грай, скажешь?
   — Дык… это… не Ендрек это.
   — Ты почем знаешь? — вскинулся Хватан. — Нет, ну ты почем-то знаешь, а?
   — Городской… это… В лесу сроду не был. А метки… ну… это… ну… такие… Опытный человек ставил, похоже.
   — В-вроде верно, — согласился пан Шпара.
   Хватан упрямо тряхнул чубом:
   — Мало ли! Притворяется, сволочь!
   — Дык… первую метку я на другой день нашел, как из Батятичей выехали. Ендрек еще с подводы не вставал.
   — Я ж говорю — притворялся. И бой поддельный!..
   — Во-во, и п-пан Цециль подставной.
   — А то нет!
   Пан Войцек покачал головой.
   — Д-добро, односумы. Студиозус тут ни при чем. Про пан Цециля я много слыхал. Это подставным не будет. И ленточку желтую не нацепит, как мы нацепили, даже чтоб жизнь сберечь. На кого еще думаете?
   — Дык… — Грай пожал плечами.
   — Стадзик может. — Хватан рубанул воздух ладонью. — Вечно сам по себе. Ровно не родной. Гапей тоже. Сильно он хитровыдрюченный. Квирын, рожа хитрая, за навар родную мать продаст и снова купит. Подешевле, для навару.
   — Миролад, пан Бутля, пан Цвик… — продолжил Войцек.
   — Не-е, — запротестовал Хватан. — Мироед — лопух и рохля. Но уж пан Юржик с паном Гредзиком — наши. Вспомни, как они рубились, когда мы с Мрыжеком вновь встренулись?
   — Даник, Самося, Хмыз?
   — Да хрен их знает, — Хватан развел руками, а Грай в знак согласия вовсю затряс чубом. — Вроде парни в доску свои, реестровые…
   — А в д-душу не заглянешь, — докончил за него сотник.
   — Точно.
   — Добро. Тогда т-так, односумы. Следить бу-удем за всеми. Й-я-ясно?
   — Ясно, пан сотник.
   — Дык… ясно.
   — Идите, отдыхайте.
   Порубежники переглянулись и направились каждый по своим делам, будто ни о чем не сговаривались. Меченый проводил их взглядом и задумался. Вот ведь как бывает. Только думаешь, что люди друг к дружке притерлись, обвыклись что называется, а тут — на тебе. Предатель. Кто-то один решил выдать товарищей, с которым уж полтора месяца делит хлеб и кашу, спит зачастую плечом к плечу. Не важно, за идею ли продает или за звонкий металл. Не важно. Главное то, что плюет он в души сотоварищам по оружию. Пан Войцек почувствовал, как задергалась щека. Та самая, искореженная шрамом. Тогда, помнится, тоже в засаду угодили по вине предателя, запроданца-перебежчика. Хвала Господу, отбились. Половину своих потеряли порубежники, но отбились. Удастся ли сейчас?

* * *

   Редкие факелы, растыканные в ржавые скобы, немилосердно чадили. Но их потрескивание едва ли могло заглушить шарканье подошв по вытертым камням.
   Пан Зджислав Куфар неторопливо шагал, устало ссутулив плечи. Сколько же раз он видел эти камни с набившейся в щели грязью, где скоро, пожалуй, трава прорастет, ну, не трава, так мох точно? Сколько раз проходил мимо этих скоб с факелами? Зджислав точно знал — в этой скобе разболтался удерживающий ее на стене костыль, а первая за поворотом погнута, отчего факел в ней перекосился. Он знал каждую неровность стен, каждую выбоину на ступенях. Только раньше он ходил по ним гордо, с чувством собственного достоинства. Не отягощали его тогда кандалы, сковывающие щиколотки и запястья между собой: и захочешь — не сильно распрямишься. Да и конвойные раньше не вели себя так надменно и высокомерно.
   Надзирателя, вытащившего его сегодня из камеры, пан Зджислав не знал. Само собой, новая власть и тюремщиков новых ставит. А то, не ровен час, вздумают помогать старым знакомцам.
   Прежних надзирателей и заплечников бывший подскарбий прилужанского королевства знал хорошо. Знал — и частенько награждал за особо добросовестно выполненные поручения. Нынешние, похоже, набирались из верных приверженцев дела Золотого Пардуса. На пана Куфара глядели с ненавистью и едва ли не свысока.
   Тьфу ты…
   При воспоминании о Золотом Пардусе захотелось плюнуть под ноги, а потом еще и язык о рукав вытереть. А о том же пане Юстыне Далоне так и вовсе вспоминать не хотелось. Народный избранник! Тудыть твою через плетень…
   Как бы не так!
   Ставленник кучки магнатов и князей из центральных и западных областей Великих Прилужан да грозинецкого князька Зьмитрока. Тюфяк безвольный.
   С первых же дней восшествия на престол король Юстын показал себя нерешительным, боязливым и внушаемым правителем. Правда, любил речи говорить, взывать к разумному, доброму, вечному. Выходил на городскую площадь Выгова — не забывая, впрочем, окружить себя пятью сотнями отборных гусар, где благодарил мещан и ремесленников за оказанную поддержку. Ага, еще б ростовщикам местным в ножки поклонился, что денежек ссудили на борьбу с малолужичанскими князьями.
   С удовольствием стоял король Юстын Первый всенощную в храмах Жегожа Змиеборца и Лукаси Непорочной. В девятиглавом же храме Анджига Страстоприимца службы пока не шли. Богумил Годзелка исчез, да так ловко, что никто и догадаться не мог, куда подевался опальный митрополит. В связи с этим новоизбранный митрополит Винцесь Шваха, прибывший из Тернова совсем недавно, наводил порядок среди дьяков, подьячих и служек. До певчих, хвала Господу, пока не добрался.
   Вообще-то говоря, народ Выгова и окрестностей новым королем был доволен. Слишком уж укрепилась в сознании обывателя мысль — мол, немногочисленное и трудолюбивое население юга и запада кормит голодную ораву северян, которые только тем и занимаются, что бражничают, охотятся и саблями в чистом поле машут. Да хоть бы и так! Кто испокон веков защищал королевские земли от вторжения рыцарей-волков Зейцльберга? Кто, как не железные хоругви Заливанщина под командой тамошнего гетмана сокрушили, сломав хребет, пиратам с северных островов? Да так, что те уже и не помышляли о высадках в устье Луги, предпочитая плыть гораздо дальше на юг и грабить менее отчаянных, зато несравненно более богатых жителей Султаната. На взгляд пана Зджислава одного этого было достаточно, чтоб носить на руках воинов Малых Прилужан. В особенности порубежников, рискующих ежедневно и еженощно жизнями ради спокойствия Выгова, Тернова и других великолужичанских городов. А если вспомнить еще железную, медную, оловянную руды, серебро, горючие сланцы и жирный уголь, поселения сталеплавильщиков и оружейников, становилось ясно — не нахлебники северяне в королевстве, не нахлебники, а едва ли не кормильцы, коих следовало всячески почитать и ублажать.
   И уж если князь Януш наберется мужества и решимости и отойдет от Великих Прилужан, потерь для Выгова будет больше чем приобретений.
   Но уховецкий правитель пока молчал. Не говорил ни да, ни нет. Выжидал. Что ж, вполне в характере князя Януша. Решительным и прямолинейным он был лишь на поле брани, а вот в политике зачастую полностью полагался на мнение того же подскарбия.
   С другой стороны, король Юстын никаких шагов, направленных на разрыв отношений с Малыми Прилужанами, или хотя бы попыток поставить на место зарвавшихся (ишь чего удумали — на корону претендовать) северян, не предпринимал, разве что стянул несколько хоругвей гусар и драгун ближе к Крыкову, на левый берег Елуча.
   Новый подскарбий, грозинецкий князь Зьмитрок, новый маршалок, новоиспеченный князь пан Адолик Шэрань, и новый великий гетман Великих Прилужан, князь люлинецкий, пан Твожимир Зурав, герба Журавель, требовали от короля более активных и решительных действий, но наталкивались всякий раз на очередную речь. Поговорить пан Юстын любил еще будучи терновским князем. А уж ставши королем и получив неограниченную возможность говорить, разъяснять и указывать, развил свое пристрастие до немыслимых, казалось, высот.
   Так все и текло. Тихо и мирно.
   Посланники того же Угорья или Заречья могли и не разглядеть никаких сдвигов в жизни страны.
   Но если сторонний взгляд не ухватывал в Прилужанском королевстве особых изменений, придирчивый местный наблюдатель мог уловить много интересного.
   Начиная с внезапной и необычной гибели польного гетмана, пана Чеслава. Можно подумать, кто-то поверил в случайное падение с коня виском о брусчатку. Как бы не так! Человек, севший в седло в шесть с небольшим лет, видевший больше пограничных стычек и сражений, чем большинство выговчан ярмарок? Держи карман шире. Чтобы пан Чеслав убился, падая с лошади, его нужно прежде было напоить до состояния снопа. Но в тот день польный гетман не пил. Не до того было.
   Как-то незаметно и вроде бы естественно убрали с государственных должностей всех, кто «замарал» себя службой Белому Орлу. На их место заступили сторонники Золотого Пардуса. Подскарбий, возный, войский, подкоморий… Заменили реестровых полковников, хорунжих и наместников. Поручиков, ротмистров и сотников.
   Купцы и мещане почти с восторгом следили за действиями властей. Пытались подражать. Стало хорошим тоном не давать места в гостиницах малолужичанским купцам и шляхтичам. Не покупать их товары на рынках столицы и ярмарках, а если покупать, то стараться сбить цену до мыслимых и немыслимых пределов. Кое-кому, пытавшемуся возмущаться, намяли бока по закоулкам.
   Новый подскарбий, князь Зьмитрок, бросил как-то в толпу слова, что не худо-де огородить Уховецк с пригородами высоким забором и пусть обитают там сами по себе, не оскорбляя своим видом честных жителей королевства. Обыватели с восторгом подхватили эту идею и повторяли ее на всех углах, по шинкам и лавкам.
   Зджислав Куфар, наблюдая всею эту свистопляску из окон своего выговского дома, лишь мрачнел и наливался кровью, как насосавшийся комар. Выходить без риска для жизни и здоровья на улицы города он уже не мог.
   А вот третьего дня и выходить не понадобилось. Сами пришли. Десяток драгун в расшитых позументом грозинецких жупанах. Показали пергамент с печатью и подписью подскарбия Зьмитрока и предложили прогуляться до королевского застенка.
   Ну, не сопротивляться же с оружием в руках?
   Да пан Зджислав никогда и не был горячим сторонником или хотя бы приверженцем вооруженного решения конфликтов и споров.
   Тем более, на всех углах кричали о честности и справедливости новой власти.
   Но в тот миг, когда застеночный кузнец заклепал кандалы на его руках и ногах, пан Зджислав усомнился в правильности своего первоначального решения. Быть может, погибнуть на пороге собственного дома с саблей в руках было бы наилучшим выходом.
   Теперь он стал обитателем застенков, куда раньше сам, случалось, упрятывал казнокрадов, ярых вольнодумцев и заграничных подсылов. Попытка наладить отношения с надзирателями ничего не дала. Намек на приличную мзду вызвал лишь презрительные ухмылки. Мол, знаем мы вас, уховецких, все на злато-серебро мерить привыкли, а мы не таковские, мы за честность и справедливость.
   А сегодня утром его разбудили едва ли не со сладострастным злорадством:
   — Вставай, морда воровская. Ужо допросники нынче тебе все растолкуют.
   Пан Зджислав, конечно, давно уже догадался, о чем пойдет речь в допросной камере. И в глубине души ехидничал. Думал, Зьмитрок, что придешь на все готовенькое? Тут тебе и казна, тут тебе и войско, готовое вскочить на конь по первому слову? Ага, подставляй кошелек. Где та казна, а где тот новый подскарбий? Накося выкуси, как говорится среди торговок пирожками…
   Шедший впереди надзиратель распахнул двери пыточной.
   — Давай заваливай, морда толстая.
   Пан Зджислав хотел было ответить, чтоб холоп язык попридержал. Он хоть и опальный, а все же родовитый шляхтич. Не ровен час, власть переменится. А потом решил — вот переменится, тогда и объясню. Подробненько. В этой же самой камере.
   Пыточная ни капельки не изменилась со времени последнего его посещения. К удивлению пана Куфара, и старший заплечник остался тот же. А впрочем, чему удивляться? Багус Бизун, по всей видимости, всегда поддерживал Золотого Пардуса. Да и хороший мастер-заплечник — великая редкость. Заменять на нового — себе дороже.
   Багус поднял на арестанта по обыкновению грустные глаза с тяжелыми темно-лиловыми обводами, свидетелями тяжелой нутряной хвори:
   — Заходи, пан Зджислав. Присаживайся.
   Надзиратель хмыкнул, не одобряя подобной почтительности, но Багусу на его мнение было плевать. Да, по большому счету, и на мнение девяти десятых выговчан тоже. Он всегда жил своим умом и делал свои выводы из окружающей жизни.
   Пан Зджислав последовал приглашению. Присел на невысокую, намертво приделанную к полу лавку. Огляделся.
   Два факела давали достаточно света, чтобы усаженный в угол писарь мог заносить на пергамент полученные показания. Но в этот раз, видно, решили обойтись без писаря. Значит, разговор пойдет серьезный. И наверняка о пропавшей казне. Лишние уши ни к чему. Это еще раз подтвердило догадку пана Зджислава о том, что коронное золото князю Зьмитроку понадобилось отнюдь не для выплаты долга по жалованию реестровым войскам. Знаем. У самих рыльце в пушку. Бывший подскарбий, правда, никогда слишком уж не наглел, но… Быть у казны и не погреть руки? Кем же это надо родиться?
   Что ж, за маленькие радости приходится расплачиваться. Рано или поздно. Лучше, конечно, позже, чем раньше. Но это уж у кого как получится.
   Пан Зджислав вздохнул, разглядывая ровные, прямо на загляденье, ряды пыточного инструмента. Щипчики для вырывания ногтей и ломания пальцев. Остренькие кусачки, с помощью которых можно потихоньку состригать мясо с костей. В небольшой жаровне разогревались до нужного свечения прутья с удобными рукоятками. В темном углу на полочке томились в ожидании дела сапоги с плашками для раздавливания голеней; шлем с воронкою, чтоб при пытке заливать в горло воду. Не стоило даже сомневаться — все петельки смазаны, все металлические части начищены до блеска. Багус Бизун свое дело знал и любил.
   Надзиратель отсалютовал заплечнику раскрытой ладонью и ушел.
   Время тянулось медленно.
   Пана Куфара как назло одолела почесуха. То тут засвербит, то там. Или вши успели из тюремной постели в швы исподнего белья перебраться? Поначалу он стеснялся чесаться, а потом плюнул. Чего это он должен манер держать перед заплечником? Он — родовитый шляхтич. Пускай его стесняются, кто уродился простолюдином.
   И начал пан Зджислав скрести бока, живот и лопатки. С удовольствием, с расстановкой…
   Говорят, самая приятная болезнь — чесотка. Чешешься и еще чесаться хочется. Тот, кто эту пословицу придумал, не слишком покривил душой.
   Так за приятным занятием пан Зджислав едва не пропустил появление главных действующих лиц. Не считая его самого, ясен пень.
   Дверь распахнулась, и на пороге появился низкорослый воин в дорогом жупане, расшитом серебряным шнуром на грозинецкий манер. Карузлик какой, что ли, вырядился?
   Впрочем, почему невысокий?
   Пана Зджислава обмануло первое впечатление. Грозинчанин лишь казался низким и коренастым. А всему виной увечье — чей-то безжалостный удар, смявший, изломавший драгуну, судя по одежде, правое плечо, ключицу, ребра. Рука сухой веткой скрючилась перед грудью — кисть до предела согнута, пальцы-когти тянутся к предплечью. Из-за искривленного хребта и шагал калека на полусогнутых ногах. Потому и казался карузликом.
   «Чем же тебя так, болезный? — подумал Куфар. — Сабелька легка будет, не справится… Боевая секира или кончар. Да в могучей руке. Такой удар ведь не всякому по плечу. Вот пан Чеслав мог. Только где теперь пан Чеслав?»
   И тут при взгляде на молодое, черноусое, холеное лицо его осенило. Да ведь это ж сам Владзик Переступа! Ротмистр драгунского войска Грозинецкого княжества. Говорят сведущие люди, доверенное лицо самого Зьмитрока.
   «Верно, пан Зджислав. А ты чего ожидал? Знал ведь, на что шел».
   Переступа скривил тонкие губы, окидывая презрительным взглядом пана Куфара. Припадая на левую ногу, прошаркал мимо лавки.
   Следом за ним зашел второй. Крепкий детина. С такой фигурой впору лесорубом быть или кожемякой. Русые волосы до плеч, в отличие от большинства шляхтичей, стригшихся в «кружок», черные брови. Усы небольшие, густые, хотя до пышности усов самого пана Зджислава им все же далеко. Тонкая бородка по самому краю нижней челюсти. Право слово, какая-то заморская мода. Жители Прилужанского королевства эдакого над собой не учиняют. Был русоголовый без оружия, в темно-синем жупане тонкого сукна без отделки. В его взгляде презрения не читалось. Зато проступала леденящая душу жестокость… Прямо хотелось нырнуть под лавку и дрожать. Такому человека убить, что кметю слепня на покосе ладонью шлепнуть.
   Прямо с порога русоволосый взмахнул рукой, словно муху поймал на лету, и оба факела потухли. В темноте испуганно блеснули глаза заплечника Багуса. Сдавленно охнул его помощник — здоровенный жирный детина с вечно румяными щеками. Но в тот же миг в застенке стало светло как днем. С ладони русого поднялся к потолку молочно-белый шар размером с крупное яблоко. Поднялся и завис под потолком, излучая мягкий свет.
   «Ах, вот ты кто, приятель, — догадался пан Зджислав. — Мржек Сякера. Слышал, слышал… Говорят, ты короля Юстына пользуешь от невиданной хвори, изуродовавшей лицо. А на самом деле ты по казематам шастаешь.
   Мржек отступил от двери и застыл, скрестив руки на груди.
   — Прошу, ваша милость!
   «О, птицы высокого полета ноне поклевать меня слетелись! Ну, что скажешь, чем порадуешь, пан подскарбий?»
   Пан Куфар не ошибся. Третьим в пыточную вошел по обыкновению стремительным шагом, выдававшим великолепного фехтовальщика и танцора, сам князь Зьмитрок Грозинецкий. Как всегда, изящный жупан, узорчатые сапожки с острыми носками, на груди золотая цепь, на пальцах перстни.
   Зьмитрок улыбнулся Зджиславу как старому приятелю. Мол, как дела дружище? Видишь, заглянул на огонек, как и обещался. Вот только задержался в дороге, не обессудь. Но пана Куфара было не обмануть. Зьмитрок — хитрый лис — может улыбаться из-под идеально закрученных черных усиков, а волчью натуру не спрячешь.
   — Эка вы толпой какой заявились старика проведать… — Зджислав почесал поясницу. — Неужто соскучились?
   Ротмистр Переступа аж перекосился от злости. Сжал здоровую руку в кулак. Но ударить пленника без разрешения князя не посмел. Только зарычал сквозь сжатые зубы.
   Зьмитрок молча опустился в заранее приготовленное для него кресло. Расправил полы жупана, чтобы, не приведи Господь, не помять. Закинул ногу за ногу, поигрывая серебряной шпорой с пятиконечным колесиком-репейком.
   Долго, пристально разглядывал пана Зджислава.
   Наконец сказал:
   — Все шутишь, Куфар? Вот уже дошутился. И польный гетман дошутился. А князь Януш Уховецкий еще свое получит.
   — Хвалилась сорока море зажечь, — в тон ему откликнулся пан Зджислав.
   — Я не хвалюсь. Я что обещал, то выполняю. Как ты можешь заметить.
   — Ну, случаи всякие бывают. Сегодня я в темнице, ты при власти. Завтра все по-другому может оказаться.
   Зьмитрок расхохотался, запрокинув голову. Махнул рукой шагнувшему вперед пану Владзику — не лезь, мол, пусть человек хоть перед смертью покуражится.
   — Для тебя, Куфар, по-другому уже не окажется. С разбойничьей властью никто церемонии разводить не намерен.
   — Да уж, понятное дело. Соперники вам ни к чему. Только всех не перевешаете.
   — Перевешаем, Куфар, перевешаем. Уж будь спокоен.
   — Да мне вроде бы волноваться не о чем.
   — Так таки и не о чем?
   — Ну, наплести вы что угодно можете. Умельцы. Не отнять. И толпа слушать будет с радостью. Но перед Господом я своей вины не вижу.
   — Не видишь? — деланно поразился Зьмитрок.
   — Не вижу.
   — И не боишься?
   — Почему? Боюсь. Плоть слаба. Но дух мне Господь укрепит.
   — Эх, Куфар, Куфар, — покачал головой новый подскарбий. — Как же ты можешь именем Господа прикрываться? С твоими грехами-то? Я бы на твоем месте…
   — Будешь. Дай только срок…
   На этот раз Зьмитрок не останавливал своего верного помощника. Переступа взмахнул плеткой, свисавшей до того с его левой кисти на кожаном темляке. Алая полоса прочертила лицо пана Зджислава. Косо. Через щеку и бровь.
   Зджислав охнул. Схватился за глазницу ладонью.
   — То-то же, пес, — прошипел ротмистр, замахиваясь повторно.
   — Довольно, Владзик. — Зьмитрок лениво повел ладонью и, подавшись вперед, продолжил: — Ты в руках моих, Куфар. Ты в моих, а не я в твоих. Преступления твои доказаны, и Сенат осудит тебя. Знаешь, в чем тебя обвиняют?
   — Да уж догадываюсь, — нашел силы улыбнуться пан Зджислав. — Что спуску не давал князьям и магнатам великолужичанским. А им все вольностей хотелось. Каждый сам себе король. Ничего. Это они рано обрадовались. Я-то, может, и пес, прав твой Переступа. Только малоприлужанский пес все же лучше будет, чем грозинецкий лис. Это они еще поймут. А вот тогда я тебе не зави…
   Договорит ему не дали. Пан Владзик подскочил крабьим шагом и ударил каблуком в живот. Зджислав завалился навзничь, только подошвы сапог мелькнули над лавкой. А ротмистр, шипя от злости, стегнул его несколько раз плетью. От души стегнул, с оттяжкой. А напоследок пнул пару раз ногой.
   — Поднимайся, Куфар, поднимайся. — Зьмитрок снова сидел, откинувшись на спинку кресла. Изящный и улыбчивый, как ни в чем не бывало. — Рассказать, в чем тебя обвиняют? Молчишь? Ну и молчи. А я все равно расскажу. Во-первых, во мздоимстве, когда при власти был. Откуда все маетки твои? Святым духом надуло, как Лукасю Непорочную? Во-вторых, есть свидетели: принуждал ты электоров за Януша Уховецкого голосовать. В-третьих, обвиняешься ты вместе с Чеславом Купищанским в отравлении на смерть князя Жигомонта Скулы, великого гетмана Великих Прилужан, а также в попытке отравления его величества Юстына Первого, которая непоправимый ущерб королевской внешности нанесла.
   — Ну, положим, это доказать еще надо… — Покряхтывая, Зджислав схватился скованными руками за лавку, поднялся. Осторожно уселся.
   — Значит, с первыми двумя обвинениями ты согласен? — ухмыльнулся грозинецкий князь.
   — Их тоже доказать надо.
   — Не переживай. Свидетели найдутся. Под присягой подтвердят.
   — Еще б не нашлись. Упавшего пнуть всегда приятно. — Пан Куфар опасливо покосился на Переступу, но тот не двигался с места. Тогда Зджислав продолжил: — А последнее твое обвинение смехотворно, Зьмитрок. Каким образом я, по-твоему, травил Жигомонта? Раков мы с ним не ели…
   — Не гневи Господа ложью, Куфар! — Зьмитрок воздел очи к серому, неровному потолку пыточной. — Зачем тебе его самому травить? Ты ж при власти был. Прикажи, исполнители найдутся.
   — Никому я не приказывал.
   — Да?
   — Да.
   — А имя Хележки Скивицы тебе говорит о чем-нибудь? А! Побелел весь как! Значит, говорит!
   — Продала, сука, — прошептал пан Зджислав, понимая, что пропал. Вот теперь пропал совсем. Как лягушка в клюве аиста.
   — Пани Хележка перед Сенатом мое обвинение подтвердит.
   — И сама на плаху пойдет.
   — Да почему же? Она ведь приказ исполняла. А виновен кто? Кто приказ отдавал?
   — А кто яд сыпал, выходит, чист, аки агнец?
   — Аки горлица непорочная. Нет, само собой, она раскается. Поотмаливает грехи с годик где-нибудь в монастыре. Его преподобие, Винцесь Шваха, епитимью ей назначит не слишком тяжелую. Все ж таки пани. Старинного рода. Половина Прилужан в родне, дальней и ближней. А вот тебя, Куфар, кара ждет. Кол, самое малое.
   Пан Зджислав посерел. Перед глазами вновь промелькнуло видение. Высокая, худая девка. Понева расшита черными и красными крестами. Белая рубаха навыпуск. В сухой мосластой руке — красный платок. Она взмахнула платком, слегка касаясь щеки бывшего подскарбия. Тонкая материя обжигала холодом, словно кусок льда. «Касатик мой, — прошелестели сухие губы. — Заждалась… Ничего, теперь скоро».
   Много повидавший на своем веку пан Зджислав вздрогнул и едва не свалился со скамейки.