Страница:
Радищев открыл было последний номер «Почты духов, или Учёной, нравственной и критической переписки арабского философа Маликульмука с водяными, воздушными и подземными духами», как послышались шаги и в кабинет вошёл хозяин, Иван Герасимович Рахманинов, в военном кафтане и высоких сапогах, сопровождаемый человеком весьма примечательной наружности. Гость был среднего роста, несмотря на молодость, довольно тучен, одет в просторный кафтан с белым шейным платком, мягкие сапоги с кисточками облекали его полные ноги. Массивная, тяжёлая, величавая голова казалась неподвижной. Только проницательные глаза под нависшими бровями да редкая усмешка оживляли это широкое лицо. Он кивнул головой Радищеву и тяжело уселся в кресле.
Хозяин, поздоровавшись с гостем, тотчас крикнул Прохора Ивановича.
– Тебе, Иван Андреевич, поросёнка под хреном?
Крылов посмотрел на него не то приветливо, не то насмешливо.
– Пожалуй…
Через несколько минут появился столик, уставленный закусками и бутылками.
– Знаете, Иван Герасимович, – сказал Радищев, закладывая салфетку за воротник, – ежечасно приходится убеждаться, что все усилия дворян направлены к одному: как за счёт угнетаемых ими крестьян устроить жизнь свою наиболее приятной – одеваться богаче, есть слаще, разводить для собственного удовольствия породистых лошадей и собак, окружать себя множеством слуг для того, чтобы самим не делать ничего. Их не трогает ни война, ни всеобщее разорение. Как только они не могут понять, что вечно так продолжаться не может…
– Вкусно поесть – не грех, – заметил Рахманинов, ловя вилкой белый маринованный гриб на тарелке, – и не все помещики полагают, что крепостная зависимость будет длиться века. Теперь передовое дворянство, ещё недавно верившее императрице, всё более приходит к мысли, что следует изменить образ правления и покончить с рабским состоянием крестьян. Императрица это знает и берёт свои меры. Известно мне, что сия обожательница и ученица Вольтера намерена вовсе запретить издание его сочинений в России и отменить прежний закон о вольных типографиях. У нас стали бояться всякого живого слова. Недавно встречаю я генерала Александра Николаевича Самойлова. «А что, спрашивает, Иван Герасимович, не слышали ли вы, говорят, Яков Борисович Княжнин новую пьесу написал – „Вадим Новгородский“, где восхваляется республиканский образ правления». – «Не слышал». – «Так вот пьеса написана противу целости законной власти царей». – «Странно, ведь Княжнин – автор „Дидоны“ и „Рослава“. Генерал посмотрел на меня пристально и махнул рукой: „Ныне такое время сумнигельное, всё в шатании, сыновья первейших русских вельмож в Париже в якобинские клубы ходят“, – и пошёл дальше.
Рахманинов засмеялся, видимо, представляя себе расстроенное лицо Самойлова, и добавил:
– Нет, ныне мы не одиноки.
– Да, поборников свободы становится всё больше, – подтвердил Радищев, – однако что же вы намерены делать, если царица действительно запретит ваши издания и повелит закрыть частные типографии?
Рахманинов задумался.
– Перевезу типографию в своё имение в Тамбовскую губернию и буду продолжать печатать книги без цензуры. Известно ли вам, что сейчас большинство дворовых в Санкт-Петербурге покупают и читают книги и журналы, что многие из них читают Вольтера и Дидерота и что никогда печатный станок не имел той силы в России, как сейчас… Сим отчасти мы обязаны Николаю Ивановичу Новикову.
Крылов неожиданно зашевелился и засопел. Его небольшие карие глаза под нависшими бровями светились умом, спокойный низкий голос придавал словам особую убедительность.
– Однако, друзья мои, надо бы писать не для разночинцев и грамотных дворовых людей, а для всего народа, так, чтобы один мог читать десяткам других и чтобы прочитанное было всем понятно. Для того следует изменить язык и форму сатиры нашей. Притчи, басни, сказки наподобие народных нужны… Мы более привыкли между собой дискутировать, а в том потребность проходит, ныне уже с народом надо говорить…
Радищев с восхищением посмотрел на Крылова.
– Вы правы, Иван Андреевич, будем надеяться, что мы беседу с народом начнём, а потомки наши её продолжат. Будем также учиться у народа чистоте его языка, чистоте его нравов, его трудолюбию и честности…
Рахманинов откинулся в кресле, потом дотронулся до руки Радищева:
– Подумайте, как жадно молодёжь наша ждёт нового слова. Княжнин рассказывал мне, что на одном из уроков своих в шляхетском дворянском корпусе предложил он ученику прочесть стихотворение Державина, какое ему более нравится. Ученик встал и прочёл переложение восемьдесят первого псалма, то самое, про которое императрица говорила, что он французскими якобинцами перефразирован и поётся на улицах против Людовика Шестнадцатого Как же можно думать, что наша деятельность проходит бесследно. Нет, мы не одиноки!..
Крылов пошевелился в кресле:
– Ранее писатели и поэты, даже такие, как Ломоносов и Державин, обращались к царям, им посвящали оды и всё приписывали их доблести. Ныне следует обратиться к народу. Ибо он есть сила и основа нашего государства.
– Итак, – сказал Радищев, поднимая бокал, – пускай другие раболепствуют власти, мы воспоём песнь свободе и обществу…
Храповицкий любил на ночь выпить. Державин, бывший одно время с ним в ссоре, говорил про него: «К нощи закладывает за воротник основательно».
Теперь, спустившись к себе вниз – по военному времени он часто ночевал во дворце, – толстяк вытащил из потайного места тетрадь и записал в дневник:
«Мая 3-го сам король, разбив Слизова, требует сдачи Фридрихсгама. Неспокойство. Суматоха. Граф Безбородко не спал с 4-го часа ночи. После обеда известие, что король снял десант, но суда его стоят на рейде далее пушечного с крепости выстрела. Салтыков в Выборге. Нассау не едет без канонерских лодок».
После этого спрятал дневник, вынул из шкафа штоф, большую стопку и закуску и принялся за работу. Одолев полштофа и очистив все тарелки, Храповицкий спрятал посуду и дёрнул за шнурок звонка.
Вошёл его старый слуга Матвей и критическим взглядом осмотрел барина. Так как барин пил тайком ото всех, то слуга за долгую службу свою один мог безошибочно определить, какая была выпита порция. Теперь, удостоверившись, что барин «готов», он так же молча раздел его и уложил в постель. Не прошло и нескольких минут, как густой храп зазвучал в комнате. Тогда Матвей так же молча подошёл к шкафу, вылил из штофа остаток водки в бокал, выпил, брезгливо поморщившись, понюхал корочку хлеба и, захлопнув дверцу, с достоинством удалился.
Спать, однако, Храповицкому пришлось недолго. Сначала ему снилось, что огромный швед стреляет в него из пушки. Самое удивительное в этом было то, что он не только после этого остался жив, но и пушка продолжала стрелять.
«Когда же это кончится?» – подумал Храповицкий и проснулся. Но пушка продолжала стрелять, и от неё, казалось, сотрясались стены тёмной комнаты. Толстяк схватился за голову. В мыслях был туман, во рту – сухость, в ушах – звон. В этот момент в комнату ворвался Матвей, потерявший всякую важность, босой, в ночном белье и со свечой в руках:
– Её величество требуют вас сейчас же к себе!
Храповицкий бессмысленными глазами посмотрел на слугу и прохрипел:
– Воды на голову!
Матвей принёс большой таз и ведро воды. Храповицкий подставил голову, потом, приведя себя кое-как в порядок, с опухшими глазами поднялся наверх.
Он вошёл в большую общую залу. В дальнем конце её, у дверей, ведших в тронную, неподвижно стояли часовые – два офицера-кавалергарда в кирасах, касках и с обнажёнными палашами. Из тронной был ход в «бриллиантовую комнату», за ней начинались интимные покои императрицы. В зале было почти темно. Только несколько свечей горели в стенных бра, освещая лица кавалергардов и их стальные клинки.
Продолжая чувствовать лёгкое головокружение, толстяк нетвёрдыми шагами шёл по зале, но вдруг сердце у него забилось и волосы зашевелились на голове. Он увидел явственно высокий дуб и на нём сидящего павлина. Птица распустила свой пышный хвост и стала поворачиваться во все стороны. Сидевший пониже её петух захлопал крыльями и закричал «кукареку». Выдвинувшаяся вперёд сова стала вращать огненными круглыми глазами и застучала лапой по ветке. В это время заиграла музыка и у подножия дуба стали выскакивать римские и арабские цифры. Тогда только Храповицкий понял, что это огромные часы «Павлин», присланные светлейшим Екатерине и собранные главным механикусом Академии наук и изобретателем Иваном Петровичем Кулибиным. Наконец музыка смолкла, цифры исчезли, птица успокоилась, и статс-секретарь, встряхнув головой, поплёлся дальше.
Ни в кабинете, ни в туалетной императрицы не было. Он робко постучался в спальню и вошёл. В огромной комнате перед смятой постелью, над которой висел гигантский балдахин, в капоте и непричёсанная, из угла в угол металась Екатерина. Храповицкий впервые её застал в таком виде и отметил, что Екатерина не так-то уж плоха для своего возраста.
Императрица плакала, глаза её распухли от слёз, но слёзы эти были вовсе не от страха, а от злости.
– Вы слышите? – крикнула императрица, махнув рукой по направлению к окнам.
– Слышу, – ответил Храповицкий уныло, – стреляют пушки…
Стёкла звенели, ужасающая, близкая канонада сотрясала воздух. В домах зажигались огни. Весь Петербург проснулся, не понимая, в чём дело.
– Только что получено известие, – сказала Екатерина, – шведский король высадился с десантом на Берёзовых островах. С ним тридцать три судна. Наш гребной флот под командой Круза отстреливается, но, кажется, разбит. Одна надежда на Чичагова…
Она всхлипнула, разорвала платок.
– Эх, если бы не турки, сидел бы у меня Густав Третий где-нибудь в Пустозёрске или Соль-Вычегодске. Ну что же… Я давно думала разбить Петербург по кварталам, собрать мещан и народ, они шведов камнями закидают…
– Надеюсь, что до этого дело не дойдёт, – мрачно заметил Храповицкий, чувствуя страшную головную боль.
– Что с добровольной дружиной, которую набирала дума противу шведов?
– Насколько известно, Радищеву с некоторыми членами думы удалось набрать дружину, экипировать и обучить до трёх с половиной тысяч людей разного звания и несколько десятков офицеров, ранее ушедших в отставку.
– Поутру поедете в думу, узнаете, где сия дружина. А пока садитесь, – сказала Екатерина, – пишите. – Осмотрела себя в зеркале и добавила с улыбкой: – Надеюсь, вы меня извините за этот маленький беспорядок? Брюсу всю гвардию направить на подводах к графу Салтыкову. В Петербурге оставить одну полицию. Салтыкову без замедления выбросить сии десанты в море. Чичагову пошлите предписание взять этих дураков – принца Нассау и Круза – под свою команду, атаковать и разбить шведский флот…
Пока Храповицкий записывал повеления, Екатерина взяла табакерку, посмотрела на миниатюру Буше, вделанную в её крышку, понюхала табаку, улыбнулась и сказала в пространство:
– Ничего, я двадцать пять лет слышу пустые пушки…
Вернувшись к себе и отправив повеления, Храповицкий снял кафтан, камзол и туфли, завалился на кровать и приказал Матвею разбудить себя через два часа.
Когда начало светать, Матвей, войдя в комнату, увидел барина лежащим на кровати на спине с раскрытым ртом. Толстяк храпел так, что Матвей только покачал головой, глядя, на него.
He так-то легко было его разбудить. Наконец Храповицкий открыл глаза, вздохнул и сел, осматриваясь кругом, как будто впервые попал к себе в комнату.
Неожиданно где-то ударили пушки, и во всём здании снова зазвенели стёкла.
– Опять, – сказал толстяк, отыскал очки на столике и посмотрел на Матвея.
Тот молчал.
Храповицкий вспомнил о поручении – надо было в это серое, хмурое утро ехать в думу.
«И чего я ей сдался? – думал он. – Есть штаб, главнокомандующий, адъютантов полон дворец, так вот, попался под руку ночью и получил повеление».
Он посмотрел в окно: орудийная стрельба не утихала, «И вот теперь могу погибнуть от шальной пули или снаряда», – подумал он.
Он глядел на Матвея. Ему показалось, что тот читает его мысли. Толстяк разозлился и заорал:
– Чего смотришь, дурак? Принеси умыться, вели запрягать, подай водку и горячий крендель…
Матвей молча принёс таз и кувшин, полил барину на руки, развернул полотенце и ушёл. Минут через десять он вернулся, неся на подносе зелёный штоф с анисовой водкой и румяный большой крендель. Толстяк выпил, закусил – глаза его просветлели.
– Где достал?
– На кухне, – отвечал Матвей, прикидывая глазом, сколько осталось в штофе.
Когда Храповицкий появился на заднем крыльце дворца, серый рысак, запряжённый в дрожки, нетерпеливо перебирал ногами. Едва толстяк сел, конь понёс крупной рысью.
Улицы были пустынны. Кое-где на углах попадались будочники, вооружённые мушкетами, или партии конных драгун. У въезда на Думскую площадь его остановил патруль. Трое дружинников, одетых в старые кафтаны, с ружьями наперевес, приблизились к экипажу.
– Кто таков? – спросил старший, инвалид в треуголке, кафтане, при шпаге, без левой руки, с медалью «За Кагул» на груди.
– С повелением от ея величества в городскую думу.
– Экипажи пускать не велено, далее пройдёте пешком, – сказал инвалид.
Толстяк приказал кучеру ждать и направился к думе. Но у подъезда он наткнулся на другого часового-дружинника. Этот, видимо, был из мастеровых. Увидев толстого, хорошо одетого барина, он немедленно взял ружьё на изготовку.
– Стой, куда идёшь?
– В думу, по велению ея величества.
– Не велено никого пропускать.
– У меня есть именное повеление, – сказал Храповицкий и сделал шаг вперёд.
– Стой, заколю! – и дружинник с такой яростью направил на Храповицкого штык, что у толстяка от страха на лице выступил пот.
В это время из-за угла показалось отделение дружины, человек в двадцать, под командой древнего поручика в треуголке и зелёном преображенском кафтане. Поручик, старый, худой, носатый, держался весьма бодро и, видимо, когда-то служил под командой Миниха, потому что и он сам, и его отделение выкидывали ноги, не сгибая колен, и маршировали на прусский манер.
– Отделение, стой! Мушкет – к ноге! – закричал поручик и направился к подъезду здания, но увидел Храповицкого, задержался и спросил, что ему здесь надо. Узнав, в чём дело, он мрачно сказал, что доложит майору.
Через несколько минут на подъезде показался толстый майор в елизаветинском кафтане и приказал пропустить статс-секретаря.
Храповицкий увидел, что всё здание заполнено дружинниками. Одни закусывали, другие курили трубки, третьи лежали и сидели на полу или на деревянных скамьях.
В комнате, где было всего два стула и стол, майор предложил Храповицкому сесть.
– Ея величество, – начал Храповицкий, – весьма обеспокоена дерзостью неприятеля и приближением оного к столице. Ея величество весьма интересуется, где находится дружина и может ли она оказать помощь графу Салтыкову в защите Санкт-Петербурга?
Майор улыбнулся:
– Мне кажется, у ея величества есть штаб главнокомандующего, коему диспозиция войск должна быть известна. Вам повезло, сударь.
– В чём? – спросил Храповицкий.
– В том, сударь, что меня лично познакомил с вами месяц назад в Эрмитажном театре граф Скавронский, сосед мой по имению, иначе, не имея письменного повеления, я не только не стал бы с вами разговаривать, но арестовал по подозрению в шпионстве.
Храповицкий взмахнул руками:
– Позвольте!
Майор снова улыбнулся:
– Не удивляйтесь, время военное, и столицу наводнили агенты шведского короля. Однако перейдём к делу. Дружинный полк в тысячу солдат отбыл на помощь войскам Салтыкова. С ними находится и коллежский советник Радищев. Остальные отряды наши охраняют заставы, а также выставлены в дозор на дороги в сторону Берёзовых островов. Здесь находится резерв. Приличные партии фузилёров, [79]драгун и дружинников охраняют порядок на всех проспектах площадях и улицах столицы.
Сквозь открытую дверь доносились шум, смех и звуки балалайки.
Храповицкий кивнул в сторону открытой двери и шёпотом спросил:
– А как, сударь мой, не может ли возникнуть через дружинников какой-либо смуты или беспокойства?
Улыбка сбежала с лица майора, он встал:
– Я никогда до сей поры не встречал солдат, столь одушевлённых стремлением защищать отечество. Ибо взяты они в дружину не по набору, а согласно собственному волеизъявлению. Можете передать ея величеству, что шведы не войдут в Санкт-Петербург!
Майор сухо поклонился.
Храповицкий вышел на площадь, где стоял его экипаж, и через четверть часа уже был во дворце.
Императрица сидела в кабинете у камина и сама готовила себе кофе. Она приняла статс-секретаря тотчас же и, выслушав его доклад, сказала:
– Я же вам говорила, что народ камнями закидает шведов.
Несколько дней Петербург находился в смятении – канонада не прекращалась, потом она стихла. Наконец прискакал офицер с донесением:
– Адмирал Чичагов налетел со своим флотом, как буря, на шведов. Первым же огнём он поджёг два брандера, не сколько фрегатов, семидесятичетырёхпушечный корабль и погнал остальные суда к Свеаборгу, захватив семь линейных кораблей, три фрегата и сорокачетырёхпушечное новое судно «Упланд».
Салтыков отбросил вместе с гвардией и дружинниками-добровольцами десант на корабли. Густаву Третьему всё же удалось уйти вместе с шестью тысячами высадившихся солдат.
Екатерина шумно отпраздновала победу и щедро наградила Чичагова – бедный до этого, затираемый иностранцами, адмирал получил Георгия первой степени и большие имения в Белоруссии.
Однако все понимали, что победа эта не означает конца войны, а только передышку самой столице. Общие же дела к тому времени становились всё хуже и хуже. Австрийцев турки продолжали бить, уравнивая этим собственные поражения от русских.
Во Франции король вынужден был созвать генеральные штаты и, после того как народ захватил арсенал и овладел Бастилией, сам превратился в полуузника. Народ, придя к власти, стал на деле осуществлять те идеи французских просветителей, которыми когда-то Екатерина щеголяла в своих письмах и декларациях. В России даже в самых отдалённых губерниях чувствовалось недовольство. Причиной тому были: недостаток продовольствия, вздорожание жизни и слухи о том, что на турецком фронте русские солдаты тысячами погибают не от неприятеля, а от голода и болезней. Даже среди вельмож теперь находились люди, которые говорили, что дурному управлению и фаворитизму пора положить конец.
Их поддерживали Пётр Панин, Разумовский и Александр Романович Воронцов.
От всех этих обстоятельств характер императрицы стал заметно меняться. Она потеряла прежнюю весёлость, стала раздражительна, и особенно возросла её подозрительность. К тому же физически она отяжелела, морщины на лице стали явственнее. Мрачные мысли начали её преследовать. Однажды, увидя в окно кучу слетевшихся галок и ворон, она сказала Храповицкому:
– После дождя выползли из земли червяки – они их едят, – в этом мире все пожирают друг друга.
Её отношения с Дмитриевым-Мамоновым никак не могли наладиться. Не помогали ни ордена, ни богатые подарки. Ничего не мог сделать и светлейший, специально прискакавший по письму Екатерины в Петербург. Когда-то румяный, жизнерадостный поручик теперь стал мрачным брюзгливым генерал-поручиком, генерал-адъютантом и андреевским кавалером.
– Да пойми же ты, – вскричал, сверкая своим единственным глазом, Потёмкин, – что она тебя любит!
Мамонов посмотрел на него и горько усмехнулся:
– Но зато я её не люблю. И не хочу быть птицей, посаженной в золотую клетку только потому, что её пение кому-то понравилось.
Екатерина плакала, светлейший её утешал и, не добившись примирения между любовниками, уехал.
Причина грусти генерал-поручика скоро разъяснилась. Как-то ночью Екатерина не могла заснуть и спустилась в сад, вокруг которого стояла её любимая колоннада. Белая петербургская ночь лежала над городом. Свет огромной луны почти растворялся в этом бледном сумраке. Только кое-где от него серебрились деревья, кусты и струя журчащего фонтана. На скамейке под статуей Амура, обнимавшего Психею, сидел мужчина, обнимавший женщину. Это странное совпадение поз и звуки поцелуев, явственно доносившихся оттуда, пробудили любопытство императрицы. Она подошла поближе и увидела Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова – «её Сашеньку», обнимавшего фрейлину Дарью Фёдоровну Щербатову. Такого случая ещё не было в жизни Екатерины. Все её многочисленные связи кончались тем, что она отказывалась от своих фаворитов. Это был первый случай, когда отказались от неё.
В течение нескольких минут она боролась со своими чувствами. Ударить её по щеке! Но при чём тут она? Виноват он. Окликнуть их, сказать им, что она здесь. Но завтра весь Петербург будет смеяться над этой мещанской ревностью…
Утром после бессонной ночи Екатерина вызвала генерал-поручика. К её удивлению, он волновался меньше, чем она.
– Я люблю её! – объяснил Дмитриев-Мамонов, когда Екатерина рассказала о том, что она видела его ночью с Щербатовой, – и прошу разрешения вашего величества жениться на ней.
Екатерина подумала и сказала:
– Я согласна…
Свадьба была сыграна, новобрачные получили богатые подарки и уехали в Москву. Начались сложные интриги придворных – каждый старался найти и продвинуть своего кандидата в фавориты. Но фаворит уже был найден графом Н. И. Салтыковым, он был тут же, под боком – караульный гвардии секунд-майор Платон Александрович Зубов. При помощи Анны Никитичны Нарышкиной – наперсницы императрицы – он быстро приобрёл доверие и любовь Екатерины. Его зловещая тень легла на последние, и без того мрачные годы её царствования.
19
Хозяин, поздоровавшись с гостем, тотчас крикнул Прохора Ивановича.
– Тебе, Иван Андреевич, поросёнка под хреном?
Крылов посмотрел на него не то приветливо, не то насмешливо.
– Пожалуй…
Через несколько минут появился столик, уставленный закусками и бутылками.
– Знаете, Иван Герасимович, – сказал Радищев, закладывая салфетку за воротник, – ежечасно приходится убеждаться, что все усилия дворян направлены к одному: как за счёт угнетаемых ими крестьян устроить жизнь свою наиболее приятной – одеваться богаче, есть слаще, разводить для собственного удовольствия породистых лошадей и собак, окружать себя множеством слуг для того, чтобы самим не делать ничего. Их не трогает ни война, ни всеобщее разорение. Как только они не могут понять, что вечно так продолжаться не может…
– Вкусно поесть – не грех, – заметил Рахманинов, ловя вилкой белый маринованный гриб на тарелке, – и не все помещики полагают, что крепостная зависимость будет длиться века. Теперь передовое дворянство, ещё недавно верившее императрице, всё более приходит к мысли, что следует изменить образ правления и покончить с рабским состоянием крестьян. Императрица это знает и берёт свои меры. Известно мне, что сия обожательница и ученица Вольтера намерена вовсе запретить издание его сочинений в России и отменить прежний закон о вольных типографиях. У нас стали бояться всякого живого слова. Недавно встречаю я генерала Александра Николаевича Самойлова. «А что, спрашивает, Иван Герасимович, не слышали ли вы, говорят, Яков Борисович Княжнин новую пьесу написал – „Вадим Новгородский“, где восхваляется республиканский образ правления». – «Не слышал». – «Так вот пьеса написана противу целости законной власти царей». – «Странно, ведь Княжнин – автор „Дидоны“ и „Рослава“. Генерал посмотрел на меня пристально и махнул рукой: „Ныне такое время сумнигельное, всё в шатании, сыновья первейших русских вельмож в Париже в якобинские клубы ходят“, – и пошёл дальше.
Рахманинов засмеялся, видимо, представляя себе расстроенное лицо Самойлова, и добавил:
– Нет, ныне мы не одиноки.
– Да, поборников свободы становится всё больше, – подтвердил Радищев, – однако что же вы намерены делать, если царица действительно запретит ваши издания и повелит закрыть частные типографии?
Рахманинов задумался.
– Перевезу типографию в своё имение в Тамбовскую губернию и буду продолжать печатать книги без цензуры. Известно ли вам, что сейчас большинство дворовых в Санкт-Петербурге покупают и читают книги и журналы, что многие из них читают Вольтера и Дидерота и что никогда печатный станок не имел той силы в России, как сейчас… Сим отчасти мы обязаны Николаю Ивановичу Новикову.
Крылов неожиданно зашевелился и засопел. Его небольшие карие глаза под нависшими бровями светились умом, спокойный низкий голос придавал словам особую убедительность.
– Однако, друзья мои, надо бы писать не для разночинцев и грамотных дворовых людей, а для всего народа, так, чтобы один мог читать десяткам других и чтобы прочитанное было всем понятно. Для того следует изменить язык и форму сатиры нашей. Притчи, басни, сказки наподобие народных нужны… Мы более привыкли между собой дискутировать, а в том потребность проходит, ныне уже с народом надо говорить…
Радищев с восхищением посмотрел на Крылова.
– Вы правы, Иван Андреевич, будем надеяться, что мы беседу с народом начнём, а потомки наши её продолжат. Будем также учиться у народа чистоте его языка, чистоте его нравов, его трудолюбию и честности…
Рахманинов откинулся в кресле, потом дотронулся до руки Радищева:
– Подумайте, как жадно молодёжь наша ждёт нового слова. Княжнин рассказывал мне, что на одном из уроков своих в шляхетском дворянском корпусе предложил он ученику прочесть стихотворение Державина, какое ему более нравится. Ученик встал и прочёл переложение восемьдесят первого псалма, то самое, про которое императрица говорила, что он французскими якобинцами перефразирован и поётся на улицах против Людовика Шестнадцатого Как же можно думать, что наша деятельность проходит бесследно. Нет, мы не одиноки!..
Крылов пошевелился в кресле:
– Ранее писатели и поэты, даже такие, как Ломоносов и Державин, обращались к царям, им посвящали оды и всё приписывали их доблести. Ныне следует обратиться к народу. Ибо он есть сила и основа нашего государства.
– Итак, – сказал Радищев, поднимая бокал, – пускай другие раболепствуют власти, мы воспоём песнь свободе и обществу…
Храповицкий любил на ночь выпить. Державин, бывший одно время с ним в ссоре, говорил про него: «К нощи закладывает за воротник основательно».
Теперь, спустившись к себе вниз – по военному времени он часто ночевал во дворце, – толстяк вытащил из потайного места тетрадь и записал в дневник:
«Мая 3-го сам король, разбив Слизова, требует сдачи Фридрихсгама. Неспокойство. Суматоха. Граф Безбородко не спал с 4-го часа ночи. После обеда известие, что король снял десант, но суда его стоят на рейде далее пушечного с крепости выстрела. Салтыков в Выборге. Нассау не едет без канонерских лодок».
После этого спрятал дневник, вынул из шкафа штоф, большую стопку и закуску и принялся за работу. Одолев полштофа и очистив все тарелки, Храповицкий спрятал посуду и дёрнул за шнурок звонка.
Вошёл его старый слуга Матвей и критическим взглядом осмотрел барина. Так как барин пил тайком ото всех, то слуга за долгую службу свою один мог безошибочно определить, какая была выпита порция. Теперь, удостоверившись, что барин «готов», он так же молча раздел его и уложил в постель. Не прошло и нескольких минут, как густой храп зазвучал в комнате. Тогда Матвей так же молча подошёл к шкафу, вылил из штофа остаток водки в бокал, выпил, брезгливо поморщившись, понюхал корочку хлеба и, захлопнув дверцу, с достоинством удалился.
Спать, однако, Храповицкому пришлось недолго. Сначала ему снилось, что огромный швед стреляет в него из пушки. Самое удивительное в этом было то, что он не только после этого остался жив, но и пушка продолжала стрелять.
«Когда же это кончится?» – подумал Храповицкий и проснулся. Но пушка продолжала стрелять, и от неё, казалось, сотрясались стены тёмной комнаты. Толстяк схватился за голову. В мыслях был туман, во рту – сухость, в ушах – звон. В этот момент в комнату ворвался Матвей, потерявший всякую важность, босой, в ночном белье и со свечой в руках:
– Её величество требуют вас сейчас же к себе!
Храповицкий бессмысленными глазами посмотрел на слугу и прохрипел:
– Воды на голову!
Матвей принёс большой таз и ведро воды. Храповицкий подставил голову, потом, приведя себя кое-как в порядок, с опухшими глазами поднялся наверх.
Он вошёл в большую общую залу. В дальнем конце её, у дверей, ведших в тронную, неподвижно стояли часовые – два офицера-кавалергарда в кирасах, касках и с обнажёнными палашами. Из тронной был ход в «бриллиантовую комнату», за ней начинались интимные покои императрицы. В зале было почти темно. Только несколько свечей горели в стенных бра, освещая лица кавалергардов и их стальные клинки.
Продолжая чувствовать лёгкое головокружение, толстяк нетвёрдыми шагами шёл по зале, но вдруг сердце у него забилось и волосы зашевелились на голове. Он увидел явственно высокий дуб и на нём сидящего павлина. Птица распустила свой пышный хвост и стала поворачиваться во все стороны. Сидевший пониже её петух захлопал крыльями и закричал «кукареку». Выдвинувшаяся вперёд сова стала вращать огненными круглыми глазами и застучала лапой по ветке. В это время заиграла музыка и у подножия дуба стали выскакивать римские и арабские цифры. Тогда только Храповицкий понял, что это огромные часы «Павлин», присланные светлейшим Екатерине и собранные главным механикусом Академии наук и изобретателем Иваном Петровичем Кулибиным. Наконец музыка смолкла, цифры исчезли, птица успокоилась, и статс-секретарь, встряхнув головой, поплёлся дальше.
Ни в кабинете, ни в туалетной императрицы не было. Он робко постучался в спальню и вошёл. В огромной комнате перед смятой постелью, над которой висел гигантский балдахин, в капоте и непричёсанная, из угла в угол металась Екатерина. Храповицкий впервые её застал в таком виде и отметил, что Екатерина не так-то уж плоха для своего возраста.
Императрица плакала, глаза её распухли от слёз, но слёзы эти были вовсе не от страха, а от злости.
– Вы слышите? – крикнула императрица, махнув рукой по направлению к окнам.
– Слышу, – ответил Храповицкий уныло, – стреляют пушки…
Стёкла звенели, ужасающая, близкая канонада сотрясала воздух. В домах зажигались огни. Весь Петербург проснулся, не понимая, в чём дело.
– Только что получено известие, – сказала Екатерина, – шведский король высадился с десантом на Берёзовых островах. С ним тридцать три судна. Наш гребной флот под командой Круза отстреливается, но, кажется, разбит. Одна надежда на Чичагова…
Она всхлипнула, разорвала платок.
– Эх, если бы не турки, сидел бы у меня Густав Третий где-нибудь в Пустозёрске или Соль-Вычегодске. Ну что же… Я давно думала разбить Петербург по кварталам, собрать мещан и народ, они шведов камнями закидают…
– Надеюсь, что до этого дело не дойдёт, – мрачно заметил Храповицкий, чувствуя страшную головную боль.
– Что с добровольной дружиной, которую набирала дума противу шведов?
– Насколько известно, Радищеву с некоторыми членами думы удалось набрать дружину, экипировать и обучить до трёх с половиной тысяч людей разного звания и несколько десятков офицеров, ранее ушедших в отставку.
– Поутру поедете в думу, узнаете, где сия дружина. А пока садитесь, – сказала Екатерина, – пишите. – Осмотрела себя в зеркале и добавила с улыбкой: – Надеюсь, вы меня извините за этот маленький беспорядок? Брюсу всю гвардию направить на подводах к графу Салтыкову. В Петербурге оставить одну полицию. Салтыкову без замедления выбросить сии десанты в море. Чичагову пошлите предписание взять этих дураков – принца Нассау и Круза – под свою команду, атаковать и разбить шведский флот…
Пока Храповицкий записывал повеления, Екатерина взяла табакерку, посмотрела на миниатюру Буше, вделанную в её крышку, понюхала табаку, улыбнулась и сказала в пространство:
– Ничего, я двадцать пять лет слышу пустые пушки…
Вернувшись к себе и отправив повеления, Храповицкий снял кафтан, камзол и туфли, завалился на кровать и приказал Матвею разбудить себя через два часа.
Когда начало светать, Матвей, войдя в комнату, увидел барина лежащим на кровати на спине с раскрытым ртом. Толстяк храпел так, что Матвей только покачал головой, глядя, на него.
He так-то легко было его разбудить. Наконец Храповицкий открыл глаза, вздохнул и сел, осматриваясь кругом, как будто впервые попал к себе в комнату.
Неожиданно где-то ударили пушки, и во всём здании снова зазвенели стёкла.
– Опять, – сказал толстяк, отыскал очки на столике и посмотрел на Матвея.
Тот молчал.
Храповицкий вспомнил о поручении – надо было в это серое, хмурое утро ехать в думу.
«И чего я ей сдался? – думал он. – Есть штаб, главнокомандующий, адъютантов полон дворец, так вот, попался под руку ночью и получил повеление».
Он посмотрел в окно: орудийная стрельба не утихала, «И вот теперь могу погибнуть от шальной пули или снаряда», – подумал он.
Он глядел на Матвея. Ему показалось, что тот читает его мысли. Толстяк разозлился и заорал:
– Чего смотришь, дурак? Принеси умыться, вели запрягать, подай водку и горячий крендель…
Матвей молча принёс таз и кувшин, полил барину на руки, развернул полотенце и ушёл. Минут через десять он вернулся, неся на подносе зелёный штоф с анисовой водкой и румяный большой крендель. Толстяк выпил, закусил – глаза его просветлели.
– Где достал?
– На кухне, – отвечал Матвей, прикидывая глазом, сколько осталось в штофе.
Когда Храповицкий появился на заднем крыльце дворца, серый рысак, запряжённый в дрожки, нетерпеливо перебирал ногами. Едва толстяк сел, конь понёс крупной рысью.
Улицы были пустынны. Кое-где на углах попадались будочники, вооружённые мушкетами, или партии конных драгун. У въезда на Думскую площадь его остановил патруль. Трое дружинников, одетых в старые кафтаны, с ружьями наперевес, приблизились к экипажу.
– Кто таков? – спросил старший, инвалид в треуголке, кафтане, при шпаге, без левой руки, с медалью «За Кагул» на груди.
– С повелением от ея величества в городскую думу.
– Экипажи пускать не велено, далее пройдёте пешком, – сказал инвалид.
Толстяк приказал кучеру ждать и направился к думе. Но у подъезда он наткнулся на другого часового-дружинника. Этот, видимо, был из мастеровых. Увидев толстого, хорошо одетого барина, он немедленно взял ружьё на изготовку.
– Стой, куда идёшь?
– В думу, по велению ея величества.
– Не велено никого пропускать.
– У меня есть именное повеление, – сказал Храповицкий и сделал шаг вперёд.
– Стой, заколю! – и дружинник с такой яростью направил на Храповицкого штык, что у толстяка от страха на лице выступил пот.
В это время из-за угла показалось отделение дружины, человек в двадцать, под командой древнего поручика в треуголке и зелёном преображенском кафтане. Поручик, старый, худой, носатый, держался весьма бодро и, видимо, когда-то служил под командой Миниха, потому что и он сам, и его отделение выкидывали ноги, не сгибая колен, и маршировали на прусский манер.
– Отделение, стой! Мушкет – к ноге! – закричал поручик и направился к подъезду здания, но увидел Храповицкого, задержался и спросил, что ему здесь надо. Узнав, в чём дело, он мрачно сказал, что доложит майору.
Через несколько минут на подъезде показался толстый майор в елизаветинском кафтане и приказал пропустить статс-секретаря.
Храповицкий увидел, что всё здание заполнено дружинниками. Одни закусывали, другие курили трубки, третьи лежали и сидели на полу или на деревянных скамьях.
В комнате, где было всего два стула и стол, майор предложил Храповицкому сесть.
– Ея величество, – начал Храповицкий, – весьма обеспокоена дерзостью неприятеля и приближением оного к столице. Ея величество весьма интересуется, где находится дружина и может ли она оказать помощь графу Салтыкову в защите Санкт-Петербурга?
Майор улыбнулся:
– Мне кажется, у ея величества есть штаб главнокомандующего, коему диспозиция войск должна быть известна. Вам повезло, сударь.
– В чём? – спросил Храповицкий.
– В том, сударь, что меня лично познакомил с вами месяц назад в Эрмитажном театре граф Скавронский, сосед мой по имению, иначе, не имея письменного повеления, я не только не стал бы с вами разговаривать, но арестовал по подозрению в шпионстве.
Храповицкий взмахнул руками:
– Позвольте!
Майор снова улыбнулся:
– Не удивляйтесь, время военное, и столицу наводнили агенты шведского короля. Однако перейдём к делу. Дружинный полк в тысячу солдат отбыл на помощь войскам Салтыкова. С ними находится и коллежский советник Радищев. Остальные отряды наши охраняют заставы, а также выставлены в дозор на дороги в сторону Берёзовых островов. Здесь находится резерв. Приличные партии фузилёров, [79]драгун и дружинников охраняют порядок на всех проспектах площадях и улицах столицы.
Сквозь открытую дверь доносились шум, смех и звуки балалайки.
Храповицкий кивнул в сторону открытой двери и шёпотом спросил:
– А как, сударь мой, не может ли возникнуть через дружинников какой-либо смуты или беспокойства?
Улыбка сбежала с лица майора, он встал:
– Я никогда до сей поры не встречал солдат, столь одушевлённых стремлением защищать отечество. Ибо взяты они в дружину не по набору, а согласно собственному волеизъявлению. Можете передать ея величеству, что шведы не войдут в Санкт-Петербург!
Майор сухо поклонился.
Храповицкий вышел на площадь, где стоял его экипаж, и через четверть часа уже был во дворце.
Императрица сидела в кабинете у камина и сама готовила себе кофе. Она приняла статс-секретаря тотчас же и, выслушав его доклад, сказала:
– Я же вам говорила, что народ камнями закидает шведов.
Несколько дней Петербург находился в смятении – канонада не прекращалась, потом она стихла. Наконец прискакал офицер с донесением:
– Адмирал Чичагов налетел со своим флотом, как буря, на шведов. Первым же огнём он поджёг два брандера, не сколько фрегатов, семидесятичетырёхпушечный корабль и погнал остальные суда к Свеаборгу, захватив семь линейных кораблей, три фрегата и сорокачетырёхпушечное новое судно «Упланд».
Салтыков отбросил вместе с гвардией и дружинниками-добровольцами десант на корабли. Густаву Третьему всё же удалось уйти вместе с шестью тысячами высадившихся солдат.
Екатерина шумно отпраздновала победу и щедро наградила Чичагова – бедный до этого, затираемый иностранцами, адмирал получил Георгия первой степени и большие имения в Белоруссии.
Однако все понимали, что победа эта не означает конца войны, а только передышку самой столице. Общие же дела к тому времени становились всё хуже и хуже. Австрийцев турки продолжали бить, уравнивая этим собственные поражения от русских.
Во Франции король вынужден был созвать генеральные штаты и, после того как народ захватил арсенал и овладел Бастилией, сам превратился в полуузника. Народ, придя к власти, стал на деле осуществлять те идеи французских просветителей, которыми когда-то Екатерина щеголяла в своих письмах и декларациях. В России даже в самых отдалённых губерниях чувствовалось недовольство. Причиной тому были: недостаток продовольствия, вздорожание жизни и слухи о том, что на турецком фронте русские солдаты тысячами погибают не от неприятеля, а от голода и болезней. Даже среди вельмож теперь находились люди, которые говорили, что дурному управлению и фаворитизму пора положить конец.
Их поддерживали Пётр Панин, Разумовский и Александр Романович Воронцов.
От всех этих обстоятельств характер императрицы стал заметно меняться. Она потеряла прежнюю весёлость, стала раздражительна, и особенно возросла её подозрительность. К тому же физически она отяжелела, морщины на лице стали явственнее. Мрачные мысли начали её преследовать. Однажды, увидя в окно кучу слетевшихся галок и ворон, она сказала Храповицкому:
– После дождя выползли из земли червяки – они их едят, – в этом мире все пожирают друг друга.
Её отношения с Дмитриевым-Мамоновым никак не могли наладиться. Не помогали ни ордена, ни богатые подарки. Ничего не мог сделать и светлейший, специально прискакавший по письму Екатерины в Петербург. Когда-то румяный, жизнерадостный поручик теперь стал мрачным брюзгливым генерал-поручиком, генерал-адъютантом и андреевским кавалером.
– Да пойми же ты, – вскричал, сверкая своим единственным глазом, Потёмкин, – что она тебя любит!
Мамонов посмотрел на него и горько усмехнулся:
– Но зато я её не люблю. И не хочу быть птицей, посаженной в золотую клетку только потому, что её пение кому-то понравилось.
Екатерина плакала, светлейший её утешал и, не добившись примирения между любовниками, уехал.
Причина грусти генерал-поручика скоро разъяснилась. Как-то ночью Екатерина не могла заснуть и спустилась в сад, вокруг которого стояла её любимая колоннада. Белая петербургская ночь лежала над городом. Свет огромной луны почти растворялся в этом бледном сумраке. Только кое-где от него серебрились деревья, кусты и струя журчащего фонтана. На скамейке под статуей Амура, обнимавшего Психею, сидел мужчина, обнимавший женщину. Это странное совпадение поз и звуки поцелуев, явственно доносившихся оттуда, пробудили любопытство императрицы. Она подошла поближе и увидела Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова – «её Сашеньку», обнимавшего фрейлину Дарью Фёдоровну Щербатову. Такого случая ещё не было в жизни Екатерины. Все её многочисленные связи кончались тем, что она отказывалась от своих фаворитов. Это был первый случай, когда отказались от неё.
В течение нескольких минут она боролась со своими чувствами. Ударить её по щеке! Но при чём тут она? Виноват он. Окликнуть их, сказать им, что она здесь. Но завтра весь Петербург будет смеяться над этой мещанской ревностью…
Утром после бессонной ночи Екатерина вызвала генерал-поручика. К её удивлению, он волновался меньше, чем она.
– Я люблю её! – объяснил Дмитриев-Мамонов, когда Екатерина рассказала о том, что она видела его ночью с Щербатовой, – и прошу разрешения вашего величества жениться на ней.
Екатерина подумала и сказала:
– Я согласна…
Свадьба была сыграна, новобрачные получили богатые подарки и уехали в Москву. Начались сложные интриги придворных – каждый старался найти и продвинуть своего кандидата в фавориты. Но фаворит уже был найден графом Н. И. Салтыковым, он был тут же, под боком – караульный гвардии секунд-майор Платон Александрович Зубов. При помощи Анны Никитичны Нарышкиной – наперсницы императрицы – он быстро приобрёл доверие и любовь Екатерины. Его зловещая тень легла на последние, и без того мрачные годы её царствования.
19
РЫМНИК
В эти дни Екатерина, Россия и вся Европа были потрясены неожиданной и сокрушительной победой русских войск над турками, после которой они уже не могли оправиться.
Суворов, которому не поручали никакого дела, с трудом добился назначения в передовой корпус Молдавской армии, подчинённой Румянцеву. Но к этому времени Потёмкин уже выжил Румянцева, который принуждён был уйти в отставку, вторая армия была передана князю Репнину. Тот в свою очередь подчинился Потёмкину, взявшему теперь общее командование над всеми войсками в свои руки. Репнин, зная, что Суворов не в милости у светлейшего, обязал его не начинать без разрешения никаких самостоятельных действий.
В составе корпуса, которым командовал Суворов, было пять пехотных и восемь кавалерийских полков и всего тридцать пушек. Он стоял в Бырладе и поддерживал связь с австрийцами на стыке обеих армий. Вскоре Суворов получил от принца Кобурга, командовавшего соседним австрийским корпусом, просьбу о помощи ввиду того, что против австрийцев в Фокшанах сосредоточиваются большие турецкие силы. Суворов вынужден был просить у Репнина разрешения выступить против турок. Репнин очень неохотно дал согласие, оговорив его рядом условий. Он требовал, чтобы Суворов оставил не менее половины своих войск в Бырладе, не выступал, прежде чем письменно не договорится с австрийцами о плане и условиях операции, и вообще не соглашался на неё, если она займёт более шести дней. Тогда Суворов, порывшись в инструкциях светлейшего, нашёл в одной из них указание: «Впереди себя не терпеть неприятельских скопищ» – и, сославшись на него, выступил, взяв с собой половину войск. За двадцать восемь часов он прошёл пятьдесят вёрст и присоединился к австрийцам.
Все попытки принца Кобурга встретиться с Суворовым не привели ни к чему. В одиннадцать часов вечера принц получил от него записку, что русские части выступают в два часа ночи и посему он просит австрийские войска следовать по прилагаемому маршруту. Кобург был старше Суворова чином и, получив это письмо, чуть не задохнулся от негодования, но ему не оставалось делать ничего более, как подготовиться к выступлению.
Тёмной ночью войска – восемнадцать тысяч австрийцев и семь тысяч русских – подошли к реке Путны, опрокинули турецкие заставы и, под огнём противника наведя мосты, форсировали её. Но чтобы подойти к Фокшанам, где сосредоточились турки, нужно было миновать почти непроходимый лес, перед которым к тому же стояла пятнадцатитысячная турецкая конница.
Выдержав пятичасовой бой с неприятельской кавалерией, союзные войска разделились. Австрийцы стали огибать лес с одной стороны, а русские с другой. Но, пройдя с полдороги, Суворов вдруг свернул опять в лес, в самую болотистую его часть. С невероятными трудностями войска выбрались из трясины и вышли на открытые, не защищённые никем позиции, очутившись посередине между двумя группами турецких войск, ожидавших русских совсем с другой стороны. Одновременный удар по флангам и тылу турецких частей привёл к полному их поражению, они пытались закрепиться в близлежащих монастырях, но их выбили оттуда. Разрозненные толпы турок бросились в сторону Браилова и Бухареста. Но русская и австрийская кавалерия догоняла их и рубила. Тысячи трупов валялись по дорогам. Была захвачена огромная добыча и большие продовольственные склады. Суворов оставил их австрийцам, так как по точному смыслу репнинского приказа обязан был вернуться назад в Бырлад. Только после окончания сражения, за обедом, Кобургу удалось познакомиться с Суворовым, и это положило начало их дружбе.
Суворов, которому не поручали никакого дела, с трудом добился назначения в передовой корпус Молдавской армии, подчинённой Румянцеву. Но к этому времени Потёмкин уже выжил Румянцева, который принуждён был уйти в отставку, вторая армия была передана князю Репнину. Тот в свою очередь подчинился Потёмкину, взявшему теперь общее командование над всеми войсками в свои руки. Репнин, зная, что Суворов не в милости у светлейшего, обязал его не начинать без разрешения никаких самостоятельных действий.
В составе корпуса, которым командовал Суворов, было пять пехотных и восемь кавалерийских полков и всего тридцать пушек. Он стоял в Бырладе и поддерживал связь с австрийцами на стыке обеих армий. Вскоре Суворов получил от принца Кобурга, командовавшего соседним австрийским корпусом, просьбу о помощи ввиду того, что против австрийцев в Фокшанах сосредоточиваются большие турецкие силы. Суворов вынужден был просить у Репнина разрешения выступить против турок. Репнин очень неохотно дал согласие, оговорив его рядом условий. Он требовал, чтобы Суворов оставил не менее половины своих войск в Бырладе, не выступал, прежде чем письменно не договорится с австрийцами о плане и условиях операции, и вообще не соглашался на неё, если она займёт более шести дней. Тогда Суворов, порывшись в инструкциях светлейшего, нашёл в одной из них указание: «Впереди себя не терпеть неприятельских скопищ» – и, сославшись на него, выступил, взяв с собой половину войск. За двадцать восемь часов он прошёл пятьдесят вёрст и присоединился к австрийцам.
Все попытки принца Кобурга встретиться с Суворовым не привели ни к чему. В одиннадцать часов вечера принц получил от него записку, что русские части выступают в два часа ночи и посему он просит австрийские войска следовать по прилагаемому маршруту. Кобург был старше Суворова чином и, получив это письмо, чуть не задохнулся от негодования, но ему не оставалось делать ничего более, как подготовиться к выступлению.
Тёмной ночью войска – восемнадцать тысяч австрийцев и семь тысяч русских – подошли к реке Путны, опрокинули турецкие заставы и, под огнём противника наведя мосты, форсировали её. Но чтобы подойти к Фокшанам, где сосредоточились турки, нужно было миновать почти непроходимый лес, перед которым к тому же стояла пятнадцатитысячная турецкая конница.
Выдержав пятичасовой бой с неприятельской кавалерией, союзные войска разделились. Австрийцы стали огибать лес с одной стороны, а русские с другой. Но, пройдя с полдороги, Суворов вдруг свернул опять в лес, в самую болотистую его часть. С невероятными трудностями войска выбрались из трясины и вышли на открытые, не защищённые никем позиции, очутившись посередине между двумя группами турецких войск, ожидавших русских совсем с другой стороны. Одновременный удар по флангам и тылу турецких частей привёл к полному их поражению, они пытались закрепиться в близлежащих монастырях, но их выбили оттуда. Разрозненные толпы турок бросились в сторону Браилова и Бухареста. Но русская и австрийская кавалерия догоняла их и рубила. Тысячи трупов валялись по дорогам. Была захвачена огромная добыча и большие продовольственные склады. Суворов оставил их австрийцам, так как по точному смыслу репнинского приказа обязан был вернуться назад в Бырлад. Только после окончания сражения, за обедом, Кобургу удалось познакомиться с Суворовым, и это положило начало их дружбе.