Страница:
питаться впредь до моего возвращения? Уж не думаете ли вы по почину Карденьо
выходить на дорогу и грабить пастухов?
- Об этом ты не беспокойся, - сказал Дон Кихот, - если бы даже у меня и
было что поесть, я питался бы одними травами и плодами, коими сии деревья и
луг меня наделят, - необычность моего предприятия в том именно и состоит,
чтобы ничего не есть и терпеть прочие тому подобные лишения. Ну, с богом!
- А знаете, ваша милость, чего я опасаюсь? Что не попаду я опять на то
же самое место, - уж больно здесь глухо.
- Запоминай окрестные предметы, - сказал Дон Кихот, - а я постараюсь
далеко отсюда не уходить и даже не поленюсь взбираться на самые высокие
скалы и посматривать, не едешь ли ты обратно. Кроме того (и это будет самое
правильное), чтобы ты меня не потерял и не заблудился, советую тебе нарезать
дроку - его здесь гибель - и разбрасывать его по дороге до тех пор, пока не
выедешь на ровное место, и по этим вехам и приметам, словно по Тезеевой нити
в лабиринте {11}, ты и отыщешь меня на возвратном пути.
- Так я и сделаю, - сказал Санчо Панса.
Он нарезал дроку и, попросив у своего господина благословения, с ним
попрощался, - при этом и тот и другой проливали обильные слезы. Затем Санчо
сел на Росинанта, которого Дон Кихот поручил его заботам, приказав глядеть
за ним, как за самим собой, и двинулся в сторону равнины, время от времени
по совету своего господина бросая ветки дрока. И как ни приставал к нему Дон
Кихот, чтобы он посмотрел, по крайней мере, хоть на два его безумства, он
продолжал свой путь. Однако, не отъехав и на сто шагов, он все же вернулся и
объявил:
- Я хочу сказать, сеньор, что вы совершенно правы: чтобы я мог со
спокойной совестью поклясться, что видел ваши безумства, не худо было бы
поглядеть хоть на какое-нибудь из них, - впрочем, одно то, что вы здесь
остались, есть уже изрядное с вашей стороны безумие.
- А что я тебе говорил? - сказал Дон Кихот. - Погоди, Санчо, ты
оглянуться не успеешь, как я уже что-нибудь сотворю.
Тут он с необычайною быстротою снял штаны и, оставшись в одной сорочке,
нимало не медля дважды перекувырнулся в воздухе - вниз головой и вверх
пятами, выставив при этом напоказ такие вещи, что Санчо, дабы не улицезреть
их вторично, довольный и удовлетворенный тем, что мог теперь
засвидетельствовать безумие своего господина, дернул поводья. И тут мы с ним
и расстанемся впредь до его возвращения, каковое последует весьма скоро.
1 Езоп - то есть Эзоп, знаменитый греческий баснописец (VI в. до н.э.).
2 Андриаки - чудовища в виде полулюдей-полузверей, фигурирующие в
романе "Амадис Галльский".
3 Медор - персонаж поэмы Ариосто "Неистовый Роланд".
4 Гиппогриф - сказочное животное, наполовину конь, наполовину гриф.
5 Астольф, Брадаманта - персонажи поэмы Ариосто "Неистовый Роланд":
Астольф - рыцарь, Брадаманта - сестра Ринальда и возлюбленная рыцаря
Руджера.
6 Фронтин - крылатый конь Руджера.
7 Искаженное "nulla est retentio" (лат.) - "никак не удержишься",
которое Санчо употребляет вместо "in inferno nulla est redemptio" - "от ада
нет избавления".
8 Барра - игра, заключающаяся в том, чтобы возможно дальше бросить
железный прут.
9 Амарилис, Дианы, Сильвии, Филисы, Галатеи, Филиды - имена героинь
популярных пасторальных романов.
10 Лукреция - римлянка, происходившая из знатного рода Тарквиниев;
прославилась своим мужеством и целомудрием.
11 Тезеева нить в лабиринте - намек на миф о Тезее, который выбрался из
запутанных ходов критского лабиринта, благодаря нити, полученной от Ариадны.
в коей речь идет о новых странных поступках, которые Дон Кихот в
качестве влюбленного почел за нужное совершить в Сьерре Морене
Обращаясь же к рассказу о том, что делал Рыцарь Печального Образа,
оставшись один, история гласит, что как скоро Дон Кихот, от пояса до пят
нагой и от пояса до головы одетый, покончил с прыжками и кувырканьями, то,
видя, что Санчо, не пожелав долее задерживаться ради его сумасбродств, уже
отбыл, он тотчас взобрался на вершину высокой горы и стал думать о том, о
чем думал много раз, хотя пока еще ни к какому твердому решению не пришел, а
именно, что лучше и что целесообразнее: подражать буйному помешательству
Роланда или же меланхолическому - Амадиса; и, сам с собой рассуждая, он
говорил:
- Общее мнение таково, что Роланд был славным и храбрым рыцарем, но что
же в том удивительного? Как-никак, он был очарован, и умертвить его можно
было, лишь всадив ему в пятку булавку, а он постоянно носил сапоги с семью
железными подметками. Впрочем, хитрости эти его не спасли - Бернардо дель
Карпьо их разгадал и задушил его в своих объятиях в Ронсевале. Однако
довольно об его храбрости, перейдем к тому, как он потерял рассудок, - а он,
бесспорно, его потерял после того, как обнаружил следы возле источника, и
после того, как пастух ему сообщил, что Анджелика раза два, если не больше,
спала в часы полдневного зноя с Медором, курчавым мавритенком, пажом
Аграманта {1}. И коль скоро он поверил этому сообщению, а именно тому, что
возлюбленная покрыла его позором, то сойти с ума ему ничего не стоило, но
как же я-то буду подражать его безумствам, когда у меня отсутствует
подобного рода повод? Ведь я готов поклясться, что моей Дульсинее Тобосской
ни разу не попадался на глаза живой мавр, в его настоящем виде, и что она и
поныне остается такою же непорочною девою, как и ее родительница. И я нанес
бы ей явное оскорбление, когда бы, заподозрив ее в обратном, избрал тот вид
умственного расстройства, каким страдал неистовый Роланд. С другой стороны,
я знаю, что Амадис Галльский, не потеряв рассудка и без всяких безумств,
стяжал себе беспримерную славу одною лишь силою своего чувства: согласно
истории, он ограничился тем, что, когда Ориана пренебрегла им и велела не
показываться ей на глаза, пока не последует на то ее соизволение, удалился
вместе с одним отшельником на Бедную Стремнину, и там он исходил слезами и
горячо молился богу, пока наконец небо над ним не сжалилось - в то самое
мгновенье, когда он особенно сокрушался и горевал. А если так, то к чему мне
ныне брать на себя труд раздеваться догола, докучать деревьям, которые мне
ничего дурного не сделали, и возмущать прозрачную воду ручьев, которые в
случае нужды меня напоят? Да живет память об Амадисе и да последует его
примеру, в чем только может, Дон Кихот Ламанчский, о котором будут говорить
то же, что было сказано о ком-то еще: Он подвигов не совершил, но он погиб,
идя на подвиг. И пусть Дульсинея Тобосская не отринула меня и не пренебрегла
мною - повторяю, довольно и того, что я с ней разлучен. Итак, за дело!
Придите мне на память, деяния Амадиса, и научите меня, с чего надлежит
начать подражание вам. Впрочем, я уже вспомнил, что усерднее всего прочего
он молился и поручал себя богу. Да, но что же я буду делать без четок?
Но он тут же сообразил, как с этим быть, а именно: оторвал от
болтавшегося края сорочки огромный лоскут и сделал на нем одиннадцать
узелков, из коих один - побольше, и вот этот самый лоскут и заменял ему
четки в течение всего времени, которое он здесь провел и которого ему с
избытком хватило на то, чтобы миллион раз прочитать "Ave Maria". Однако же
он был весьма огорчен тем обстоятельством, что здесь не оказалось
отшельника, который исповедовал бы его и утешал, а потому он проводил время
так: гулял по лугу и без конца вырезал на древесной коре и чертил на мелком
песке стихи, в коих преимущественно изливал свою тоску, а также воспевал
Дульсинею. Но когда наконец Дон Кихота сыскали, то из всех его стихов, как
показали дальнейшие поиски, оказались целыми и удобочитаемыми только лишь
следующие:
О кусты, деревья, травы,
Одеянье гор нагих,
Ледяных вершин оправа!
Пусть напеву с уст моих
Вторит хор ваш величавый,
Чтобы горестная весть -
В мире нет ее грустнее! -
Разнеслась повсюду днесь:
Дон Кихот рыдает здесь
От тоски по Дульсинее
Из Тобосо.
Здесь, страдая беспримерно
Без владычицы своей,
Дни влачит любовник верный,
Коего в край дикий сей
Бог любви, мальчишка скверный,
Хитростью сумел завесть.
И поэтому, худея,
Как бурдюк, где дырка есть,
Дон Кихот рыдает здесь
От тоски по Дульсинее
Из Тобосо.
Бранной славы многотрудной,
На несчастие свое,
Возжелал он, безрассудный,
И дерзнул искать ее
В этой местности безлюдной.
Тут Амур его и хлесть
По хребту, лопаткам, шее.
И, плетей не в силах счесть,
Дон Кихот рыдает здесь
От тоски по Дульсинее
Из Тобосо.
Этому добавлению к имени Дульсинея - из Тобосо - немало смеялись те,
кто вышеприведенные стихи обнаружил; они высказали такое предположение: Дон
Кихот, мол, вероятно, решил, что если к имени Дульсинея он не присовокупит -
из Тобосо, то смысл строфы останется неясным; и они были правы, ибо он сам
впоследствии в этом признался. Много еще написал он стихов, но, как уже было
сказано, полностью сохранились и могли быть разобраны только эти три строфы.
Так, в стихотворстве, во вздохах, в воплях к фавнам и сильванам {2}
окрестных дубрав, к нимфам рек, к унылому и слезами увлажненному Эхо - в
воплях о том, чтобы они выслушали его, утешили и отозвались, и проходило у
него время, а также в поисках трав, коими он намерен был пробавляться до
возвращения Санчо; должно заметить, что если б тот пробыл в отсутствии не
три дня, а три недели, то Рыцарь Печального Образа так изменил бы свой
образ, что его бы не узнала родная мать.
По пусть он себе сочиняет стихи и вздыхает, мы же расскажем, что
случилось с Санчо Пансою за время его посольства, а случилось с ним вот что:
выбравшись на большую дорогу, двинулся он в сторону Тобосо и на другой день
подъехал к тому самому постоялому двору, где происходило злополучное
подбрасывание на одеяле; и не успел Санчо хорошенько его разглядеть, как
вдруг почудилось ему, будто он снова летает по воздуху, и ему не захотелось
там останавливаться, нужды нет, что подъехал он в такое время, когда это
можно и должно было сделать, ибо время было обеденное, самая пора
удовлетворить свою потребность в горячем, а ведь он уже давным-давно питался
всухомятку.
Необходимость заставила его приблизиться к постоялому двору, хотя он
все еще колебался, останавливаться ему или не останавливаться. Но в это
время оттуда вышли два человека и тотчас узнали его. И один из них сказал
другому:
- Послушайте, сеньор лиценциат! Вот этот всадник - не Санчо ли это
Панса, тот самый, который, по рассказам ключницы нашего искателя
приключений, отправился вместе со своим господином в качестве его
оруженосца?
- Так, это он, - отвечал лиценциат, - и едет он на коне нашего Дон
Кихота.
Они потому сразу узнали его, что то были его односельчане - священник и
цирюльник, те самые, которые подвергали осмотру книги Дон Кихота и выносили
им окончательный приговор. Узнав же Санчо Пансу и Росинанта, снедаемые
желанием расспросить про Дон Кихота, они приблизились к нему, и тут
священник, назвав его по имени, молвил:
- Друг Санчо Панса! Где твой господин?
Санчо Панса тотчас узнал их и порешил утаить то место и то состояние, в
котором его господин находился, а потому ответил, что господин его где-то
занят чрезвычайно важным делом, а каким именно - этого он, Санчо, лопни его
глаза, открыть не может.
- Нет, нет, Санчо Панса, - возразил цирюльник, - если ты нам не
скажешь, где он, мы подумаем, - да уже и начинаем думать, - что ты убил его
и ограбил, раз что едешь на его коне. В самом деле, верни нам хозяина этой
лошади, а то я тебе задам.
- Вы мне не грозите, я не такой человек, чтоб кого-нибудь грабить и
убивать, пусть их убивает судьба или же создатель. Мой господин в свое
удовольствие кается сейчас в горах.
И тут Санчо единым духом все и выпалил и рассказал о том, в каком
состоянии оставил он Дон Кихота, какие были у его господина приключения и
как он, Санчо Панса, отправился с письмом к сеньоре Дульсинее Тобосской, то
есть к дочери Лоренсо Корчуэло, в которую его господин влюбился по уши.
Подивились священник и цирюльник тому, что услышали из уст Санчо Пансы, и
хотя для них не являлось тайной, что Дон Кихот свихнулся и каким именно
видом умственного расстройства он страдал, однако это не мешало им всякий
раз снова даваться диву. Они попросили Санчо Пансу показать им послание,
которое он вез сеньоре Дульсинее Тобосской. Тот сказал, что послание
написано на одном из листков в памятной книжке и что Дон Кихот велел отдать
его переписать в первом же селении; священник, однако ж, попросил показать
письмо - он, дескать, отличным почерком его перепишет. Санчо Панса сунул
руку за пазуху и поискал книжку, но так и не нашел, да если б он искал ее
даже до сего дня, то все равно не нашел бы, потому что она осталась у Дон
Кихота и тот забыл ему передать, а Санчо невдомек было напомнить.
Когда Санчо обнаружил, что книжки нет, он стал бледен как смерть и,
вновь принявшись весьма поспешно себя ощупывать, вновь пришел к заключению,
что книжки нет, и, мигом запустив обе руки себе в бороду, половину вырвал, а
затем в мгновение ока раз шесть подряд хватил себя кулаком по лицу, так что
из носу у него потекла кровь. Увидевши это, священник и цирюльник спросили,
что с ним случилось и за что он так на себя напустился.
- Что со мной случилось? - воскликнул Санчо. - А то, что в одно, как
это говорится, мановение, я ахнуть не успел, - у меня уже не стало трех
ослят, из коих каждый стоит целого замка.
- Как так? - спросил цирюльник.
- Я потерял записную книжку, - пояснил Санчо, - с письмом к Дульсинее
Тобосской и с приказом за подписью моего господина, в котором он велит
племяннице выдать мне трех из тех четырех или пяти ослят, что остались у
него в имении.
И тут он сообщил им о пропаже серого. Священник принялся утешать его и
сказал, что, когда он разыщет своего господина, тот напишет другой приказ,
но уже на большом листе бумаги, согласно существующим правилам и законам,
ибо вексель, написанный на листке из записной книжки, никто не примет и не
оплатит.
Санчо этим утешился и сказал, что коли так, то пропажа письма к
Дульсинее не очень его огорчает, тем более что он знает письмо почти
наизусть и с его слов они могут записать его, когда и где им
заблагорассудится.
- Говори же, Санчо, - сказал цирюльник, - а мы будем записывать.
Силясь припомнить содержание письма, Санчо Панса почесывал затылок,
переминался с ноги на ногу, то поднимал, то опускал глаза, изгрыз полногтя
на пальце и, изрядное количество времени продержав в неведении священника и
цирюльника, ожидавших, что он скажет, наконец объявил:
- Ей-богу, сеньор лиценциат, видно, черти утащили все что осталось у
меня в памяти от этого письма. Впрочем, начиналось оно так: "Всемогущая и
безотказная сеньора".
- Да не безотказная, - поправил цирюльник, - а вернее всего:
"бесстрастная" или же "всевластная сеньора".
- Вот-вот, - сказал Санчо. - А дальше, если только память мне не
изменяет, было так... если только мне не изменяет память: "Язвительный, и
бессонный, и раненый целует вашей милости руки, неблагодарная и никому не
известная красавица", и что-то еще насчет здоровья и болезни, коих он ей
желает, - одним словом, много всего было подпущено, а кончалось так: "Ваш до
гроба Рыцарь Печального Образа".
Немало потешила обоих путников отличная память Санчо Пансы, и они
выразили ему свое восхищение и попросили еще два раза прочитать письмо, дабы
они, в свою очередь, могли запомнить его и при случае записать. Санчо еще
три раза прочитал письмо и наговорил невесть сколько всякой чепухи. Засим он
рассказал о делах своего господина, умолчав, однако ж, о том, как его самого
подбрасывали на этом постоялом дворе, куда он теперь не решался попроситься
на постой. Еще он сказал, что его господин в предвидении благоприятного
ответа от сеньоры Дульсинеи Тобосской уже нацелился на императорский или, по
крайности, на королевский престол, что так-де между ними условлено и что это
- дело нехитрое, ежели принять в рассуждение храбрость Дон Кихота и мощь его
длани; и что как скоро это сбудется, то Дон Кихот его, Санчо, женит, ибо он
к тому времени овдовеет, это уж как пить дать, и сосватает ему наперсницу
императрицы, наследницу огромного и богатого имения, но только на материке,
без всяких этих островов и чертостровов, ибо они ему уже разонравились. Все
это Санчо проговорил весьма хладнокровно, время от времени прочищая нос и с
таким глупым видом, что его односельчане снова дались диву при мысли о том,
сколь пылким должно быть безумие Дон Кихота, если увлекло оно за собою
рассудок бедняги Санчо. Однако ж они не дали себе труда рассеять его
заблуждение: на душе, мол, у него будет спокойнее, если он останется при
своем мнении, а им и вовсе одно удовольствие слушать, как он городит чушь. А
потому они сказали, чтобы он молился богу о здравии своего господина, ибо со
временем стать, как он говорит, императором, или, по малой мере,
архиепископом, или же быть возведенным в какой-либо другой высокий сан - это
вещь возможная и очень даже легко исполнимая. Санчо же им на это сказал:
- Сеньоры! А что, если судьба повернет дело так, что моему господину
вспадет на ум стать не императором, а архиепископом? Так вот я бы хотел
знать заранее: чем обыкновенно награждают своих оруженосцев странствующие
архиепископы?
- Обычная награда, - отвечал священник, - это приход с отправлением
обязанностей духовника или же без оного, или назначают их причетниками, а
причетники получают хорошее жалованье, не считая столь же крупных побочных
доходов.
- Но для этого необходимо, - возразил Санчо, - чтобы оруженосец не был
женат и чтобы он, по крайности, умел прислуживать в церкви. А коли так, то
все пропало, потому, перво-наперво, я женат, а во-вторых, не учен грамоте! И
что только со мной будет, коли моему господину придет охота стать
архиепископом, а не императором, как это принято и как это водится у
странствующих рыцарей?
- Не беспокойся, друг Санчо, - заговорил цирюльник, - мы попросим
твоего господина, отсоветуем ему, скажем, что он поступит по совести, коли
станет императором, а не архиепископом, да это ему и легче, оттого что он
более храбр, нежели образован.
- Мне тоже так кажется, - заметил Санчо, - хотя должен вам сказать, что
он на все руки мастер. Я же буду молить бога направить моего господина в
такую сторону, где бы он и самому себе угодил, и меня осчастливил.
- Ты рассуждаешь, как человек здравомыслящий, - сказал священник, - и
намерен поступить, как истинный христианин. Но сейчас надлежит обсудить, как
нам избавить твоего господина от этого бессмысленного покаяния, о котором ты
нам рассказал. И дабы обдумать, как это осуществить, и дабы подкрепиться, -
ведь уже время, - не худо было бы зайти на постоялый двор.
Санчо сказал, что пусть, мол, они зайдут, а он подождет здесь, - потом,
дескать, он им объяснит, отчего он не зашел и отчего не след ему туда
заходить, - но что он просит вынести ему чего-нибудь горячего, а Росинанту -
овса. Они ушли, он остался, а немного погодя цирюльник вынес ему поесть.
После этого священник с цирюльником долго еще размышляли, как им достигнуть
желаемого, и наконец священник пришел к мысли совершенно во вкусе Дон Кихота
и вполне отвечавшей их намерениям, а именно - он сказал цирюльнику, что
измыслил он вот что: он, дескать, переоденется странствующею девицею, а
цирюльник приложит все старания, чтобы как можно лучше вырядиться ее слугою,
и в таком виде они отправятся к Дон Кихоту, и он, священник, прикинувшись
обиженною и беззащитною девицею, попросит его об одном одолжении, в котором
тот, как подобает доблестному странствующему рыцарю, разумеется, ему не
откажет. Одолжение это состоит в том, чтобы Дон Кихот последовал за девицею
и отметил за оскорбление, неким злым рыцарем ей нанесенное; кроме того,
девица попросит у него дозволения не снимать маски, ниже отвечать ему, коль
скоро он станет о чем-либо ее вопрошать, покуда он над тем злым рыцарем
должной расправы не учинит. В заключение же священник выразил твердую
уверенность, что Дон Кихот при таких условиях пойдет на все и что таким
образом они вызволят его оттуда и доставят в село, а там уж они попытаются
сыскать средство от столь необычайного помешательства.
1 Аграмант - мавританский царь, один из персонажей "Неистового
Роланда".
2 Фавны, сильваны (миф.) - божества полей и лесов.
О том, как священник и цирюльник справились со своею задачей, а равно и
о других вещах, достойных упоминания на страницах великой этой истории
Цирюльник не только не отверг замысел священника, но, напротив, вполне
одобрил, и они тот же час привели его в исполнение. У хозяина постоялого
двора они раздобыли женское платье и головной убор, а в залог оставили
новенькую сутану священника. Цирюльник сделал себе длинную бороду из
бычачьего хвоста, не то бурого, не то рыжего, в который хозяин постоялого
двора имел обыкновение втыкать гребень. Хозяйка спросила, зачем понадобились
им эти вещи. Священник, вкратце рассказав ей о сумасшествии Дон Кихота и
сообщив, что в настоящее время он находится в горах, пояснил, что весь этот
маскарад нужен им для того, чтобы вызволить его оттуда. Хозяин и хозяйка
тотчас догадались, что сумасшедший - это их бывший постоялец, изобретатель
бальзама, господин того самого оруженосца, который летал тут у них на
одеяле, и рассказали священнику обо всем, что с ним произошло у них на
постоялом дворе, не скрыв и того, что так тщательно скрывал Санчо. Наконец
хозяйка нарядила священника так, что лучше и желать было нельзя: надела на
него суконную юбку, на которой были нашиты полосы черного бархата шириною в
ладонь, все до единой с прорезами, и отделанный белым атласом корсаж из
зеленого бархата, - так же, как и юбка, времен короля Вамбы {1}. Однако
вместо женского головного убора священник пожелал надеть свой полотняный
стеганый ночной колпак, лоб он повязал лоскутом черной тафты, а из другого
лоскута сделал маску, и она отличнейшим образом закрыла ему и лицо и бороду.
Сверху он нахлобучил шляпу, такую огромную, что она могла бы заменить зонт,
и, надев накидку, на дамский манер сел верхом на мула, меж тем как на
другого мула сел цирюльник с длинною, до пояса, бородою, наполовину белою,
наполовину рыжею, ибо сделана она была, как известно, из грязного бычачьего
хвоста.
Они попрощались со всеми, в том числе и с доброю Мариторнес, которая им
сказала, что хоть она и грешница, а все же дает обещание помолиться, чтобы
господь послал им удачу в этом представляющем такие трудности и истинно
христианском начинании. Но не успели они отъехать от постоялого двора, как
вдруг священнику вспало на ум, что он поступил дурно, вырядившись таким
образом, ибо неприлично священнослужителю так наряжаться, хотя бы и для
благой цели; и, поделившись своими соображениями с цирюльником, он предложил
ему поменяться одеянием, ибо правильнее, дескать, будет, если цирюльник
изобразит беззащитную девицу, а он - ее слугу: при этом условии он-де не так
осквернит свой сан: буде же цирюльник на это не согласится, то он дальше не
поедет, хотя бы Дон Кихота утащил к себе черт. В это время к ним приблизился
Санчо и, поглядев на их наряд, не мог удержаться от смеха. Цирюльник между
тем дал священнику полное согласие, и тот, изъясняя свой замысел, стал
поучать его, как он должен себя вести и что он должен сказать Дон Кихоту,
чтобы побудить и заставить его последовать за ним и покинуть трущобу,
которую тот избрал местом бесплодного своего покаяния. Цирюльник на это
возразил, что он и без наставлений в лучшем виде обделает дело. Решившись не
переодеваться, пока они не подъедут к тому ущелью, где Дон Кихот находился,
он уложил свой наряд, а священник приладил бороду, и, предводительствуемые
Санчо Пансою, они продолжали свой путь; Санчо рассказал про случай с
помешанным, которого он и его господин повстречали в горах, однако ж про
чемодан и его содержимое умолчал, ибо хоть и простоват был наш молодец, а на
деньги падок.
На другой день увидели они ветки, которые разбросал Санчо, чтобы по
этой примете определить место, где он оставил своего господина; узнав же
местность, он объявил, что здесь начинаются ущелья и что пора им
переодеваться, если только это и правда необходимо для спасения сеньора Дон
Кихота; должно заметить, что они уже объяснили Санчо, сколь это важно -
предстать пред Дон Кихотом в подобном наряде и что только так и можно
принудить его сменить этот ужасный образ жизни на иной, и строго-настрого
наказали не говорить ему, кто они такие и что он их знает; если же он
спросит - а он-де непременно спросит, - вручил ли Санчо письмо Дульсинее, то
сказать, что вручил, но как она грамоте не знает, то и ответила ему на
словах и велела под страхом навлечь на себя ее гнев в ту же секунду по
крайне важному делу явиться к ней; к этому они еще кое-что прибавят от себя
и таким образом, без сомнения, выведут его туда, где его ждет лучшая доля, и
с их помощью он немедленно двинется по пути если не к императорскому, то уж,
во всяком случае, к королевскому престолу, - архиепископства же, дескать,
бояться нечего. Санчо все это выслушал, хорошенько запомнил и поблагодарил
их за намерение посоветовать его господину стать императором, а не
архиепископом, ибо он был глубоко убежден, что император скорей может
чем-либо пожаловать своего оруженосца, нежели странствующий архиепископ. Еще
выходить на дорогу и грабить пастухов?
- Об этом ты не беспокойся, - сказал Дон Кихот, - если бы даже у меня и
было что поесть, я питался бы одними травами и плодами, коими сии деревья и
луг меня наделят, - необычность моего предприятия в том именно и состоит,
чтобы ничего не есть и терпеть прочие тому подобные лишения. Ну, с богом!
- А знаете, ваша милость, чего я опасаюсь? Что не попаду я опять на то
же самое место, - уж больно здесь глухо.
- Запоминай окрестные предметы, - сказал Дон Кихот, - а я постараюсь
далеко отсюда не уходить и даже не поленюсь взбираться на самые высокие
скалы и посматривать, не едешь ли ты обратно. Кроме того (и это будет самое
правильное), чтобы ты меня не потерял и не заблудился, советую тебе нарезать
дроку - его здесь гибель - и разбрасывать его по дороге до тех пор, пока не
выедешь на ровное место, и по этим вехам и приметам, словно по Тезеевой нити
в лабиринте {11}, ты и отыщешь меня на возвратном пути.
- Так я и сделаю, - сказал Санчо Панса.
Он нарезал дроку и, попросив у своего господина благословения, с ним
попрощался, - при этом и тот и другой проливали обильные слезы. Затем Санчо
сел на Росинанта, которого Дон Кихот поручил его заботам, приказав глядеть
за ним, как за самим собой, и двинулся в сторону равнины, время от времени
по совету своего господина бросая ветки дрока. И как ни приставал к нему Дон
Кихот, чтобы он посмотрел, по крайней мере, хоть на два его безумства, он
продолжал свой путь. Однако, не отъехав и на сто шагов, он все же вернулся и
объявил:
- Я хочу сказать, сеньор, что вы совершенно правы: чтобы я мог со
спокойной совестью поклясться, что видел ваши безумства, не худо было бы
поглядеть хоть на какое-нибудь из них, - впрочем, одно то, что вы здесь
остались, есть уже изрядное с вашей стороны безумие.
- А что я тебе говорил? - сказал Дон Кихот. - Погоди, Санчо, ты
оглянуться не успеешь, как я уже что-нибудь сотворю.
Тут он с необычайною быстротою снял штаны и, оставшись в одной сорочке,
нимало не медля дважды перекувырнулся в воздухе - вниз головой и вверх
пятами, выставив при этом напоказ такие вещи, что Санчо, дабы не улицезреть
их вторично, довольный и удовлетворенный тем, что мог теперь
засвидетельствовать безумие своего господина, дернул поводья. И тут мы с ним
и расстанемся впредь до его возвращения, каковое последует весьма скоро.
1 Езоп - то есть Эзоп, знаменитый греческий баснописец (VI в. до н.э.).
2 Андриаки - чудовища в виде полулюдей-полузверей, фигурирующие в
романе "Амадис Галльский".
3 Медор - персонаж поэмы Ариосто "Неистовый Роланд".
4 Гиппогриф - сказочное животное, наполовину конь, наполовину гриф.
5 Астольф, Брадаманта - персонажи поэмы Ариосто "Неистовый Роланд":
Астольф - рыцарь, Брадаманта - сестра Ринальда и возлюбленная рыцаря
Руджера.
6 Фронтин - крылатый конь Руджера.
7 Искаженное "nulla est retentio" (лат.) - "никак не удержишься",
которое Санчо употребляет вместо "in inferno nulla est redemptio" - "от ада
нет избавления".
8 Барра - игра, заключающаяся в том, чтобы возможно дальше бросить
железный прут.
9 Амарилис, Дианы, Сильвии, Филисы, Галатеи, Филиды - имена героинь
популярных пасторальных романов.
10 Лукреция - римлянка, происходившая из знатного рода Тарквиниев;
прославилась своим мужеством и целомудрием.
11 Тезеева нить в лабиринте - намек на миф о Тезее, который выбрался из
запутанных ходов критского лабиринта, благодаря нити, полученной от Ариадны.
в коей речь идет о новых странных поступках, которые Дон Кихот в
качестве влюбленного почел за нужное совершить в Сьерре Морене
Обращаясь же к рассказу о том, что делал Рыцарь Печального Образа,
оставшись один, история гласит, что как скоро Дон Кихот, от пояса до пят
нагой и от пояса до головы одетый, покончил с прыжками и кувырканьями, то,
видя, что Санчо, не пожелав долее задерживаться ради его сумасбродств, уже
отбыл, он тотчас взобрался на вершину высокой горы и стал думать о том, о
чем думал много раз, хотя пока еще ни к какому твердому решению не пришел, а
именно, что лучше и что целесообразнее: подражать буйному помешательству
Роланда или же меланхолическому - Амадиса; и, сам с собой рассуждая, он
говорил:
- Общее мнение таково, что Роланд был славным и храбрым рыцарем, но что
же в том удивительного? Как-никак, он был очарован, и умертвить его можно
было, лишь всадив ему в пятку булавку, а он постоянно носил сапоги с семью
железными подметками. Впрочем, хитрости эти его не спасли - Бернардо дель
Карпьо их разгадал и задушил его в своих объятиях в Ронсевале. Однако
довольно об его храбрости, перейдем к тому, как он потерял рассудок, - а он,
бесспорно, его потерял после того, как обнаружил следы возле источника, и
после того, как пастух ему сообщил, что Анджелика раза два, если не больше,
спала в часы полдневного зноя с Медором, курчавым мавритенком, пажом
Аграманта {1}. И коль скоро он поверил этому сообщению, а именно тому, что
возлюбленная покрыла его позором, то сойти с ума ему ничего не стоило, но
как же я-то буду подражать его безумствам, когда у меня отсутствует
подобного рода повод? Ведь я готов поклясться, что моей Дульсинее Тобосской
ни разу не попадался на глаза живой мавр, в его настоящем виде, и что она и
поныне остается такою же непорочною девою, как и ее родительница. И я нанес
бы ей явное оскорбление, когда бы, заподозрив ее в обратном, избрал тот вид
умственного расстройства, каким страдал неистовый Роланд. С другой стороны,
я знаю, что Амадис Галльский, не потеряв рассудка и без всяких безумств,
стяжал себе беспримерную славу одною лишь силою своего чувства: согласно
истории, он ограничился тем, что, когда Ориана пренебрегла им и велела не
показываться ей на глаза, пока не последует на то ее соизволение, удалился
вместе с одним отшельником на Бедную Стремнину, и там он исходил слезами и
горячо молился богу, пока наконец небо над ним не сжалилось - в то самое
мгновенье, когда он особенно сокрушался и горевал. А если так, то к чему мне
ныне брать на себя труд раздеваться догола, докучать деревьям, которые мне
ничего дурного не сделали, и возмущать прозрачную воду ручьев, которые в
случае нужды меня напоят? Да живет память об Амадисе и да последует его
примеру, в чем только может, Дон Кихот Ламанчский, о котором будут говорить
то же, что было сказано о ком-то еще: Он подвигов не совершил, но он погиб,
идя на подвиг. И пусть Дульсинея Тобосская не отринула меня и не пренебрегла
мною - повторяю, довольно и того, что я с ней разлучен. Итак, за дело!
Придите мне на память, деяния Амадиса, и научите меня, с чего надлежит
начать подражание вам. Впрочем, я уже вспомнил, что усерднее всего прочего
он молился и поручал себя богу. Да, но что же я буду делать без четок?
Но он тут же сообразил, как с этим быть, а именно: оторвал от
болтавшегося края сорочки огромный лоскут и сделал на нем одиннадцать
узелков, из коих один - побольше, и вот этот самый лоскут и заменял ему
четки в течение всего времени, которое он здесь провел и которого ему с
избытком хватило на то, чтобы миллион раз прочитать "Ave Maria". Однако же
он был весьма огорчен тем обстоятельством, что здесь не оказалось
отшельника, который исповедовал бы его и утешал, а потому он проводил время
так: гулял по лугу и без конца вырезал на древесной коре и чертил на мелком
песке стихи, в коих преимущественно изливал свою тоску, а также воспевал
Дульсинею. Но когда наконец Дон Кихота сыскали, то из всех его стихов, как
показали дальнейшие поиски, оказались целыми и удобочитаемыми только лишь
следующие:
О кусты, деревья, травы,
Одеянье гор нагих,
Ледяных вершин оправа!
Пусть напеву с уст моих
Вторит хор ваш величавый,
Чтобы горестная весть -
В мире нет ее грустнее! -
Разнеслась повсюду днесь:
Дон Кихот рыдает здесь
От тоски по Дульсинее
Из Тобосо.
Здесь, страдая беспримерно
Без владычицы своей,
Дни влачит любовник верный,
Коего в край дикий сей
Бог любви, мальчишка скверный,
Хитростью сумел завесть.
И поэтому, худея,
Как бурдюк, где дырка есть,
Дон Кихот рыдает здесь
От тоски по Дульсинее
Из Тобосо.
Бранной славы многотрудной,
На несчастие свое,
Возжелал он, безрассудный,
И дерзнул искать ее
В этой местности безлюдной.
Тут Амур его и хлесть
По хребту, лопаткам, шее.
И, плетей не в силах счесть,
Дон Кихот рыдает здесь
От тоски по Дульсинее
Из Тобосо.
Этому добавлению к имени Дульсинея - из Тобосо - немало смеялись те,
кто вышеприведенные стихи обнаружил; они высказали такое предположение: Дон
Кихот, мол, вероятно, решил, что если к имени Дульсинея он не присовокупит -
из Тобосо, то смысл строфы останется неясным; и они были правы, ибо он сам
впоследствии в этом признался. Много еще написал он стихов, но, как уже было
сказано, полностью сохранились и могли быть разобраны только эти три строфы.
Так, в стихотворстве, во вздохах, в воплях к фавнам и сильванам {2}
окрестных дубрав, к нимфам рек, к унылому и слезами увлажненному Эхо - в
воплях о том, чтобы они выслушали его, утешили и отозвались, и проходило у
него время, а также в поисках трав, коими он намерен был пробавляться до
возвращения Санчо; должно заметить, что если б тот пробыл в отсутствии не
три дня, а три недели, то Рыцарь Печального Образа так изменил бы свой
образ, что его бы не узнала родная мать.
По пусть он себе сочиняет стихи и вздыхает, мы же расскажем, что
случилось с Санчо Пансою за время его посольства, а случилось с ним вот что:
выбравшись на большую дорогу, двинулся он в сторону Тобосо и на другой день
подъехал к тому самому постоялому двору, где происходило злополучное
подбрасывание на одеяле; и не успел Санчо хорошенько его разглядеть, как
вдруг почудилось ему, будто он снова летает по воздуху, и ему не захотелось
там останавливаться, нужды нет, что подъехал он в такое время, когда это
можно и должно было сделать, ибо время было обеденное, самая пора
удовлетворить свою потребность в горячем, а ведь он уже давным-давно питался
всухомятку.
Необходимость заставила его приблизиться к постоялому двору, хотя он
все еще колебался, останавливаться ему или не останавливаться. Но в это
время оттуда вышли два человека и тотчас узнали его. И один из них сказал
другому:
- Послушайте, сеньор лиценциат! Вот этот всадник - не Санчо ли это
Панса, тот самый, который, по рассказам ключницы нашего искателя
приключений, отправился вместе со своим господином в качестве его
оруженосца?
- Так, это он, - отвечал лиценциат, - и едет он на коне нашего Дон
Кихота.
Они потому сразу узнали его, что то были его односельчане - священник и
цирюльник, те самые, которые подвергали осмотру книги Дон Кихота и выносили
им окончательный приговор. Узнав же Санчо Пансу и Росинанта, снедаемые
желанием расспросить про Дон Кихота, они приблизились к нему, и тут
священник, назвав его по имени, молвил:
- Друг Санчо Панса! Где твой господин?
Санчо Панса тотчас узнал их и порешил утаить то место и то состояние, в
котором его господин находился, а потому ответил, что господин его где-то
занят чрезвычайно важным делом, а каким именно - этого он, Санчо, лопни его
глаза, открыть не может.
- Нет, нет, Санчо Панса, - возразил цирюльник, - если ты нам не
скажешь, где он, мы подумаем, - да уже и начинаем думать, - что ты убил его
и ограбил, раз что едешь на его коне. В самом деле, верни нам хозяина этой
лошади, а то я тебе задам.
- Вы мне не грозите, я не такой человек, чтоб кого-нибудь грабить и
убивать, пусть их убивает судьба или же создатель. Мой господин в свое
удовольствие кается сейчас в горах.
И тут Санчо единым духом все и выпалил и рассказал о том, в каком
состоянии оставил он Дон Кихота, какие были у его господина приключения и
как он, Санчо Панса, отправился с письмом к сеньоре Дульсинее Тобосской, то
есть к дочери Лоренсо Корчуэло, в которую его господин влюбился по уши.
Подивились священник и цирюльник тому, что услышали из уст Санчо Пансы, и
хотя для них не являлось тайной, что Дон Кихот свихнулся и каким именно
видом умственного расстройства он страдал, однако это не мешало им всякий
раз снова даваться диву. Они попросили Санчо Пансу показать им послание,
которое он вез сеньоре Дульсинее Тобосской. Тот сказал, что послание
написано на одном из листков в памятной книжке и что Дон Кихот велел отдать
его переписать в первом же селении; священник, однако ж, попросил показать
письмо - он, дескать, отличным почерком его перепишет. Санчо Панса сунул
руку за пазуху и поискал книжку, но так и не нашел, да если б он искал ее
даже до сего дня, то все равно не нашел бы, потому что она осталась у Дон
Кихота и тот забыл ему передать, а Санчо невдомек было напомнить.
Когда Санчо обнаружил, что книжки нет, он стал бледен как смерть и,
вновь принявшись весьма поспешно себя ощупывать, вновь пришел к заключению,
что книжки нет, и, мигом запустив обе руки себе в бороду, половину вырвал, а
затем в мгновение ока раз шесть подряд хватил себя кулаком по лицу, так что
из носу у него потекла кровь. Увидевши это, священник и цирюльник спросили,
что с ним случилось и за что он так на себя напустился.
- Что со мной случилось? - воскликнул Санчо. - А то, что в одно, как
это говорится, мановение, я ахнуть не успел, - у меня уже не стало трех
ослят, из коих каждый стоит целого замка.
- Как так? - спросил цирюльник.
- Я потерял записную книжку, - пояснил Санчо, - с письмом к Дульсинее
Тобосской и с приказом за подписью моего господина, в котором он велит
племяннице выдать мне трех из тех четырех или пяти ослят, что остались у
него в имении.
И тут он сообщил им о пропаже серого. Священник принялся утешать его и
сказал, что, когда он разыщет своего господина, тот напишет другой приказ,
но уже на большом листе бумаги, согласно существующим правилам и законам,
ибо вексель, написанный на листке из записной книжки, никто не примет и не
оплатит.
Санчо этим утешился и сказал, что коли так, то пропажа письма к
Дульсинее не очень его огорчает, тем более что он знает письмо почти
наизусть и с его слов они могут записать его, когда и где им
заблагорассудится.
- Говори же, Санчо, - сказал цирюльник, - а мы будем записывать.
Силясь припомнить содержание письма, Санчо Панса почесывал затылок,
переминался с ноги на ногу, то поднимал, то опускал глаза, изгрыз полногтя
на пальце и, изрядное количество времени продержав в неведении священника и
цирюльника, ожидавших, что он скажет, наконец объявил:
- Ей-богу, сеньор лиценциат, видно, черти утащили все что осталось у
меня в памяти от этого письма. Впрочем, начиналось оно так: "Всемогущая и
безотказная сеньора".
- Да не безотказная, - поправил цирюльник, - а вернее всего:
"бесстрастная" или же "всевластная сеньора".
- Вот-вот, - сказал Санчо. - А дальше, если только память мне не
изменяет, было так... если только мне не изменяет память: "Язвительный, и
бессонный, и раненый целует вашей милости руки, неблагодарная и никому не
известная красавица", и что-то еще насчет здоровья и болезни, коих он ей
желает, - одним словом, много всего было подпущено, а кончалось так: "Ваш до
гроба Рыцарь Печального Образа".
Немало потешила обоих путников отличная память Санчо Пансы, и они
выразили ему свое восхищение и попросили еще два раза прочитать письмо, дабы
они, в свою очередь, могли запомнить его и при случае записать. Санчо еще
три раза прочитал письмо и наговорил невесть сколько всякой чепухи. Засим он
рассказал о делах своего господина, умолчав, однако ж, о том, как его самого
подбрасывали на этом постоялом дворе, куда он теперь не решался попроситься
на постой. Еще он сказал, что его господин в предвидении благоприятного
ответа от сеньоры Дульсинеи Тобосской уже нацелился на императорский или, по
крайности, на королевский престол, что так-де между ними условлено и что это
- дело нехитрое, ежели принять в рассуждение храбрость Дон Кихота и мощь его
длани; и что как скоро это сбудется, то Дон Кихот его, Санчо, женит, ибо он
к тому времени овдовеет, это уж как пить дать, и сосватает ему наперсницу
императрицы, наследницу огромного и богатого имения, но только на материке,
без всяких этих островов и чертостровов, ибо они ему уже разонравились. Все
это Санчо проговорил весьма хладнокровно, время от времени прочищая нос и с
таким глупым видом, что его односельчане снова дались диву при мысли о том,
сколь пылким должно быть безумие Дон Кихота, если увлекло оно за собою
рассудок бедняги Санчо. Однако ж они не дали себе труда рассеять его
заблуждение: на душе, мол, у него будет спокойнее, если он останется при
своем мнении, а им и вовсе одно удовольствие слушать, как он городит чушь. А
потому они сказали, чтобы он молился богу о здравии своего господина, ибо со
временем стать, как он говорит, императором, или, по малой мере,
архиепископом, или же быть возведенным в какой-либо другой высокий сан - это
вещь возможная и очень даже легко исполнимая. Санчо же им на это сказал:
- Сеньоры! А что, если судьба повернет дело так, что моему господину
вспадет на ум стать не императором, а архиепископом? Так вот я бы хотел
знать заранее: чем обыкновенно награждают своих оруженосцев странствующие
архиепископы?
- Обычная награда, - отвечал священник, - это приход с отправлением
обязанностей духовника или же без оного, или назначают их причетниками, а
причетники получают хорошее жалованье, не считая столь же крупных побочных
доходов.
- Но для этого необходимо, - возразил Санчо, - чтобы оруженосец не был
женат и чтобы он, по крайности, умел прислуживать в церкви. А коли так, то
все пропало, потому, перво-наперво, я женат, а во-вторых, не учен грамоте! И
что только со мной будет, коли моему господину придет охота стать
архиепископом, а не императором, как это принято и как это водится у
странствующих рыцарей?
- Не беспокойся, друг Санчо, - заговорил цирюльник, - мы попросим
твоего господина, отсоветуем ему, скажем, что он поступит по совести, коли
станет императором, а не архиепископом, да это ему и легче, оттого что он
более храбр, нежели образован.
- Мне тоже так кажется, - заметил Санчо, - хотя должен вам сказать, что
он на все руки мастер. Я же буду молить бога направить моего господина в
такую сторону, где бы он и самому себе угодил, и меня осчастливил.
- Ты рассуждаешь, как человек здравомыслящий, - сказал священник, - и
намерен поступить, как истинный христианин. Но сейчас надлежит обсудить, как
нам избавить твоего господина от этого бессмысленного покаяния, о котором ты
нам рассказал. И дабы обдумать, как это осуществить, и дабы подкрепиться, -
ведь уже время, - не худо было бы зайти на постоялый двор.
Санчо сказал, что пусть, мол, они зайдут, а он подождет здесь, - потом,
дескать, он им объяснит, отчего он не зашел и отчего не след ему туда
заходить, - но что он просит вынести ему чего-нибудь горячего, а Росинанту -
овса. Они ушли, он остался, а немного погодя цирюльник вынес ему поесть.
После этого священник с цирюльником долго еще размышляли, как им достигнуть
желаемого, и наконец священник пришел к мысли совершенно во вкусе Дон Кихота
и вполне отвечавшей их намерениям, а именно - он сказал цирюльнику, что
измыслил он вот что: он, дескать, переоденется странствующею девицею, а
цирюльник приложит все старания, чтобы как можно лучше вырядиться ее слугою,
и в таком виде они отправятся к Дон Кихоту, и он, священник, прикинувшись
обиженною и беззащитною девицею, попросит его об одном одолжении, в котором
тот, как подобает доблестному странствующему рыцарю, разумеется, ему не
откажет. Одолжение это состоит в том, чтобы Дон Кихот последовал за девицею
и отметил за оскорбление, неким злым рыцарем ей нанесенное; кроме того,
девица попросит у него дозволения не снимать маски, ниже отвечать ему, коль
скоро он станет о чем-либо ее вопрошать, покуда он над тем злым рыцарем
должной расправы не учинит. В заключение же священник выразил твердую
уверенность, что Дон Кихот при таких условиях пойдет на все и что таким
образом они вызволят его оттуда и доставят в село, а там уж они попытаются
сыскать средство от столь необычайного помешательства.
1 Аграмант - мавританский царь, один из персонажей "Неистового
Роланда".
2 Фавны, сильваны (миф.) - божества полей и лесов.
О том, как священник и цирюльник справились со своею задачей, а равно и
о других вещах, достойных упоминания на страницах великой этой истории
Цирюльник не только не отверг замысел священника, но, напротив, вполне
одобрил, и они тот же час привели его в исполнение. У хозяина постоялого
двора они раздобыли женское платье и головной убор, а в залог оставили
новенькую сутану священника. Цирюльник сделал себе длинную бороду из
бычачьего хвоста, не то бурого, не то рыжего, в который хозяин постоялого
двора имел обыкновение втыкать гребень. Хозяйка спросила, зачем понадобились
им эти вещи. Священник, вкратце рассказав ей о сумасшествии Дон Кихота и
сообщив, что в настоящее время он находится в горах, пояснил, что весь этот
маскарад нужен им для того, чтобы вызволить его оттуда. Хозяин и хозяйка
тотчас догадались, что сумасшедший - это их бывший постоялец, изобретатель
бальзама, господин того самого оруженосца, который летал тут у них на
одеяле, и рассказали священнику обо всем, что с ним произошло у них на
постоялом дворе, не скрыв и того, что так тщательно скрывал Санчо. Наконец
хозяйка нарядила священника так, что лучше и желать было нельзя: надела на
него суконную юбку, на которой были нашиты полосы черного бархата шириною в
ладонь, все до единой с прорезами, и отделанный белым атласом корсаж из
зеленого бархата, - так же, как и юбка, времен короля Вамбы {1}. Однако
вместо женского головного убора священник пожелал надеть свой полотняный
стеганый ночной колпак, лоб он повязал лоскутом черной тафты, а из другого
лоскута сделал маску, и она отличнейшим образом закрыла ему и лицо и бороду.
Сверху он нахлобучил шляпу, такую огромную, что она могла бы заменить зонт,
и, надев накидку, на дамский манер сел верхом на мула, меж тем как на
другого мула сел цирюльник с длинною, до пояса, бородою, наполовину белою,
наполовину рыжею, ибо сделана она была, как известно, из грязного бычачьего
хвоста.
Они попрощались со всеми, в том числе и с доброю Мариторнес, которая им
сказала, что хоть она и грешница, а все же дает обещание помолиться, чтобы
господь послал им удачу в этом представляющем такие трудности и истинно
христианском начинании. Но не успели они отъехать от постоялого двора, как
вдруг священнику вспало на ум, что он поступил дурно, вырядившись таким
образом, ибо неприлично священнослужителю так наряжаться, хотя бы и для
благой цели; и, поделившись своими соображениями с цирюльником, он предложил
ему поменяться одеянием, ибо правильнее, дескать, будет, если цирюльник
изобразит беззащитную девицу, а он - ее слугу: при этом условии он-де не так
осквернит свой сан: буде же цирюльник на это не согласится, то он дальше не
поедет, хотя бы Дон Кихота утащил к себе черт. В это время к ним приблизился
Санчо и, поглядев на их наряд, не мог удержаться от смеха. Цирюльник между
тем дал священнику полное согласие, и тот, изъясняя свой замысел, стал
поучать его, как он должен себя вести и что он должен сказать Дон Кихоту,
чтобы побудить и заставить его последовать за ним и покинуть трущобу,
которую тот избрал местом бесплодного своего покаяния. Цирюльник на это
возразил, что он и без наставлений в лучшем виде обделает дело. Решившись не
переодеваться, пока они не подъедут к тому ущелью, где Дон Кихот находился,
он уложил свой наряд, а священник приладил бороду, и, предводительствуемые
Санчо Пансою, они продолжали свой путь; Санчо рассказал про случай с
помешанным, которого он и его господин повстречали в горах, однако ж про
чемодан и его содержимое умолчал, ибо хоть и простоват был наш молодец, а на
деньги падок.
На другой день увидели они ветки, которые разбросал Санчо, чтобы по
этой примете определить место, где он оставил своего господина; узнав же
местность, он объявил, что здесь начинаются ущелья и что пора им
переодеваться, если только это и правда необходимо для спасения сеньора Дон
Кихота; должно заметить, что они уже объяснили Санчо, сколь это важно -
предстать пред Дон Кихотом в подобном наряде и что только так и можно
принудить его сменить этот ужасный образ жизни на иной, и строго-настрого
наказали не говорить ему, кто они такие и что он их знает; если же он
спросит - а он-де непременно спросит, - вручил ли Санчо письмо Дульсинее, то
сказать, что вручил, но как она грамоте не знает, то и ответила ему на
словах и велела под страхом навлечь на себя ее гнев в ту же секунду по
крайне важному делу явиться к ней; к этому они еще кое-что прибавят от себя
и таким образом, без сомнения, выведут его туда, где его ждет лучшая доля, и
с их помощью он немедленно двинется по пути если не к императорскому, то уж,
во всяком случае, к королевскому престолу, - архиепископства же, дескать,
бояться нечего. Санчо все это выслушал, хорошенько запомнил и поблагодарил
их за намерение посоветовать его господину стать императором, а не
архиепископом, ибо он был глубоко убежден, что император скорей может
чем-либо пожаловать своего оруженосца, нежели странствующий архиепископ. Еще