Страница:
флагманскую галеру Мальтийского ордена {8} и разгромил ее, так что остались
живы на ней всего лишь три воина, да и те были тяжело ранены, но тут на
помощь к ней устремилась флагманская галера Джованни Андреа {9}, на которой
со своей ротой находился и я. И, как это в подобных случаях полагается, я
прыгнул на неприятельскую галеру, но в эту самую минуту она отделилась от
нашей, в силу чего мои солдаты не могли за мною последовать, и вышло так,
что я очутился один среди врагов, коим я не мог оказать сопротивление по
причине их многочисленности, - словом, весь израненный, я попал к ним в
плен. Как вы, вероятно, знаете, сеньоры, Улудж-Али со всею своею эскадрою
спасся, и вот я очутился у него в руках - один-единственный скорбящий из
числа стольких ликующих, один-единственный пленник из числа стольких
свободных, ибо в тот день пятнадцать тысяч христиан, гребцов на турецких
судах, обрели наконец желанную свободу.
Меня привезли в Константинополь, и тут султан Селим назначил моего
хозяина генерал-адмиралом за то, что он исполнил свой долг в этом бою и в
доказательство своей доблести привез знамя Мальтийского ордена. Спустя год,
то есть в семьдесят втором году, я, будучи гребцом на адмиральском судне,
оказался свидетелем Наваринской битвы. На моих глазах был упущен случай
захватить в гавани турецкий флот, ибо вся турецкая морская и наземная пехота
была уверена, что ее атакуют в самой гавани, и держала наготове платье и
башмаки (так турки называют свою обувь) с тем, чтобы, не дожидаясь, когда ее
разобьют, бежать сухопутьем: столь великий страх внушал ей наш флот.
Случилось, однако ж, не так - и не по вине или по небрежению нашего адмирала
{10}, но по грехам христиан и потому, что произволением и попущением божиим
всегда находятся палачи, которые нас карают. И точно: Улудж-Али отступил к
Модону, - такой есть близ Наварина остров, - и, высадив войско, укрепил вход
в гавань и просидел там до тех пор, пока сеньор дон Хуан не возвратился
вспять. Во время этого похода нашими войсками была захвачена галера
"Добыча", коей командовал сын знаменитого корсара Рыжая Борода {11}.
Захватила ее неаполитанская флагманская галера "Волчица", находившаяся под
командою бога войны и родного отца своих солдат, удачливого и непобедимого
военачальника дона Альваро де Басан, маркиза де Санта Крус. Не могу не
рассказать о том, как удалось добыть "Добычу". Сын Рыжей Бороды был жесток и
дурно обходился с пленниками, и вот как скоро гребцы увидели, что галера
"Волчица" гонится за ними и уже настигает, то все разом побросали весла и,
схватив капитана, который, находясь на галере, кричал, чтобы они дружнее
гребли, стали перебрасывать его от одной скамьи к другой, от кормы до самого
носа, и при этом так его искусали, что вскоре после того, как он оказался у
них в руках, душа его оказалась в преисподней, - столь жестоко, повторяю, он
с ними обходился и такую вызвал к себе ненависть. Мы возвратились в
Константинополь, а в следующем, семьдесят третьем, году там стало известно,
что сеньор дон Хуан взял Тунис и, очистив его от турок, передал во владение
мулею {12} Ахмету, тем самым отняв надежду вновь воцариться в Тунисе у мулея
Хамида, самого жестокого и самого храброго мавра на свете. Султан, горько
оплакивавший эту потерю, с присущим всему его роду коварством заключил мир с
венецианцами, которые желали этого еще больше, чем он, а в следующем,
семьдесят четвертом, году осадил Голету {13} и форт неподалеку от Туниса -
форт, который сеньор дон Хуан не успел достроить. Во время всех этих военных
действий я сидел за веслами и уже нисколько не надеялся на освобождение, -
во всяком случае, я не рассчитывал на выкуп, ибо положил не писать о своем
несчастье отцу.
Наконец пала Голета, пал форт, в осаде коих участвовало семьдесят пять
тысяч наемных турецких войск да более четырехсот тысяч мавров и арабов со
всей Африки, причем все это несметное войско было наделено изрядным
количеством боевых припасов и военного снаряжения и располагало изрядным
числом подкопщиков, так что довольно было каждому солдату бросить одну
только горсть земли, чтобы и Голета и форт были засыпаны. Первою пала
Голета, слывшая дотоле неприступною, - пала не по вине защитников своих,
которые сделали для ее защиты все, что могли и должны были сделать, а
потому, что рыть окопы, как показал опыт, в песках пустыни легко:
обыкновенно две пяди вглубь - и уже вода, турки же рыли на два локтя, а воды
не встретили. И вот из множества мешков с песком они соорудили столь высокий
вал, что могли господствовать над стенами крепости, осажденные же были
лишены возможности защищаться и препятствовать обстрелу с высоты.
Ходячее мнение было таково, что наши, вместо того чтобы отсиживаться в
Голете, должны были в открытом месте ожидать высадки неприятеля, но так
рассуждать можно только со стороны, тем, кому в подобных делах не
приходилось участвовать. В самом деле, в Голете и форте насчитывалось около
семи тысяч солдат, - так вот, могло ли столь малочисленное войско, какою бы
храбростью оно ни отличалось, в открытом месте сдержать натиск во много раз
превосходящих сил неприятеля? И какая крепость удержится, ниоткуда не
получая помощи, когда ее осаждает многочисленный и ожесточенный враг, да еще
сражающийся на своей земле? Напротив, многие, в том числе и я, полагали, что
уничтожение этого бича, этой губки, этой моли, без толку пожирающей огромные
средства, этого источника и средоточия зол, пригодного единственно для того,
чтобы хранить память о том, как его завоевал блаженнейшей памяти
непобедимейший Карл Пятый (точно память о нем, которая и без того есть и
будет вечною, нуждается для своего упрочения в этих камнях!), уничтожение
его, говорю я, - это знак особой милости неба к Испании, особого его
благоволения. Пал также и форт, однако туркам пришлось отвоевывать его пядь
за пядью, ибо его защитники бились до того яростно и храбро, что неприятель,
предприняв двадцать два приступа, потерял более двадцати пяти тысяч убитыми.
Из трехсот человек, оставшихся в живых, ни один не был взят в плен целым и
невредимым - явное и непреложное доказательство доблести их и мужества,
доказательство того, как стойко они оборонялись, того, что никто из них не
покинул своего поста. Сдался и еще один маленький форт или, вернее,
воздвигнутая на берегу залива башня, которую защищал дон Хуан Саногера,
валенсийский кавальеро и славный воин. Был взят в плен комендант Голеты дон
Педро Пуэртокарреро, - он сделал все от него зависящее для защиты крепости и
был так удручен ее падением, что умер с горя по дороге в Константинополь,
куда его угоняли в плен. Попал в плен также комендант форта Габриеле
Червеллон {14}, миланский дворянин, искусный строитель и отважнейший воин. В
этих двух крепостях погибло немало прекрасных людей, как, например, Пагано
Дориа {15}, кавалер ордена Иоанна Крестителя, высокой души человек,
выказавший необычайное добросердечие по отношению к брату своему, славному
Джованни Андреа Дориа. Смерть его тем более обидна, что пал он от руки
арабов, коим он доверился, как скоро убедился, что форта не отстоять, и кои
взялись доставить его, переодетого в мавританское платье, в Табарку {16} -
небольшую гавань или, вернее, поселок, принадлежащий генуэзцам, заплывающим
в эти воды на предмет добычи караллов, и вот эти самые арабы отрубили ему
голову и отнесли ее командующему турецким флотом, но тот поступил с ними
согласно нашей кастильской пословице: "Измена пригодится, а с изменником -
не водиться", - говорят, будто командующий велел повесить тех, кто принес
ему этот подарок, за то, что они не доставили Дориа живым.
Среди взятых в плен христиан - защитников форта был некто по имени дон
Педро де Агилар, родом откуда-то из Андалусии, - в форте он был знаменщиком,
и все почитали его за изрядного воина и за человека редкого ума, а кроме
того, у него были исключительные способности к стихотворству. Заговорил я о
нем потому, что волею судеб он стал рабом моего хозяина, и мы с ним
оказались на одной галере и на одной скамье. И еще до того, как мы покинули
эту гавань, помянутый кавальеро сочинил нечто вроде двух эпитафий в форме
сонета, одну - посвященную Голете, а другую - форту. Откровенно говоря, мне
бы хотелось вам их прочесть, ибо я знаю их наизусть и полагаю, что они вам
не наскучат, а скорее доставят удовольствие.
При имени дона Педро де Агилара дон Фернандо взглянул на своих
спутников, и все трое улыбнулись друг другу. Пленник совсем уже было
собрался прочитать сонеты, но один из спутников дона Фернандо прервал его:
- Прежде чем продолжать, скажите, пожалуйста, ваша милость, что сталось
с доном Педро де Агиларом, о котором вы упомянули?
- Вот что я о нем знаю, - отвечал пленник: - Два года он пробыл в
Константинополе, а затем, переодевшись арнаутом, при посредстве греческого
лазутчика бежал, но только не знаю наверное, на свободе ли он, хотя думаю,
что на свободе, - год спустя я встретил грека в Константинополе, однако же
мне не удалось его расспросить, чем кончился их побег.
- Он на свободе, - сказал кавальеро. - Ведь этот дон Педро - мой брат,
и теперь он с женой и тремя детьми в добром здравии и в довольстве проживает
в наших краях.
- Благодарю тебя, боже, за великую твою милость! - воскликнул пленник.
- По мне, нет на свете большей радости, нежели радость вновь обретенной
свободы.
- И вот еще что, - продолжал кавальеро, - я знаю сонеты моего брата.
- Так прочтите их вы, ваша милость, - сказал пленник, - уж верно, у вас
это выйдет лучше, чем у меня.
- Охотно, - сказал кавальеро. - Вот сонет, посвященный Голете:
1 ...проехал в Милан... - Оружейные заводы в Милане пользовались в то
время славой.
2 Алессандрия делла Палла - сильно укрепленная крепость на берегу реки
Танаро, в Миланском герцогстве.
3 ...герцог Альба отправляется во Фландрию. - Кровавый усмиритель
Нидерландов Фернандо Альварес Толедский, или герцог Альба, отбыл туда осенью
1567 г. во главе отборного войска из испанских отрядов, расквартированных в
Италии.
4 Графы Эгмонт и Горн - вожди оппозиционной испанскому владычеству
нидерландской знати, были казнены 5 июня 1568 г.
5 Дьего де Урбина - командир роты, в которой служил Сервантес.
6 Союз с Венецией и Испанией - лига, созданная по почину папы Пия V.
После того как турки захватили в 1571 г. остров Кипр, принадлежавший тогда
Венеции, и усилилась угроза средиземноморским владениям Венеции и Испании,
лига организовала для борьбы с турками объединенный флот. Во главе этого
флота был поставлен дон Хуан Австрийский (1547-1578), побочный сын Карла V.
7 октября 1571 г. произошла встреча турецкого и соединенного
испано-венецианского флота в Лепантском заливе у берегов Греции, где
турецкому флоту был нанесен сокрушительный удар. Доблестным участником
Лепантского боя был Сервантес (см. пролог к т. 2).
7 Улудж-Али (1508 - ок. 1580) - родом калабриец, находился на службе у
турок. За победу, одержанную им под Мальтой в 1665 г., защита которой от
нападения турецкой флотилии была поручена Карлом V мальтийскому ордену, он
получил царство Триполитанское. Принимал участие в сражении при Лепанто и
руководил операциями турецкого флота при отвоевании Туниса в 1574 г.
8 Мальтийский орден - военно-религиозный орден иоаннитов, или
госпитальеров; возник в эпоху крестовых походов. В 1530 г. испанский король
Карл V передал во владение этого ордена остров Мальту. Орден вел постоянную
борьбу с турецким флотом, стремившимся захватить остров как опорный
стратегический пункт в Средиземном море. В 1565 г. остров подвергся осаде
турецкого флота под начальством Драгута, а после его смерти - Мустафа-паши,
но с честью выдержал осаду.
9 Джованни Андреа - генуэзский военачальник, руководивший в Лепантском
сражении правым флангом соединенной эскадры.
10 ...и не по вине или по небрежению нашего адмирала... - то есть Хуана
Австрийского.
11 Корсар Рыжая Борода - турецкий пират, адмирал турецкого флота. Его
сын Гасан-паша правил Алжиром. Тут идет речь не о Гасан-паше, а о внуке
Рыжей Бороды, Магомет-бее, который и был капитаном судна, о чем рассказывает
пленник. Магомет-бей отличался крайней жестокостью.
12 Мулей - арабское слово, означающее "мой господин", "мой наставник".
Звание "мулей" присваивалось арабским халифам и лицам царского
происхождения.
13 Голета - форт, защищавший вход в Тунисскую гавань. После захвата его
испанцами в 1535 г. в нем оставлен был испанский гарнизон. Когда Венеция
заключила в 1573 г. мир с Турцией, король Филипп II направил дона Хуана
Австрийского в Голету для руководства фортификационными работами. Но
предпринятые в 1574 г. атаки со стороны турецкого флота нарушили планы
Филиппа II.
14 Габриеле Червеллон - миланский дворянин, градоправитель Туниса, был
взят турками в плен после захвата Голеты и Туниса. По освобождении из плена
служил в испанских войсках в Голландии. Умер в 1580 г. в Милане.
15 Пагано Дориа - брат Андреа Дориа, участвовал в сражении при Лепанто,
погиб при защите Голеты. Его "необычайное добросердечие" по отношению к
брату выразилось в том, что он отказался в пользу последнего от своих
огромных богатств.
16 Табарка - приморское селение на северном побережье Африки. При осаде
Туниса командующим турецким флотом был Улудж-Али (см. выше). Описанный
поступок Улудж-Али объясняется вернее всего его алчностью, а не
благородством: он был раздосадован тем, что со смертью Дориа утратил
возможность получить за него большой выкуп.
в коей следует продолжение истории пленника
Вам, кто за веру отдал жизнь свою;
Чьи души, сбросив свой покров телесный,
Взнеслись на крыльях в высший круг небесный
И днесь блаженство обрели в раю;
Вам, кто в далеком и чужом краю
Служил отчизне преданно и честно;
Кто море и пески страны окрестной
Окрасил в кровь - и вражью, и свою;
Вам не отвага - силы изменили,
И ваше поражение в борьбе
Победою считаем мы по праву.
Здесь, меж руин, вы тлеете в могиле.
Стяжав ценою гибели себе
Бессмертье в мире том, а в этом славу.
- Да, это тот самый сонет, - заметил пленник.
- А вот, если память мне не изменяет, о форте, - сказал кавальеро.
Здесь, на песке бесплодном, где во прах
Низринул башни вихрь огня и стали,
Три тысячи бойцов геройски пали,
И души их теперь на небесах.
Не ведали они, что значит страх,
И верх над ними взял бы враг едва ли,
Когда б они рубиться не устали
И не иссякла сила в их руках.
Немало бед, в горниле войн пылая,
И встарь и ныне видел этот край,
Который кровь обильно оросила,
Но никогда земля его скупая
Столь смелых душ не воссылала в рай
И тел столь закаленных не носила.
Все одобрили эти сонеты, и пленник, порадовавшись вестям о своем
товарище, продолжал рассказ:
- Итак, Голета и форт пали, и турки отдали приказ сровнять Голету с
землею (форт находился в таком состоянии, что там уже нечего было сносить),
и, чтобы ускорить и облегчить работу, с трех сторон подвели под Голету
подкоп, но что до сего времени казалось наименее прочным, то как раз и не
взлетело на воздух, а именно - старые крепостные стены, все же, что осталось
от новых укреплений, воздвигнутых Фратино {1,} мгновенно рухнуло. Наконец
эскадра с победой и славой возвратилась в Константинополь, а несколько
месяцев спустя умер хозяин мой Улудж-Али, по прозванию Улудж-Али-Фарташ, что
значит по-турецки шелудивый вероотступник, ибо таковым он был на самом деле,
турки же имеют обыкновение давать прозвища по какому-либо недостатку или же
достоинству - и это потому, что у них существует всего лишь четыре фамилии,
ведущие свое происхождение от Дома Оттоманов, тогда как прочим, повторяю,
имена и фамилии даются по их телесным недостаткам или же душевным качествам.
Так вот этот самый Шелудивый, будучи рабом султана, целых четырнадцать лет
просидел за веслами, а когда ему было уже года тридцать четыре, он, затаив
злобу на одного турка, который как-то раз на галере ударил его по лицу,
отрекся от своей веры, дабы иметь возможность отомстить обидчику.
Достоинства же его были столь велики, что он, и не прибегая к окольным
путям, которыми приближенные султана обыкновенно пользуются, стал королем
алжирским, а затем генерал-адмиралом, то есть занял третью по степени
важности должность во всей империи. Родом он был из Калабрии, сердце имел
доброе и со своими рабами обходился по-человечески, а рабов у него было три
тысячи, и после его смерти, согласно оставленному им завещанию, их
распределили между султаном, который почитается наследником любого из
умерших своих подданных и получает равную с сыновьями покойного долю, и
вероотступниками, состоявшими у Улудж-Али на службе. Я же достался одному
вероотступнику родом из Венеции, - он был юнгой на корабле, когда его
захватил в плен Улудж-Али, и вскоре он уже вошел к Улудж-Али в доверие,
сделался одним из любимых его советников, а в конце концов превратился в
самого жестокого вероотступника, которого когда-либо видел свет. Звали его
Гасан Ага {2}, и стал он весьма богат, и стал он королем Алжира. С ним я и
отбыл туда из Константинополя, отбыл не без удовольствия, ибо Алжир совсем
близко от Испании, - впрочем, я никому не собирался писать о своей недоле, я
только надеялся, что в Алжире судьба будет ко мне благосклоннее, нежели в
Константинополе, где я тысячу раз пытался бежать - и все неудачно. Так вот,
в Алжире я рассчитывал найти иные способы осуществления того, о чем я так
мечтал, ибо надежда обрести свободу никогда не оставляла меня, и если то,
что я замышлял, обдумывал и приводил в исполнение, успеха не имело, я не
падал духом и тотчас цеплялся и хватался за какую-нибудь другую надежду,
пусть слабую и непрочную. Это меня поддерживало в алжирском остроге, или,
как его называют турки, банья, куда сажают пленных христиан - как рабов
короля и некоторых частных лиц, так и рабов алмахзана, то есть рабов
городского совета, которых посылают на работы по благоустройству города и на
всякие другие работы и которым особенно трудно выйти на свободу, ибо они
принадлежат общине, но не отдельным лицам, так что если б даже они и достали
себе выкуп, то все равно им не с кем было бы начать переговоры. В этих
тюрьмах, как я уже сказал, содержатся рабы и некоторых частных лиц из
местных жителей, преимущественно такие, за которых надеются получить выкуп,
ибо здесь их работать не приневоливают, а глядят за ними в оба до тех пор,
пока не придет выкуп. Так же точно и рабов короля, за которых ждут выкуп,
посылают на работы вместе со всеми, только если выкуп запаздывает; в сем
случае для того, чтобы они более решительно добивались выкупа, их принуждают
работать и посылают вместе с прочими рубить лес, а это труд нелегкий.
Я тоже оказался в числе выкупных, ибо когда стало известно, что я
капитан, то, сколько я ни уверял, что средства мои весьма скромны и что
имущества у меня никакого нет, все же я был отнесен к разряду дворян и
выкупных пленников. Меня заковали в цепи - не столько для того, чтобы легче
было меня сторожить, сколько в знак того, что я выкупной, и так я жил в этом
банья вместе с многими другими дворянами и знатными людьми, которые
значились как выкупные и в качестве таковых здесь содержались. И хотя порою,
а вернее, почти все время, нас мучили голод и холод, но еще больше нас
мучило то, что мы на каждом шагу видели и слышали, как хозяин мой совершает
по отношению к христианам невиданные и неслыханные жестокости. Каждый день
он кого-нибудь вешал, другого сажал на кол, третьему отрезал уши, - и все по
самому ничтожному поводу, а то и вовсе без всякого повода, так что сами
турки понимали, что это жестокость ради жестокости и что он
человеконенавистник по своей природе. Единственно, с кем он хорошо
обходился, это с одним испанским солдатом, неким Сааведра {3}, - тот
проделывал такие вещи, что турки долго его не забудут, и все для того, чтобы
вырваться на свободу, однако ж хозяин мой ни разу сам его не ударил, не
приказал избить его и не сказал ему худого слова, а между тем мы боялись,
что нашего товарища за самую невинную из его проделок посадят на кол, да он
и сам не раз этого опасался. И если б мне позволило время, я бы вам кое-что
рассказал о подвигах этого солдата, и рассказ о них показался бы вам гораздо
более занимательным и удивления достойным, нежели моя история.
Ну так вот: во двор нашего острога выходили окна дома одного богатого и
знатного мавра, причем окна эти, как обыкновенно у мавров, скорее напоминали
щелки, нежели окна, а в довершение всего на них висели отменно плотные,
непроницаемые занавески. Случилось, однако ж, так, что, когда в один
прекрасный день я и еще трое моих товарищей, оставшись одни, - ибо другие
христиане ушли на работу, - от нечего делать пытались прыгать в кандалах на
крыльце нашего острога, я невзначай поднял глаза и увидел, что в одном из
этих завешенных окошек показалась тростинка, к коей был привязан платок, и
тростинка эта двигалась и раскачивалась, точно это был знак, чтобы мы ее
взяли. Посмотрели мы на нее, и наконец один из нас пошел поглядеть, бросят
ли ему тростинку и что будет дальше, но как скоро он приблизился, тростинку
подняли и махнули ею вправо и влево, словно отрицательно покачав головой.
Возвратился христианин, и тростинка снова спустилась и стала раскачиваться,
как прежде. Пошел второй мой товарищ, но и с ним случилось то же, что с
первым. Наконец пошел третий, и с ним приключилось то же, что и с первыми
двумя. Тогда и я решился попытать счастья, и только стал под окном, как
кто-то выпустил тростинку из рук, и она упала на тюремный двор прямо к моим
ногам. Я поспешил отвязать платок, и в узелке, который я на нем обнаружил,
оказалось десять сиани, то есть десять золотых монет низкой пробы: монеты
эти имеют хождение у мавров, и каждая из них равна десяти нашим реалам.
Нечего и говорить, какое удовольствие доставила мне эта находка, как я был
рад и как я терялся в догадках - кто мог оказать нам это благодеяние, то
есть, собственно, мне, ибо тростинку никому не желали спускать, кроме меня,
а это был явный знак, что подарок предназначается мне. Я спрятал монетки,
сломал тростинку, снова поднялся на крыльцо, взглянул на окно и увидел, что
чья-то белоснежная ручка отворила окно и сейчас же захлопнула. Тут мы
наконец сообразили и догадались, что одарила нас женщина из этого дома, и,
дабы выразить ей свою признательность, мы, по мавританскому обычаю, сделали
ей селям, то есть опустили голову, склонили стан и сложили на груди руки. Не
в долгом времени из окна спустили тростниковый крестик и тотчас подняли.
Знак этот указывал как будто на то, что там живет пленница-христианка и что
это она облагодетельствовала нас, однако ж белизна ее руки и браслеты нас
разуверили, и мы решили, что это, очевидно, христианка-вероотступница, а на
вероотступницах мавры часто женятся, да еще и почитают это за счастье, ибо
ставят их выше своих соплеменниц. Эти наши соображения были весьма далеки от
истины, но с тех пор мы, точно кораблеводители, чьи взоры прикованы к
северу, только и делали, что смотрели на окно, в котором путеводною звездою
нам блеснула тростинка, однако ж прошло две недели, а ни тростинки, ни руки,
ни какого-либо другого знака не было видно. И хотя все это время мы всячески
пытались разведать, кто живет в этом доме и нет ли там
христианки-вероотступницы, однако ж толком никто нам ничего не мог сказать,
кроме того, что там живет богатый и знатный мавр по имени Хаджи Мурат,
бывший комендант Аль-Баты {4}, каковую должность мавры признают за одну из
самых почетных. И вот, когда мы совершенно не рассчитывали, что на нас снова
посыплется дождь сиани, нежданно-негаданно вновь показалась тростинка, а на
ней опять платок с еще более толстым узлом, и случилось это, как и в прошлый
раз, когда во всем банья никого, кроме нас, не было. Мы произвели все тот же
опыт: прежде меня подошли трое моих товарищей, но тростинка никому из них в
руки не далась - бросили ее только тогда, когда приблизился я. Я развязал
узелок и обнаружил сорок испанских золотых и письмо, написанное по-арабски,
с большим крестом в конце. Я поцеловал крест, спрятал золотые, возвратился
на крыльцо, мы проделали наш селям, в окне снова показалась рука, я сделал
знак, что прочитаю письмо, окно захлопнулось. Случай этот поразил и
обрадовал нас, по-арабски же мы не разумели, и, как ни велико было наше
желание узнать, что это письмо в себе заключает, однако ж найти кого-нибудь,
кто бы нам его прочитал, было весьма затруднительно. В конце концов я
решился открыться одному вероотступнику родом из Мурсии: он неукоснительно
изъявлял мне свою преданность, а я был посвящен в такие его дела, что он,
думалось мне, не осмелится выдать мою тайну. Надобно знать, что некоторые
вероотступники, имеющие намерение возвратиться в христианские земли,
обыкновенно запасаются письмами от знатных пленников, в которых пленники в
той или иной форме удостоверяют, что такой-то вероотступник - человек
порядочный, что с христианами он всегда обходился хорошо и собирался бежать
при первой возможности. Иные достают эти свидетельства с хорошей целью, иные
же - на всякий случай и не без задней мысли: в то время как они грабят
христианские земли, им случается заблудиться и попасть в плен, и вот тут-то
живы на ней всего лишь три воина, да и те были тяжело ранены, но тут на
помощь к ней устремилась флагманская галера Джованни Андреа {9}, на которой
со своей ротой находился и я. И, как это в подобных случаях полагается, я
прыгнул на неприятельскую галеру, но в эту самую минуту она отделилась от
нашей, в силу чего мои солдаты не могли за мною последовать, и вышло так,
что я очутился один среди врагов, коим я не мог оказать сопротивление по
причине их многочисленности, - словом, весь израненный, я попал к ним в
плен. Как вы, вероятно, знаете, сеньоры, Улудж-Али со всею своею эскадрою
спасся, и вот я очутился у него в руках - один-единственный скорбящий из
числа стольких ликующих, один-единственный пленник из числа стольких
свободных, ибо в тот день пятнадцать тысяч христиан, гребцов на турецких
судах, обрели наконец желанную свободу.
Меня привезли в Константинополь, и тут султан Селим назначил моего
хозяина генерал-адмиралом за то, что он исполнил свой долг в этом бою и в
доказательство своей доблести привез знамя Мальтийского ордена. Спустя год,
то есть в семьдесят втором году, я, будучи гребцом на адмиральском судне,
оказался свидетелем Наваринской битвы. На моих глазах был упущен случай
захватить в гавани турецкий флот, ибо вся турецкая морская и наземная пехота
была уверена, что ее атакуют в самой гавани, и держала наготове платье и
башмаки (так турки называют свою обувь) с тем, чтобы, не дожидаясь, когда ее
разобьют, бежать сухопутьем: столь великий страх внушал ей наш флот.
Случилось, однако ж, не так - и не по вине или по небрежению нашего адмирала
{10}, но по грехам христиан и потому, что произволением и попущением божиим
всегда находятся палачи, которые нас карают. И точно: Улудж-Али отступил к
Модону, - такой есть близ Наварина остров, - и, высадив войско, укрепил вход
в гавань и просидел там до тех пор, пока сеньор дон Хуан не возвратился
вспять. Во время этого похода нашими войсками была захвачена галера
"Добыча", коей командовал сын знаменитого корсара Рыжая Борода {11}.
Захватила ее неаполитанская флагманская галера "Волчица", находившаяся под
командою бога войны и родного отца своих солдат, удачливого и непобедимого
военачальника дона Альваро де Басан, маркиза де Санта Крус. Не могу не
рассказать о том, как удалось добыть "Добычу". Сын Рыжей Бороды был жесток и
дурно обходился с пленниками, и вот как скоро гребцы увидели, что галера
"Волчица" гонится за ними и уже настигает, то все разом побросали весла и,
схватив капитана, который, находясь на галере, кричал, чтобы они дружнее
гребли, стали перебрасывать его от одной скамьи к другой, от кормы до самого
носа, и при этом так его искусали, что вскоре после того, как он оказался у
них в руках, душа его оказалась в преисподней, - столь жестоко, повторяю, он
с ними обходился и такую вызвал к себе ненависть. Мы возвратились в
Константинополь, а в следующем, семьдесят третьем, году там стало известно,
что сеньор дон Хуан взял Тунис и, очистив его от турок, передал во владение
мулею {12} Ахмету, тем самым отняв надежду вновь воцариться в Тунисе у мулея
Хамида, самого жестокого и самого храброго мавра на свете. Султан, горько
оплакивавший эту потерю, с присущим всему его роду коварством заключил мир с
венецианцами, которые желали этого еще больше, чем он, а в следующем,
семьдесят четвертом, году осадил Голету {13} и форт неподалеку от Туниса -
форт, который сеньор дон Хуан не успел достроить. Во время всех этих военных
действий я сидел за веслами и уже нисколько не надеялся на освобождение, -
во всяком случае, я не рассчитывал на выкуп, ибо положил не писать о своем
несчастье отцу.
Наконец пала Голета, пал форт, в осаде коих участвовало семьдесят пять
тысяч наемных турецких войск да более четырехсот тысяч мавров и арабов со
всей Африки, причем все это несметное войско было наделено изрядным
количеством боевых припасов и военного снаряжения и располагало изрядным
числом подкопщиков, так что довольно было каждому солдату бросить одну
только горсть земли, чтобы и Голета и форт были засыпаны. Первою пала
Голета, слывшая дотоле неприступною, - пала не по вине защитников своих,
которые сделали для ее защиты все, что могли и должны были сделать, а
потому, что рыть окопы, как показал опыт, в песках пустыни легко:
обыкновенно две пяди вглубь - и уже вода, турки же рыли на два локтя, а воды
не встретили. И вот из множества мешков с песком они соорудили столь высокий
вал, что могли господствовать над стенами крепости, осажденные же были
лишены возможности защищаться и препятствовать обстрелу с высоты.
Ходячее мнение было таково, что наши, вместо того чтобы отсиживаться в
Голете, должны были в открытом месте ожидать высадки неприятеля, но так
рассуждать можно только со стороны, тем, кому в подобных делах не
приходилось участвовать. В самом деле, в Голете и форте насчитывалось около
семи тысяч солдат, - так вот, могло ли столь малочисленное войско, какою бы
храбростью оно ни отличалось, в открытом месте сдержать натиск во много раз
превосходящих сил неприятеля? И какая крепость удержится, ниоткуда не
получая помощи, когда ее осаждает многочисленный и ожесточенный враг, да еще
сражающийся на своей земле? Напротив, многие, в том числе и я, полагали, что
уничтожение этого бича, этой губки, этой моли, без толку пожирающей огромные
средства, этого источника и средоточия зол, пригодного единственно для того,
чтобы хранить память о том, как его завоевал блаженнейшей памяти
непобедимейший Карл Пятый (точно память о нем, которая и без того есть и
будет вечною, нуждается для своего упрочения в этих камнях!), уничтожение
его, говорю я, - это знак особой милости неба к Испании, особого его
благоволения. Пал также и форт, однако туркам пришлось отвоевывать его пядь
за пядью, ибо его защитники бились до того яростно и храбро, что неприятель,
предприняв двадцать два приступа, потерял более двадцати пяти тысяч убитыми.
Из трехсот человек, оставшихся в живых, ни один не был взят в плен целым и
невредимым - явное и непреложное доказательство доблести их и мужества,
доказательство того, как стойко они оборонялись, того, что никто из них не
покинул своего поста. Сдался и еще один маленький форт или, вернее,
воздвигнутая на берегу залива башня, которую защищал дон Хуан Саногера,
валенсийский кавальеро и славный воин. Был взят в плен комендант Голеты дон
Педро Пуэртокарреро, - он сделал все от него зависящее для защиты крепости и
был так удручен ее падением, что умер с горя по дороге в Константинополь,
куда его угоняли в плен. Попал в плен также комендант форта Габриеле
Червеллон {14}, миланский дворянин, искусный строитель и отважнейший воин. В
этих двух крепостях погибло немало прекрасных людей, как, например, Пагано
Дориа {15}, кавалер ордена Иоанна Крестителя, высокой души человек,
выказавший необычайное добросердечие по отношению к брату своему, славному
Джованни Андреа Дориа. Смерть его тем более обидна, что пал он от руки
арабов, коим он доверился, как скоро убедился, что форта не отстоять, и кои
взялись доставить его, переодетого в мавританское платье, в Табарку {16} -
небольшую гавань или, вернее, поселок, принадлежащий генуэзцам, заплывающим
в эти воды на предмет добычи караллов, и вот эти самые арабы отрубили ему
голову и отнесли ее командующему турецким флотом, но тот поступил с ними
согласно нашей кастильской пословице: "Измена пригодится, а с изменником -
не водиться", - говорят, будто командующий велел повесить тех, кто принес
ему этот подарок, за то, что они не доставили Дориа живым.
Среди взятых в плен христиан - защитников форта был некто по имени дон
Педро де Агилар, родом откуда-то из Андалусии, - в форте он был знаменщиком,
и все почитали его за изрядного воина и за человека редкого ума, а кроме
того, у него были исключительные способности к стихотворству. Заговорил я о
нем потому, что волею судеб он стал рабом моего хозяина, и мы с ним
оказались на одной галере и на одной скамье. И еще до того, как мы покинули
эту гавань, помянутый кавальеро сочинил нечто вроде двух эпитафий в форме
сонета, одну - посвященную Голете, а другую - форту. Откровенно говоря, мне
бы хотелось вам их прочесть, ибо я знаю их наизусть и полагаю, что они вам
не наскучат, а скорее доставят удовольствие.
При имени дона Педро де Агилара дон Фернандо взглянул на своих
спутников, и все трое улыбнулись друг другу. Пленник совсем уже было
собрался прочитать сонеты, но один из спутников дона Фернандо прервал его:
- Прежде чем продолжать, скажите, пожалуйста, ваша милость, что сталось
с доном Педро де Агиларом, о котором вы упомянули?
- Вот что я о нем знаю, - отвечал пленник: - Два года он пробыл в
Константинополе, а затем, переодевшись арнаутом, при посредстве греческого
лазутчика бежал, но только не знаю наверное, на свободе ли он, хотя думаю,
что на свободе, - год спустя я встретил грека в Константинополе, однако же
мне не удалось его расспросить, чем кончился их побег.
- Он на свободе, - сказал кавальеро. - Ведь этот дон Педро - мой брат,
и теперь он с женой и тремя детьми в добром здравии и в довольстве проживает
в наших краях.
- Благодарю тебя, боже, за великую твою милость! - воскликнул пленник.
- По мне, нет на свете большей радости, нежели радость вновь обретенной
свободы.
- И вот еще что, - продолжал кавальеро, - я знаю сонеты моего брата.
- Так прочтите их вы, ваша милость, - сказал пленник, - уж верно, у вас
это выйдет лучше, чем у меня.
- Охотно, - сказал кавальеро. - Вот сонет, посвященный Голете:
1 ...проехал в Милан... - Оружейные заводы в Милане пользовались в то
время славой.
2 Алессандрия делла Палла - сильно укрепленная крепость на берегу реки
Танаро, в Миланском герцогстве.
3 ...герцог Альба отправляется во Фландрию. - Кровавый усмиритель
Нидерландов Фернандо Альварес Толедский, или герцог Альба, отбыл туда осенью
1567 г. во главе отборного войска из испанских отрядов, расквартированных в
Италии.
4 Графы Эгмонт и Горн - вожди оппозиционной испанскому владычеству
нидерландской знати, были казнены 5 июня 1568 г.
5 Дьего де Урбина - командир роты, в которой служил Сервантес.
6 Союз с Венецией и Испанией - лига, созданная по почину папы Пия V.
После того как турки захватили в 1571 г. остров Кипр, принадлежавший тогда
Венеции, и усилилась угроза средиземноморским владениям Венеции и Испании,
лига организовала для борьбы с турками объединенный флот. Во главе этого
флота был поставлен дон Хуан Австрийский (1547-1578), побочный сын Карла V.
7 октября 1571 г. произошла встреча турецкого и соединенного
испано-венецианского флота в Лепантском заливе у берегов Греции, где
турецкому флоту был нанесен сокрушительный удар. Доблестным участником
Лепантского боя был Сервантес (см. пролог к т. 2).
7 Улудж-Али (1508 - ок. 1580) - родом калабриец, находился на службе у
турок. За победу, одержанную им под Мальтой в 1665 г., защита которой от
нападения турецкой флотилии была поручена Карлом V мальтийскому ордену, он
получил царство Триполитанское. Принимал участие в сражении при Лепанто и
руководил операциями турецкого флота при отвоевании Туниса в 1574 г.
8 Мальтийский орден - военно-религиозный орден иоаннитов, или
госпитальеров; возник в эпоху крестовых походов. В 1530 г. испанский король
Карл V передал во владение этого ордена остров Мальту. Орден вел постоянную
борьбу с турецким флотом, стремившимся захватить остров как опорный
стратегический пункт в Средиземном море. В 1565 г. остров подвергся осаде
турецкого флота под начальством Драгута, а после его смерти - Мустафа-паши,
но с честью выдержал осаду.
9 Джованни Андреа - генуэзский военачальник, руководивший в Лепантском
сражении правым флангом соединенной эскадры.
10 ...и не по вине или по небрежению нашего адмирала... - то есть Хуана
Австрийского.
11 Корсар Рыжая Борода - турецкий пират, адмирал турецкого флота. Его
сын Гасан-паша правил Алжиром. Тут идет речь не о Гасан-паше, а о внуке
Рыжей Бороды, Магомет-бее, который и был капитаном судна, о чем рассказывает
пленник. Магомет-бей отличался крайней жестокостью.
12 Мулей - арабское слово, означающее "мой господин", "мой наставник".
Звание "мулей" присваивалось арабским халифам и лицам царского
происхождения.
13 Голета - форт, защищавший вход в Тунисскую гавань. После захвата его
испанцами в 1535 г. в нем оставлен был испанский гарнизон. Когда Венеция
заключила в 1573 г. мир с Турцией, король Филипп II направил дона Хуана
Австрийского в Голету для руководства фортификационными работами. Но
предпринятые в 1574 г. атаки со стороны турецкого флота нарушили планы
Филиппа II.
14 Габриеле Червеллон - миланский дворянин, градоправитель Туниса, был
взят турками в плен после захвата Голеты и Туниса. По освобождении из плена
служил в испанских войсках в Голландии. Умер в 1580 г. в Милане.
15 Пагано Дориа - брат Андреа Дориа, участвовал в сражении при Лепанто,
погиб при защите Голеты. Его "необычайное добросердечие" по отношению к
брату выразилось в том, что он отказался в пользу последнего от своих
огромных богатств.
16 Табарка - приморское селение на северном побережье Африки. При осаде
Туниса командующим турецким флотом был Улудж-Али (см. выше). Описанный
поступок Улудж-Али объясняется вернее всего его алчностью, а не
благородством: он был раздосадован тем, что со смертью Дориа утратил
возможность получить за него большой выкуп.
в коей следует продолжение истории пленника
Вам, кто за веру отдал жизнь свою;
Чьи души, сбросив свой покров телесный,
Взнеслись на крыльях в высший круг небесный
И днесь блаженство обрели в раю;
Вам, кто в далеком и чужом краю
Служил отчизне преданно и честно;
Кто море и пески страны окрестной
Окрасил в кровь - и вражью, и свою;
Вам не отвага - силы изменили,
И ваше поражение в борьбе
Победою считаем мы по праву.
Здесь, меж руин, вы тлеете в могиле.
Стяжав ценою гибели себе
Бессмертье в мире том, а в этом славу.
- Да, это тот самый сонет, - заметил пленник.
- А вот, если память мне не изменяет, о форте, - сказал кавальеро.
Здесь, на песке бесплодном, где во прах
Низринул башни вихрь огня и стали,
Три тысячи бойцов геройски пали,
И души их теперь на небесах.
Не ведали они, что значит страх,
И верх над ними взял бы враг едва ли,
Когда б они рубиться не устали
И не иссякла сила в их руках.
Немало бед, в горниле войн пылая,
И встарь и ныне видел этот край,
Который кровь обильно оросила,
Но никогда земля его скупая
Столь смелых душ не воссылала в рай
И тел столь закаленных не носила.
Все одобрили эти сонеты, и пленник, порадовавшись вестям о своем
товарище, продолжал рассказ:
- Итак, Голета и форт пали, и турки отдали приказ сровнять Голету с
землею (форт находился в таком состоянии, что там уже нечего было сносить),
и, чтобы ускорить и облегчить работу, с трех сторон подвели под Голету
подкоп, но что до сего времени казалось наименее прочным, то как раз и не
взлетело на воздух, а именно - старые крепостные стены, все же, что осталось
от новых укреплений, воздвигнутых Фратино {1,} мгновенно рухнуло. Наконец
эскадра с победой и славой возвратилась в Константинополь, а несколько
месяцев спустя умер хозяин мой Улудж-Али, по прозванию Улудж-Али-Фарташ, что
значит по-турецки шелудивый вероотступник, ибо таковым он был на самом деле,
турки же имеют обыкновение давать прозвища по какому-либо недостатку или же
достоинству - и это потому, что у них существует всего лишь четыре фамилии,
ведущие свое происхождение от Дома Оттоманов, тогда как прочим, повторяю,
имена и фамилии даются по их телесным недостаткам или же душевным качествам.
Так вот этот самый Шелудивый, будучи рабом султана, целых четырнадцать лет
просидел за веслами, а когда ему было уже года тридцать четыре, он, затаив
злобу на одного турка, который как-то раз на галере ударил его по лицу,
отрекся от своей веры, дабы иметь возможность отомстить обидчику.
Достоинства же его были столь велики, что он, и не прибегая к окольным
путям, которыми приближенные султана обыкновенно пользуются, стал королем
алжирским, а затем генерал-адмиралом, то есть занял третью по степени
важности должность во всей империи. Родом он был из Калабрии, сердце имел
доброе и со своими рабами обходился по-человечески, а рабов у него было три
тысячи, и после его смерти, согласно оставленному им завещанию, их
распределили между султаном, который почитается наследником любого из
умерших своих подданных и получает равную с сыновьями покойного долю, и
вероотступниками, состоявшими у Улудж-Али на службе. Я же достался одному
вероотступнику родом из Венеции, - он был юнгой на корабле, когда его
захватил в плен Улудж-Али, и вскоре он уже вошел к Улудж-Али в доверие,
сделался одним из любимых его советников, а в конце концов превратился в
самого жестокого вероотступника, которого когда-либо видел свет. Звали его
Гасан Ага {2}, и стал он весьма богат, и стал он королем Алжира. С ним я и
отбыл туда из Константинополя, отбыл не без удовольствия, ибо Алжир совсем
близко от Испании, - впрочем, я никому не собирался писать о своей недоле, я
только надеялся, что в Алжире судьба будет ко мне благосклоннее, нежели в
Константинополе, где я тысячу раз пытался бежать - и все неудачно. Так вот,
в Алжире я рассчитывал найти иные способы осуществления того, о чем я так
мечтал, ибо надежда обрести свободу никогда не оставляла меня, и если то,
что я замышлял, обдумывал и приводил в исполнение, успеха не имело, я не
падал духом и тотчас цеплялся и хватался за какую-нибудь другую надежду,
пусть слабую и непрочную. Это меня поддерживало в алжирском остроге, или,
как его называют турки, банья, куда сажают пленных христиан - как рабов
короля и некоторых частных лиц, так и рабов алмахзана, то есть рабов
городского совета, которых посылают на работы по благоустройству города и на
всякие другие работы и которым особенно трудно выйти на свободу, ибо они
принадлежат общине, но не отдельным лицам, так что если б даже они и достали
себе выкуп, то все равно им не с кем было бы начать переговоры. В этих
тюрьмах, как я уже сказал, содержатся рабы и некоторых частных лиц из
местных жителей, преимущественно такие, за которых надеются получить выкуп,
ибо здесь их работать не приневоливают, а глядят за ними в оба до тех пор,
пока не придет выкуп. Так же точно и рабов короля, за которых ждут выкуп,
посылают на работы вместе со всеми, только если выкуп запаздывает; в сем
случае для того, чтобы они более решительно добивались выкупа, их принуждают
работать и посылают вместе с прочими рубить лес, а это труд нелегкий.
Я тоже оказался в числе выкупных, ибо когда стало известно, что я
капитан, то, сколько я ни уверял, что средства мои весьма скромны и что
имущества у меня никакого нет, все же я был отнесен к разряду дворян и
выкупных пленников. Меня заковали в цепи - не столько для того, чтобы легче
было меня сторожить, сколько в знак того, что я выкупной, и так я жил в этом
банья вместе с многими другими дворянами и знатными людьми, которые
значились как выкупные и в качестве таковых здесь содержались. И хотя порою,
а вернее, почти все время, нас мучили голод и холод, но еще больше нас
мучило то, что мы на каждом шагу видели и слышали, как хозяин мой совершает
по отношению к христианам невиданные и неслыханные жестокости. Каждый день
он кого-нибудь вешал, другого сажал на кол, третьему отрезал уши, - и все по
самому ничтожному поводу, а то и вовсе без всякого повода, так что сами
турки понимали, что это жестокость ради жестокости и что он
человеконенавистник по своей природе. Единственно, с кем он хорошо
обходился, это с одним испанским солдатом, неким Сааведра {3}, - тот
проделывал такие вещи, что турки долго его не забудут, и все для того, чтобы
вырваться на свободу, однако ж хозяин мой ни разу сам его не ударил, не
приказал избить его и не сказал ему худого слова, а между тем мы боялись,
что нашего товарища за самую невинную из его проделок посадят на кол, да он
и сам не раз этого опасался. И если б мне позволило время, я бы вам кое-что
рассказал о подвигах этого солдата, и рассказ о них показался бы вам гораздо
более занимательным и удивления достойным, нежели моя история.
Ну так вот: во двор нашего острога выходили окна дома одного богатого и
знатного мавра, причем окна эти, как обыкновенно у мавров, скорее напоминали
щелки, нежели окна, а в довершение всего на них висели отменно плотные,
непроницаемые занавески. Случилось, однако ж, так, что, когда в один
прекрасный день я и еще трое моих товарищей, оставшись одни, - ибо другие
христиане ушли на работу, - от нечего делать пытались прыгать в кандалах на
крыльце нашего острога, я невзначай поднял глаза и увидел, что в одном из
этих завешенных окошек показалась тростинка, к коей был привязан платок, и
тростинка эта двигалась и раскачивалась, точно это был знак, чтобы мы ее
взяли. Посмотрели мы на нее, и наконец один из нас пошел поглядеть, бросят
ли ему тростинку и что будет дальше, но как скоро он приблизился, тростинку
подняли и махнули ею вправо и влево, словно отрицательно покачав головой.
Возвратился христианин, и тростинка снова спустилась и стала раскачиваться,
как прежде. Пошел второй мой товарищ, но и с ним случилось то же, что с
первым. Наконец пошел третий, и с ним приключилось то же, что и с первыми
двумя. Тогда и я решился попытать счастья, и только стал под окном, как
кто-то выпустил тростинку из рук, и она упала на тюремный двор прямо к моим
ногам. Я поспешил отвязать платок, и в узелке, который я на нем обнаружил,
оказалось десять сиани, то есть десять золотых монет низкой пробы: монеты
эти имеют хождение у мавров, и каждая из них равна десяти нашим реалам.
Нечего и говорить, какое удовольствие доставила мне эта находка, как я был
рад и как я терялся в догадках - кто мог оказать нам это благодеяние, то
есть, собственно, мне, ибо тростинку никому не желали спускать, кроме меня,
а это был явный знак, что подарок предназначается мне. Я спрятал монетки,
сломал тростинку, снова поднялся на крыльцо, взглянул на окно и увидел, что
чья-то белоснежная ручка отворила окно и сейчас же захлопнула. Тут мы
наконец сообразили и догадались, что одарила нас женщина из этого дома, и,
дабы выразить ей свою признательность, мы, по мавританскому обычаю, сделали
ей селям, то есть опустили голову, склонили стан и сложили на груди руки. Не
в долгом времени из окна спустили тростниковый крестик и тотчас подняли.
Знак этот указывал как будто на то, что там живет пленница-христианка и что
это она облагодетельствовала нас, однако ж белизна ее руки и браслеты нас
разуверили, и мы решили, что это, очевидно, христианка-вероотступница, а на
вероотступницах мавры часто женятся, да еще и почитают это за счастье, ибо
ставят их выше своих соплеменниц. Эти наши соображения были весьма далеки от
истины, но с тех пор мы, точно кораблеводители, чьи взоры прикованы к
северу, только и делали, что смотрели на окно, в котором путеводною звездою
нам блеснула тростинка, однако ж прошло две недели, а ни тростинки, ни руки,
ни какого-либо другого знака не было видно. И хотя все это время мы всячески
пытались разведать, кто живет в этом доме и нет ли там
христианки-вероотступницы, однако ж толком никто нам ничего не мог сказать,
кроме того, что там живет богатый и знатный мавр по имени Хаджи Мурат,
бывший комендант Аль-Баты {4}, каковую должность мавры признают за одну из
самых почетных. И вот, когда мы совершенно не рассчитывали, что на нас снова
посыплется дождь сиани, нежданно-негаданно вновь показалась тростинка, а на
ней опять платок с еще более толстым узлом, и случилось это, как и в прошлый
раз, когда во всем банья никого, кроме нас, не было. Мы произвели все тот же
опыт: прежде меня подошли трое моих товарищей, но тростинка никому из них в
руки не далась - бросили ее только тогда, когда приблизился я. Я развязал
узелок и обнаружил сорок испанских золотых и письмо, написанное по-арабски,
с большим крестом в конце. Я поцеловал крест, спрятал золотые, возвратился
на крыльцо, мы проделали наш селям, в окне снова показалась рука, я сделал
знак, что прочитаю письмо, окно захлопнулось. Случай этот поразил и
обрадовал нас, по-арабски же мы не разумели, и, как ни велико было наше
желание узнать, что это письмо в себе заключает, однако ж найти кого-нибудь,
кто бы нам его прочитал, было весьма затруднительно. В конце концов я
решился открыться одному вероотступнику родом из Мурсии: он неукоснительно
изъявлял мне свою преданность, а я был посвящен в такие его дела, что он,
думалось мне, не осмелится выдать мою тайну. Надобно знать, что некоторые
вероотступники, имеющие намерение возвратиться в христианские земли,
обыкновенно запасаются письмами от знатных пленников, в которых пленники в
той или иной форме удостоверяют, что такой-то вероотступник - человек
порядочный, что с христианами он всегда обходился хорошо и собирался бежать
при первой возможности. Иные достают эти свидетельства с хорошей целью, иные
же - на всякий случай и не без задней мысли: в то время как они грабят
христианские земли, им случается заблудиться и попасть в плен, и вот тут-то