Сааведра М С. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский(Часть 1)

Откровенно говоря, я думал, что это замок, и к тому же не из последних, но
если это не замок, а постоялый двор, то единственно, что я могу сделать, это
обратиться к вам с просьбой не брать с меня ничего: ведь я не имею права
нарушить устав странствующих рыцарей, а между тем я знаю наверное, - ив
доказательство могу сослаться на какой хотите роман, - что на постоялых
дворах они никогда не платили ни за ночлег, ни за что-либо еще, ибо все
должны и обязаны оказывать им радушный прием за неслыханные муки, которые
они терпят, ища приключений, ищут же они их денно и нощно, зимою и летом, в
стужу и в зной, пешие и конные, алчущие и жаждущие, не защищенные от
стихийных бедствий и изнывающие под бременем земных тягот.
- Это меня не касается, - возразил хозяин. - Платите денежки - вот вам
мой сказ, а сказки про рыцарей расскажите кому-нибудь другому. Мое дело
получить с вас за постой.
- Вы тупоумный и грубый трактирщик, - заметил Дон Кихот.
Пришпорив Росинанта и положив поперек седла копьецо, он
беспрепятственно покинул пределы постоялого двора, и даже когда отъехал на
довольно значительное расстояние, то и тут не поглядел, следует ли за ним
его оруженосец. Между тем, видя, что рыцарь уехал не расплатившись, хозяин
вознамерился получить за постой с Санчо Пансы, но тот объявил, что если его
господин не пожелал платить, то и он не заплатит, ибо он, Санчо, является
оруженосцем странствующего рыцаря и как таковой обязан придерживаться тех же
правил и установлений, что и его господин, то есть ровно ничего не платить
как в трактирах, так и на постоялых дворах. Хозяина это взорвало, и он
пригрозил, что если Санчо ему не заплатит, то он все равно свое возьмет, но
только прибегнет к такому способу, что тот не обрадуется. Санчо ему на это
ответил, что, следуя уставу рыцарского ордена, к коему принадлежит его
господин, он не заплатит ни гроша, хотя бы это стоило ему жизни, - он-де не
намерен ломать славный и древний обычай странствующих рыцарей и не желает,
чтобы будущие оруженосцы роптали на него и упрекали в нарушении столь
справедливого закона.
К умножению несчастий бедного Санчо, среди тех, кто в это время
находился на постоялом дворе, оказались четыре сеговийских сукнодела, трое
иголщиков из кордовского Потро и двое с севильской Ярмарки, - все, как на
подбор, шутники, затейники, озорники и проказники; и вот эти-то самые люди,
словно по уговору или по команде, подошли к Санчо, стащили его с осла,
повалили на хозяйское одеяло, за которым не поленился сбегать один из них, а
затем, подняв глаза и обнаружив, что навес слишком низок для задуманного ими
предприятия, решились перейти на скотный двор, коему кровлю заменял
небосвод, и там, положив Санчо на одеяло, стали резвиться и подбрасывать
его, как собаку во время карнавала.
Истошные вопли злосчастного летуна донеслись до его господина, - тот
остановился, прислушался и сначала подумал, что это какое-нибудь новое
приключение, а затем, явственно различив голос своего оруженосца, повернул
обратно, грузным галопом подскакал к постоялому двору, но, обнаружив, что
ворота заперты, с целью как-нибудь туда проникнуть решился объехать его
кругом; однако ж не успел он приблизиться к забору, коим был обнесен скотный
двор, кстати сказать,не слишком высокому, как вдруг увидел, что над его
оруженосцем измываются. На его глазах Санчо то взлетал, то опускался, и при
этом с такой быстротою и легкостью, что если бы гнев, овладевший Дон
Кихотом, в это самое мгновение утих, то он, уж верно, покатился бы со смеху.
Попытался было он перескочить с седла на забор, но он чувствовал себя таким
слабым и разбитым, что не мог даже спешиться, а потому ограничился тем, что,
не слезая с коня, принялся осыпать подбрасывавших Санчо Пансу ругательствами
и оскорблениями, которые мы не осмеливаемся здесь привести; однако летун
Санчо по-прежнему стонал, перемежая стоны мольбами и угрозами, а сорванцы
продолжали гоготать и заниматься своим делом, ибо все это на них не
действовало, - отпустили же они в конце концов Санчо только тогда, когда
устали его подбрасывать. Затем они подвели осла, усадили Санчо и накинули на
него пыльник, а сердобольная Мариторнес, видя, как он измучен, рассудила за
благо сбегать на колодец и принести ему кувшин холодной воды. Санчо взял
кувшин и уже поднес ко рту, как вдруг услышал громкие крики своего
господина:
- Сын мой Санчо, не пей воды! Сын мой, не пей воды, - она тебя погубит.
Смотри, вот животворный бальзам (тут он показал ему жестянку), прими две
капли, и я ручаюсь, что ты поправишься.
Санчо покосился на него и в ответ еще громче крикнул:
- Да разве вы забыли, ваша милость, что я не рыцарь? Или вы хотите,
чтобы я выблевал те внутренности, которые у меня еще остались после
вчерашней ночи? Пусть им лечатся бесы, а меня увольте.
Произнеся эти слова, он мигом припал к кувшину, но, уверившись после
первого же глотка, что это просто вода, не стал больше пить и попросил
Мариторнес принести ему вина, что та весьма охотно и исполнила, уплатив за
вино из своего кармана, - видно, недаром про нее говорили, будто, несмотря
на свое ремесло, какие-то христианские чувства она все же сумела в себе
сохранить. Выпив вина, Санчо тотчас же пришпорил осла, настежь распахнул
ворота и в восторге от того, что так ничего и не заплатил и все же вырвался
отсюда, - хотя эта радость омрачалась тем, что за него расплатились обычные
его поручители, то есть его же собственные бока, - выехал со двора. Впрочем,
не только бока, - хозяин позаботился о том, чтобы в уплату за ночлег пошла
его дорожная сума, но Санчо в расстройстве чувств даже не заметил этого.
После того как он уехал, хозяин вознамерился запереть ворота на засов,
однако ж мучители нашего оруженосца отговорили его: это были такие удальцы,
что не посчитались бы не только с Дон Кихотом, но и с Рыцарем Круглого
Стола.

ГЛАВА XVIII,

содержащем замечания, коими Санчо Панса поделился со своим господином
Дон Кихотом, и повествующая о разных достойных упоминания событиях

Санчо не мог даже подогнать осла, - в таком состоянии он находился,
когда подъехал к своему господину. Видя, что он так слаб и пришиблен, Дон
Кихот сказал ему:
- Теперь, добрый мой Санчо, я совершенно удостоверился, что этот замок,
то есть постоялый двор, действительно очарован. В самом деле, те, что так
жестоко над тобой насмеялись, - разве это не привидения и не выходцы с того
света? Говорю я это на том основании, что когда я глядел через забор и
наблюдал за ходом мрачной твоей трагедии, то не мог не только перескочить
через ограду, но даже сойти с коня, оттого что, по всей вероятности, был
заколдован. Клянусь честью, будь я в состоянии перескочить через забор или
спешиться, я бы за тебя отомстил этим грубиянам и лиходеям, да так, что раз
навсегда отбил бы у них охоту издеваться над людьми, хотя бы для этого мне
пришлось нарушить законы рыцарства, которые, о чем я уже неоднократно ставил
тебя в известность, дозволяют рыцарю поднимать руку на того, кто таковым не
является, лишь в случае крайней и острой необходимости, когда посягают на
его, рыцаря, жизнь и особу.
- Если б я мог, я бы и сам за себя отомстил, хоть я и не посвящен в
рыцари, да то-то и дело, что не мог. А все-таки я стою на том, что те, кто
надо мной потешался, - это не бесплотные призраки и не заколдованные, как
уверяет ваша милость, а такие же люди, как мы с вами. И у каждого из них
есть имя, - они подбрасывали меня, а сами переговаривались, и тут я узнал,
что одного зовут Педро Мартинесом, другого - Тенорьо Эрнандесом, а хозяин -
Хуан Паломеке, по прозвищу Левша. Так что, государь мой, перескочить через
забор и слезть с коня вам помешало не колдовство, а что-то другое. Все это
ясно показывает, что приключения, которых мы ищем, в конце концов приведут
нас к таким злоключениям, что мы своих не узнаем. И лучше и спокойнее было
бы нам, по моему слабому разумению, вернуться домой: теперь самая пора
жатвы, самое время заняться хозяйством, а мы с вами скитаемся как
неприкаянные и, что называется, кидаемся из огня да в полымя.
- Как плохо ты разбираешься в том, что касается рыцарства, Санчо! -
воскликнул Дон Кихот. - Молчи и наберись терпения: придет день, когда ты
воочию убедишься, сколь почетно на этом поприще подвизаться. Нет, правда,
скажи мне: что может быть выше счастья и что может сравниться с радостью
выигрывать сражения и одолевать врага? Разумеется, ничто.
- Положим, что так, хотя я этого на себе не испытывал, - отвечал Санчо.
- Я знаю одно: с тех пор, как мы стали странствующими рыцарями, или, вернее,
вы, ваша милость, - ведь у меня-то нет никаких прав на столь высокий сан, -
мы еще не выиграли ни одного сражения, если не считать сражения с бискайцем,
да и то ваша милость потеряла в этом бою пол-уха и половину шлема. Так вот с
той поры мы беспрерывно принимаем побои и получаем тумаки, а меня вдобавок
еще и подбрасывали и, как назло, какие-то заколдованные личности: ведь я им
даже отомстить не могу и так никогда и не узнаю, велико ль подлинно
удовольствие от победы над врагом, как уверяет ваша милость.
- Именно это меня и огорчает, и тебя должно огорчать, Санчо, - заметил
Дон Кихот, - однако ж в недалеком будущем я постараюсь добыть себе меч,
столь искусно сделанный, что тому, кто им владеет, не страшны никакие чары.
А может быть, даже судьба предоставит в мое распоряжение меч Амадиса, тот
самый, который служил ему в те времена, когда он именовался Рыцарем
Пламенного Меча, а это был один из лучших мечей, каким когда-либо владели
рыцари, ибо, помимо указанного свойства, он резал, как бритва, и самая
прочная или же заколдованная броня не могла перед ним устоять.
- Мне так везет в жизни, - сказал Санчо, - что если б это сбылось и
ваша милость подыскала для себя такой меч, то оказалось бы, что он может
сослужить службу и принести пользу только рыцарям, как это случилось с
бальзамом, оруженосцам же, видно, на роду написано похмелье в чужом пиру.
- Не унывай, Санчо, - сказал Дон Кихот, - скоро небо сжалится и над
тобой.
Оба продолжали беседовать в том же духе, как вдруг Дон Кихот заметил,
что навстречу им движется по дороге огромное и густое облако пыли; увидев
это облако, Дон Кихот обратился к Санчо с такими словами:
- Настал день, Санчо, когда обнаружится благодеяние, которое намерена
оказать мне судьба. В этот день, говорю я, как никогда, проявится вся мощь
моей длани и я совершу подвиги, которые будут вписаны в книгу славы на
вечные времена. Видишь ли ты, Санчо, облако пыли? Так вот, эту пыль
поднимает многочисленная и разноплеменная рать, что идет нам навстречу.
- Уж если на то пошло, так не одна, а целых две рати, - возразил Санчо,
- потому с противоположной стороны поднимается точно такое же облако пыли.
Оглянувшись, Дон Кихот убедился, что Санчо говорит правду; он
чрезвычайно обрадовался и проникся уверенностью, что войска предполагают
встретиться и сразиться на этой широкой равнине. Должно заметить, что
воображение его всечасно и неотступно преследовали битвы, чары, приключения,
всякого рода нелепости, любовные похождения, вызовы на поединок - все, о чем
пишут в рыцарских романах, и этим определялись все его поступки, вокруг
этого вращались все его помыслы, и на это он сводил все разговоры, тогда как
на самом деле пыль, которую он заметил, поднимали два больших стада овец и
баранов, двигавшиеся по дороге навстречу друг другу, но за пылью их не было
видно до тех пор, пока они не подошли совсем близко. Дон Кихот, однако, с
таким жаром доказывал, что это два войска, что Санчо в конце концов поверил
ему и сказал:
- Что же нам делать, сеньор?
- Что делать? - переспросил Дон Кихот. - Оказывать помощь и
покровительство слабым и беззащитным. Да будет тебе известно, Санчо, что
войско, которое движется нам навстречу, ведет великий император Алифанфарон,
правитель огромного острова Трапобаны {1}, а тот, что идет за нами, - это
его враг, король гарамантов {2} Пентаполин Засученный Рукав, названный так
потому, что перед боем он всегда обнажает правую руку.
- Почему же эти два сеньора так невзлюбили друг друга? - осведомился
Санчо.
- А потому, - отвечал Дон Кихот, - что Алифанфарон, закоренелый
язычник, влюбился в дочь Пентаполина, красивую, обворожительную девушку и к
тому же христианку, а отец не желает отдавать ее за языческого короля до тех
пор, пока тот не отречется от закона лжепророка Магомета и не примет
христианства.
- Ей-богу, Пентаполин совершенно прав! - воскликнул Санчо. - Я, со
своей стороны, готов сделать для него все, что могу.
- И ты поступишь как должно, Санчо, - сказал Дон Кихот, - для того
чтобы вступить в подобного рода бой, можно и не иметь рыцарского звания.
- Это я отлично понимаю, - сказал Санчо, - но только куда бы нам деть
осла, чтобы потом не искать его, когда стычка кончится? Потому, думается
мне, вряд ли кто вступал в бой, гарцуя на осле.
- Твоя правда, - заметил Дон Кихот. - Единственный выход - это бросить
его на произвол судьбы, пропадет так пропадет: ведь если мы выйдем
победителями, то у нас будет столько коней, что и Росинант не избежит
опасности получить отставку. А теперь слушай меня внимательно и смотри сюда,
- я хочу назвать тебе главных рыцарей, которые находятся в рядах этих войск.
А дабы ты их получше рассмотрел и приметил, я предлагаю удалиться вон на тот
бугорок, и оба войска, уж верно, откроются нашему взору.
Как сказано, так и сделано: Дон Кихот и Санчо въехали на холм, откуда
оба стада, которые наш рыцарь преобразил в войска, были бы хорошо видны,
когда бы поднятая ими пыль не застилала зрение и не слепила глаза; однако ж
Дон Кихот, воображению которого рисовалось то, чего он не видел и чего на
самом деле не было, заговорил громким голосом:
- Вон тот рыцарь в ярко-желтых доспехах, на щите которого изображен
венценосный лев, распростертый у ног девы, - это доблестный Лауркальк,
владелец Серебряного моста. Тот, чьи доспехи разукрашены золотыми цветами и
на щите которого по синему полю нарисованы три серебряные короны, - это
грозный Микоколемб, великий герцог Киросский. Справа от него, вон тот рыцарь
исполинского телосложения, это неустрашимый Брандабарбаран де Боличе,
повелитель трех Аравий; одежды на нем из змеиной кожи, а щитом ему служит
дверь, - предание гласит, что это одна из дверей того храма, который
разрушил Сампсон, когда он ценою собственной жизни отомстил врагам своим. А
теперь оглянись и посмотри в другую сторону: впереди другого войска -
всепобеждающий и никем не победимый Тимонель Каркахонский, повелитель Новой
Бискайи, в доспехах с синими, зелеными, белыми и желтыми полосками, и на
щите у него по желто-бурому полю нарисована золотая кошка, а под ней
написано: Мяу, - это сокращенное имя его дамы, то есть, если верить слухам,
несравненной Мяулины, дочери герцога Альфеньикена Алгарвского. Тот, под
тяжестью которого сгибается его ретивый конь, тот, у которого белоснежные
доспехи и белый щит без всякого девиза, - это недавно посвященный в рыцари
француз по имени Пьер Папен, правитель баронств Утрехтских. Тот, в доспехах,
покрытых голубою эмалью, вонзающий железные шпоры в бока полосатой и
быстроногой зебры, - это всемогущий герцог Нербийский Эспартафилард дель
Боске; на щите у него пучок спаржи и девиз, написанный по-кастильски: Следи
за моей судьбой.
Так, увлекаемый собственным воображением, отмеченным печатью его доселе
невиданного умопомешательства, он продолжал говорить без умолку и
перечислять рыцарей обеих воображаемых ратей, тут же сочиняя девизы и
прозвища и придумывая для каждого из них особый цвет и особую форму
доспехов.
- Войско, которое идет нам навстречу, составляют и образуют
многоразличные племена. Здесь можно встретить тех, что пьют сладкие воды
прославленного Ксанфа {3}; тех, что попирают массилилийские горные луга {4};
тех, что просеивают тончайшую золотую пыль счастливой Аравии; тех, что
блаженствуют на чудесных прохладных берегах светлого Фермодонта {5}; тех,
что разными способами достают золотой песок со дна Пактола {6}; изменчивых
нумидийцев; персов, славящихся своими луками и стрелами; парфян и мидян,
сражающихся на бегу; арабов с их кочевыми шатрами; скифов, славящихся как
своею жестокостью, так и белизною кожи; эфиопов с проколотыми губами, и еще
я вижу и узнаю бесчисленное множество племен, но только не могу вспомнить их
названия. В рядах другого войска находятся те, что утоляют жажду прозрачными
струями Бетиса, окаймленного оливковыми рощами; те, что моют и освежают лицо
влагою всегда полноводного и золотоносного Тахо; те, что упиваются
животворящею водою дивного Хениля; те, что попирают тартесийские долины {7}
с их тучными пажитями; те, что веселятся на Елисейских полях Хереса; богатые
ламанчцы в венках из золотых колосьев; те, что закованы в латы, - последние
потомки древних готов; те, что купаются в водах Писуэрги, славящейся
спокойным своим течением; те, что пасут стада на бескрайних лугах извилистой
Гуадианы {8}, славящейся потаенным своим руслом; дрожащие от холода в лесах
Пиренеев и осыпаемые снежными хлопьями на вершинах Апеннин, - словом, все
племена, которые населяют и наполняют собою Европу.
Господи ты боже мой, какие только страны не назвал Дон Кихот, впитавший
в себя все, что он вычитал в лживых романах, и потрясенный этим до глубины
души, какие только народы не перечислил, в мгновение ока наделив каждый из
них особыми приметами! Санчо Панса слушал Дон Кихота разинув рот, сам же от
себя не вставлял ни слова и только время от времени озирался - не видать ли
рыцарей и великанов, которых перечислял Дон Кихот, но как он никого из них
не обнаружил, то обратился к своему господину с такими словами:
- Сеньор! Верно, черт унес всех ваших великанов и рыцарей, я, по
крайней мере, их не вижу: они тоже, поди, заколдованы не хуже вчерашних
привидений.
- Как ты можешь так говорить! - воскликнул Дон Кихот. - Разве ты не
слышишь ржанья коней, трубного звука и барабанного боя?
- Я слышу только блеянье овец и баранов, - отвечал Санчо.
И точно, оба стада подошли уже совсем близко.
- Страх, овладевший тобою, Санчо, ослепляет и оглушает тебя, - заметил
Дон Кихот, - в том-то и заключается действие страха, что он приводит в
смятение наши чувства и заставляет нас принимать все предметы не за то, что
они есть на самом деле. И вот если ты так напуган, то отъезжай в сторону и
оставь меня одного, я и один сумею сделать так, чтобы победа осталась за
теми, кому я окажу помощь.
Тут он пришпорил Росинанта и, взяв копье наперевес, с быстротою молнии
спустился с холма.
Санчо кричал ему вслед:
- Воротитесь, сеньор Дон Кихот! Клянусь богом, вы нападаете на овец и
баранов. Воротитесь! Господи, и зачем только я на свет родился! В уме ли вы,
сеньор? Оглянитесь, нет тут никаких великанов, рыцарей, котов, доспехов,
щитов, ни разноцветных, ни одноцветных, ни цвета небесной лазури, ни черта
тут нет. Да что же он делает? Вот грех тяжкий!
Но Дон Кихот и не думал возвращаться назад, - как раз в это время он
громко воскликнул:
- Смелее, рыцари, - вы, что шествуете и сражаетесь под знаменами
доблестного императора Пентаполина Засученный Рукав, - следуйте за мною, и
вы увидите, какую скорую расправу учиню я над его врагом Алифанфароном
Трапобанским!
С этими словами он врезался в овечье стадо и столь отважно и столь
яростно принялся наносить удары копьем, точно это и впрямь были его
смертельные враги. Пастухи пытались остановить его; однако, уверившись, что
это ни к чему не ведет, они отвязали свои пращи и принялись услаждать его
слух свистом летящих камней величиною с кулак. Но Дон Кихот, не обращая
внимания на камни, носился взад и вперед по полю и кричал:
- Где ты, заносчивый Алифанфарон? Выходи на меня. Я - рыцарь, желающий
один на один помериться с тобою силами и лишить тебя жизни в наказание за
то, что ты чуть было не отнял жизнь у доблестного Пентаполина Гарамантского.
В это самое время голыш угодил ему в бок и вдавил два ребра. Невзвидев
света от боли, Дон Кихот вообразил, что он убит или, по меньшей мере, тяжело
ранен; но тут он вспомнил про бальзам, схватил жестянку, поднес ее ко рту и
стал вливать в себя жидкость; однако ж не успел он принять необходимую, по
его мнению, дозу, как другой снаряд, необычайно метко пущенный, угодил ему в
руку, пробил жестянку насквозь, мимоходом вышиб ему не то три, не то четыре
зуба, в том числе сколько-то коренных, и вдобавок изуродовал два пальца на
руке. И таков был первый удар и таков второй, что бедный наш рыцарь слетел с
коня. К нему подбежали пастухи и, решив, что они убили его, с величайшей
поспешностью собрали стадо, взвалили себе на плечи убитых овец, каковых
оказалось не менее семи, и без дальних размышлений тронулись в путь.
Санчо все это время пребывал на холме и, следя за безумными выходками
своего господина, рвал на себе волосы и проклинал тот день и час, когда
судьба свела его с ним. Увидев же, что Дон Кихот грянулся оземь, а пастухи
удалились, он спустился с холма, приблизился к нему и, удостоверившись, что
его отделали здорово, хотя и не до бесчувствия, сказал:
- Не говорил ли я вам, сеньор Дон Кихот, чтобы вы не вступали в бой, а
возвращались назад, потому это не войско, а стадо баранов?
- Вот на какие ухищрения и подделки способен этот гнусный волшебник,
мой враг. Знай, Санчо, что таким, как он, ничего не стоит ввести нас в
обман, и вот этот преследующий меня злодей, позавидовав славе, которую мне
предстояло стяжать в бою, превратил вражескую рать в стадо овец. Если же ты
все еще сомневаешься, Санчо, то, дабы ты разуверился и признал мою правоту,
я очень прошу тебя сделать одну вещь садись на осла и не торопясь следуй за
ними, - ты увидишь, что, отойдя на незначительное расстояние, они вновь
примут первоначальный свой вид и из баранов снова превратятся в самых
настоящих людей, в тех людей, о которых я тебе рассказывал. Но только ты
погоди, - сейчас я нуждаюсь в твоей помощи и поддержке. Подойди поближе и
посмотри, сколько мне выбили коренных и передних зубов, - по-моему, у меня
ни одного не осталось.
Санчо так близко к нему наклонился, что чуть не влез с головою в рот;
но в это самое время начал оказывать свое действие бальзам, и, как раз когда
Санчо заглянул к Дон Кихоту в рот, рыцарь наш с быстротою мушкетного
выстрела извергнул все, что было у него внутри, прямо на бороду
сердобольного оруженосца.
- Пресвятая богородица! - воскликнул Санчо. - Что же это такое? Стало
быть, бедняга смертельно ранен, коли его рвет кровью.
Однако, вглядевшись пристальнее, он по цвету, вкусу и запаху догадался,
что это не кровь, а бальзам, который Дон Кихот на его глазах пил из
жестянки; но тут Санчо почувствовал такое отвращение, что желудок у него
вывернуло наизнанку, и он облевал своего собственного господина, так что вид
у обоих был теперь хоть куда. Санчо бросился к своему ослу, чтобы достать из
сумки что-нибудь такое, чем бы можно было утереться и перевязать Дон Кихота,
но, удостоверившись, что сумки нет, пришел в бешенство; он снова разразился
проклятиями и мысленно дал себе слово бросить своего господина и
возвратиться домой, хотя бы ему пришлось отказаться и от заработанного
жалованья, и от мысли когда-нибудь сделаться правителем обещанного острова.
Дон Кихот между тем стал на ноги и, левою рукою придерживая рот, чтобы
не вылетели последние зубы, а другою взяв под уздцы Росинанта, который не
отходил ни на шаг от своего господина (такой это был верный и благонравный
конь), направился к оруженосцу; оруженосец же, поставив локоть на осла и
подперев щеку ладонью, пребывал в задумчивости. Видя, что он пригорюнился,
Дон Кихот сказал:
- Знай, Санчо, что только тот человек возвышается над другими, кто
делает больше других. Бури, которые нам пришлось пережить, - это знак того,
что скоро настанет тишина и дела наши пойдут на лад. Горе так же
недолговечно, как и радость, следственно, когда полоса невзгод тянется
слишком долго, это значит, что радость близка. Итак, да не огорчают тебя
случившиеся со мною несчастья, тем более что тебя они не коснулись.
- Как так не коснулись? - воскликнул Санчо. - А тот, кого вчера
подбрасывали на одеяле, - кто же он, по-вашему, как не родной сын моего
отца? А нынче у меня пропала сумка со всеми драгоценностями, - что же, она
чужая, а не моя?
- Как, Санчо, разве у тебя пропала сумка? - спросил Дон Кихот.
- Ну да, пропала, - отвечал Санчо.
- Значит, нам придется сегодня поголодать, - заключил Дон Кихот.
- Пришлось бы, - возразил Санчо, - когда бы на этих лугах не росли
травы, которые, как уверяет ваша милость, вам хорошо известны и которые в
таких случаях вполне удовлетворяют столь незадачливых странствующих рыцарей,
как вы, ваша милость.
- Однако, - заметил Дон Кихот, - я предпочел бы всем травам, которые
описывает Диоскорид, хотя бы и с комментариями доктора Лагуны {9}, ломоть
хлеба, даже целый каравай, и две сардинки. Как бы то ни было, садись на
своего осла, мой добрый Санчо, и следуй за мной, - господь, который всех на
свете питает, не оставит и нас, тем более что мы так ревностно ему служим, а
ведь он не оставляет и мошек, кружащихся в воздухе, и червей, живущих под
землею, и головастиков, плавающих в воде, и, по великому милосердию своему,
повелевает солнцу восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на
праведных и неправедных.
- Вашей милости больше подходит быть проповедником, нежели