Страница:
— Чего тебе? — пани Либушка нагнулась к уряднику с седла. Правда, учитывая разницу в росте, и нагибаться-то сильно не пришлось.
Сахон, бросая на пана Войцека взгляды поверх малинового верха шапки пани Либушки, горячо зашептал ей что-то на ухо. Командир порубежников выслушала его, не перебивая. Кивнула. Подняла голову:
— Верно ли, пан Войцек, что ты был сотником в Богорадовке?
— В-верно, пани Либушка. Как верно и то, что там сейчас сотником некий пан Либоруш Пячкур. Не ро-родственником ли тебе приходится?
Порубежница помолчала. Снова кивнула.
— Опиши-ка пана Либоруша, не сочти за труд.
— Д-добро. Опишу. Невысокий. Чернявый. Черноусый. Годков двадцать. Ну, м-м-может, чуть больше. Л-лицом на тебя похож. Пан Симон говорил, с саблей де не худо управляется. Сам не проверял, врать не берусь. Пра-авильно описал?
Либушка кивнула и, подумав, ответила на первый вопрос:
— Родственник. Братишка меньшой.
Порубежники заулыбались, по напряженному строю пробежала легкая рябь — кто-то кого-то пихнул локтем в бок.
— Он не так давно с оказией письмо присылал, — продолжила пани сотник.
— И ка-ак т-там в Богорадовке?
— Хвала Господу, спокойно.
— Рыцари-волки не тревожат?
— Так он еще в начале червня письмо писал, — пожала плечами Либушка. — Ты, пан Войцек, поди, сам еще Малые Прилужаны не покинул. Сам ведаешь, не тревожили.
— В-верно. Я бы слышал.
— Вот то ж и оно. А он про тебя тоже рассказывал… — Порубежница улыбнулась тонкими губами. — Хвалил очень.
— К-как он меня хвалить мог? — удивился Меченый и вдруг кивнул, едва сдержался, чтоб по лбу себя не хлопнуть. — Радовит! Вот болтун! Наплетет с три короба… Они, чародеи, все такие… — Он поискал глазами местного реестрового волшебника, но не нашел.
— В Хорове, — верно истолковала его взгляд Либушка. — Пан Адась Скорняга, наш польный гетман, всех реестровых чародеев собрал. Опасается, что в Выгове Контрамацию отменят… — Она вдруг встрепенулась, вспомнив о важном. — Не хочешь, пан Войцек, на своего человека поглядеть, что при телеге обретался? Поговорить, вопрос какой-никакой задать?..
— Добро. Н-не откажусь, — пан Шпара на миг оскалил зубы, не обещая ничего хорошего беглецу.
— Тогда пошли. А люди твои пускай отдохнут. Сахон!
— Здесь, пани сотник!
— С Гервасем и Аверьяном побудь с гостями. Пускай твои люди отдохнут пока, пан Войцек. Севярын!
— Слушаю, пани сотник!
— Сажай своих на конь и в разъезд.
— Слушаю, пани сотник. Арцим, Явсей, коноводов ко мне!
Пан Войцек с одобрением слушал ясные и четкие команды порубежницы, молодцеватые ответы урядников. Кивнул своим:
— Спешиваемся, односумы…
Спрыгнув с буланого, Грай бросил поводья на руки Лексе:
— Сумеешь? Тут тебе не шинок… — Порубежник злился, что раненого Хватана, с которым их связывало неполных три года службы бок о бок, пришлось оставить на попечение братьев Беласцей.
— Ты… того-этого… Не боись, — заверил его великан и сноровисто принялся распускать подпругу.
Ендрек взял повод коня пана Бутли, а тот, прихрамывая, все-таки сказывалась неглубокая, но болезненная рана от клинка предателя Гредзика, отправился вместе с Граем осматривать телегу.
— Давай, того-этого… стреножим. Пущай пасутся, — пробасил Лекса. — А сами отдохнем в холодке, приглядим. Того-этого… И волки сыты, и дело мастера боится.
Медикус до сих пор еще не привык к исковерканным поговоркам шинкаря, а потому несколько мгновений ошалело на него таращился.
— Не спи, студиозус, замерзнешь, — хлопнул его по плечу Гапей. — Я вам пособлю.
Он, весело ухмыляясь, вытащил путы из своего вьюка.
— Слыхали, как рошиоры спорили, кто больше лужичан зарубил?
— Когда? — вскинулся Ендрек. До сих пор одно упоминание угорских гусар вызывало у него дрожь и желание спрятаться в норку поглубже.
— Да уж не вчерась! — захохотал Гапей.
— Ты… того-этого… сказывай давай, — улыбнулся в кудлатую бороду шинкарь, уже догадавшись. что предстоит очередная байка. — Оно… того-этого… работать веселее.
— Верно, борода, веселее! — радостно согласился Тыковка. — Ты давай, студиозус, седла стаскивай, ты, борода, ноги вяжи коням…
— А ты, поди, сказки сказывать собрался? — прищурился Лекса.
— Да нет, борода! Я с тобой. Куда ж я денусь? Лови!
Связка кожаных ремней с петлями прыгнула в руки шинкаря словно сама собой. Закипела работа. Ендрек, в начале пути недолюбливавший ухаживать за лошадьми, с удивлением понял, что можно получать удовольствие даже от запаха конского пота, не говоря уже о тыкающихся в плечо бархатистых, теплых губах и тяжелых мордах, так и норовящих стукнуть тебя по уху.
— Так вот, односумы, слухайте! — Гапей ловко работал пальцами, не забывая оглянуться и посмотреть — здесь ли хоровские порубежники, назначенные пани Либушкой не то в помощь, не то в охрану. — Ехали как-то Жулянским трактом… Слыхали про такой?
— Обижаешь, родной, — сдержанно улыбаясь, проговорил высоченный Аверьян — выше, пожалуй, и Лексы, и пана Войцека, тоже росточком не обиженных, но гораздо уже в плечах, чем они. — С Тернова на Жулны дорога. Ее еще каменной кличут, лет сто пятьдесят назад, еще при Зориславе Ласковом, по ней в Выгов камень возили. Под Жулнами каменоломни знатные… Бараньи Лбы вроде как зовутся.
— Верно, молодец! — похвалил его Гапей. — Возьми с полки пирожок.
— Какой пирожок? — не понял Гервась.
— С маком, братишка, с маком! — захохотал Гапей. — С мясом нам ноне не по мошне.
— Со Зьмитроком при казне скоро и с капустой не по мошне будет, — угрюмо проговорил Аверьян. — Ты давай, сказывай.
— А я и сказываю! Вы ж сами перебиваете — пирожок им подавай!
— Да ты ж… — начал было Гервась, но Аверьян дернул его за рукав — мол, закройся, а то вовек сказку не услышим.
— Ехали как-то Жулянским трактом три рошиора. Во-он, навроде тех, что вы там разложили воронью на потеху. Едут, значится, и хвастают промеж собой. Один говорит: «Я в бою как саблей махну — пять реестровых лужичанских валяется!»
— Это когда ж такое… — вновь открыл рот Гервась, и опять длинный порубежник одернул его и заставил замолчать.
— Было, было, при короле Гарашке Струковиче. Ты слушай… Второй говорит: «А я еще злее в драке, почтенные мазылы. Как саблей взмахну, так десять лужичан с коня падают!» Третий только рот открыл, хотел, видно, тоже сбрехать, не поскупившись, как тут скачет порубежник трактом. Ваш ли, наш ли, не знаю, врать не буду. Только рошиоры нырь в кусты на обочине и сидят. Шапочки свои придуравушные коням на морды понадевали, а то заржут, не ровен час…
Тыковка выпрямился, потер поясницу, обвел слушателей хитрым взглядом.
— А после, как порубежник проехал, вылезли, листики сухие со штанов отряхивают… А третий, последний вдруг нос зажал и спрашивает: «А что ж от вас смердит-то так, почтенные мазылы?» А они избоченились и гордо так отвечают: «Ты не подумай, мазыл, что то от страха. То от злости!»
От громового хохота Лексы шарахнулись кони, едва не вырвавшись из рук. Ендрек боролся одновременно с пляшущим, прижавшим уши, серым пана Бутли и с желанием бросить все и схватиться за живот. Аверьян сунул кулак в бок сосредоточенно нахмурившемуся Гервасю, и через мгновение они ржали оба, как жеребчики-трехлетки. Даже оглянулись пан Юржик с урядником Сахоном и высунувшимся из-под телеги Граем. Не поняли, в чем беда, но улыбнулись за компанию.
— Ну, ты даешь, родной… Как бишь тебя?.. — вытирая слезы кулаком, проговорил Аверьян.
— Гапеем мамка нарекла, но друзья Тыковкой кличут — я не обижаюсь.
— Ну, ты даешь, Гапей. Ты б деньги мог зарабатывать сказками.
— Старым стану — буду. Ты езжай с нами. Я таких сказок много знаю — не соскучишься.
— С ними хоть так, хоть так не соскучишься, — влез шинкарь.
— Не, — помотал головой Аверьян, — не получится, родной. Служба.
— Ну, как знаешь! — не стал расстраиваться Тыковка. — Наше дело предложить. Верно, Лекса?
— А то!
— Стой, Лекса, — вдруг прищурился длинный порубежник. — Ты ж тот самый шинкарь, что в десяти верстах отсель к Выгову живет? Лекса-Бобыль, верно?
— Верно, я, — не стал спорить великан.
— Так ты теперь, выходит, с ними? Или проводить решил?
— С ними, с ними… Что мне того-этого… за развлечение в шинке сидеть? Кашу со шкварками купцам подавать? Тьфу!.. Я, могет быть, с детства сопливого мечтал странствовать. Как говорится, сколько волка не корми, а во рту слаще не станет.
— Чего? — Глаза у Аверьяна вылезли на лоб и стали словно два зейцльбержских талера.
— Да чего слышал! — хохотнул Гапей. — Не бери в голову! С ним бок о бок поездишь, не того еще наслушаешься. Как он вчера выдал про рошиоров — на чужой каравай не садись, мол. Я думал, паны Климаш с Цимошем с коней свалятся.
— А я чо? Я ничо, — скромно пожал плечами Лекса, но ни одной из своих пословиц не припомнил.
Быстро шагая, с ним приблизился пан Юржик:
— Управились?
— Ну, так долго ли, умеючи? — ответил Гапей.
— Вот и молодцы… — Пан Бутля потер синяк, оставленный навершием сабли Гредзика. — Оставайся, Гапей, с Лексой сторожить. А ты, студиозус, можешь вздремнуть в телеге. Досталось тебе этой ночью не по-детски.
Ендрек благодарно кивнул, глянул на шинкаря с Тыковкой — не обиделись ли? Не хватало еще славу командирского любимчика заполучить. В Академии он не старался набиваться профессорам в прихвостни и даже слегка гордился тем, что его наказывают и гоняют почем зря. И тут не собирался. Лекса с Гапеем не возражали. Не велика работа — сидеть на травке под деревом и глядеть, чтоб стреноженные кони не разбредались. Тут даже вздремнуть по очереди можно.
Поэтому Ендрек зашагал к телеге, сопровождаемый паном Бутлей.
— Грай все проверил, — приговаривал пан Юржик — Оси целы, тяж надорванный, так его заменить не долго. Коня для запряжки найдем… И дальше…
— А отпустят? — засомневался Ендрек.
— Да отпустят, отпустят… Сахон говорил, они тут сами с выговчанами и новым королем целоваться не спешат. Да и то представить, его так искорежило, говорят, ни один в здравом уме целоваться не полезет. Ну, и поделом…
— Зря ты так, пан Юржик, — вздохнул медикус. — Господь нас чему учит? Любить ближнего. А ты смеешься над горем человеческим.
— Ишь ты… — Бутля поджал губы, закусил ус. — Господа он припомнил. Я тех ближних люблю, кто меня любит. Вот и весь сказ. А ты припомни, как его твоей кровушкой окропить Мржек хотел. Небось он бы тебя не пожалел, а ты его…
— Я его глаза видел, — помолчав, заметил Ендрек. — Близко, близко видел. Он искренне верит, что Прилужанскому королевству под его рукой в светлое будущее дорога откроется. Верит. И выгоды своей не ищет. Вот Зьмитрок, тот так и норовит… Эх! — не договорил, махнул рукой.
— Глаза… — насмешливо протянул пан Бутля. — Я тоже хотел бы ему в глаза посмотреть. Не тогда, а сейчас. Королевство вот-вот развалится. Малые Прилужаны не сегодня, так завтра в Уховецке престол возведут да князя Януша короной увенчают. Вон Сахон сказывал, с голубиной почтой им доносят. Так урядникам не все еще расскажут… Новый великий гетман, князь люлинецкий, Твожимир за Елуч гусарские полки перебрасывает. Спроста ли? Хоровчане едва ли не отделяться удумали. Видишь, где у них теперь граница? Про Стрыпу и думать забыли, а кочевники только того и дожидаются. Лужичане лужичан за чубы таскают, а гауту — радость. А как развалится королевство, закипит междоусобица… Прикинь, что тогда начнется? Зейцльбержцы Лугу перейдут, угорцы уже сейчас нам палки в колеса ставят, а тогда открыто войну учинят. А начнут лужичанский пирог на куски кромсать, думаешь, Руттердах твой в стороне останется? Или Заречье?
— Не надо, пан Юржик, — едва ли не взмолился молодой человек. — Страшно…
— То-то и оно, что страшно. А все из-за чего?
— Из-за чего?
— Из-за гордыни! Князья уступить один другому не хотят. Ниже чести княжеской терновцы да выговчане почитают подчиниться уховецким. Вот и будем расхлебывать кровь и разор. Мы, а не князья!
— Нет, — Ендрек тряхнул головой с твердой уверенностью. — Не допустит король Юстын такого. Я ему верю. Зьмитроку не верю, а ему верю.
— Тьфу на тебя… Не принимал бы ты, студиозус, все тяготы бок о бок со мной, ей же ей подумал бы, что ты «кошкодрал».
— А думай, что хочешь, пан Юржик. Для меня не цвет знамени главное. Главное, когда друг рядом, за которого жизнь отдать не жалко.
Пан Бутля даже приостановился. Поглядел на него с уважением.
— Хорошо сказал, студиозус. Ладно, сигай в телегу. Передохни хоть до полудня.
Ендрек не замедлил воспользоваться советом шляхтича. Махнул через бортик. Вот чудо расчудесное! Его мешок лежал там же, с левого бока от сундука. Будто и не было страшной ночи… предательства, ужасной казни пана Стадзика, смертей Хмыза, Даника и Самоси. Студиозус закрыл глаза и вновь, словно воочию, увидел вчерашние события…
Когда он зашил рану Хватана, туго забинтовал, скорее даже спеленал, рассеченную грудь, подошли сразу трое: хромающие Цимош Беласець с паном Юржиком и держащийся за руку незнакомый воин — видно кто-то из дворни Беласцей. Снова пришлось шить, вкладывая в работу все умение, которого так не хватало недоучившемуся медикусу, бинтовать, промывать раны. Лекса не успевал драть на полосы вытащенные из коморы простыни, щипать корпию, подносить горелку: раненым, чтоб не так болело, и лекарю — смочить иглу и конский волос, залить рану.
Позже всех пришел пан Войцек. Синие глаза его горели неистовым огнем. Хоть сейчас в седло и мчать до самого Искороста, не останавливаясь и не оглядываясь.
— По-погляди, в-верно ли замотали, — сказал он, расстегивая жупан.
Скинул одежу на лавку и от резкого движения едва не свалился сам. Ендрек видел, как мертвенно побледнели щеки пана сотника, как затуманились суровые очи.
Хорошо, Лекса успел подхватить пана Шпару за плечи и бережно усадил на лавку.
— В-видишь, студиозус, — горько усмехнулся Меченый. — Дух мой сильнее тела…
Ендрек размотал тугую повязку, отнял две еловые досочки, пристроенные вдоль предплечья, и похолодел. Жевал что ли кто руку пану сотнику?
— Кто ж тебя так, пан Войцек?
— Медведицу ра-разбудил. Уг-уг-угораздило же. Чуть на го-олову не наступил. К-какому же зверю понравится?
— Пан Войцек, — похолодевшими губами произнес медикус. — Боюсь, не будет у тебя левой руки…
— Как так?! — Меченый даже заикаться перестал.
— Да ты ж лучше меня, небось, раны знаешь. Сам гляди — кости раздробленные не сложить, сухожилия не сшить… Нет у меня того умения. Да тут и десятка профессоров руттердахских мало будет. — Ендрек едва не всхлипнул. — Если и заживет, то саблю… Да что там саблю, ложку не удержишь…
Пан Войцек задумался. Долго смотрел на искалеченную руку, потом поднял взгляд на парня.
— Т-ты лечи, медикус, лечи… Выйдет — счастье. Н-нет — она ж левая. Живы будем — не помрем.
— Боюсь я, пан Войцек. Я ж не магистр, я ж студиозус третьего года…
— А ты н-не бойся. Ты скажи, студиозус, как ты себя вылечил, когда пан Вожик тебя саблей пропорол? За три дня зажило.
— Не знаю, пан Войцек, — честно отвечал Ендрек. — Просто захотел. Захотел выздороветь…
Он решительно отбросил пропитанное кровью и сукровицей полотно, взялся за искореженное предплечье.
— Я хочу, чтобы ты выздоровел, пан Войцек. Я очень сильно этого хочу…
Ендрек открыл глаза. Так и есть — пан Юржик.
— Нет в тебе сострадания, пан Юржик… — Ендрек сел, протирая заспанные глаза.
— Ну, ты уж выбирай. Или кулеш, или поспать. Ты кулеш хоровский пробовал? Раз попробуешь — потом за уши тебя не оттащишь.
— Да?
— Два! Он мне не верит! — пан Бутля огляделся по сторонам, словно ища поддержки. — Да к такому кулешу штоф горелки бы…
— Ну, извини, пан Юржик, — улыбнулся медикус. — Где там наш кулеш?
Парень спрыгнул с телеги, потянулся.
И остолбенел…
На толстом суку притулившегося обок дороги граба болтался Миролад. Босые ног не доставали до земли каких-то двух аршин. Голова с посинелым лицом склонилась к плечу, багровый язык вывалился из рта.
— Еще один…
— А ты что хотел? — жестко произнес пан Бутля. — Ежели бы не они с Квирыном, глядишь, и Стадзик живой бы остался. И Хмыз. Предателю прощенья нет.
Ендрек вздохнул:
— Ладно, пошли.
Есть как-то сразу расхотелось.
— Не грусти, студиозус! — Юржик потрепал его по плечу. — Дальше поедем не как изгои. Пани Либушка обещалась до Очеретни проводить. А на Очеретинских порогах завсегда можно к купеческому стругу пристать. Нас-то теперь мало. Заводных коней сговорились продать — вот и плата за перевоз. До самого Искороста доедем. Представь только — сидишь, за борт плюешь, а версты назад ползут и ползут.
Ендрек представил. Ему понравилось. Он повеселел и отправился следом за Юржиком к костру, где гоготали уже вперемешку хоровчане и малолужичане.
На раскачивающегося под легоньким ветром Миролада он старался не глядеть.
Глава двенадцатая,
Изрядно поредевший отряд пана Войцека встретил осень на Хоровских порогах. Тяжелый и неповоротливый струг капитана Авцея назывался нежно и красиво — «Ласточка». Длинная посудина несла две мачты — одну посередине палубы, а вторую, полого наклоненную вперед, — на носу. Черные просмоленные борта, сшитые внакрой. Высокие штевни, передний украшен вырезанной из дуба головой коня.
Корабль держал путь из Морян. Там он доходил до самого устья Стрыпы — верст на двести восточнее Таращи. Там городов и больших поселков не было, лишь маленькие рыбацкие деревушки, затерянные в длинных песчаных дюнах. Зато местные жители охотно меняли привезенные капитаном ножи, веревки, горшки, сети, изделия искусников-столяров из-под Искороста на вяленую, сушеную и соленую рыбу. На вес золота ценилась чистая, белая соль, добываемая в горах, неподалеку от того же Искороста. Моряне могли, само собой, пользоваться и своей. Для этого прокапывали узкие канавы, через которые море заливало в прилив мелкие рукава старых рек — лиманы. Остальную работу делало жаркое летнее солнце, солеварам оставалось лишь ломать подсохшую корочку, достигавшую иной раз толщины до пол-аршина, и складывать ее в корзины. Только вот беда — засоленную местной солью рыбу на западе покупали неохотно — горчит, морской водой отдает. Вот и мотался капитан Авцей — сухой, подвижный старичок с полностью седой головой и загорелой на солнце до оттенка мореного дуба кожей — туда-обратно. В один конец соль, в другой — соленую рыбу. Не считая сопутствующего товара — плодов кузнечного, гончарного и столярного ремесел.
С живым грузом он связывался неохотно. Потому и на вежливую просьбу сотника Либушки Пячкур ответил сперва столь же вежливым отказом. Других стругов не ожидалось — серпень еще, не сезон. Вот в вресне пойдут струги вверх по течению, повезут в Угорье рожь, просо, ячмень.
Пани Либушка насупилась, а потом отозвала Авцея в сторонку и что-то долго шептала в заросшее жесткими волосами ухо. Капитан ежился, поводил плечами, как лошадь, сгоняющая со спины овода подергиванием шкуры. Потом кивнул.
— Чем же ты убеждала его, пани Пячкур? — поинтересовался Войцек при прощании.
— Да так, напомнила кой-чего из прошлых лет. Как один жадный старичок не хотел бросать груз и удирать в Очеретню, под защиту стен… По чьей милости Либоруш на гаутскую стрелу напоролся… Да рассказала, сколь опасны нынче берега Стрыпы. Оба берега. До сего лета мы хоть левый берег держали под присмотром, а кочевники уж на своем творили что хотели. Теперь, по милости королей да гетманов, левый берег тоже голый. Приходи, бери что захочешь. А тут шесть сабель лишних… Вернее, пять сабель да одна мочуга. Никуда не денется Авцей. Покряхтит, а после еще благодарить будет.
Капитан и вправду кряхтел, ходил, скреб просмоленными пальцами редкий венчик волос на затылке, разговаривал с перевозчиками — то бишь с мужиками, которые струги вокруг порогов по загодя уложенным бревнам катают. Долго вздыхал. После спросил пана Войцека, сколько тот ему заплатит.
Выручка за угорских коней, приведенных в Очеретню, позволила Меченому не скупиться. Мешочек с двумя десятками серебряных корольков, нежно звякнув, лег в ладонь Авцея. Капитан даже не сразу взял в толк слова пана Войцека, что, мол, это пока задаток, а остальное получит он в Искоросте. А когда уяснил, малолужичане стали самыми дорогими гостями на «Ласточке».
Коней подняли по наклонному настилу на борт корабля и завели в открытый трюм. Ендрек поразился, увидев его. Эдакая дыра в палубе, готовый загон — для семи коней вполне хватило места. Раньше студиозус плавал на кораблях северян, все больше руттердахцев. Там судов с открытыми трюмами не строили.
Телегу разобрали. Не полностью, конечно, но сняли колеса, дышло. Кряхтя, затащили сундук — если бы не Лекса, могучий, как два карузлика сразу, пожалуй, не справились бы.
Кроме шести человек малолужичан, с паном Войцеком во главе, на «Ласточке» возвращались домой два десятка плотогонов из Угорья. Всю зиму они валят лес, в горах аж за Дерно, благо морозы на склонах Отпорных гор случаются такие, что топоры лесорубов звенят и, кажется, вот-вот искру высекут. Бревна очищают от сучьев и скатывают вниз, к верховьям Стрыпы и ее притоков — Быстрецы, Звияча и Коленца. По весне, с половодьем, реки подхватывают их и несут по течению в Искорост, Хоров, Таращу. Плотогоны ставят шалаши поверх прочно скрепленных лесин и даже костры разводят без опаски. Так и плывут… Месяц, другой плывут. Стрыпа — река неспешная. Хотя и широкая, и полноводная. А возвращаются с оказией, нанимаясь гребцами на купеческие суда. Двойная выгода: угорцы-плотогоны едут бесплатно, лишь за харчи и работу, а купцам не нужно постоянных гребцов содержать — их на пути вниз по реке пришлось бы кормить просто так.
Плотогонам повезло. Всю дорогу от Очеретни до хоровских порогов дул сильный восточный и юго-восточный ветер. Треугольный парус «Ласточки» — понимающие толк в корабельном деле называют такие паруса «косыми» — вспучивался и тащил тяжеленное судно вперед и вперед, давая возможность людям отдыхать и заниматься своими делами к вящему неудовольствию капитана, привыкшего, чтобы все были при работе.
Курс Авцей держал ближе к левому берегу. Злился и ругался почем зря. От Очеретни до Хорова река выгибалась таким манером, что прилужанский берег был отлогим — того и гляди на мель налетишь. Хотя и кормщик Яраш, и сам Авцей водную дорогу знали, как свои ладони, а все же опасались.
Рука пана Войцека стала заживать на удивление быстро. Шевелить пальцами он смог уже на третий день после Куделькиной колдобины, еще когда сговаривался с Авцеем. Ближе к Хорову он попробовал, несмотря на предостережения Ендрека, взяться за саблю. Сперва просто махал, привыкая к весу оружия, потом припоминал сложные связки: укол — защита — удар — батман. Часто останавливался, хмурился, растирал предплечье и начинал сначала.
А когда проходили хоровские пороги и бородатые артельщики поволокли струг по выглаженным до блеску бревнам-каткам, Меченый предложил Граю переведаться в учебном поединке. Ох, и красивая же схватка вышла! Противники встали друг против друга, держа по сабле в каждой руке. А потом взорвались вихрем ударов, отбивов и финтов. Плотогоны и малочисленная команда «Ласточки» — вместе с капитаном и кормщиком их насчитывалось всего шестеро — глядели, разинув рты. Качали головами укоризненно, цокали языками — порубежники рубились на боевом, незатупленном оружии. Иного ни один, ни второй не признавали.
Пан Бутля качал головой и объяснял Ендреку все движения. По его словам выходило, что к левой руке пана Войцека еще не вполне вернулась ловкость, а не то быть следопыту мелко нарубленному после первых же десятка выпадов. Однако сам пан Шпара остался доволен. Сказал, что не чаял уж и при двух руках остаться, а тут такое счастье.
— В-видно, славно в Руттердахе сту-у-удиозусов учат, коль так лечить умеешь! — улыбнулся он, что само по себе последний месяц было великой редкостью. — Что ж то… тогда ваши профессора умеют?
Ендрек не нашелся что ответить, пожал плечами. Для него самого чудесное исцеление пана Войцека явилось полнейшей неожиданностью. Как могли срастись изодранные в клочья сухожилия и мышцы, криво сложенные Беласцями, нашедшими пана Войцека, измочаленного медведем, который тоже, к слову сказать, живым не ушел? Обычно, если рана начала заживать неправильно, то ничем помочь нельзя… И никакой, самый мудрый и опытный профессор не спасет. Парень прямо так честно и сказал.
Все поудивлялись и успокоились, кроме дотошного пана Бутли, который, казалось, всему чему угодно готов был найти объяснение. Даже почему вода мокрая, а камень твердый.
Пан Юржик заявил, что в замке пана Адолика Шэраня, когда Мржек готовил страшный ритуал, он напитал кровь и плоть Ендрека своей чародейской силой. Так тряпка, оставленная в сырую погоду на дворе, становится влажной, а то и вовсе мокрой, хоть выкручивай. Итогом ритуала должна была стать смерть студиозуса, не даром Кумпяк с товарищем приготовили нож — перерезать горло. Кровь с растворенной в ней волшебной силой, пролившись на тело пана Юстына, короля нынешнего, и сделала бы из Терновского князя чародея. Но… Не сложилось. Сабля Меченого остановила Грасьяна и пролила кровь приспешника чародейского на пана Юстына. А вся сила осталась с Ендреке.
Сахон, бросая на пана Войцека взгляды поверх малинового верха шапки пани Либушки, горячо зашептал ей что-то на ухо. Командир порубежников выслушала его, не перебивая. Кивнула. Подняла голову:
— Верно ли, пан Войцек, что ты был сотником в Богорадовке?
— В-верно, пани Либушка. Как верно и то, что там сейчас сотником некий пан Либоруш Пячкур. Не ро-родственником ли тебе приходится?
Порубежница помолчала. Снова кивнула.
— Опиши-ка пана Либоруша, не сочти за труд.
— Д-добро. Опишу. Невысокий. Чернявый. Черноусый. Годков двадцать. Ну, м-м-может, чуть больше. Л-лицом на тебя похож. Пан Симон говорил, с саблей де не худо управляется. Сам не проверял, врать не берусь. Пра-авильно описал?
Либушка кивнула и, подумав, ответила на первый вопрос:
— Родственник. Братишка меньшой.
Порубежники заулыбались, по напряженному строю пробежала легкая рябь — кто-то кого-то пихнул локтем в бок.
— Он не так давно с оказией письмо присылал, — продолжила пани сотник.
— И ка-ак т-там в Богорадовке?
— Хвала Господу, спокойно.
— Рыцари-волки не тревожат?
— Так он еще в начале червня письмо писал, — пожала плечами Либушка. — Ты, пан Войцек, поди, сам еще Малые Прилужаны не покинул. Сам ведаешь, не тревожили.
— В-верно. Я бы слышал.
— Вот то ж и оно. А он про тебя тоже рассказывал… — Порубежница улыбнулась тонкими губами. — Хвалил очень.
— К-как он меня хвалить мог? — удивился Меченый и вдруг кивнул, едва сдержался, чтоб по лбу себя не хлопнуть. — Радовит! Вот болтун! Наплетет с три короба… Они, чародеи, все такие… — Он поискал глазами местного реестрового волшебника, но не нашел.
— В Хорове, — верно истолковала его взгляд Либушка. — Пан Адась Скорняга, наш польный гетман, всех реестровых чародеев собрал. Опасается, что в Выгове Контрамацию отменят… — Она вдруг встрепенулась, вспомнив о важном. — Не хочешь, пан Войцек, на своего человека поглядеть, что при телеге обретался? Поговорить, вопрос какой-никакой задать?..
— Добро. Н-не откажусь, — пан Шпара на миг оскалил зубы, не обещая ничего хорошего беглецу.
— Тогда пошли. А люди твои пускай отдохнут. Сахон!
— Здесь, пани сотник!
— С Гервасем и Аверьяном побудь с гостями. Пускай твои люди отдохнут пока, пан Войцек. Севярын!
— Слушаю, пани сотник!
— Сажай своих на конь и в разъезд.
— Слушаю, пани сотник. Арцим, Явсей, коноводов ко мне!
Пан Войцек с одобрением слушал ясные и четкие команды порубежницы, молодцеватые ответы урядников. Кивнул своим:
— Спешиваемся, односумы…
Спрыгнув с буланого, Грай бросил поводья на руки Лексе:
— Сумеешь? Тут тебе не шинок… — Порубежник злился, что раненого Хватана, с которым их связывало неполных три года службы бок о бок, пришлось оставить на попечение братьев Беласцей.
— Ты… того-этого… Не боись, — заверил его великан и сноровисто принялся распускать подпругу.
Ендрек взял повод коня пана Бутли, а тот, прихрамывая, все-таки сказывалась неглубокая, но болезненная рана от клинка предателя Гредзика, отправился вместе с Граем осматривать телегу.
— Давай, того-этого… стреножим. Пущай пасутся, — пробасил Лекса. — А сами отдохнем в холодке, приглядим. Того-этого… И волки сыты, и дело мастера боится.
Медикус до сих пор еще не привык к исковерканным поговоркам шинкаря, а потому несколько мгновений ошалело на него таращился.
— Не спи, студиозус, замерзнешь, — хлопнул его по плечу Гапей. — Я вам пособлю.
Он, весело ухмыляясь, вытащил путы из своего вьюка.
— Слыхали, как рошиоры спорили, кто больше лужичан зарубил?
— Когда? — вскинулся Ендрек. До сих пор одно упоминание угорских гусар вызывало у него дрожь и желание спрятаться в норку поглубже.
— Да уж не вчерась! — захохотал Гапей.
— Ты… того-этого… сказывай давай, — улыбнулся в кудлатую бороду шинкарь, уже догадавшись. что предстоит очередная байка. — Оно… того-этого… работать веселее.
— Верно, борода, веселее! — радостно согласился Тыковка. — Ты давай, студиозус, седла стаскивай, ты, борода, ноги вяжи коням…
— А ты, поди, сказки сказывать собрался? — прищурился Лекса.
— Да нет, борода! Я с тобой. Куда ж я денусь? Лови!
Связка кожаных ремней с петлями прыгнула в руки шинкаря словно сама собой. Закипела работа. Ендрек, в начале пути недолюбливавший ухаживать за лошадьми, с удивлением понял, что можно получать удовольствие даже от запаха конского пота, не говоря уже о тыкающихся в плечо бархатистых, теплых губах и тяжелых мордах, так и норовящих стукнуть тебя по уху.
— Так вот, односумы, слухайте! — Гапей ловко работал пальцами, не забывая оглянуться и посмотреть — здесь ли хоровские порубежники, назначенные пани Либушкой не то в помощь, не то в охрану. — Ехали как-то Жулянским трактом… Слыхали про такой?
— Обижаешь, родной, — сдержанно улыбаясь, проговорил высоченный Аверьян — выше, пожалуй, и Лексы, и пана Войцека, тоже росточком не обиженных, но гораздо уже в плечах, чем они. — С Тернова на Жулны дорога. Ее еще каменной кличут, лет сто пятьдесят назад, еще при Зориславе Ласковом, по ней в Выгов камень возили. Под Жулнами каменоломни знатные… Бараньи Лбы вроде как зовутся.
— Верно, молодец! — похвалил его Гапей. — Возьми с полки пирожок.
— Какой пирожок? — не понял Гервась.
— С маком, братишка, с маком! — захохотал Гапей. — С мясом нам ноне не по мошне.
— Со Зьмитроком при казне скоро и с капустой не по мошне будет, — угрюмо проговорил Аверьян. — Ты давай, сказывай.
— А я и сказываю! Вы ж сами перебиваете — пирожок им подавай!
— Да ты ж… — начал было Гервась, но Аверьян дернул его за рукав — мол, закройся, а то вовек сказку не услышим.
— Ехали как-то Жулянским трактом три рошиора. Во-он, навроде тех, что вы там разложили воронью на потеху. Едут, значится, и хвастают промеж собой. Один говорит: «Я в бою как саблей махну — пять реестровых лужичанских валяется!»
— Это когда ж такое… — вновь открыл рот Гервась, и опять длинный порубежник одернул его и заставил замолчать.
— Было, было, при короле Гарашке Струковиче. Ты слушай… Второй говорит: «А я еще злее в драке, почтенные мазылы. Как саблей взмахну, так десять лужичан с коня падают!» Третий только рот открыл, хотел, видно, тоже сбрехать, не поскупившись, как тут скачет порубежник трактом. Ваш ли, наш ли, не знаю, врать не буду. Только рошиоры нырь в кусты на обочине и сидят. Шапочки свои придуравушные коням на морды понадевали, а то заржут, не ровен час…
Тыковка выпрямился, потер поясницу, обвел слушателей хитрым взглядом.
— А после, как порубежник проехал, вылезли, листики сухие со штанов отряхивают… А третий, последний вдруг нос зажал и спрашивает: «А что ж от вас смердит-то так, почтенные мазылы?» А они избоченились и гордо так отвечают: «Ты не подумай, мазыл, что то от страха. То от злости!»
От громового хохота Лексы шарахнулись кони, едва не вырвавшись из рук. Ендрек боролся одновременно с пляшущим, прижавшим уши, серым пана Бутли и с желанием бросить все и схватиться за живот. Аверьян сунул кулак в бок сосредоточенно нахмурившемуся Гервасю, и через мгновение они ржали оба, как жеребчики-трехлетки. Даже оглянулись пан Юржик с урядником Сахоном и высунувшимся из-под телеги Граем. Не поняли, в чем беда, но улыбнулись за компанию.
— Ну, ты даешь, родной… Как бишь тебя?.. — вытирая слезы кулаком, проговорил Аверьян.
— Гапеем мамка нарекла, но друзья Тыковкой кличут — я не обижаюсь.
— Ну, ты даешь, Гапей. Ты б деньги мог зарабатывать сказками.
— Старым стану — буду. Ты езжай с нами. Я таких сказок много знаю — не соскучишься.
— С ними хоть так, хоть так не соскучишься, — влез шинкарь.
— Не, — помотал головой Аверьян, — не получится, родной. Служба.
— Ну, как знаешь! — не стал расстраиваться Тыковка. — Наше дело предложить. Верно, Лекса?
— А то!
— Стой, Лекса, — вдруг прищурился длинный порубежник. — Ты ж тот самый шинкарь, что в десяти верстах отсель к Выгову живет? Лекса-Бобыль, верно?
— Верно, я, — не стал спорить великан.
— Так ты теперь, выходит, с ними? Или проводить решил?
— С ними, с ними… Что мне того-этого… за развлечение в шинке сидеть? Кашу со шкварками купцам подавать? Тьфу!.. Я, могет быть, с детства сопливого мечтал странствовать. Как говорится, сколько волка не корми, а во рту слаще не станет.
— Чего? — Глаза у Аверьяна вылезли на лоб и стали словно два зейцльбержских талера.
— Да чего слышал! — хохотнул Гапей. — Не бери в голову! С ним бок о бок поездишь, не того еще наслушаешься. Как он вчера выдал про рошиоров — на чужой каравай не садись, мол. Я думал, паны Климаш с Цимошем с коней свалятся.
— А я чо? Я ничо, — скромно пожал плечами Лекса, но ни одной из своих пословиц не припомнил.
Быстро шагая, с ним приблизился пан Юржик:
— Управились?
— Ну, так долго ли, умеючи? — ответил Гапей.
— Вот и молодцы… — Пан Бутля потер синяк, оставленный навершием сабли Гредзика. — Оставайся, Гапей, с Лексой сторожить. А ты, студиозус, можешь вздремнуть в телеге. Досталось тебе этой ночью не по-детски.
Ендрек благодарно кивнул, глянул на шинкаря с Тыковкой — не обиделись ли? Не хватало еще славу командирского любимчика заполучить. В Академии он не старался набиваться профессорам в прихвостни и даже слегка гордился тем, что его наказывают и гоняют почем зря. И тут не собирался. Лекса с Гапеем не возражали. Не велика работа — сидеть на травке под деревом и глядеть, чтоб стреноженные кони не разбредались. Тут даже вздремнуть по очереди можно.
Поэтому Ендрек зашагал к телеге, сопровождаемый паном Бутлей.
— Грай все проверил, — приговаривал пан Юржик — Оси целы, тяж надорванный, так его заменить не долго. Коня для запряжки найдем… И дальше…
— А отпустят? — засомневался Ендрек.
— Да отпустят, отпустят… Сахон говорил, они тут сами с выговчанами и новым королем целоваться не спешат. Да и то представить, его так искорежило, говорят, ни один в здравом уме целоваться не полезет. Ну, и поделом…
— Зря ты так, пан Юржик, — вздохнул медикус. — Господь нас чему учит? Любить ближнего. А ты смеешься над горем человеческим.
— Ишь ты… — Бутля поджал губы, закусил ус. — Господа он припомнил. Я тех ближних люблю, кто меня любит. Вот и весь сказ. А ты припомни, как его твоей кровушкой окропить Мржек хотел. Небось он бы тебя не пожалел, а ты его…
— Я его глаза видел, — помолчав, заметил Ендрек. — Близко, близко видел. Он искренне верит, что Прилужанскому королевству под его рукой в светлое будущее дорога откроется. Верит. И выгоды своей не ищет. Вот Зьмитрок, тот так и норовит… Эх! — не договорил, махнул рукой.
— Глаза… — насмешливо протянул пан Бутля. — Я тоже хотел бы ему в глаза посмотреть. Не тогда, а сейчас. Королевство вот-вот развалится. Малые Прилужаны не сегодня, так завтра в Уховецке престол возведут да князя Януша короной увенчают. Вон Сахон сказывал, с голубиной почтой им доносят. Так урядникам не все еще расскажут… Новый великий гетман, князь люлинецкий, Твожимир за Елуч гусарские полки перебрасывает. Спроста ли? Хоровчане едва ли не отделяться удумали. Видишь, где у них теперь граница? Про Стрыпу и думать забыли, а кочевники только того и дожидаются. Лужичане лужичан за чубы таскают, а гауту — радость. А как развалится королевство, закипит междоусобица… Прикинь, что тогда начнется? Зейцльбержцы Лугу перейдут, угорцы уже сейчас нам палки в колеса ставят, а тогда открыто войну учинят. А начнут лужичанский пирог на куски кромсать, думаешь, Руттердах твой в стороне останется? Или Заречье?
— Не надо, пан Юржик, — едва ли не взмолился молодой человек. — Страшно…
— То-то и оно, что страшно. А все из-за чего?
— Из-за чего?
— Из-за гордыни! Князья уступить один другому не хотят. Ниже чести княжеской терновцы да выговчане почитают подчиниться уховецким. Вот и будем расхлебывать кровь и разор. Мы, а не князья!
— Нет, — Ендрек тряхнул головой с твердой уверенностью. — Не допустит король Юстын такого. Я ему верю. Зьмитроку не верю, а ему верю.
— Тьфу на тебя… Не принимал бы ты, студиозус, все тяготы бок о бок со мной, ей же ей подумал бы, что ты «кошкодрал».
— А думай, что хочешь, пан Юржик. Для меня не цвет знамени главное. Главное, когда друг рядом, за которого жизнь отдать не жалко.
Пан Бутля даже приостановился. Поглядел на него с уважением.
— Хорошо сказал, студиозус. Ладно, сигай в телегу. Передохни хоть до полудня.
Ендрек не замедлил воспользоваться советом шляхтича. Махнул через бортик. Вот чудо расчудесное! Его мешок лежал там же, с левого бока от сундука. Будто и не было страшной ночи… предательства, ужасной казни пана Стадзика, смертей Хмыза, Даника и Самоси. Студиозус закрыл глаза и вновь, словно воочию, увидел вчерашние события…
Когда он зашил рану Хватана, туго забинтовал, скорее даже спеленал, рассеченную грудь, подошли сразу трое: хромающие Цимош Беласець с паном Юржиком и держащийся за руку незнакомый воин — видно кто-то из дворни Беласцей. Снова пришлось шить, вкладывая в работу все умение, которого так не хватало недоучившемуся медикусу, бинтовать, промывать раны. Лекса не успевал драть на полосы вытащенные из коморы простыни, щипать корпию, подносить горелку: раненым, чтоб не так болело, и лекарю — смочить иглу и конский волос, залить рану.
Позже всех пришел пан Войцек. Синие глаза его горели неистовым огнем. Хоть сейчас в седло и мчать до самого Искороста, не останавливаясь и не оглядываясь.
— По-погляди, в-верно ли замотали, — сказал он, расстегивая жупан.
Скинул одежу на лавку и от резкого движения едва не свалился сам. Ендрек видел, как мертвенно побледнели щеки пана сотника, как затуманились суровые очи.
Хорошо, Лекса успел подхватить пана Шпару за плечи и бережно усадил на лавку.
— В-видишь, студиозус, — горько усмехнулся Меченый. — Дух мой сильнее тела…
Ендрек размотал тугую повязку, отнял две еловые досочки, пристроенные вдоль предплечья, и похолодел. Жевал что ли кто руку пану сотнику?
— Кто ж тебя так, пан Войцек?
— Медведицу ра-разбудил. Уг-уг-угораздило же. Чуть на го-олову не наступил. К-какому же зверю понравится?
— Пан Войцек, — похолодевшими губами произнес медикус. — Боюсь, не будет у тебя левой руки…
— Как так?! — Меченый даже заикаться перестал.
— Да ты ж лучше меня, небось, раны знаешь. Сам гляди — кости раздробленные не сложить, сухожилия не сшить… Нет у меня того умения. Да тут и десятка профессоров руттердахских мало будет. — Ендрек едва не всхлипнул. — Если и заживет, то саблю… Да что там саблю, ложку не удержишь…
Пан Войцек задумался. Долго смотрел на искалеченную руку, потом поднял взгляд на парня.
— Т-ты лечи, медикус, лечи… Выйдет — счастье. Н-нет — она ж левая. Живы будем — не помрем.
— Боюсь я, пан Войцек. Я ж не магистр, я ж студиозус третьего года…
— А ты н-не бойся. Ты скажи, студиозус, как ты себя вылечил, когда пан Вожик тебя саблей пропорол? За три дня зажило.
— Не знаю, пан Войцек, — честно отвечал Ендрек. — Просто захотел. Захотел выздороветь…
Он решительно отбросил пропитанное кровью и сукровицей полотно, взялся за искореженное предплечье.
— Я хочу, чтобы ты выздоровел, пан Войцек. Я очень сильно этого хочу…
* * *
— Эй, вставай, студиозус, обед проспишь! — Чьи-то цепкие пальцы вцепились ему в плечо и трясли, трясли. Без жалости и снисхождения.Ендрек открыл глаза. Так и есть — пан Юржик.
— Нет в тебе сострадания, пан Юржик… — Ендрек сел, протирая заспанные глаза.
— Ну, ты уж выбирай. Или кулеш, или поспать. Ты кулеш хоровский пробовал? Раз попробуешь — потом за уши тебя не оттащишь.
— Да?
— Два! Он мне не верит! — пан Бутля огляделся по сторонам, словно ища поддержки. — Да к такому кулешу штоф горелки бы…
— Ну, извини, пан Юржик, — улыбнулся медикус. — Где там наш кулеш?
Парень спрыгнул с телеги, потянулся.
И остолбенел…
На толстом суку притулившегося обок дороги граба болтался Миролад. Босые ног не доставали до земли каких-то двух аршин. Голова с посинелым лицом склонилась к плечу, багровый язык вывалился из рта.
— Еще один…
— А ты что хотел? — жестко произнес пан Бутля. — Ежели бы не они с Квирыном, глядишь, и Стадзик живой бы остался. И Хмыз. Предателю прощенья нет.
Ендрек вздохнул:
— Ладно, пошли.
Есть как-то сразу расхотелось.
— Не грусти, студиозус! — Юржик потрепал его по плечу. — Дальше поедем не как изгои. Пани Либушка обещалась до Очеретни проводить. А на Очеретинских порогах завсегда можно к купеческому стругу пристать. Нас-то теперь мало. Заводных коней сговорились продать — вот и плата за перевоз. До самого Искороста доедем. Представь только — сидишь, за борт плюешь, а версты назад ползут и ползут.
Ендрек представил. Ему понравилось. Он повеселел и отправился следом за Юржиком к костру, где гоготали уже вперемешку хоровчане и малолужичане.
На раскачивающегося под легоньким ветром Миролада он старался не глядеть.
Глава двенадцатая,
из которой читатель узнает много интересных сведений об особенностях речного пути по Стрыпе, о нежданной негаданной встрече старинных врагов, о пробуждающихся в миг опасности способностях и, наконец, всю правду о содержимом пресловутого сундука.
Изрядно поредевший отряд пана Войцека встретил осень на Хоровских порогах. Тяжелый и неповоротливый струг капитана Авцея назывался нежно и красиво — «Ласточка». Длинная посудина несла две мачты — одну посередине палубы, а вторую, полого наклоненную вперед, — на носу. Черные просмоленные борта, сшитые внакрой. Высокие штевни, передний украшен вырезанной из дуба головой коня.
Корабль держал путь из Морян. Там он доходил до самого устья Стрыпы — верст на двести восточнее Таращи. Там городов и больших поселков не было, лишь маленькие рыбацкие деревушки, затерянные в длинных песчаных дюнах. Зато местные жители охотно меняли привезенные капитаном ножи, веревки, горшки, сети, изделия искусников-столяров из-под Искороста на вяленую, сушеную и соленую рыбу. На вес золота ценилась чистая, белая соль, добываемая в горах, неподалеку от того же Искороста. Моряне могли, само собой, пользоваться и своей. Для этого прокапывали узкие канавы, через которые море заливало в прилив мелкие рукава старых рек — лиманы. Остальную работу делало жаркое летнее солнце, солеварам оставалось лишь ломать подсохшую корочку, достигавшую иной раз толщины до пол-аршина, и складывать ее в корзины. Только вот беда — засоленную местной солью рыбу на западе покупали неохотно — горчит, морской водой отдает. Вот и мотался капитан Авцей — сухой, подвижный старичок с полностью седой головой и загорелой на солнце до оттенка мореного дуба кожей — туда-обратно. В один конец соль, в другой — соленую рыбу. Не считая сопутствующего товара — плодов кузнечного, гончарного и столярного ремесел.
С живым грузом он связывался неохотно. Потому и на вежливую просьбу сотника Либушки Пячкур ответил сперва столь же вежливым отказом. Других стругов не ожидалось — серпень еще, не сезон. Вот в вресне пойдут струги вверх по течению, повезут в Угорье рожь, просо, ячмень.
Пани Либушка насупилась, а потом отозвала Авцея в сторонку и что-то долго шептала в заросшее жесткими волосами ухо. Капитан ежился, поводил плечами, как лошадь, сгоняющая со спины овода подергиванием шкуры. Потом кивнул.
— Чем же ты убеждала его, пани Пячкур? — поинтересовался Войцек при прощании.
— Да так, напомнила кой-чего из прошлых лет. Как один жадный старичок не хотел бросать груз и удирать в Очеретню, под защиту стен… По чьей милости Либоруш на гаутскую стрелу напоролся… Да рассказала, сколь опасны нынче берега Стрыпы. Оба берега. До сего лета мы хоть левый берег держали под присмотром, а кочевники уж на своем творили что хотели. Теперь, по милости королей да гетманов, левый берег тоже голый. Приходи, бери что захочешь. А тут шесть сабель лишних… Вернее, пять сабель да одна мочуга. Никуда не денется Авцей. Покряхтит, а после еще благодарить будет.
Капитан и вправду кряхтел, ходил, скреб просмоленными пальцами редкий венчик волос на затылке, разговаривал с перевозчиками — то бишь с мужиками, которые струги вокруг порогов по загодя уложенным бревнам катают. Долго вздыхал. После спросил пана Войцека, сколько тот ему заплатит.
Выручка за угорских коней, приведенных в Очеретню, позволила Меченому не скупиться. Мешочек с двумя десятками серебряных корольков, нежно звякнув, лег в ладонь Авцея. Капитан даже не сразу взял в толк слова пана Войцека, что, мол, это пока задаток, а остальное получит он в Искоросте. А когда уяснил, малолужичане стали самыми дорогими гостями на «Ласточке».
Коней подняли по наклонному настилу на борт корабля и завели в открытый трюм. Ендрек поразился, увидев его. Эдакая дыра в палубе, готовый загон — для семи коней вполне хватило места. Раньше студиозус плавал на кораблях северян, все больше руттердахцев. Там судов с открытыми трюмами не строили.
Телегу разобрали. Не полностью, конечно, но сняли колеса, дышло. Кряхтя, затащили сундук — если бы не Лекса, могучий, как два карузлика сразу, пожалуй, не справились бы.
Кроме шести человек малолужичан, с паном Войцеком во главе, на «Ласточке» возвращались домой два десятка плотогонов из Угорья. Всю зиму они валят лес, в горах аж за Дерно, благо морозы на склонах Отпорных гор случаются такие, что топоры лесорубов звенят и, кажется, вот-вот искру высекут. Бревна очищают от сучьев и скатывают вниз, к верховьям Стрыпы и ее притоков — Быстрецы, Звияча и Коленца. По весне, с половодьем, реки подхватывают их и несут по течению в Искорост, Хоров, Таращу. Плотогоны ставят шалаши поверх прочно скрепленных лесин и даже костры разводят без опаски. Так и плывут… Месяц, другой плывут. Стрыпа — река неспешная. Хотя и широкая, и полноводная. А возвращаются с оказией, нанимаясь гребцами на купеческие суда. Двойная выгода: угорцы-плотогоны едут бесплатно, лишь за харчи и работу, а купцам не нужно постоянных гребцов содержать — их на пути вниз по реке пришлось бы кормить просто так.
Плотогонам повезло. Всю дорогу от Очеретни до хоровских порогов дул сильный восточный и юго-восточный ветер. Треугольный парус «Ласточки» — понимающие толк в корабельном деле называют такие паруса «косыми» — вспучивался и тащил тяжеленное судно вперед и вперед, давая возможность людям отдыхать и заниматься своими делами к вящему неудовольствию капитана, привыкшего, чтобы все были при работе.
Курс Авцей держал ближе к левому берегу. Злился и ругался почем зря. От Очеретни до Хорова река выгибалась таким манером, что прилужанский берег был отлогим — того и гляди на мель налетишь. Хотя и кормщик Яраш, и сам Авцей водную дорогу знали, как свои ладони, а все же опасались.
Рука пана Войцека стала заживать на удивление быстро. Шевелить пальцами он смог уже на третий день после Куделькиной колдобины, еще когда сговаривался с Авцеем. Ближе к Хорову он попробовал, несмотря на предостережения Ендрека, взяться за саблю. Сперва просто махал, привыкая к весу оружия, потом припоминал сложные связки: укол — защита — удар — батман. Часто останавливался, хмурился, растирал предплечье и начинал сначала.
А когда проходили хоровские пороги и бородатые артельщики поволокли струг по выглаженным до блеску бревнам-каткам, Меченый предложил Граю переведаться в учебном поединке. Ох, и красивая же схватка вышла! Противники встали друг против друга, держа по сабле в каждой руке. А потом взорвались вихрем ударов, отбивов и финтов. Плотогоны и малочисленная команда «Ласточки» — вместе с капитаном и кормщиком их насчитывалось всего шестеро — глядели, разинув рты. Качали головами укоризненно, цокали языками — порубежники рубились на боевом, незатупленном оружии. Иного ни один, ни второй не признавали.
Пан Бутля качал головой и объяснял Ендреку все движения. По его словам выходило, что к левой руке пана Войцека еще не вполне вернулась ловкость, а не то быть следопыту мелко нарубленному после первых же десятка выпадов. Однако сам пан Шпара остался доволен. Сказал, что не чаял уж и при двух руках остаться, а тут такое счастье.
— В-видно, славно в Руттердахе сту-у-удиозусов учат, коль так лечить умеешь! — улыбнулся он, что само по себе последний месяц было великой редкостью. — Что ж то… тогда ваши профессора умеют?
Ендрек не нашелся что ответить, пожал плечами. Для него самого чудесное исцеление пана Войцека явилось полнейшей неожиданностью. Как могли срастись изодранные в клочья сухожилия и мышцы, криво сложенные Беласцями, нашедшими пана Войцека, измочаленного медведем, который тоже, к слову сказать, живым не ушел? Обычно, если рана начала заживать неправильно, то ничем помочь нельзя… И никакой, самый мудрый и опытный профессор не спасет. Парень прямо так честно и сказал.
Все поудивлялись и успокоились, кроме дотошного пана Бутли, который, казалось, всему чему угодно готов был найти объяснение. Даже почему вода мокрая, а камень твердый.
Пан Юржик заявил, что в замке пана Адолика Шэраня, когда Мржек готовил страшный ритуал, он напитал кровь и плоть Ендрека своей чародейской силой. Так тряпка, оставленная в сырую погоду на дворе, становится влажной, а то и вовсе мокрой, хоть выкручивай. Итогом ритуала должна была стать смерть студиозуса, не даром Кумпяк с товарищем приготовили нож — перерезать горло. Кровь с растворенной в ней волшебной силой, пролившись на тело пана Юстына, короля нынешнего, и сделала бы из Терновского князя чародея. Но… Не сложилось. Сабля Меченого остановила Грасьяна и пролила кровь приспешника чародейского на пана Юстына. А вся сила осталась с Ендреке.