Страница:
— Выпендрежник, — процедил сквозь стиснутые зубы пан Гредзик.
— Ты соси палец, соси, не отвлекайся, — добродушно отозвался пан Бутля.
— Да я… Я б его!..
— За-забыл, что о-о-он наш? — поинтересовался пан Войцек.
Пан Гредзик разочарованно вздохнул и опустил плечи, а Юржик все же пробурчал под нос:
— Жаль, что наш. Я б его и сам поучил уму-разуму.
Меченый целенаправленно вел их в ту часть торжища, где собрались торговцы из южных земель. Из Хорова, второго по величине города Великих Прилужан, почитавшегося многими едва ли не более достойным звания столицы, чем сам Выгов, и из прочего пристыпья тоже.
Все верно. Для похода на юг лучше всего подойдут кони кочевников или местные с примесью крови дикарей.
До загона с низкорослыми, злыми коньками оставалось всего ничего, когда путь им преградила огромная лужа. Откуда такая взялась? Ведь, насколько Ендрек помнил, проливных дождей не было давно. Или это под Выговом не было?
Даже решительный Войцек остановил занесенную над желтовато-коричневой поверхностью воды ногу, раздумывая: ступить, не ступить? В таких лужах, случалось, запросто сапоги теряли. Присосется подошва к глинистому дну — не вырвешься.
Рядом топтались на месте несколько шляхтичей. Обычные загорелые лица, русые чубы, закрученные усы. Похожи друг на друга. Наверняка родные братья. Они стояли, понурив головы, а перед лицом старшего, начавшего уже седеть, размахивала кулачком юная панночка. Светло-русые пряди задорно выбились из-под беличьей шапочки, курносый носик сморщился от гнева, а каблучок красного сафьянового сапога постукивал по липкому побережью водной преграды.
— А я тебе сказала, что хочу не кобылу, а жеребца!
— Да полно тебе, Ханнуся, — успокаивал ее седоватый шляхтич.
Уверенности в его голосе не слышалось. В отличие от голоса Ханнуси.
— Я сказала — жеребца! Злого, степного. Про каких батюшка рассказывал!
— Мыслимо ли дело, сестра, — попытался вмешаться другой шляхтич, помоложе первого, но с грубым шрамом через бровь и веко, от чего левый глаз казался хитро прищуренным. — Молодая панночка, да на жеребце… А не ровен час…
— За собой следи, Цимошка, — крутанулась девушка на каблучках. — Не ты в роду старший! Климаш решает! Правда, Климаш? — Теперь в ее голосе звучало такое неподдельное уважение к старшему брату, что Ендрек понял — не устоит седоватый. Скакать Ханнусе на злом степном жеребце.
Видно о том же подумал и пан Войцек. Он усмехнулся в черные усы, по старой привычке заложил большие пальцы за пояс и кивнул своим — давайте, переходите, мол, лужу вброд.
Пан Бутля недоверчиво оглядел голенища своих сапог — не перехлестнется вода через верх? Широким жестом предложил Гредзику шагнуть первым.
Пан Гредзик покачал головой:
— Пускай студиозус первым идет. Самый молодой — пусть глубину меряет.
Их препирательства не остались незамеченными. В толпе пробежал легкий смешок. В задних рядах кто-то заржал в голос.
«Сам бы окунулся в болото, гад, а потом веселись, сколько влезет», — подумал Ендрек.
Ханнуся прекратила препираться с братьями и, уперев руки в бока, с нескрываемым интересом наблюдала за мнущимися на берегу лужи паном Войцеком с товарищами.
— Эка паны нерешительные пошли в наше время, а, Климаш! — во всеуслышание обратилась она к старшему брату.
Климаш, а вслед за ним и Цимош, и еще двое безымянных братьев заулыбались, закивали, как курочки, которым хозяйка щедрой рукой сыпанула пшена.
Ендрек попытался перевести разговор в шутку. Шагнул назад, с наибольшей галантностью, на какую был способен, поклонился и прочитал стишок, сочиненный когда-то давно, еще в Руттердахе, но показавшийся настолько к месту, что должен был сойти за экспромт:
— Когда-то в Прилужанах паны,
Кичася рыцарством своим,
С плеча кидали в грязь жупаны,
Чтоб панночки прошли по ним.
Но чтоб прекраснейшая панна
Не замарала сапожок,
Я сам бы в лужу пал жупаном,
Подставив спину под шажок.
Глаза Ханнуси слегка округлились. Должно быть, не часто в окрестностях Батятичей стихотворцы показывались. Сглотнула, вздохнула. Потом фыркнула пренебрежительно:
— Ишь, выискался…
Климаш с Цимошем разом нахмурились, опустили ладони на рукоятки сабель.
Пан Войцек легонько подтолкнул медикуса в плечо:
— Шагай! — и уже в спину добавил вполголоса: — Учит его жизнь, учит… — А потом громче: — Прошу прощения, панна, и вы, панове, извините. Никто не думал вас обидеть.
— Да не стоит извинений, пан, — ответил за всех Климаш.
Выражения его лица Ендрек уже не видел, сражаясь с засасывающим подошвы сапог дном. Рядом сосредоточенно переставлял ноги пан Гредзик. За спиной кряхтел Юржик:
— Ну, ты даешь, студиозус! Скандала нам только не хватало!
Когда Меченый нагнал их, пан Бутля замолчал. То ли не хотел лишний раз напоминать Войцеку о промашке медикуса, то ли попросту решил, что проступок не стоит того, чтоб о нем много говорить.
А оставшаяся на берегу лужи панночка завороженно прошептала:
— Какой пан…
— Ты что, сестренка? — поразился Цимош. — Об рифмоплете загрустила?
— Глупый ты, Цимошка! — К Ханнусе вмиг вернулся боевой настрой. — Глупый, как тот баран! Какой рифмоплет? Тот пан, что со шрамом! Грустный. Перед которым вы хвосты поджали.
— Мы поджали? — возмущенно заявил третий брат — плечистый, с тяжелой челюстью и румянцем во всю щеку. — Да я…
— И ты, Вяслав, тоже! — не терпящим возражений тоном заявила девушка. — Мне хоть не бреши!
Она замолчала ненадолго. Братья переглянулись, пожимая плечами. Что поделаешь, мол, младшенькая, любимая, балованная…
— Климаш! — воскликнула Ханнуся, притоптывая по глине сапожком. — Ты пригласишь этого пана к нам в усадьбу!
Вот так. Не спросила, а, похоже, приказала.
— Дык, Ханнуська… — развел руками старший. — Я ж ни имени его не знаю, ни кто он есть…
— Узнаешь!
— Но, Ханнуся…
— Я сказала — узнаешь и пригласишь!
— Но…
— Климаш!
— Ханнуся…
— Климаш!!
— Но…
— Климаш!!!
— Хорошо, сестренка, узнаю…
— И пригласишь!
— И приглашу, — обреченно добавил шляхтич.
Толпа веселилась, но весельчаки старались все же скалить зубы незаметно. Знали, братья Беласци позволяют над собой глумиться только сестренке. А любой другой может и тумака отведать, а может и сабельки…
Под потолком, подвешенные за притолоку, едва заметно покачивались четыре тележных колеса. Каждое впору примерять к королевской карете. Глиняные плошки, густо расставленные по ободьям колес, отчаянно коптили, но давали достаточно света.
По засыпанному свежей золотистой соломой полу бегали подавальщицы, груженные то подносами, уставленными всяческими яствами, то башнями пустых тарелок. Седоусый внук прославившей Батятичи Явдешки не мог пожаловаться на плохой оборот. Если к завлекательному названию шинка прибавить удобное местоположение, лишь последний идиот не станет жить в достатке, откладывая ко всему прочему на черный день — то ли себе на похороны, то ли дочкам на приданое.
Идея зайти перекусить в шинок принадлежала пану Юржику. Ендрек впервые увидел этого простоватого, но без глупости, мудрого эдакой исконной деревенской мудростью, но без зауми, присущей людям ученым, шляхтича еще в одной ипостаси — в обличии гурмана.
Да и невозмутимого обычно Войцека пан Бутля поразил глубокими познаниями в деликатесах великолужичанской кухни. Поэтому они полностью и безоговорочно подчинились его опыту, доверив выбор как блюд, так и напитков.
Пан Юржик заказал сперва пива. Местного темного, как он сказал. К пиву раков, вареных в квасе с целой грудой укропа и лаврового листа. Пиво оказалось густым, крепким, в меру горьким и оставляло на языке сладковатое послевкусие. Раки поражали воображение величиной клешней — в пол-ладони взрослого человека.
Когда от красных зверей осталась лишь горка шелухи да приятный зуд на языках, а жбанчик с пивом показал дно, веснушчатая девка принесла похлебку, сваренную на обжаренных над вишневыми угольями свиных ребрышках. В играющем крупными каплями жира, словно хвост павы, бульоне, плавали щедрой рукой насыпанные кусочки моркови и корня петрушки, ломтики лука, обжаренные до золотисто-коричневого цвета, как брюшко медоносной пчелы, и пышные, словно облака, галушки. К похлебке полагались мягкие воздушные пампушки, притрушенные мелко-мелко нарубленным чесноком.
— Ну, под такое роскошество не худо бы и чарочку… — нерешительно проговорил пан Юржик, нацеливаясь ложкой в миску, а сам исподлобья наблюдавший за сотником.
Меченый помедлил мгновение-другое и кивнул. Воистину, грех не пригубить. От одних только запахов слюной захлебнуться можно.
Горелка тоже оказалась не абы какая, а настоянная на рябине. Наверняка ягоду собирали уже поздней осенью, на исходе кастрычника, когда ударил первый морозец. Оттого рябина отдала напитку благородную горечь косточки и медовую сладость мякоти. А кроме того, окрасила в красновато-рыжий, как зимний мех лисы, оттенок.
Несмотря на чарующий аромат и божественный вкус горелки, пан Гредзик от питья отказался. Приказал принести квасу с ледничку, на что пан Юржик заметил, мол, кто не пьет, часто несварением желудка после мается, и потребовал подтверждения у медикуса. Ендрек не стал кривить душой и честно признался, что подобных наук еще не проходил в Академии.
— Чего в таком разе стоит она, Академия твоя? — недоуменно пошевелил усами пан Бутля и опрокинул еще чарочку. — А ты, пан Гредзик, коль не пьешь, Хватана сменил бы, что ли?
— А чего б и нет? — не стал ерепениться Цвик. — Голубцов дождусь и пойду.
Пан Гредзик знал, о чем говорил. Может, пить горелку он и бросил после произошедшего с ним и паном Стадзиком конфуза еще в Берестянке, но в еде толк понимал не хуже самого пана Бутли.
Голубцы, принесенные все той же рыженькой подавальщицей, исходили паром на широкой мисе, разделенные на две равные горки. В одной — мясные. Рубленая свинина с бараниной и кусочками копченого сала в обертке из виноградного листа. Здесь, на юге, винную лозу сажали даже просто около домов. Она не вымерзала зимой, как в Малых Прилужанах, хотя ягоды получались не слишком вкусные — кисловатые и водянистые, — сказывались летние дожди. Во второй — нарезанная на мелкие кусочки обжаренная в сливочном масле морковь, перемешанная с луком, чесноком, петрушкой и дорогим заморским перцем, щедро обмотанная капустным листом.
— Берешь чарочку, студиозус, — доверительно понизив голос, поучал пан Юржик, — быстренько в горло, после вот это с капустой. Да разжевывай хорошенько. Это пекло нужно горлом прочувствовать. А после уж пяток виноградных, не меньше. Слышал? Не меньше пяти, а то захмелеешь!
Ендрек слушал и выполнял, поскольку добросовестно учиться привык еще в Руттердахе. Время от времени он искоса поглядывал на пана Войцека — не скажет ли: «Все, хватит!» Но пан Шпара молчал. Знай себе жевал. Не иначе за долгий путь тоже изголодался, не хуже остальных. Или задумался о чем-то, что тяготит его больше, чем пьянство пана Бутли. И все же парень решил не увлекаться чересчур горелкой. Налегал больше на закуски.
Напротив, пан Юржик уже расстегнул две верхние пуговки жупана, раскраснелся и все чаще смахивал ладонью крупные капли пота, проступающие на залысинах.
— Ну, я пойду до коновязи… — Пан Гредзик встал, одернул жупан.
— Иди, иди, — махнул рукой Юржик, а Меченый просто кивнул.
Ендрек подумал, что молодой порубежник мог уже известись, ожидая их. А то и обидеться смертельно. Сам бы студиозус обиделся бы уж точно. Пить, есть, отдыхать, а боевого товарища забыть? Нехорошо. Ну и пускай. Хватан его на дух не переносит… Ендрек решил, что обязательно нальет порубежнику и, чокнувшись глиняными чарками, выпьет с ним за дружбу.
— Надо бы и нашим собрать чего поесть… — проговорил он. — Ну, тем, что с телегою в лесу остались.
— Кулешом сыты будут, — отмахнулся Юржик, протягивая руку за очередным голубцом.
— Со-соберем, — вдруг проговорил пан Войцек, который, казалось, и не слушал, о чем разговор за столом идет. — Барышника дождемся, к-коней оплатим и соберем.
Следует заметить, что выбранных в загоне коней они так и не купили. Хозяин их, известный в Батятичах барышник Мацей Бялка, гулял, справляя рождение третьего внука. Ясное дело, за ним послали. Но сторож высказал сомнение, что Мацея удастся скоро притащить на торг, и предложил им посидеть в «Грудастой Явдешке», а он, дескать, подскажет барышнику, где сыскать выгодных покупателей.
— Угу… — не раздумывая, согласился Юржик. — Соберем, само собой. Жалко, что ли? Ты чего такой смурной, пан Войцек? Горелки выпей со мной.
— Добро. Выпью, — не стал возражать пан Шпара. — Но по последней. Годится, пан Юржик?
— Да чего тут пить? Всего-то делов… И штофа не допили до конца. На троих-то?
— Д-да ты сам его и уговорил.
— Я? Верно. Сам. Ну, ладно. По последней.
— А студиозусу хватит.
Пан Юржик вздохнул:
— Ну, хватит так хватит. Не обиделся, парень?
Ендрек помотал головой. Чего, собственно обижаться? Пить ему не хотелось. Есть, вообще-то, тоже.
— Мог бы я Хватана сменить, заместо пана Гредзика, — проговорил он.
— Сиди уж… «Сменить»! — Пан Бутля плеснул рябиновки по чаркам — себе и сотнику. — Много ты насторожишь. И коней сведут, и тебя самого могут, не ровен час… Ну, давай, пан Войцек. За удачу!
Они чокнулись. Выпили. Зажевали острым голубцом.
— Куда ты все время глядишь, пан Войцек? — вопрос Юржика прозвучал малость невнятно по причине заполненного рта.
— Да не могу вспомнить, где я его видел, — ответил Меченый, показывая глазами на гулявшего неподалеку того самого пана с бело-голубым шарфом. — Такой нос не забывается. Видел. Точно видел. А вот где — не припомню.
Ендрек повернул голову. Шляхтич, вызывающе поддерживающий князя Януша, сидел в каких-то пяти шагах, окруженный десятком приказчиков и просто завсегдатаев шинка, которым все едино с кем пить, абы наливали. Лазоревый кунтуш уже лежал на лавке, придавленный сверху отстегнутой саблей. А шляхтич перевязал шарфом голову — узел на затылке, длинные «хвосты» спадают на лопатки. Ендрек невольно улыбнулся — такой повязкой он сам украшал голову пана Стадзика, когда того зацепили бельтом по темечку в замке Шэраня. Если на торжище студиозусу запомнилось больше перекошенные в гримасе недовольства губы шляхтича, то здесь — он не мог не согласиться с паном Шпарой — в глаза прежде всего бросался нос. Длинный, вершка два, а то и побольше, раздваивающийся на кончике, как язычок гадюки. Мысленно сравнив нос незнакомого пана со змеиным жалом, Ендрек прыснул со смеху и скорее отвернулся, чтобы ненароком не оскорбить его. Не хватало еще пялиться в упор и хохотать. За меньшую обиду на поединок вызывали.
— Погоди, — полез жирными пальцами в затылок Бутля. — Что-то я слыхал про такого. Нос, нос, нос… Погоди, сейчас вспомню…
Дверь распахнулась, на мгновение ослепив ярким дневным светом всех сидящих близко ко входу. Ендрек обернулся — не Хватан ли подоспел? Это оказались Климаш и Вяслав, сердитые братья своенравной панночки. Попав в полумрак шинка, они застыли и заозирались, подслеповато щурясь. Тут же, согнувшись в почтительном поклоне, к ним подскочил хозяин «Грудастой Явдешки». Видно, братьев тут знали и дорожили их присутствием.
— Э-э-э-этих еще н-не хватало, — едва ли не прошипел Меченый.
— А ты слышал, пан Войцек… — несмело начал Ендрек, но сотник оборвал его:
— С-слышал. Вот отдам тебя им, стихоплет!
— Ты, никак, боишься, пан Войцек? — пробормотал Юржик, пренебрежительно оглядывая братьев.
Меченый сцепил зубы и засопел, но ничего не ответил, поскольку Климаш, узнав его, уже шагал к столу с радостной улыбкой.
— Покорнейше просим простить нас, панове, — седоватый Климаш приложил ладонь к сердцу, — если отрываем вас от трапезы и важной беседы.
Меченый поднялся из-за стола. Вежливо поклонился, тряхнув чернявым чубом:
— Н-не стоит извинений, панове. Н-наверняка ваше дело более важное, коли такие серьезные паны решили не пообедав сразу к нему переходить.
Климаш немного смутился, засопел, расправил светлые усы. Сказал:
— Я — пан Климаш Беласець, герба Белый Заяц. Это мой брат. Младшенький. Звать его Вяслав Беласець.
Оба брата чинно склонили головы.
— Рад познакомиться, панове. Я — п-пан Войцек. А герб мой столь незначителен, что и называть его не имеет смысла.
— Быть того не может! — протестующе вскинул ладонь Климаш. — По-моему, вы скромничаете, пан Войцек.
— У-уверяю тебя, пан Климаш…
Пан Юржик наклонился к уху Ендрека и прошептал, обдавая ярым горелчаным духом:
— Вот влип пан Войцек! Попал, как кур в ощип.
Беласци переглянулись. Нежелание Меченого назвать родовой герб их порядком смутило.
— Ну, твоя воля, пан Войцек, — нерешительно проговорил Климаш. — Я — старший в роду Беласцев. Приглашаю тебя погостить в наш маеток. Это совсем недалеко…
— П-прошу простить меня, — твердо остановил его Войцек. — Прошу п-покорнейше простить меня, пан Климаш, но не могу.
— Не обижай меня отказом, пан Войцек. Один вечер. Посидим. Горелки выпьем. У нас, Беласцей, горелка славная. Песен послушаем и сами попоем. Времена былые вспомним.
— Очень прошу простить меня, пан Климаш. Не в обиду тебе так поступаю, а по нужде великой. И рад бы принять приглашение, да не могу. Не себе сейчас принадлежу.
— Что коронная служба? — осклабился Вяслав. — Тю…
— Цыц! — прикрикнул на него старший брат. — Мы, Беласци, коронную службу уважаем. И над панами, столь бедными, что служить вынуждены, не смеемся!
Ендрек разглядел, как заиграли желваки на скулах сотника.
— Я, п-пан Климаш, н-не за жалованье служу. За совесть.
— Да кто бы сомневался, пан Войцек, но не я. Такой достойный пан за жалкое серебро служить не будет. Но не бывает такой службы коронной, чтоб денек-другой не подождала, пока шляхта отдыхает. Ты не переживай, пан Войцек, и слугам твоим места хватит. У нас, Беласцей, маеток у-у-у какой большой. И пристройки, и сараи…
Теперь настал черед пана Юржика скрипнуть зубами и побледнеть. Жилы на его шее напряглись, когда он уперся обеими руками в стол и начал вставать.
— Это — не с-слуги мои. Это — т-товарищи.
— Да я вижу, что не почтовые, — не растерялся Климаш. — Прошу прощения, панове, если обидел ненароком. Это я не со зла, — он поклонился Ендреку и пану Бутле, который снова сел на лавку и, махнув рукой, полез за остатками горелки.
— Хотя этот виршекрут, — продолжал старший Беласець, — и на почтового не вышел-то. Ишь, что удумал — девиц смущать погаными фрашками!
Ендрек хотел возмутиться, сказать, что его фрашка не поганая, а очень даже изысканная, и что он с такими учителями и знатоками тонких искусств в Руттердахе общался, что каким-то затрапезным Беласцям, имеющим одно достоинство — богатый фольварк с трудолюбивыми кметями, и присниться не могут. Но вовремя сообразил, что ничего хорошего скандалом не добьется, а только усложнит и без того нелегкое положение пана Войцека, норовящего отвертеться от назойливых хлебосолов, и засунул в рот остро пахнущую чесноком пампушку.
— А что, панна Ханнуся сильно обиделась на нашего стихотворца? — с деланной заботой осведомился пан Шпара. — Так я его сам накажу. Своей властью.
— Да что ты, пан Войцек, — губы Вяслава снова растянулись в дурацкой улыбке — малый явно уродился дубинушкой, — она и не заметила. Но наказала привести к нам в маеток тебя. В гости…
— Цыц сказал! Помолчи ты! — Климаш с силой ткнул его локтем под ребра. — Не слушай его, пан Войцек. Вяслав у нас в телесную силу весь пошел. На разум и не осталось ничего. — Младший Беласець засопел, но главе рода возражать не посмел. — Мы от чистого сердца приглашаем. Не подумай дурного…
— Что ты, пан К-климаш, и думать не смею. — Меченый поклонился еще раз (который уже?), но отвечал решительно и твердо: — Нет, п-панове. Не почтите за оскорбление. Важное д-дело у меня. Выполню его, заеду в Батятичи и расспрошу люд, где тут ваш маеток. Вот тогда и заеду, с-слово чести.
Беласцы, не сговариваясь, полезли чесать затылки, сдвинув шапки на белесые брови. Видно, прикидывали, как сообщат своенравной сестренке об отказе пана. Вообще-то они не привыкли, чтоб им перечили — ни в окрестностях Батятичей, ни в прочих землях Великих Прилужан — но против Войцека попереть если и хотелось, то что-то в глубине души не пускало. Должно быть то чувство, которое не дает сунуть пальцы в огонь или в зубья пилы на лесопилке.
Пользуясь заминкой, сотник махнул рукой пану Бутле — наливай, мол. Юржик не заставил себя упрашивать. К чему кокетничать, когда и самому выпить хочется, а тут и командир дает дозволение? Он налил четыре чарки одним движением, с сожалением заглянул в горлышко штофа, потянул носом и, убедившись, что ни капли более не осталось, не задержалось на стенках, со вздохом отставил сосуд.
— За ваше здоровье, панове! — пан Войцек поднял чарку.
— На здравие! — Пан Юржик встал из-за стола, держа свою чару в вытянутой руке.
Климаш дернул левым усом и нехотя протянул руку за горелкой. Вяслав, по всей видимости дожидающийся одобрения или неодобрения старшего бората, едва не опередил его, хватая чарку, как утопающий веревку.
— Э, нет, панове, — раздался вдруг скрипучий голос. Словно несмазанная ось телеги завертелась. — За здоровье князя Януша!
Ендрек, увидев округляющиеся глаза Беласцей, обернулся. Позади него стоял носатый пан с обмотанной бело-голубым шарфом головой и держал в руке… Нет, по виду это вполне походило на чарку, а вот размером было с пивную кружку, не меньше.
— Ну, панове! Что, боитесь?
Вяслав скривился и Ендреку на какой-то миг показалось, что он грохнет чарку об пол, а то и в лоб запустит носатому забияке. Но Климаш, как более мудрый, быстро зашептал ему на ухо. Ендрек расслышал только:
— Дурень… пей… сам пан Цециль… убьет…
— Да вы никак не желаете, панове, здоровья князю Уховецкому? — Невысокий пан Цециль поднялся на цыпочки, словно желая выглядеть повыше. Опустился на пятки. Снова поднялся. — Не хотите выпить за верного слугу короля нашего, Юстына Первого? — имя его величества он произнес с нескрываемым презрением.
— Да с чего ты взял, пан? — медленно роняя слова, ответил Войцек. — Правда, не знаком я с тобой…
— Зато я тебя узнал, Меченый, — процедил сквозь зубы носатый. — Не думал, не гадал, что увижу тебя с «желтой соплей» на рукаве…
Войцек сжал губы, прищурился, но сдержал гнев:
— Я готов выпить за здоровье пана Януша.
— Что ж не выпить за хорошего человека? — встрял Юржик. — Была б горелка.
Пан Цециль крякнул, взмахнул кулаком с зажатой чарой:
— На здравие князя Януша Уховецкого! А проклятые предатели пускай сдохнут, как псы под плетнем!!! — Размашистым движением опрокинул горелку в горло. Хэкнул. Занюхал рукавом.
Войцек и Юржик, не раздумывая, последовали его примеру. Климаш и Вяслав тоже выпили. Правда, скривились сильнее, чем от вонючей буряковки.
— Эх! Чудно! — блаженно прищурился пан Цециль, и вдруг взгляд его, мутноватый и блеклый, уперся в Ендрека.
— А ты, лайдак, чего не пил?
Неожиданно сильные пальцы вцепились парню в плечо, дернули, разворачивая на лавке. Медикус едва не свалился, нелепо взмахнул руками, хватаясь за край стола. И совершенно случайно зацепил забияку по носу…
— Ах, сукин сын! — срываясь на сипение, закричал пан Цециль.
— Оставь! — напрягшимся голосом выдохнул Войцек.
Ендрек вскочил с лавки и отпрянул. Прямо в лицо ему смотрел кончик сабли, неведомо когда выхваченной носатым паном.
— При всех вас, панове, поединка прошу у этого шмардюка, — Цециль тщательно проговаривал слова, будто опасаясь, что его не поймут.
— Да не стоит… — примирительно произнес Юржик. — Чего между собутыльниками не случается.
— Сей недоносок, козлом целованный, мне не собутыльник! — упрямо тряхнул чубом забияка.
— Так он не шляхтич даже, — продолжал уговаривать Юржик.
— Саблю нацепил, значит, может за поступки отвечать, — твердо сказал Цециль, и Ендрек даже усомнился — так ли он пьян, как прикидывается? Может, это нарочно подосланный убийца? Хотя нет, не стоит чересчур заноситься. Убийца вызвал бы пана Войцека…
— П-пан Цециль, — между тем вступил в разговор Меченый. — П-послушай, пан Цециль. Я тебя не знаю, но слыхал о тебе. Не только хорошее, но хорошего б-больше. Зачем тебе убивать парнишку, который и саблю-то в руки взял ны-нынешней весной? Это мой человек. Я за него в ответе… Вызови меня. Я от поединков никогда не бегал.
— Ты соси палец, соси, не отвлекайся, — добродушно отозвался пан Бутля.
— Да я… Я б его!..
— За-забыл, что о-о-он наш? — поинтересовался пан Войцек.
Пан Гредзик разочарованно вздохнул и опустил плечи, а Юржик все же пробурчал под нос:
— Жаль, что наш. Я б его и сам поучил уму-разуму.
Меченый целенаправленно вел их в ту часть торжища, где собрались торговцы из южных земель. Из Хорова, второго по величине города Великих Прилужан, почитавшегося многими едва ли не более достойным звания столицы, чем сам Выгов, и из прочего пристыпья тоже.
Все верно. Для похода на юг лучше всего подойдут кони кочевников или местные с примесью крови дикарей.
До загона с низкорослыми, злыми коньками оставалось всего ничего, когда путь им преградила огромная лужа. Откуда такая взялась? Ведь, насколько Ендрек помнил, проливных дождей не было давно. Или это под Выговом не было?
Даже решительный Войцек остановил занесенную над желтовато-коричневой поверхностью воды ногу, раздумывая: ступить, не ступить? В таких лужах, случалось, запросто сапоги теряли. Присосется подошва к глинистому дну — не вырвешься.
Рядом топтались на месте несколько шляхтичей. Обычные загорелые лица, русые чубы, закрученные усы. Похожи друг на друга. Наверняка родные братья. Они стояли, понурив головы, а перед лицом старшего, начавшего уже седеть, размахивала кулачком юная панночка. Светло-русые пряди задорно выбились из-под беличьей шапочки, курносый носик сморщился от гнева, а каблучок красного сафьянового сапога постукивал по липкому побережью водной преграды.
— А я тебе сказала, что хочу не кобылу, а жеребца!
— Да полно тебе, Ханнуся, — успокаивал ее седоватый шляхтич.
Уверенности в его голосе не слышалось. В отличие от голоса Ханнуси.
— Я сказала — жеребца! Злого, степного. Про каких батюшка рассказывал!
— Мыслимо ли дело, сестра, — попытался вмешаться другой шляхтич, помоложе первого, но с грубым шрамом через бровь и веко, от чего левый глаз казался хитро прищуренным. — Молодая панночка, да на жеребце… А не ровен час…
— За собой следи, Цимошка, — крутанулась девушка на каблучках. — Не ты в роду старший! Климаш решает! Правда, Климаш? — Теперь в ее голосе звучало такое неподдельное уважение к старшему брату, что Ендрек понял — не устоит седоватый. Скакать Ханнусе на злом степном жеребце.
Видно о том же подумал и пан Войцек. Он усмехнулся в черные усы, по старой привычке заложил большие пальцы за пояс и кивнул своим — давайте, переходите, мол, лужу вброд.
Пан Бутля недоверчиво оглядел голенища своих сапог — не перехлестнется вода через верх? Широким жестом предложил Гредзику шагнуть первым.
Пан Гредзик покачал головой:
— Пускай студиозус первым идет. Самый молодой — пусть глубину меряет.
Их препирательства не остались незамеченными. В толпе пробежал легкий смешок. В задних рядах кто-то заржал в голос.
«Сам бы окунулся в болото, гад, а потом веселись, сколько влезет», — подумал Ендрек.
Ханнуся прекратила препираться с братьями и, уперев руки в бока, с нескрываемым интересом наблюдала за мнущимися на берегу лужи паном Войцеком с товарищами.
— Эка паны нерешительные пошли в наше время, а, Климаш! — во всеуслышание обратилась она к старшему брату.
Климаш, а вслед за ним и Цимош, и еще двое безымянных братьев заулыбались, закивали, как курочки, которым хозяйка щедрой рукой сыпанула пшена.
Ендрек попытался перевести разговор в шутку. Шагнул назад, с наибольшей галантностью, на какую был способен, поклонился и прочитал стишок, сочиненный когда-то давно, еще в Руттердахе, но показавшийся настолько к месту, что должен был сойти за экспромт:
— Когда-то в Прилужанах паны,
Кичася рыцарством своим,
С плеча кидали в грязь жупаны,
Чтоб панночки прошли по ним.
Но чтоб прекраснейшая панна
Не замарала сапожок,
Я сам бы в лужу пал жупаном,
Подставив спину под шажок.
Глаза Ханнуси слегка округлились. Должно быть, не часто в окрестностях Батятичей стихотворцы показывались. Сглотнула, вздохнула. Потом фыркнула пренебрежительно:
— Ишь, выискался…
Климаш с Цимошем разом нахмурились, опустили ладони на рукоятки сабель.
Пан Войцек легонько подтолкнул медикуса в плечо:
— Шагай! — и уже в спину добавил вполголоса: — Учит его жизнь, учит… — А потом громче: — Прошу прощения, панна, и вы, панове, извините. Никто не думал вас обидеть.
— Да не стоит извинений, пан, — ответил за всех Климаш.
Выражения его лица Ендрек уже не видел, сражаясь с засасывающим подошвы сапог дном. Рядом сосредоточенно переставлял ноги пан Гредзик. За спиной кряхтел Юржик:
— Ну, ты даешь, студиозус! Скандала нам только не хватало!
Когда Меченый нагнал их, пан Бутля замолчал. То ли не хотел лишний раз напоминать Войцеку о промашке медикуса, то ли попросту решил, что проступок не стоит того, чтоб о нем много говорить.
А оставшаяся на берегу лужи панночка завороженно прошептала:
— Какой пан…
— Ты что, сестренка? — поразился Цимош. — Об рифмоплете загрустила?
— Глупый ты, Цимошка! — К Ханнусе вмиг вернулся боевой настрой. — Глупый, как тот баран! Какой рифмоплет? Тот пан, что со шрамом! Грустный. Перед которым вы хвосты поджали.
— Мы поджали? — возмущенно заявил третий брат — плечистый, с тяжелой челюстью и румянцем во всю щеку. — Да я…
— И ты, Вяслав, тоже! — не терпящим возражений тоном заявила девушка. — Мне хоть не бреши!
Она замолчала ненадолго. Братья переглянулись, пожимая плечами. Что поделаешь, мол, младшенькая, любимая, балованная…
— Климаш! — воскликнула Ханнуся, притоптывая по глине сапожком. — Ты пригласишь этого пана к нам в усадьбу!
Вот так. Не спросила, а, похоже, приказала.
— Дык, Ханнуська… — развел руками старший. — Я ж ни имени его не знаю, ни кто он есть…
— Узнаешь!
— Но, Ханнуся…
— Я сказала — узнаешь и пригласишь!
— Но…
— Климаш!
— Ханнуся…
— Климаш!!
— Но…
— Климаш!!!
— Хорошо, сестренка, узнаю…
— И пригласишь!
— И приглашу, — обреченно добавил шляхтич.
Толпа веселилась, но весельчаки старались все же скалить зубы незаметно. Знали, братья Беласци позволяют над собой глумиться только сестренке. А любой другой может и тумака отведать, а может и сабельки…
* * *
В шинке «Грудастая Явдешка» вовсю играла музыка. Улыбчивый парень в заячьей безрукавке елозил смычком по струнам гудка, а двое его товарищей изо всех сил дули в рожки. Давнишний менестрель, лениво полуприкрыв глаза, наблюдал из темного угла за их потугами. Покрытая темным лаком цитра стояла здесь же, заботливо накрытая куском полотна. Их время еще не пришло. Возможно, позже, ближе к ночи…Под потолком, подвешенные за притолоку, едва заметно покачивались четыре тележных колеса. Каждое впору примерять к королевской карете. Глиняные плошки, густо расставленные по ободьям колес, отчаянно коптили, но давали достаточно света.
По засыпанному свежей золотистой соломой полу бегали подавальщицы, груженные то подносами, уставленными всяческими яствами, то башнями пустых тарелок. Седоусый внук прославившей Батятичи Явдешки не мог пожаловаться на плохой оборот. Если к завлекательному названию шинка прибавить удобное местоположение, лишь последний идиот не станет жить в достатке, откладывая ко всему прочему на черный день — то ли себе на похороны, то ли дочкам на приданое.
Идея зайти перекусить в шинок принадлежала пану Юржику. Ендрек впервые увидел этого простоватого, но без глупости, мудрого эдакой исконной деревенской мудростью, но без зауми, присущей людям ученым, шляхтича еще в одной ипостаси — в обличии гурмана.
Да и невозмутимого обычно Войцека пан Бутля поразил глубокими познаниями в деликатесах великолужичанской кухни. Поэтому они полностью и безоговорочно подчинились его опыту, доверив выбор как блюд, так и напитков.
Пан Юржик заказал сперва пива. Местного темного, как он сказал. К пиву раков, вареных в квасе с целой грудой укропа и лаврового листа. Пиво оказалось густым, крепким, в меру горьким и оставляло на языке сладковатое послевкусие. Раки поражали воображение величиной клешней — в пол-ладони взрослого человека.
Когда от красных зверей осталась лишь горка шелухи да приятный зуд на языках, а жбанчик с пивом показал дно, веснушчатая девка принесла похлебку, сваренную на обжаренных над вишневыми угольями свиных ребрышках. В играющем крупными каплями жира, словно хвост павы, бульоне, плавали щедрой рукой насыпанные кусочки моркови и корня петрушки, ломтики лука, обжаренные до золотисто-коричневого цвета, как брюшко медоносной пчелы, и пышные, словно облака, галушки. К похлебке полагались мягкие воздушные пампушки, притрушенные мелко-мелко нарубленным чесноком.
— Ну, под такое роскошество не худо бы и чарочку… — нерешительно проговорил пан Юржик, нацеливаясь ложкой в миску, а сам исподлобья наблюдавший за сотником.
Меченый помедлил мгновение-другое и кивнул. Воистину, грех не пригубить. От одних только запахов слюной захлебнуться можно.
Горелка тоже оказалась не абы какая, а настоянная на рябине. Наверняка ягоду собирали уже поздней осенью, на исходе кастрычника, когда ударил первый морозец. Оттого рябина отдала напитку благородную горечь косточки и медовую сладость мякоти. А кроме того, окрасила в красновато-рыжий, как зимний мех лисы, оттенок.
Несмотря на чарующий аромат и божественный вкус горелки, пан Гредзик от питья отказался. Приказал принести квасу с ледничку, на что пан Юржик заметил, мол, кто не пьет, часто несварением желудка после мается, и потребовал подтверждения у медикуса. Ендрек не стал кривить душой и честно признался, что подобных наук еще не проходил в Академии.
— Чего в таком разе стоит она, Академия твоя? — недоуменно пошевелил усами пан Бутля и опрокинул еще чарочку. — А ты, пан Гредзик, коль не пьешь, Хватана сменил бы, что ли?
— А чего б и нет? — не стал ерепениться Цвик. — Голубцов дождусь и пойду.
Пан Гредзик знал, о чем говорил. Может, пить горелку он и бросил после произошедшего с ним и паном Стадзиком конфуза еще в Берестянке, но в еде толк понимал не хуже самого пана Бутли.
Голубцы, принесенные все той же рыженькой подавальщицей, исходили паром на широкой мисе, разделенные на две равные горки. В одной — мясные. Рубленая свинина с бараниной и кусочками копченого сала в обертке из виноградного листа. Здесь, на юге, винную лозу сажали даже просто около домов. Она не вымерзала зимой, как в Малых Прилужанах, хотя ягоды получались не слишком вкусные — кисловатые и водянистые, — сказывались летние дожди. Во второй — нарезанная на мелкие кусочки обжаренная в сливочном масле морковь, перемешанная с луком, чесноком, петрушкой и дорогим заморским перцем, щедро обмотанная капустным листом.
— Берешь чарочку, студиозус, — доверительно понизив голос, поучал пан Юржик, — быстренько в горло, после вот это с капустой. Да разжевывай хорошенько. Это пекло нужно горлом прочувствовать. А после уж пяток виноградных, не меньше. Слышал? Не меньше пяти, а то захмелеешь!
Ендрек слушал и выполнял, поскольку добросовестно учиться привык еще в Руттердахе. Время от времени он искоса поглядывал на пана Войцека — не скажет ли: «Все, хватит!» Но пан Шпара молчал. Знай себе жевал. Не иначе за долгий путь тоже изголодался, не хуже остальных. Или задумался о чем-то, что тяготит его больше, чем пьянство пана Бутли. И все же парень решил не увлекаться чересчур горелкой. Налегал больше на закуски.
Напротив, пан Юржик уже расстегнул две верхние пуговки жупана, раскраснелся и все чаще смахивал ладонью крупные капли пота, проступающие на залысинах.
— Ну, я пойду до коновязи… — Пан Гредзик встал, одернул жупан.
— Иди, иди, — махнул рукой Юржик, а Меченый просто кивнул.
Ендрек подумал, что молодой порубежник мог уже известись, ожидая их. А то и обидеться смертельно. Сам бы студиозус обиделся бы уж точно. Пить, есть, отдыхать, а боевого товарища забыть? Нехорошо. Ну и пускай. Хватан его на дух не переносит… Ендрек решил, что обязательно нальет порубежнику и, чокнувшись глиняными чарками, выпьет с ним за дружбу.
— Надо бы и нашим собрать чего поесть… — проговорил он. — Ну, тем, что с телегою в лесу остались.
— Кулешом сыты будут, — отмахнулся Юржик, протягивая руку за очередным голубцом.
— Со-соберем, — вдруг проговорил пан Войцек, который, казалось, и не слушал, о чем разговор за столом идет. — Барышника дождемся, к-коней оплатим и соберем.
Следует заметить, что выбранных в загоне коней они так и не купили. Хозяин их, известный в Батятичах барышник Мацей Бялка, гулял, справляя рождение третьего внука. Ясное дело, за ним послали. Но сторож высказал сомнение, что Мацея удастся скоро притащить на торг, и предложил им посидеть в «Грудастой Явдешке», а он, дескать, подскажет барышнику, где сыскать выгодных покупателей.
— Угу… — не раздумывая, согласился Юржик. — Соберем, само собой. Жалко, что ли? Ты чего такой смурной, пан Войцек? Горелки выпей со мной.
— Добро. Выпью, — не стал возражать пан Шпара. — Но по последней. Годится, пан Юржик?
— Да чего тут пить? Всего-то делов… И штофа не допили до конца. На троих-то?
— Д-да ты сам его и уговорил.
— Я? Верно. Сам. Ну, ладно. По последней.
— А студиозусу хватит.
Пан Юржик вздохнул:
— Ну, хватит так хватит. Не обиделся, парень?
Ендрек помотал головой. Чего, собственно обижаться? Пить ему не хотелось. Есть, вообще-то, тоже.
— Мог бы я Хватана сменить, заместо пана Гредзика, — проговорил он.
— Сиди уж… «Сменить»! — Пан Бутля плеснул рябиновки по чаркам — себе и сотнику. — Много ты насторожишь. И коней сведут, и тебя самого могут, не ровен час… Ну, давай, пан Войцек. За удачу!
Они чокнулись. Выпили. Зажевали острым голубцом.
— Куда ты все время глядишь, пан Войцек? — вопрос Юржика прозвучал малость невнятно по причине заполненного рта.
— Да не могу вспомнить, где я его видел, — ответил Меченый, показывая глазами на гулявшего неподалеку того самого пана с бело-голубым шарфом. — Такой нос не забывается. Видел. Точно видел. А вот где — не припомню.
Ендрек повернул голову. Шляхтич, вызывающе поддерживающий князя Януша, сидел в каких-то пяти шагах, окруженный десятком приказчиков и просто завсегдатаев шинка, которым все едино с кем пить, абы наливали. Лазоревый кунтуш уже лежал на лавке, придавленный сверху отстегнутой саблей. А шляхтич перевязал шарфом голову — узел на затылке, длинные «хвосты» спадают на лопатки. Ендрек невольно улыбнулся — такой повязкой он сам украшал голову пана Стадзика, когда того зацепили бельтом по темечку в замке Шэраня. Если на торжище студиозусу запомнилось больше перекошенные в гримасе недовольства губы шляхтича, то здесь — он не мог не согласиться с паном Шпарой — в глаза прежде всего бросался нос. Длинный, вершка два, а то и побольше, раздваивающийся на кончике, как язычок гадюки. Мысленно сравнив нос незнакомого пана со змеиным жалом, Ендрек прыснул со смеху и скорее отвернулся, чтобы ненароком не оскорбить его. Не хватало еще пялиться в упор и хохотать. За меньшую обиду на поединок вызывали.
— Погоди, — полез жирными пальцами в затылок Бутля. — Что-то я слыхал про такого. Нос, нос, нос… Погоди, сейчас вспомню…
Дверь распахнулась, на мгновение ослепив ярким дневным светом всех сидящих близко ко входу. Ендрек обернулся — не Хватан ли подоспел? Это оказались Климаш и Вяслав, сердитые братья своенравной панночки. Попав в полумрак шинка, они застыли и заозирались, подслеповато щурясь. Тут же, согнувшись в почтительном поклоне, к ним подскочил хозяин «Грудастой Явдешки». Видно, братьев тут знали и дорожили их присутствием.
— Э-э-э-этих еще н-не хватало, — едва ли не прошипел Меченый.
— А ты слышал, пан Войцек… — несмело начал Ендрек, но сотник оборвал его:
— С-слышал. Вот отдам тебя им, стихоплет!
— Ты, никак, боишься, пан Войцек? — пробормотал Юржик, пренебрежительно оглядывая братьев.
Меченый сцепил зубы и засопел, но ничего не ответил, поскольку Климаш, узнав его, уже шагал к столу с радостной улыбкой.
— Покорнейше просим простить нас, панове, — седоватый Климаш приложил ладонь к сердцу, — если отрываем вас от трапезы и важной беседы.
Меченый поднялся из-за стола. Вежливо поклонился, тряхнув чернявым чубом:
— Н-не стоит извинений, панове. Н-наверняка ваше дело более важное, коли такие серьезные паны решили не пообедав сразу к нему переходить.
Климаш немного смутился, засопел, расправил светлые усы. Сказал:
— Я — пан Климаш Беласець, герба Белый Заяц. Это мой брат. Младшенький. Звать его Вяслав Беласець.
Оба брата чинно склонили головы.
— Рад познакомиться, панове. Я — п-пан Войцек. А герб мой столь незначителен, что и называть его не имеет смысла.
— Быть того не может! — протестующе вскинул ладонь Климаш. — По-моему, вы скромничаете, пан Войцек.
— У-уверяю тебя, пан Климаш…
Пан Юржик наклонился к уху Ендрека и прошептал, обдавая ярым горелчаным духом:
— Вот влип пан Войцек! Попал, как кур в ощип.
Беласци переглянулись. Нежелание Меченого назвать родовой герб их порядком смутило.
— Ну, твоя воля, пан Войцек, — нерешительно проговорил Климаш. — Я — старший в роду Беласцев. Приглашаю тебя погостить в наш маеток. Это совсем недалеко…
— П-прошу простить меня, — твердо остановил его Войцек. — Прошу п-покорнейше простить меня, пан Климаш, но не могу.
— Не обижай меня отказом, пан Войцек. Один вечер. Посидим. Горелки выпьем. У нас, Беласцей, горелка славная. Песен послушаем и сами попоем. Времена былые вспомним.
— Очень прошу простить меня, пан Климаш. Не в обиду тебе так поступаю, а по нужде великой. И рад бы принять приглашение, да не могу. Не себе сейчас принадлежу.
— Что коронная служба? — осклабился Вяслав. — Тю…
— Цыц! — прикрикнул на него старший брат. — Мы, Беласци, коронную службу уважаем. И над панами, столь бедными, что служить вынуждены, не смеемся!
Ендрек разглядел, как заиграли желваки на скулах сотника.
— Я, п-пан Климаш, н-не за жалованье служу. За совесть.
— Да кто бы сомневался, пан Войцек, но не я. Такой достойный пан за жалкое серебро служить не будет. Но не бывает такой службы коронной, чтоб денек-другой не подождала, пока шляхта отдыхает. Ты не переживай, пан Войцек, и слугам твоим места хватит. У нас, Беласцей, маеток у-у-у какой большой. И пристройки, и сараи…
Теперь настал черед пана Юржика скрипнуть зубами и побледнеть. Жилы на его шее напряглись, когда он уперся обеими руками в стол и начал вставать.
— Это — не с-слуги мои. Это — т-товарищи.
— Да я вижу, что не почтовые, — не растерялся Климаш. — Прошу прощения, панове, если обидел ненароком. Это я не со зла, — он поклонился Ендреку и пану Бутле, который снова сел на лавку и, махнув рукой, полез за остатками горелки.
— Хотя этот виршекрут, — продолжал старший Беласець, — и на почтового не вышел-то. Ишь, что удумал — девиц смущать погаными фрашками!
Ендрек хотел возмутиться, сказать, что его фрашка не поганая, а очень даже изысканная, и что он с такими учителями и знатоками тонких искусств в Руттердахе общался, что каким-то затрапезным Беласцям, имеющим одно достоинство — богатый фольварк с трудолюбивыми кметями, и присниться не могут. Но вовремя сообразил, что ничего хорошего скандалом не добьется, а только усложнит и без того нелегкое положение пана Войцека, норовящего отвертеться от назойливых хлебосолов, и засунул в рот остро пахнущую чесноком пампушку.
— А что, панна Ханнуся сильно обиделась на нашего стихотворца? — с деланной заботой осведомился пан Шпара. — Так я его сам накажу. Своей властью.
— Да что ты, пан Войцек, — губы Вяслава снова растянулись в дурацкой улыбке — малый явно уродился дубинушкой, — она и не заметила. Но наказала привести к нам в маеток тебя. В гости…
— Цыц сказал! Помолчи ты! — Климаш с силой ткнул его локтем под ребра. — Не слушай его, пан Войцек. Вяслав у нас в телесную силу весь пошел. На разум и не осталось ничего. — Младший Беласець засопел, но главе рода возражать не посмел. — Мы от чистого сердца приглашаем. Не подумай дурного…
— Что ты, пан К-климаш, и думать не смею. — Меченый поклонился еще раз (который уже?), но отвечал решительно и твердо: — Нет, п-панове. Не почтите за оскорбление. Важное д-дело у меня. Выполню его, заеду в Батятичи и расспрошу люд, где тут ваш маеток. Вот тогда и заеду, с-слово чести.
Беласцы, не сговариваясь, полезли чесать затылки, сдвинув шапки на белесые брови. Видно, прикидывали, как сообщат своенравной сестренке об отказе пана. Вообще-то они не привыкли, чтоб им перечили — ни в окрестностях Батятичей, ни в прочих землях Великих Прилужан — но против Войцека попереть если и хотелось, то что-то в глубине души не пускало. Должно быть то чувство, которое не дает сунуть пальцы в огонь или в зубья пилы на лесопилке.
Пользуясь заминкой, сотник махнул рукой пану Бутле — наливай, мол. Юржик не заставил себя упрашивать. К чему кокетничать, когда и самому выпить хочется, а тут и командир дает дозволение? Он налил четыре чарки одним движением, с сожалением заглянул в горлышко штофа, потянул носом и, убедившись, что ни капли более не осталось, не задержалось на стенках, со вздохом отставил сосуд.
— За ваше здоровье, панове! — пан Войцек поднял чарку.
— На здравие! — Пан Юржик встал из-за стола, держа свою чару в вытянутой руке.
Климаш дернул левым усом и нехотя протянул руку за горелкой. Вяслав, по всей видимости дожидающийся одобрения или неодобрения старшего бората, едва не опередил его, хватая чарку, как утопающий веревку.
— Э, нет, панове, — раздался вдруг скрипучий голос. Словно несмазанная ось телеги завертелась. — За здоровье князя Януша!
Ендрек, увидев округляющиеся глаза Беласцей, обернулся. Позади него стоял носатый пан с обмотанной бело-голубым шарфом головой и держал в руке… Нет, по виду это вполне походило на чарку, а вот размером было с пивную кружку, не меньше.
— Ну, панове! Что, боитесь?
Вяслав скривился и Ендреку на какой-то миг показалось, что он грохнет чарку об пол, а то и в лоб запустит носатому забияке. Но Климаш, как более мудрый, быстро зашептал ему на ухо. Ендрек расслышал только:
— Дурень… пей… сам пан Цециль… убьет…
— Да вы никак не желаете, панове, здоровья князю Уховецкому? — Невысокий пан Цециль поднялся на цыпочки, словно желая выглядеть повыше. Опустился на пятки. Снова поднялся. — Не хотите выпить за верного слугу короля нашего, Юстына Первого? — имя его величества он произнес с нескрываемым презрением.
— Да с чего ты взял, пан? — медленно роняя слова, ответил Войцек. — Правда, не знаком я с тобой…
— Зато я тебя узнал, Меченый, — процедил сквозь зубы носатый. — Не думал, не гадал, что увижу тебя с «желтой соплей» на рукаве…
Войцек сжал губы, прищурился, но сдержал гнев:
— Я готов выпить за здоровье пана Януша.
— Что ж не выпить за хорошего человека? — встрял Юржик. — Была б горелка.
Пан Цециль крякнул, взмахнул кулаком с зажатой чарой:
— На здравие князя Януша Уховецкого! А проклятые предатели пускай сдохнут, как псы под плетнем!!! — Размашистым движением опрокинул горелку в горло. Хэкнул. Занюхал рукавом.
Войцек и Юржик, не раздумывая, последовали его примеру. Климаш и Вяслав тоже выпили. Правда, скривились сильнее, чем от вонючей буряковки.
— Эх! Чудно! — блаженно прищурился пан Цециль, и вдруг взгляд его, мутноватый и блеклый, уперся в Ендрека.
— А ты, лайдак, чего не пил?
Неожиданно сильные пальцы вцепились парню в плечо, дернули, разворачивая на лавке. Медикус едва не свалился, нелепо взмахнул руками, хватаясь за край стола. И совершенно случайно зацепил забияку по носу…
— Ах, сукин сын! — срываясь на сипение, закричал пан Цециль.
— Оставь! — напрягшимся голосом выдохнул Войцек.
Ендрек вскочил с лавки и отпрянул. Прямо в лицо ему смотрел кончик сабли, неведомо когда выхваченной носатым паном.
— При всех вас, панове, поединка прошу у этого шмардюка, — Цециль тщательно проговаривал слова, будто опасаясь, что его не поймут.
— Да не стоит… — примирительно произнес Юржик. — Чего между собутыльниками не случается.
— Сей недоносок, козлом целованный, мне не собутыльник! — упрямо тряхнул чубом забияка.
— Так он не шляхтич даже, — продолжал уговаривать Юржик.
— Саблю нацепил, значит, может за поступки отвечать, — твердо сказал Цециль, и Ендрек даже усомнился — так ли он пьян, как прикидывается? Может, это нарочно подосланный убийца? Хотя нет, не стоит чересчур заноситься. Убийца вызвал бы пана Войцека…
— П-пан Цециль, — между тем вступил в разговор Меченый. — П-послушай, пан Цециль. Я тебя не знаю, но слыхал о тебе. Не только хорошее, но хорошего б-больше. Зачем тебе убивать парнишку, который и саблю-то в руки взял ны-нынешней весной? Это мой человек. Я за него в ответе… Вызови меня. Я от поединков никогда не бегал.