Сааведра М С. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский(Часть 1)

пусть не препятствует мне связать судьбу с ровней, ибо счастье, коим первое
время наслаждаются вступившие в неравный брак, непрочно и недолговечно.
Долго я с ним тогда говорила, - многого я уж теперь и не помню, - однако
слова мои не принудили дона Фернандо отказаться от своего намерения: так
точно человек, заключающий сделку и не собирающийся платить, не помышляет об
условиях. Тогда я призадумалась на секунду и сказала себе: "Ведь не я первая
благодаря замужеству из низкого состояния перейду в высокое, да и дон
Фернандо не первый, кого женская красота или же собственная безумная страсть
(что вернее) принуждает избрать несоответствующую благородному его
происхождению спутницу жизни. И раз что я обычаев света тем не нарушаю, то
мне подбает принять оказываемую мне судьбою честь, ибо если даже любовь, в
коей он ныне мне изъясняется, вместе с утолением страсти пройдет, все равно
перед богом я останусь его женою. Если же я презрением оттолкну его, то от
дозволенного он, уж верно, перейдет к недозволенному, то есть применит силу
и обесчестит меня, и я же выйду кругом виновата и ничего не смогу ответить
на обвинения, которые мне волен предъявить всякий, кто не знает, что дошла я
до этого безвинно. В самом деле, как я докажу моим родителям и кому бы то ни
было, что этот кавальеро проник в мою опочивальню без моего согласия?" Все
эти вопросы и ответы вихрем пронеслись у меня в голове, но главное, что на
меня подействовало и побудило сделать шаг, впоследствии оказавшийся для меня
роковым, чего я тогда, разумеется, не подозревала, так это то, как страстно
дон Фернандо клялся и плакал и кого призывал он в свидетели, а также
любезность его и привлекательность, каковые его качества вместе со
всевозможными изъявлениями истинного чувства способны были покорить любое
другое сердце, столь же свободное и столь же несмелое. Я позвала служанку,
чтобы к свидетелям небесным присоединить земного. Дон Фернандо вновь начал
клясться и божиться. Он призвал в свидетели всех святых, заранее обрек себя
самым ужасным карам, в случае если не сдержит своего слова, вновь увлажнил
слезами глаза и усилил вздохи, затем сжал меня в своих объятиях, из коих,
впрочем, он не выпускал меня ни на секунду, и тут, едва лишь из опочивальни
вышла моя девушка, я перестала быть таковою, а он стал в полном смысле слова
обманщиком и предателем.
День, сменивший ночь моего несчастья, наступил все же не так скоро, как
того желал, думается мне, дон Фернандо, ибо стоит лишь исполнить веление
плоти, как является настойчивое желание покинуть то место, где страсть была
утолена. Я потому так говорю, что дон Фернандо поспешил уйти от меня и
благодаря хитрости служанки, той самой, которая его сюда привела, еще до
рассвета выбрался на улицу. Прощаясь со мной (уже не с тем пылом и
горячностью, с какими он меня приветствовал), он сказал, чтобы я не
сомневалась в его верности и что клятвы его правдивы и нерушимы, и для вящей
убедительности снял с руки драгоценный перстень и надел мне его на палец.
Итак, он ушел, а я осталась ни печальна, ни весела, вернее, я была смущена,
озабочена и потрясена тем, что со мной случилось, и я не имела духу, а быть
может, просто забыла побранить служанку за то, что она предательски заперла
меня с доном Фернандо в моей опочивальне: ведь я сама тогда еще не решила,
хорошо или дурно все то, что со мною произошло. При прощании я сказала дону
Фернандо, что он может таким же точно образом приходить ко мне каждую ночь,
ибо теперь уже я принадлежу ему, и так будет продолжаться до тех пор, пока
он не объявит о нашей помолвке. Но он пришел только на следующую ночь, а
затем уже не появлялся, и я больше месяца не видела его ни на улице, ни в
церкви - нигде. Тщетно домогалась я свидания с ним, хотя знала отлично, что
он никуда не уезжал и целыми днями охотится, - надобно заметить, что это
любимое его занятие.
Эти дни и часы, как сейчас помню, были горестны и мучительны для меня,
и, как сейчас помню, в эти дни и часы начала я сомневаться в доне Фернандо,
- этого мало, я утратила веру в него. И еще помнится мне, тогда впервые моя
служанка услышала от меня слова осуждения дерзкому ее поступку - слова,
каких она не слышала от меня прежде. И, помню, пришлось мне тогда глотать
слезы и притворяться веселою, чтобы родители мои не начали допытываться,
отчего я такая хмурая, иначе я непременно должна была бы для отвода глаз
что-нибудь придумать. Но все это потом в одно мгновенье кончилось, и настало
мгновенье другое, когда соблюдение приличий рухнуло и пришел конец
помышлениям о чести, когда истощилось терпение и обнаружились сокровенные
мои думы. А случилось так потому, что вскоре в нашем селении разнесся слух,
что в соседнем городе дон Фернандо женился на необыкновенной красоты
девушке, происходящей от родителей благородных, однако ж не с таким богатым
приданым, чтобы ей можно было рассчитывать на столь знатного жениха.
Говорили, что зовут ее Лусиндой и что их свадьба ознаменовалась достойными
удивления происшествиями.
Услышал Карденьо имя Лусинды - и тотчас передернул плечами, закусил
губу, нахмурил брови, и вслед за тем из глаз его хлынули потоки слез, однако
ж Доротея не прервала своего рассказа:
- Печальная эта весть дошла до меня, и сердце мое, вместо того, чтобы
оледенеть, загорелось злобой и яростью, так что я чуть было с криком не
выбежала на улицу и не разгласила вероломство его и измену. Гнев мой, однако
ж, утих при мысли о том, как я нынче же ночью приведу в исполнение то, что
я, и точно, осуществила, а именно: поведала свое злоключение одному из тех,
кого в деревне называют подпасками, слуге моего отца, надела на себя его
платье и попросила проводить меня в город, где, по слухам, находился мой
недруг. Подпасок сначала пожурил меня за безрассудство и не одобрил моего
намерения, но затем, видя, что я непреклонна, изъявил готовность
сопровождать меня, как он выразился, хоть на край света. Я мигом уложила в
полотняную наволочку одно из моих платьев, взяла с собой на всякий случай
денег и кое-какие драгоценности и глухою ночью, ничего не сказав
предательнице-служанке, сопутствуемая слугою и роем неотвязных мыслей,
оставила отчий дом и пошла пешком в город, куда я так стремилась не с целью
расстроить уже совершившееся, а единственно для того, чтобы спросить дона
Фернандо, с какой совестью он мог так поступить. Спустя два с половиной дня
я пришла, куда мне было надобно, и, войдя в город, спросила, где живут
родители Лусинды, и первый, кому я задала этот вопрос, поведал мне больше,
чем я желала услышать. Он указал мне их дом и сообщил обо всем, что
произошло во время обручения их дочери, - должно заметить, что событие это
получило в городе широкую огласку и люди собирались на улицах кучками,
только чтобы посудачить. Вот что он мне сообщил: в тот вечер, когда дон
Фернандо обручился с Лусиндой, после того, как она изъявила согласие быть
его супругой, с ней приключился глубокий обморок, супруг же ее, расстегнув
ей корсаж, чтобы легче было дышать, обнаружил у нее на груди написанную
собственной ее рукой записку, в коей она уведомляла и объявляла, что не
может быть женою дона Фернандо, ибо она жена Карденьо, некоего весьма
знатного, по словам того, кто мне это рассказывал, кавальеро, местного
уроженца, и что она дала согласие дону Фернандо единственно потому, что не
желала выходить из родительской воли. Из дальнейшего, по словам того же
самого человека, явствовало, что она намеревалась тотчас после обручения
наложить на себя руки, и в записке этой она объясняла, почему она решилась
покончить с собой, - найденный же, как говорят, в ее платье кинжал всему
этому служил подтверждением. Тогда дон Фернандо вообразил, что Лусинда
насмехается и издевается над ним и не ставит его ни во что, и не успела она
очнуться, как он уже бросился на нее с найденным при ней кинжалом и, уж
верно, заколол бы ее, когда бы ее родители и все, кто только там ни
находился, его не удержали. Еще говорили, будто дон Фернандо тот же час
выехал из города, а Лусинда пришла в себя только на другой день и рассказала
родителям своим, как она стала законной супругой помянутого мною Карденьо.
Еще я узнала, что Карденьо, по слухам, присутствовал при обручении, и как
скоро она обручилась, что было для него совершенно непостижимо, он в полном
отчаянии бежал из города, оставив письмо, в коем объяснял, как его оскорбила
Лусинда и что он удаляется от мира. Все это стало достоянием всего города, и
все только об этом и говорили, и заговорили еще больше, когда узнали, что
Лусинда бежала из родительского дома, - бежала, должно полагать, прочь из
города, ибо ее нигде не могут найти, - что родители совсем потеряли голову и
не знают, как быть. Вести эти оживили мои надежды, и я рассудила так: лучше,
что я совсем не видела дона Фернандо, чем если бы увидела его женатым, ибо
мне казалось, что дверь, ведущая к моему исцелению, еще не захлопнулась
окончательно, и я убеждала себя, что, может статься, само небо наложило
запрет на этот второй его брак для того, чтобы он сознал наконец свой долг
по отношению к первому браку и вспомнил, что он христианин и что ему
надлежит думать более о душе своей, нежели о том, что скажут люди. Такие
мысли проносились у меня в голове, и, чтобы поддержать постылое свое
существование, я, безутешная, себя утешала, ласкаясь слабыми и смутными
надеждами.
Между тем я все еще находилась в городе и не знала, что делать, ибо
дона Фернандо я нигде не могла найти, как вдруг слуха моего достигнул голос
глашатая, который, суля большое вознаграждение тому, кто меня разыщет,
сообщал мой возраст и описывал мою одежду. И еще я услышала, что похитил
меня из родительского дома тот самый слуга, который вызвался меня проводить,
и это меня сразило, ибо слух этот свидетельствовал о том, как низко я пала
во мнении света: одного того, что я погубила свою честь, уйдя из дома, людям
показалось мало, надобно было еще выдумать - с кем, и вот предметом моим
сделали человека столь низкого звания, человека, недостойного моей любви.
Услышав, что говорит глашатай, я тот же час покинула город вместе со слугою,
который, как видно, уже начал раскаиваться, что присягнул мне на верность, и
ночью мы, опасаясь погони, укрылись в этой теснине. Но беда, говорят, беду
кличет, конец одной невзгоды - это начало другой, еще более тяжкой: так же
точно случилось и со мною, ибо верный мой слуга, дотоле преданный и
надежный, как скоро мы с ним очутились в этой глуши, побуждаемый не столько
моею красотою, сколько собственной низостью, положил воспользоваться
случаем, который, как он склонен был думать, в этом безлюдном краю ему
представлялся, и, утратив стыд и, тем паче, страх божий и всякое уважение ко
мне, стал домогаться моей любви. Но, выслушав в ответ на бесстыдные свои
предложения мои справедливые и гневные речи, он от молений, с помощью коих
первоначально рассчитывал добиться успеха, перешел к насилию. Однако
праведное небо, которое всегда или почти всегда споспешествует и
покровительствует правому делу, оказало и мне покровительство, так что я
слабыми своими руками без труда столкнула его с кручи, и жив он теперь или
нет - того я не ведаю, а затем, превозмогая волнение и усталость, я бодро
двинулась дальше с одною лишь мыслью и целью - скрыться в горах от отца и от
тех, кого он снарядил за мною в погоню. Влекомая этим желанием, я и
проникла, назад тому несколько месяцев, в эти ущелья, и здесь, в самом
сердце гор, повстречался мне скотовод, - он взял меня к себе в услужение, и
это время я была у него подпаском, и, чтобы скрыть свои волосы, из-за
которых ныне столь неожиданно все открылось, я старалась целые дни проводить
в поле. Однако ж все усилия мои и старания пропали даром, ибо хозяин мой
догадался, что я не мужчина, и у него появились столь же грешные мысли, что
и у моего слуги. А как судьба далеко не всегда вместе с недругом посылает и
средство от него, то на сей раз поблизости не нашлось обрыва или же кручи,
которая любовную его кручину рассеяла бы навек, - вот почему я решила, что
лучше оставить его в покое и снова начать скрываться в этих теснинах, нежели
мериться с ним силами и увещевать его. Итак, гнев я свой уняла и вновь
предприняла поиски такого уголка, где бы я беспрепятственно, вздыхая и
плача, молила небо сжалиться надо мною, молила помочь и подать мне силы
избыть мою беду либо послать мне смерть в пустынных этих местах, чтобы и
воспоминания не осталось о несчастной, которая невольно подала людям повод
судачить о ней и злословить не только в ее родном, но и в чужих краях.

ГЛАВА XXIX,

повествующая о том, каким забавным и хитроумные, способом влюбленный
наш рыцарь избавлен был от прежестокого покаяния, которое он на себя наложил

- Вот вам, сеньоры, правдивая повесть о моем злосчастии, - решайте и
судите сами, довольно ли у меня причин, чтобы вздохи, которые вы слышали,
слова, которым вы внимали, и слезы, которые лились из моих очей, были еще
обильнее, и, помыслив о том, какого рода бедствие постигло меня, вы поймете,
что утешать меня бесполезно, ибо горю моему помочь нельзя. Об одном молю вас
(и это ваш долг, и вам легко будет исполнить его): скажите мне, есть ли
здесь такой уголок, где бы меня покинули страх и отчаяние, овладевающие мною
при мысли о том, что ищущие настигнут меня. Правда, мне ведома великая
любовь моих родителей, и я убеждена, что они мне обрадуются, однако ж
неизъяснимый стыд меня объемлет, как скоро я представлю себе, что мне
предстоит пред ними предстать не такой, какою они себе меня представляют, -
вот почему я предпочла бы скрыться с их глаз, нежели глядеть им в глаза и в
это же самое мгновенье представлять себе, что в моих глазах они читают, что
я обманула их доверие и чести своей не сберегла.
Вымолвив это, она умолкла и залилась румянцем, обличавшим в ней душу
чувствительную и стыдливую. А в душе у тех, кто ее слушал, пробудилась
великая к ней жалость, и в то же время все подивились ее злополучию; и
священник совсем уж было собрался утешить ее и подать ей совет, но Карденьо
опередил его и сказал:
- Так, значит, сеньора, вы и есть прелестная Доротея, единственная дочь
богача Кленардо?
Подивилась Доротея, услыхав имя своего отца из уст человека, имевшего
столь жалкий вид (мы уже упоминали, что Карденьо ходил в рубище), и
обратилась к нему с такими словами:
- А вы, добрый человек, кто будете и откуда вам известно, как зовут
моего отца? Ведь если память мне не изменяет, я, повествуя о моей недоле, ни
разу не упомянула его имени.
- Я тот злосчастный, - отвечал Карденьо, - которого, как вы, сеньора,
сказали, нарекла своим супругом Лусинда. Я обездоленный Карденьо, который
беспредельною душевною низостью того, кто и вас довел до предела отчаяния,
доведен до такого состояния, в каком я ныне предстал перед вами, то есть
оборванным, полураздетым, лишенным человеческого участия и, еще того хуже,
лишенным рассудка, - ведь я нахожусь в здравом уме, лишь когда небу
благоугодно бывает на краткий миг мне его возвращать. Я тот, Доротея, кто
явился свидетелем преступления, совершенного доном Фернандо, и тот, кто
слышал, как Лусинда изъявила согласие быть его супругой. Я тот, у кого не
хватило духу дождаться, пока она придет в себя и пока обнаружится, что
именно заключает в себе найденная у нее на груди записка, ибо не вынесла
душа стольких злоключений сразу. Итак, терпение оставило меня, и я оставил
этот дом и у хозяина моего оставил письмо с просьбой передать его Лусинде и
явился в пустынные эти места с намерением здесь и кончить свою жизнь,
которую я с тех самых пор возненавидел, как лютого своего врага. Однако ж
судьба, не восхотев лишить меня жизни, удовольствовалась тем, что лишила
меня рассудка: может статься, она хранила меня для того, чтобы я по
счастливой случайности встретился с вами, и вот, если все, что вы
рассказывали, правда, а я в этом не сомневаюсь, то весьма возможно, что по
воле небес наши с вами испытания кончатся лучше, чем мы предполагаем. Ведь
если принять в соображение, что Лусинда не может выйти замуж за дона
Фернандо, ибо она - моя, чего она сама отнюдь не отрицала, а дон Фернандо не
может на ней жениться, ибо он - ваш, то мы вполне можем надеяться, что небо
снова введет нас во владение тем, что принадлежит нам, ибо оно все еще наше
и не было ни отчуждено, ни отторгнуто. И коли есть у нас такое утешение, не
отдаленными надеждами порожденное и не на пустых бреднях основанное, то,
умоляю вас, сеньора, перемените направление благородных своих мыслей и
надейтесь на лучшую долю, а я постараюсь переменить направление своих
мыслей. И клянусь честью кавальеро и честью христианина, я не покину вас до
тех пор, пока дон Фернандо не вернется к вам, и коли мне не удастся словами
убеждения пробудить в нем сознание долга, то, позабыв обиды, которые он
нанес мне, и предоставив покарать его за них небу с тем, чтобы здесь, на
земле, отомстить за нанесенные вам, я воспользуюсь тою свободою действий,
какую предоставляет звание кавальеро, и с полным правом вызову его на
поединок за ту неправду, которую он по отношению к вам учинил.
Слова Карденьо привели Доротею в полное изумление; не зная, как
благодарить его за столь добрые побуждения, она кинулась к его ногам и чуть
было не принялась обнимать их, Карденьо же сопротивлялся, но тут вмешался
лиценциат: похвалив Карденьо за прекрасную речь, он стал просить, убеждать и
уговаривать их отправиться вместе с ним в его деревню, где, по его словам,
они запасутся всем необходимым, а потом-де решат, как им быть далее: искать
ли дона Фернандо или же отвести Доротею к родителям, словом, поступят, как
им заблагорассудится. Карденьо и Доротея изъявили ему свою признательность и
порешили воспользоваться любезным его предложением. Цирюльник, молча всему
удивлявшийся, тоже наконец сказал свое слово и с такою же готовностью, как и
священник, предложил им свои услуги; затем он в кратких словах сообщил,
почему он со священником здесь очутился, рассказал о необычайном
помешательстве Дон Кихота и прибавил, что они поджидают его оруженосца,
который отправился разыскивать своего господина. Тут Карденьо припомнилась
его драка с Дон Кихотом, но так, будто это происходило во сне, и он
рассказал о ней присутствовавшим: он только забыл, из-за чего они
поссорились. В это время послышались крики, и священник с цирюльником
догадались, что это кричит Санчо Панса, - не найдя их там, где оставил, он
громко теперь к ним взывал. Они пошли ему навстречу, и на их вопрос о Дон
Кихоте он ответил, что Дон Кихот в одной сорочке, исхудалый, бледный,
голодный, вздыхает о госпоже своей Дульсинее и что хотя он, Санчо, ему
сказал, что Дульсинея велит ему покинуть эти места и ехать в Тобосо, где она
его ожидает, но тот объявил, что не предстанет пред ее великолепием, пока не
свершит подвигов, милости ее достойных. И если так будет продолжаться, -
примолвил Санчо, - то Дон Кихот рискует остаться не только без империи,
завоевать которую он обязался, но даже без архиепископства, впрочем,
архиепископство - это только за неимением лучшего, а посему во что бы то ни
стало надлежит вызволить его отсюда. Лиценциат сказал, что он может не
беспокоиться: как Дон Кихоту будет угодно, а уж они, дескать, вызволят его
отсюда. Затем он сообщил Карденьо и Доротее, что он и цирюльник затеяли для
того, чтобы излечить Дон Кихота или уж, по крайности, препроводить домой;
Доротея ему на это сказала, что она лучше цирюльника сыграет беззащитную
девицу, - к тому же у нее есть соответствующий наряд, так что у нее это
выйдет натуральнее, и пусть-де ей поручат изобразить все, что нужно для
того, чтобы их начинание увенчалось успехом, ибо она прочла много рыцарских
романов и отлично знает, как изъясняются обиженные девицы, когда просят
помощи у странствующих рыцарей.
- В таком случае, - заметил священник, - нам остается только приняться
за дело. Судьба, несомненно, нам благоприятствует: столь неожиданно отворив
дверь, ведущую к вашему, сеньоры, спасению, она в то же время облегчила и
нашу задачу.
Тут Доротея достала из своего узла нарядное платье и прекрасной зеленой
ткани мантилью, а из ларца ожерелье и прочие драгоценности и, надев их на
себя, мгновенно превратилась в богатую и знатную сеньору. Все это, по ее
словам, и еще кое-какие вещи она взяла с собою на всякий случай, но до сих
пор такого случая не представлялось. Все пришли в восторг от превеликого ее
изящества, прелести и очарования и объявили, что дон Фернандо, верно, ничего
не понимает, коли пренебрег такою красавицей; однако ж всех более восхищен
был Санчо Панса - ему казалось (да так оно и было на самом деле), что за всю
свою жизнь не видел он столь обворожительного создания, а потому он в
сильном волнении спросил священника, кто сия прелестная сеньора и кого она в
этакой глуши разыскивает.
- Эта прелестная сеньора, брат Санчо, - отвечал священник, - является,
между прочим, прямою наследницею по мужской линии великого королевства
Микомиконского, а разыскивает она твоего господина, дабы обратиться к нему с
просьбою о заступлении и об отмщении за нанесенные ей неким злым великаном
обиду и оскорбление, слава же о столь добром рыцаре, каков твой господин,
идет по всей земле, и принцесса сия прибыла из Гвинеи, дабы его сыскать.
- Счастливые поиски и счастливая находка, - сказал на это Санчо Панса,
- особливо ежели на долю моего господина выпадет такая удача, что он убьет
эту гадину-великана, о котором ваша милость толкует, и тем самым отомстит за
обиду и оскорбление, а уж он непременно его убьет, если только с ним
встретится и если только это не привидение, потому супротив привидений моему
господину не устоять. Но, между прочим, сеньор лиценциат, вот об чем я хочу
попросить вашу милость: чтобы моему господину не припала охота стать
архиепископом, чего именно я и опасаюсь, посоветуйте ему, ваша милость, как
можно скорее жениться на этой принцессе, тогда уж его в сан архиепископа не
возведешь, и он без особого труда добьется императорской короны, а я - венца
своих желаний. Ведь я долго над этим думал и пришел к заключению, что не с
руки это мне - чтобы мой господин становился архиепископом, я для церкви
человек бесполезный: я женат, а хлопотать мне теперь о разводе, чтобы иметь
право получать какие-нибудь там церковные доходы, - потому как я, значит,
имею жену и детей, - это дело безнадежное. Стало быть, сеньор, вся штука в
том, чтобы мой господин поскорее женился на этой сеньоре, - я с ее милостью
еще незнаком, а потому и не величаю по имени.
- Ее зовут принцесса Микомикона, - отвечал священник, - ибо если
королевство ее называется Микомиконским, то ясно, что и ей надлежит
называться так же.
- Разумеется, - согласился Санчо. - Мне часто приходилось встречать
людей, которые производили свои имена и фамилии от той местности, где они
родились, - например, Педро де Алькала, Хуан де Убеда, Дьего де Вальядолид,
- наверно, и в Гвинее существует такой обычай, чтобы королевы назывались по
имени своих королевств.
- Наверно, - сказал священник, - а что касается женитьбы твоего
господина, то я сделаю все, что от меня зависит.
Слова эти столь же обрадовали Санчо, сколь поразило священника его
простодушие и то, как прочно засел у него в голове вздор, занимавший
воображение его господина, - ведь тот, конечно, был уверен, что сделается
императором.
Тем временем Доротея села на священникова мула, а цирюльник приладил
бороду из бычачьего хвоста, и они велели Санчо проводить их к Дон Кихоту,
предварительно наказав ему не говорить, что это лиценциат и цирюльник, ибо
вся, дескать, штука в том, чтобы Дон Кихот не узнал их, - от этого, мол,
зависит, быть ему императором или нет. Священник и Карденьо порешили не
сопровождать их: Карденьо - чтобы не напоминать Дон Кихоту о драке,
священник же - просто потому, что присутствие его было теперь уже лишним, и
вот те поехали вперед, а они не спеша двинулись за ними пешком. Священник не
преминул сделать Доротее наставление, как ей надлежит действовать, но та ему
на это сказала, что он может не беспокоиться: все, дескать, выйдет без
сучка, без задоринки, так, как того требуют и как это изображают рыцарские
романы. Всадники наши проехали три четверти мили, как вдруг среди
нагромождения скал глазам их представился Дон Кихот, уже одетый, но еще не
вооруженный, и как скоро Доротея увидела его и получила подтверждение от
Санчо, что это и есть Дон Кихот, то хлестнула своего иноходца, а следом за
нею поскакал брадатый брадобрей; когда же они приблизились к Дон Кихоту, то
слуга соскочил с мула и хотел было подхватить Доротею, но та, с чрезвычайной
легкостью спешившись, бросилась перед Дон Кихотом на колени; и хотя Дон
Кихот силился поднять ее, она, не вставая, возговорила так:
- Я не встану с колен, о доблестный и могучий рыцарь, до тех пор, пока
доброта и любезность ваши не явят мне милость, каковая вашей особе послужит
к чести и украшению, а самой неутешной и самой обиженной девице во всем
подлунном мире на пользу. И если доблесть мощной вашей длани равновелика
гласу вашей бессмертной славы, то ваш долг оказать покровительство
несчастной, пришедшей из далеких стран на огонь славного вашего имени
просить вас помочь ее горю.
- Я не отверзну уст своих, великолепная сеньора, - отвечал Дон Кихот, -