Страница:
Теперь они знали, что простой народ изнывал от налогов, глухо волновался и жаловался на истощение, вызванное частыми усиленными наборами в рекруты. Все осуждали расточительную пышность двора, слабость Екатерины к фавориту, особенно предосудительную в её преклонные годы… Смеялись над «полковниками», которые зимою щеголяли в шубах и с муфтами по примеру изнеженных мушкетёров французского двора… Затеянная ради персидского похода перечеканка медной монеты служила поводом для новых недовольств. Бумажные деньги пали наполовину в цене. Сахар и другие продукты удорожились тоже почти что вдвое: пуд сахару раньше стоил двадцать три рубля, теперь за него платили сорок. Даже в зажиточных классах слышалось недовольство существующими порядками…
Всё это принимали к сведению племянник и дядя.
Так прошло около десяти дней.
На 24 августа назначен был вечер у шведского посланника Штединга.
Конечно, хозяином на этом празднике являлся юный король, как бы желавший принять и чествовать у себя императрицу, её семью, всех вельмож и иностранных резидентов, которые так радушно и тепло встретили его на берегах холодной Невы.
Понятно, в высоких, больших покоях шведского посла нельзя было встретить такой роскоши, блеска позолоты и редкой, дорогой обстановки, какими отличались дворцы Екатерины, палаты её министров и богачей вельмож. Но строгое, выдержанное в тёмных тонах убранство, отмеченное вкусом, придавало жилищу короля и регента какой-то особый, благородный характер, чуждый крикливой, показной роскоши, ласкающей и тревожащей в одно и то же время.
Буфеты и столы не гнулись под тяжестью золотых и серебряных сервизов, но питья и еды было приготовлено в изобилии. Угощение было устроено в нескольких местах, чтобы без суеты и давки каждый мог подойти и получить, чего желал.
У подъезда, почти до середины улицы был устроен красивый намёт [202]вроде шатра, приподнятые стены которого давали возможность въезжать свободно коляскам, каретам, придворным экипажам, запряжённым восьмёркой лошадей.
Гайдуки, [203]скороходы [204]и лакеи стояли внизу и по лестнице, уставленной пальмами и лавровыми деревьями, на этот вечер присланными из великолепных оранжерей Таврического дворца.
Слуги с курильницами уже обходили покои, готовые к приёму гостей.
Важный, осанистый швед мажордом [205]уже раза два подходил к дверям кабинета, за которыми слышались громкие, возбуждённые голоса, и не решался постучать. С минуты на минуту к подъезду могли подкатить первые экипажи и некому было бы даже встретить почётных гостей.
Кабинет с опущенными занавесями и портьерами был освещён так же ярко, как остальные комнаты. Старинные фамильные портреты, висящие по стенам, потемнелые от времени, озарённые необычно ярким светом, словно выступали из тяжёлых, резных рам. Шкапы с книгами, столы, заваленные фолиантами, тонкими брошюрами, сложенными стопочками, чертежами и планами, придавали комнате деловой вид.
В тяжёлом резном кресле, у письменного стола сидел регент, почти утопая всей своей небольшой фигуркой в глубине дедовского кресла. Голова его, откинутая на спинку, оставалась в тени, освещено было лишь его выпуклое брюшко, прикрытое парадным камзолом. И теперь он напоминал спрута, затаившегося в ожидании жертвы.
По бокам стола темнели ещё два высоких тяжёлых кресла.
На ручке одного из них сидел озарённый светом люстры Густав, в своём красивом наряде, с лицом напряжённым и бледным, обрамлённым мягкими, ниспадающими до плеч кудрями.
Глаза короля сосредоточенно глядели в одну точку, губы были плотно сжаты, пальцы нервно теребили кольца золотой орденской цепи, скользящей вдоль груди. Мелодичное, лёгкое позвякиванье как будто успокоительно действовало на короля, и он прислушивался к нему, пока говорили другие, слушал и во время своих речей. Только тогда, словно в такт, резко и отрывисто звучали золотые звенья, задеваемые тонкими нервными пальцами юноши-мечтателя, одарённого в то же время расчётливым умом старого дельца.
На другом конце стола, перед вторым креслом, стоит хозяин дома, Штединг.
С почтительным, но полным достоинства видом делает он свой доклад, стараясь, чтобы его обращение относилось к обеим высоким особам: королю и регенту, для чего и поворачивает слегка голову то к одному, то к другому. Но главным образом, хочется убедить ему юношу. Штедингу давно известно, что только «золотые силлогизмы» лучше всего убеждают старого интригана. Подозревает посол, что и сейчас старик играет двойную роль. Ненапрасно английский посланник, лорд Уайтворт, так часто и подолгу имел совещания с регентом наедине… Но главное значение, конечно, имеют решения самого Густава. А червонцы русской императрицы, с которыми хорошо знаком Штединг и два его старших советника, сидящих тут же, допущенных в это совещание, – эти червонцы весят не меньше, чем стерлинги британского короля…
– Конечно, ваше величество… ваше высочество… в душу людей, в глубины её может проникнуть Единый Господь. Но за верное могу сказать: императрица искренно желала бы пойти на всякие уступки, какие вы пожелаете, если это в её власти… Даже в вопросе о вере будущей королевы нашей… Вчера ещё призывала она главного митрополита и после разных объяснений прямо поставила вопрос: «Может ли внучка моя из греческой веры перейти в иное христианское исповедание без потрясений особенных?..» Хитрый поп не дал прямого ответа. Он, подумав, одно только сказал: «Ваше величество, вы – всемогущи! Ваша воля, ваша и власть, данная от Господа. Я – раб смиренный, исполню, как приказать изволите». Императрица поняла хитрую уловку. Попы все против. Народ и подавно. Значит, думают свалить на государыню последствия. А этого не допускает государственная мудрость. Вот отчего нельзя исполнить законного и естественного желания вашего величества: видеть жену единоверной себе… И нисколько не играют тут роли какие-либо посторонние соображения, политические или личные, как, может быть, докладывали вашему величеству…
– Нет, мне никто… Я сам думал, что гордая Екатерина и все эти грубые, самонадеянные люди, окружающие её, решили за меня… Хотят предписывать законы мне и моей стране, «лилипутскому царству», как зовут её советники императрицы… Но у нас есть острые мечи, и они ещё в сильных руках, благодарение Богу… Однако если вы говорите… ручаетесь…
Густав вопросительно посмотрел на регента, хранящего загадочное молчание. Тот заговорил:
– Я тоже слышал о разговоре с митрополитом… Что касается фанатизма русских в своей вере, это старая вещь… И если случалось русским принцессам вступать в брак с западными государствами… Как Анне Ярославне с французским королём, как дочери князя московского, выданной за польского короля – они оставались в греческой вере, имели даже своих попов и иконы… Молились по-своему… Только не очень напоказ… Это ещё можно бы как-нибудь устроить… Но вы, Штединг, не сказали ещё одного, не менее важного… А по политическим условиям, пожалуй, более значительного, чем вопрос о вере…
– Что? Что такое, Штединг?
– Вот именно об этом я и хотел сейчас, ваше величество… ваше высочество… Речь идёт, конечно, о секретном пункте, о помощи, которую мы должны дать русскому двору против Франции в случае, если Австрия с Россией…
– Против Франции? Никогда. Мы же подписали тайный договор… Даже часть субсидии поступила в нашу казну… Да разве мы можем?!
– Успокойтесь, ваше величество, – заговорил мягко регент, – конечно, об этом пункте и толковать нельзя. Но мне думается, что он нам предъявлен с особой целью. Здешнему двору хочется выведать основания тайного договора Швеции с Францией и потому…
– В самом деле… Это усложняет вопрос… Как же быть?
– Позвольте мне сказать, ваше величество, – торопливо заговорил Штединг, желая предупредить регента.
– Пожалуйста. Я слушаю.
– Конечно, пункт не приемлем. Но, мне сдаётся… Прошу прощения у вашего высочества, смею думать: здесь не хитрость, не желание только выведать наши отношения к Франции. Императрице желательно наперёд обеспечить себя и свою политику с разных сторон… Но я взял на себя смелость уже после общей беседы нашей с Морковым и Зубовым в присутствии его высочества и регента ещё раз поговорить на этот счёт… Безбородко видел государыню… говорил ей… Думаю, на этом секретном пункте особенно настаивать не будут…
– А вместо него потребуют иных уступок, как полагаете, Штединг?
– Не знаю, ваше высочество, отгадчик я плохой, – сдерживая своё раздражение, ответил посол.
– Что же, тогда, значит, надо подождать, как дело дальше пойдёт? Или прямо им отрезать, чтобы скорее всё привести к концу? Как думаете, герцог? А вы, господа? Скажите ваше мнение. Вы слышали всё.
– Слышали, ваше величество. Мнение наше известно и герцогу, и графу. Союз, предлагаемый вам, послужит на благо и величие Швеции. Так что ради этого можно пойти и на некоторые уступки… А затем воля вашего величества.
– Моё мнение такое же, – отозвался и второй советник, отдавая поклон регенту и королю.
– Я тоже полагаю, что на известного рода уступки можно пойти из уважения к религиозному фанатизму, к предрассудкам русского народа… Можно не требовать от княжны явного, прямого отречения от греческой веры…
– В этом вопросе, как я вижу, между нами царит полное единодушие… кроме вас, дядя?
– Нет, нет. Я тоже за союз… только при соблюдении известных условий. Мне думается, входя в родство с императрицей; надо не забывать и остальных государей, влияние которых может быть полезно или вредно нашей родине…
– Ах, – быстро подхватил Штединг, довольный, что подвернулся случай поддеть старого хитреца, – ваше высочество, наверное, желаете сообщить что-нибудь о том, что несколько раз и подолгу обсуждал с вами лорд Уайтворт? Конечно, мнение британской короны для нас важно…
Густав вопросительно посмотрел на регента, и открытое изумление выразилось на его лице.
– Переговоры с Уайтвортом… Но, ваше высочество…
– Раньше нечего было сообщить, мой друг, – сладко отозвался регент. При словах Штединга он даже привскочил с места, и руки его с досады сжали головы резных львов, которыми заканчивались ручки старинного кресла.
– Но, Штединг, если не ошибаюсь, там уже подъезжают экипажи… Кто будет встречать гостей? Идите. Мы обсудили главное… Остальное ещё впереди… Мы выйдем позже, когда придётся встречать высоких гостей. Не так ли, ваше величество?
– Конечно, конечно, идите, Штединг, – согласился Густав, сразу сообразив, что дядя желает наедине передать ему, о чём шли переговоры с лордом Уайтвортом.
Почтительно откланявшись, вышел Штединг из кабинета. Оба советника последовали за ним.
Предупреждая вопросы племянника, регент с наигранной, весёлой откровенностью заговорил:
– Вот теперь потолкуем и об англичанине. Это, пожалуй, будет не так красиво выглядеть, как русская молоденькая принцесса с её бриллиантами, но довольно интересно. Виделись мы, собственно, несколько раз, но всё нащупывали друг друга… И только два последних свидания толковали напрямую…
Пока тот говорил, Густав своим упорным, тяжёлым взором старался поймать взгляд дяди. Но косоглазие выручало старого хитреца, и хотя он повернул лицо к юноше, однако глаза его смотрели совсем в иную сторону. Однако Густав всё же успел уловить бегающий, неверный взгляд дяди, на один миг только, правда. Но этого было достаточно. Густав вспомнил, что точно такое же лицо было у регента, когда его обвинили в том, что он скрыл и уничтожил завещание покойного короля, в котором, кроме него самого, назначены были регентами-соправителями ещё графы Армфельд и Таубе. «Будет лгать. Что-то скрывает, в чём-то плутует!» – подумал Густав. Но лицо его не изменилось. Спокойно и холодно он слушал торопливую, увёртливую речь дяди.
– Так вот, на убеждения лорда я возразил, показал, как предстоящий союз выгоден для Швеции… Наконец сказал и о том, что он сам знает: выбора нет. Или свадьба, или война… «Сватовство!» – поправил меня лорд и пояснил, что между сватовством и свадьбой проходит немало времени, случается много такого, чего не ожидает никто. Подробнее пояснить эту мысль он не пожелал. Мы, положим, и сами понимаем, друг мой, что случиться может многое… Но я задал ещё вопрос: что за выгода нам выжидать? Что выиграем мы этим? «Союз с Англией, и на очень хороших условиях!» – прямо отрезал лорд. Я пожал плечами и только ответил: «Интересно, на каких?..» И тут же, чтобы показать, как дело зашло далеко, как трудно его переиначить, с сожалением добавил: «А знаете, лорд, дело обстоит тем хуже для вас, что мой король влюбился в эту глупую малютку, с её невинным личиком, большими глазами и худенькими ручками…» Он только посмотрел на меня и сказал: «Мой курьер послан давно… На днях жду ответа от министра, а может быть, и собственноручное письмо короля. Тогда ещё потолкуем…» Вот о чём много раз и подолгу толковали мы с лордом Уайтвортом… Довольны, мой друг?
Теперь уже, наоборот, косящие глазки дяди искали взора юноши. А тот, потупясь, словно глубоко задумался о чём-то. И вдруг по лицу его пробежала насмешливая, даже глумливая улыбка. Вызывающе подняв голову, он возбуждённо проговорил:
– Вы просто отгадчик, дядя! Дело действительно может принять неожиданный оборот… Ведь я и вправду… как бы это?.. Ну, мне сильно нравится малютка. И можно, пожалуй, кой-чем поступиться ради её худеньких ручек и больших глаз… Что скажете, герцог?
Мгновенно что-то странное произошло с герцогом Зюдерманландским.
Он сразу выпрямился, раскрыл рот, как, должно быть, вытягивается и раскрывает ядовитую пасть змея, которой больно прищемят хвост. Лицо перекосилось гневом, глазки загорелись зелёным огоньком, но моментально всё исчезло, потухло.
Сдержанный, хитрый дипломат сумел удержать крик возмущения, злую насмешку, готовую сорваться с его языка. Он сразу вспомнил болезненное, дикое упорство, каким отличался Густав. Неосторожное слово могло подстрекнуть юношу на самые неожиданные и серьёзные шаги.
И, меняя выражение лица с быстротой калейдоскопа, герцог состроил самую добродушную гримасу и захихикал:
– Готово! Вот что значит семнадцать лет и жаркая осень!.. Король влюблён! Ну, слава Господу, мой холодный, рассудительный племянник хоть в чём-нибудь проявил человеческую слабость, перестал быть «королём, Божией милостью», тенью деда Карла XII на земле… Мне, право, лучше нравится видеть вас человеком, таким же, как и все…
– Да?.. Очень рад! – озадаченный неожиданным смехом и выражением такого удовольствия, пробормотал Густав. – Только плохо понимаю причину вашего веселья.
– Да как же! Король и регент Швеции отправились в путь, чтобы заключить на выгодных условиях приличный союз или отказаться от него, если того потребует государственный разум. А в дело вмешался малютка Амур… И этот каналья важное историческое представление собирается превратить в весёлую свадебную комедию… Да, это очень мило!.. И я рад, что сердце в моём племяннике так же громко заявляет о своих человеческих правах, как и его корона – о правах народа и трона.
Густав чуял иронию в словах дяди, но они были сказаны таким добродушно-весёлым тоном, что придраться было не к чему.
– И я доволен! Значит, пока дело ясно. И мы можем…
– Нет, нет, нет! Ещё два слова… Или, вернее, одна просьба… И одно маленькое предостережение. Ваше полное согласие на брак, когда бы вы его ни объявили, слишком порадует наших добрых хозяев. Поэтому прошу вас, не сразу говорите решительное «да», как я же просил вас не сразу говорить «нет». Ухаживайте на доброе здоровье за малюткой, если она в самом деле вам нравится… Правда, приласкать свеженькую, невинную принцессу крови не каждый день приходится даже вам, королям!.. Это – не графиня Бьелке или Армфельд с её красными щеками и сумасшедшим смехом в самую неподходящую минуту… Не краснейте, мой друг! Молодость имеет свои права, и укорять вас маленькими похождениями с нашими дамами я вовсе не намерен. А затем, верьте моей опытности, самое сладкое – это поцелуи невесты! Они никогда не отягощают, как слишком сдобные поцелуи жены… Поэтому не укорачивайте сами для себя сладких часов «жениховства»…
– Вы сегодня неподражаемы, дядя, в своих заботах и попечениях о моём благе!
– О, неблагодарный… Нет, влюблённый! Этим будет всё сказано. Теперь предостережение… Надо вам знать, что лорд Уайтворт тоже большой ценитель женской красоты. Но – в другом духе. Ему нравятся полненькие, пухленькие, темнокудрые, весёлые… вот вроде…
– Гофмейстерины Жеребцовой, сестры фаворита?
– Угу! Вам уже доложили? Должно быть, всеведущий здесь Штединг? Так точно. Брат любит сестру и ничего почти от неё не скрывает, особенно если той хочется что-либо узнать… Сестра любит лорда… Так можно думать… И его золото, в этом и сомневаться нельзя… И если хочется что-нибудь лорду узнать от сестры, то…
– Он это знает? Я тоже допускаю… Что же он узнал? И это касается нас?.. Меня?..
– Нас вообще и вашего величества – особенно. Это верно. Когда зашёл разговор между государыней и фаворитом о тех трудностях, с которыми связано настоящее сватовство, фаворит заявил: «Там что бы ни говорилось на словах… но подвести бы лишь мальчика (Простите, ваше величество, я передаю точно чужие слова.)… Подвести бы его к подписанию договора да к обрученью… Как будут ждать его к делу, придёт последний час, и можно дать к подпису всё, что следует. Тогда духу не хватит у мальчика… назад попятиться… Так в переговорах, мол, можно быть и поуступчивей!» Так он сказал, мой друг…
– А… что же… что отвечала она? – едва переводя дух от нахлынувшего негодования, спросил Густав.
– Помолчала, покачала головой и сказала: «Может, ты и прав. Посмотрим, как дело будет».
– Да? Она ему не сказала, что он – бездельник? Ну, хорошо. «Посмотрим, как дело будет», милый дядя. Идёмте встречать дорогих гостей!
– Простите, один вопрос… Если речь зайдёт о деле? А нынче здесь будет и государыня, и все её советники с Зубовым во главе… Как желаете вы ответить, мой друг? – мягко, вкрадчиво спросил регент. – Мне это надо знать лишь для того, чтобы и самому не поступать вразрез с вашей волей и решением…
– Понимаю, понимаю. Вам незачем извинять своего вопроса, милый дядя, – с обычным спокойным, бесстрастным видом заговорил овладевший собою король, – я отвечу правду. Да, да. Повторю то, что сказал четверть часа назад: на некоторые уступки ради суеверия здешнего народа я согласен… И – больше ничего. А там – ваше будет дело выяснять, как далеко можно зайти в этих «уступках». Словом, я только скажу, что удалил все сомнения, возникшие у меня по вопросу о религии. Ясно?
– Превосходно, Густав. Лучшего ответа придумать нельзя… уж хотя бы потому, что он будет звучать правдой. А правда – невольно подкупает людей…
– Которых нельзя подкупить червонцами? О, вы мудрый политик, герцог. Я люблю учиться у вас государственной мудрости и надеюсь заслужить ваше одобрение…
– Вперёд даю его, мой король… Проходите… Хотите, чтобы я раньше? Извольте. Правда, тут уже люди в соседней комнате… Слышите: движение, голоса… Идём!
Подавляя самодовольную улыбку, регент понюхал табаку и двинулся к дверям.
Мария Фёдоровна была тут же и своим добрым, тягучим голосом сообщала императрице новости гатчинской жизни, говорила о Павле, который по нездоровью сам не может выезжать на балы, о дочерях…
Императрица слушала, покачивала головой, но мысли её были далеко, а глаза даже с некоторой тревогой обращались к личику княжны, сильно изменившемуся за последние дни. Фигурой княжна напоминала мать, только в более законченном, изящном виде. Несмотря на молодые годы, её высокая, прелестно сформированная грудь была почти развита. Плечи и руки, обнажённые бальным платьем, отличались красотою линий, как и тонкая шейка. Личико, свежее, здоровое, всегда поражающее своею белизною и румянцем, сейчас носило какое-то особое выражение.
С него не исчез оттенок детской наивности и чистоты, каким оно отличалось и пленяло окружающих всегда. Но теперь вокруг больших, доверчиво глядящих глаз легли какие-то лёгкие тени, словно синева усталости. Однако теперь её глаза горели много ярче, чем до сих пор. И блеск их был особенный. Не оживление, не предвкушение радости загоралось в них, а словно они видели вдалеке нечто незримое другим, непонятное и самой княжне… Что-то большое, грозное… пугающее даже, но в то же время манящее, как влечёт душу тьма пропасти, чернеющая у самых ног…
И робкая покорность, безропотная готовность встретить и перенести это «неотразимое» светилась в глазах, в новой, необычной для девушки улыбке, какою время от времени озарялось её лицо, когда улыбались одни розовые, нежные губы, а глаза оставались задумчивыми и серьёзными.
Такою, должно быть, рисовалась Мадонна после Благовещения глазам Джотто и других старых вдохновенных мастеров…
Несказанная радость и неизбежная мука – так можно было бы выразить то, что смутно рождалось в душе девушки, маня и пугая её радужным миражом первой девичьей любви…
Покорно поворачивалась княжна, повинуясь бабушке, нагибала голову, давала свои нежные гибкие руки украшать золотыми браслетами, горящими огнями дорогих камней, а сама глядела перед собой в задумчивости.
– Chere Alexandrine, о чём это ты замечталась так? – вдруг внушительно, почти резко обратилась к ней мать. – Бабушка тебе говорит, а ты и не отвечаешь…
– Простите… виновата… Я, право, я… – вся розовея, залепетала княжна, – папа там болен, один… Я думала…
– Э, матушка, поди, болезнь неопасна. Вчера – делал свой парад. Завтра – опять станет делать… Бал у вас через три дня назначен. И не отменяет он его. Просто знаю я, не любит он из своей Гатчины выезжать. Оно и лучше. Мы тут без него повеселимся на свободе, не правда ли, милочка моя? Я говорила, что ты совсем у меня расцвела… И как скоро… Вот что значит…
Екатерина не договорила, видя, что внучка вспыхнула до самого корня своих густых красивых волос, пышно убранных теперь и увенчанных диадемой из крупных бриллиантов.
– Ну, ну, молчу! Не хочу тебя смущать. Вон и строгая наша Шарлотта Карловна поглядывает на меня с укоризной. Зачем толкую, мол, девочке о том, чего не надо…
Екатерина кивнула в сторону воспитательницы княжон, генеральши Ливен, которая в немом протесте воздела кверху свои мягкие белые руки.
– Ну, подымайся с колен. Всё готово. И мне помоги встать. О-о-ох, засиделась… Посмотрю на тебя издали, как выглядишь в уборе, милочка…
Быстро поднялась княжна, отодвинула скамеечку, на которую опиралась коленами, взяла под руку императрицу, которая другой рукой тяжело опёрлась на свою трость, и твёрдое упругое дерево сильно изогнулось под давлением этой руки.
Встав на ноги, Екатерина слегка потёрла себе колени, скрывая гримасу боли, но сейчас же лицо её снова прояснилось, озарилось весёлой, молодой улыбкой.
– Стань против света… Так… Прелесть… И бриллианты пасуют перед нами. Глазки сверкают сильней, право, Мари! Дурак будет тот, кто не оценит такое сокровище! Ну, поезжайте… Ты – с мамой… И с Шарлоттой Карловной своей, конечно… А мы – с вами, генерал, – обратилась она к Зубову, который тут же беседовал в глубине комнаты с графиней Протасовой и Анной Никитичной Нарышкиной.
– Готов, государыня. Мне доложили: карета давно подана.
– И я сейчас готова. С Богом, малютка. Танцуй, веселись!..
Нежно привлекла к себе внучку Екатерина и осторожно коснулась поцелуем лба, чтобы не смять причёску, не осыпать пудры, по требованию моды покрывающей волосы княжны.
– А вечер свежий, – спускаясь по лестнице, заметила императрица, запахивая полы дорогого мехового салопа, наброшенного на плечи, – вы не зябнете, генерал? Пожалуйста, не храбритесь. В карете я укутаю вас тоже… Простудиться можно! – с материнской заботливостью обратилась она к фавориту.
В то время, когда Зубов и дежурный офицер помогали ей сесть в карету, Екатерина подняла глаза к небу, поглядела по направлению к крепостному шпицу. [206]
Небо было чисто. Луна ещё не всходила, и на тёмном просторе среди бледных, северных звёзд ясно вырисовывались очертания кометы, как раз в это время появившейся на горизонте Европы.
Грузно опустившись на подушки кареты, отставя в сторону свою трость, с которой не разлучалась последнее время, Екатерина подобрала меховую накидку, чтобы дать больше места Зубову, а сама в раздумье медленно покачала головой.
Кони с места плавно пошли вперёд. Карета мягко заколыхалась на своих упругих рессорах, к которым привешен был кузов, словно люлька на ремнях.
Всё это принимали к сведению племянник и дядя.
Так прошло около десяти дней.
На 24 августа назначен был вечер у шведского посланника Штединга.
Конечно, хозяином на этом празднике являлся юный король, как бы желавший принять и чествовать у себя императрицу, её семью, всех вельмож и иностранных резидентов, которые так радушно и тепло встретили его на берегах холодной Невы.
Понятно, в высоких, больших покоях шведского посла нельзя было встретить такой роскоши, блеска позолоты и редкой, дорогой обстановки, какими отличались дворцы Екатерины, палаты её министров и богачей вельмож. Но строгое, выдержанное в тёмных тонах убранство, отмеченное вкусом, придавало жилищу короля и регента какой-то особый, благородный характер, чуждый крикливой, показной роскоши, ласкающей и тревожащей в одно и то же время.
Буфеты и столы не гнулись под тяжестью золотых и серебряных сервизов, но питья и еды было приготовлено в изобилии. Угощение было устроено в нескольких местах, чтобы без суеты и давки каждый мог подойти и получить, чего желал.
У подъезда, почти до середины улицы был устроен красивый намёт [202]вроде шатра, приподнятые стены которого давали возможность въезжать свободно коляскам, каретам, придворным экипажам, запряжённым восьмёркой лошадей.
Гайдуки, [203]скороходы [204]и лакеи стояли внизу и по лестнице, уставленной пальмами и лавровыми деревьями, на этот вечер присланными из великолепных оранжерей Таврического дворца.
Слуги с курильницами уже обходили покои, готовые к приёму гостей.
Важный, осанистый швед мажордом [205]уже раза два подходил к дверям кабинета, за которыми слышались громкие, возбуждённые голоса, и не решался постучать. С минуты на минуту к подъезду могли подкатить первые экипажи и некому было бы даже встретить почётных гостей.
Кабинет с опущенными занавесями и портьерами был освещён так же ярко, как остальные комнаты. Старинные фамильные портреты, висящие по стенам, потемнелые от времени, озарённые необычно ярким светом, словно выступали из тяжёлых, резных рам. Шкапы с книгами, столы, заваленные фолиантами, тонкими брошюрами, сложенными стопочками, чертежами и планами, придавали комнате деловой вид.
В тяжёлом резном кресле, у письменного стола сидел регент, почти утопая всей своей небольшой фигуркой в глубине дедовского кресла. Голова его, откинутая на спинку, оставалась в тени, освещено было лишь его выпуклое брюшко, прикрытое парадным камзолом. И теперь он напоминал спрута, затаившегося в ожидании жертвы.
По бокам стола темнели ещё два высоких тяжёлых кресла.
На ручке одного из них сидел озарённый светом люстры Густав, в своём красивом наряде, с лицом напряжённым и бледным, обрамлённым мягкими, ниспадающими до плеч кудрями.
Глаза короля сосредоточенно глядели в одну точку, губы были плотно сжаты, пальцы нервно теребили кольца золотой орденской цепи, скользящей вдоль груди. Мелодичное, лёгкое позвякиванье как будто успокоительно действовало на короля, и он прислушивался к нему, пока говорили другие, слушал и во время своих речей. Только тогда, словно в такт, резко и отрывисто звучали золотые звенья, задеваемые тонкими нервными пальцами юноши-мечтателя, одарённого в то же время расчётливым умом старого дельца.
На другом конце стола, перед вторым креслом, стоит хозяин дома, Штединг.
С почтительным, но полным достоинства видом делает он свой доклад, стараясь, чтобы его обращение относилось к обеим высоким особам: королю и регенту, для чего и поворачивает слегка голову то к одному, то к другому. Но главным образом, хочется убедить ему юношу. Штедингу давно известно, что только «золотые силлогизмы» лучше всего убеждают старого интригана. Подозревает посол, что и сейчас старик играет двойную роль. Ненапрасно английский посланник, лорд Уайтворт, так часто и подолгу имел совещания с регентом наедине… Но главное значение, конечно, имеют решения самого Густава. А червонцы русской императрицы, с которыми хорошо знаком Штединг и два его старших советника, сидящих тут же, допущенных в это совещание, – эти червонцы весят не меньше, чем стерлинги британского короля…
– Конечно, ваше величество… ваше высочество… в душу людей, в глубины её может проникнуть Единый Господь. Но за верное могу сказать: императрица искренно желала бы пойти на всякие уступки, какие вы пожелаете, если это в её власти… Даже в вопросе о вере будущей королевы нашей… Вчера ещё призывала она главного митрополита и после разных объяснений прямо поставила вопрос: «Может ли внучка моя из греческой веры перейти в иное христианское исповедание без потрясений особенных?..» Хитрый поп не дал прямого ответа. Он, подумав, одно только сказал: «Ваше величество, вы – всемогущи! Ваша воля, ваша и власть, данная от Господа. Я – раб смиренный, исполню, как приказать изволите». Императрица поняла хитрую уловку. Попы все против. Народ и подавно. Значит, думают свалить на государыню последствия. А этого не допускает государственная мудрость. Вот отчего нельзя исполнить законного и естественного желания вашего величества: видеть жену единоверной себе… И нисколько не играют тут роли какие-либо посторонние соображения, политические или личные, как, может быть, докладывали вашему величеству…
– Нет, мне никто… Я сам думал, что гордая Екатерина и все эти грубые, самонадеянные люди, окружающие её, решили за меня… Хотят предписывать законы мне и моей стране, «лилипутскому царству», как зовут её советники императрицы… Но у нас есть острые мечи, и они ещё в сильных руках, благодарение Богу… Однако если вы говорите… ручаетесь…
Густав вопросительно посмотрел на регента, хранящего загадочное молчание. Тот заговорил:
– Я тоже слышал о разговоре с митрополитом… Что касается фанатизма русских в своей вере, это старая вещь… И если случалось русским принцессам вступать в брак с западными государствами… Как Анне Ярославне с французским королём, как дочери князя московского, выданной за польского короля – они оставались в греческой вере, имели даже своих попов и иконы… Молились по-своему… Только не очень напоказ… Это ещё можно бы как-нибудь устроить… Но вы, Штединг, не сказали ещё одного, не менее важного… А по политическим условиям, пожалуй, более значительного, чем вопрос о вере…
– Что? Что такое, Штединг?
– Вот именно об этом я и хотел сейчас, ваше величество… ваше высочество… Речь идёт, конечно, о секретном пункте, о помощи, которую мы должны дать русскому двору против Франции в случае, если Австрия с Россией…
– Против Франции? Никогда. Мы же подписали тайный договор… Даже часть субсидии поступила в нашу казну… Да разве мы можем?!
– Успокойтесь, ваше величество, – заговорил мягко регент, – конечно, об этом пункте и толковать нельзя. Но мне думается, что он нам предъявлен с особой целью. Здешнему двору хочется выведать основания тайного договора Швеции с Францией и потому…
– В самом деле… Это усложняет вопрос… Как же быть?
– Позвольте мне сказать, ваше величество, – торопливо заговорил Штединг, желая предупредить регента.
– Пожалуйста. Я слушаю.
– Конечно, пункт не приемлем. Но, мне сдаётся… Прошу прощения у вашего высочества, смею думать: здесь не хитрость, не желание только выведать наши отношения к Франции. Императрице желательно наперёд обеспечить себя и свою политику с разных сторон… Но я взял на себя смелость уже после общей беседы нашей с Морковым и Зубовым в присутствии его высочества и регента ещё раз поговорить на этот счёт… Безбородко видел государыню… говорил ей… Думаю, на этом секретном пункте особенно настаивать не будут…
– А вместо него потребуют иных уступок, как полагаете, Штединг?
– Не знаю, ваше высочество, отгадчик я плохой, – сдерживая своё раздражение, ответил посол.
– Что же, тогда, значит, надо подождать, как дело дальше пойдёт? Или прямо им отрезать, чтобы скорее всё привести к концу? Как думаете, герцог? А вы, господа? Скажите ваше мнение. Вы слышали всё.
– Слышали, ваше величество. Мнение наше известно и герцогу, и графу. Союз, предлагаемый вам, послужит на благо и величие Швеции. Так что ради этого можно пойти и на некоторые уступки… А затем воля вашего величества.
– Моё мнение такое же, – отозвался и второй советник, отдавая поклон регенту и королю.
– Я тоже полагаю, что на известного рода уступки можно пойти из уважения к религиозному фанатизму, к предрассудкам русского народа… Можно не требовать от княжны явного, прямого отречения от греческой веры…
– В этом вопросе, как я вижу, между нами царит полное единодушие… кроме вас, дядя?
– Нет, нет. Я тоже за союз… только при соблюдении известных условий. Мне думается, входя в родство с императрицей; надо не забывать и остальных государей, влияние которых может быть полезно или вредно нашей родине…
– Ах, – быстро подхватил Штединг, довольный, что подвернулся случай поддеть старого хитреца, – ваше высочество, наверное, желаете сообщить что-нибудь о том, что несколько раз и подолгу обсуждал с вами лорд Уайтворт? Конечно, мнение британской короны для нас важно…
Густав вопросительно посмотрел на регента, и открытое изумление выразилось на его лице.
– Переговоры с Уайтвортом… Но, ваше высочество…
– Раньше нечего было сообщить, мой друг, – сладко отозвался регент. При словах Штединга он даже привскочил с места, и руки его с досады сжали головы резных львов, которыми заканчивались ручки старинного кресла.
– Но, Штединг, если не ошибаюсь, там уже подъезжают экипажи… Кто будет встречать гостей? Идите. Мы обсудили главное… Остальное ещё впереди… Мы выйдем позже, когда придётся встречать высоких гостей. Не так ли, ваше величество?
– Конечно, конечно, идите, Штединг, – согласился Густав, сразу сообразив, что дядя желает наедине передать ему, о чём шли переговоры с лордом Уайтвортом.
Почтительно откланявшись, вышел Штединг из кабинета. Оба советника последовали за ним.
Предупреждая вопросы племянника, регент с наигранной, весёлой откровенностью заговорил:
– Вот теперь потолкуем и об англичанине. Это, пожалуй, будет не так красиво выглядеть, как русская молоденькая принцесса с её бриллиантами, но довольно интересно. Виделись мы, собственно, несколько раз, но всё нащупывали друг друга… И только два последних свидания толковали напрямую…
Пока тот говорил, Густав своим упорным, тяжёлым взором старался поймать взгляд дяди. Но косоглазие выручало старого хитреца, и хотя он повернул лицо к юноше, однако глаза его смотрели совсем в иную сторону. Однако Густав всё же успел уловить бегающий, неверный взгляд дяди, на один миг только, правда. Но этого было достаточно. Густав вспомнил, что точно такое же лицо было у регента, когда его обвинили в том, что он скрыл и уничтожил завещание покойного короля, в котором, кроме него самого, назначены были регентами-соправителями ещё графы Армфельд и Таубе. «Будет лгать. Что-то скрывает, в чём-то плутует!» – подумал Густав. Но лицо его не изменилось. Спокойно и холодно он слушал торопливую, увёртливую речь дяди.
– Так вот, на убеждения лорда я возразил, показал, как предстоящий союз выгоден для Швеции… Наконец сказал и о том, что он сам знает: выбора нет. Или свадьба, или война… «Сватовство!» – поправил меня лорд и пояснил, что между сватовством и свадьбой проходит немало времени, случается много такого, чего не ожидает никто. Подробнее пояснить эту мысль он не пожелал. Мы, положим, и сами понимаем, друг мой, что случиться может многое… Но я задал ещё вопрос: что за выгода нам выжидать? Что выиграем мы этим? «Союз с Англией, и на очень хороших условиях!» – прямо отрезал лорд. Я пожал плечами и только ответил: «Интересно, на каких?..» И тут же, чтобы показать, как дело зашло далеко, как трудно его переиначить, с сожалением добавил: «А знаете, лорд, дело обстоит тем хуже для вас, что мой король влюбился в эту глупую малютку, с её невинным личиком, большими глазами и худенькими ручками…» Он только посмотрел на меня и сказал: «Мой курьер послан давно… На днях жду ответа от министра, а может быть, и собственноручное письмо короля. Тогда ещё потолкуем…» Вот о чём много раз и подолгу толковали мы с лордом Уайтвортом… Довольны, мой друг?
Теперь уже, наоборот, косящие глазки дяди искали взора юноши. А тот, потупясь, словно глубоко задумался о чём-то. И вдруг по лицу его пробежала насмешливая, даже глумливая улыбка. Вызывающе подняв голову, он возбуждённо проговорил:
– Вы просто отгадчик, дядя! Дело действительно может принять неожиданный оборот… Ведь я и вправду… как бы это?.. Ну, мне сильно нравится малютка. И можно, пожалуй, кой-чем поступиться ради её худеньких ручек и больших глаз… Что скажете, герцог?
Мгновенно что-то странное произошло с герцогом Зюдерманландским.
Он сразу выпрямился, раскрыл рот, как, должно быть, вытягивается и раскрывает ядовитую пасть змея, которой больно прищемят хвост. Лицо перекосилось гневом, глазки загорелись зелёным огоньком, но моментально всё исчезло, потухло.
Сдержанный, хитрый дипломат сумел удержать крик возмущения, злую насмешку, готовую сорваться с его языка. Он сразу вспомнил болезненное, дикое упорство, каким отличался Густав. Неосторожное слово могло подстрекнуть юношу на самые неожиданные и серьёзные шаги.
И, меняя выражение лица с быстротой калейдоскопа, герцог состроил самую добродушную гримасу и захихикал:
– Готово! Вот что значит семнадцать лет и жаркая осень!.. Король влюблён! Ну, слава Господу, мой холодный, рассудительный племянник хоть в чём-нибудь проявил человеческую слабость, перестал быть «королём, Божией милостью», тенью деда Карла XII на земле… Мне, право, лучше нравится видеть вас человеком, таким же, как и все…
– Да?.. Очень рад! – озадаченный неожиданным смехом и выражением такого удовольствия, пробормотал Густав. – Только плохо понимаю причину вашего веселья.
– Да как же! Король и регент Швеции отправились в путь, чтобы заключить на выгодных условиях приличный союз или отказаться от него, если того потребует государственный разум. А в дело вмешался малютка Амур… И этот каналья важное историческое представление собирается превратить в весёлую свадебную комедию… Да, это очень мило!.. И я рад, что сердце в моём племяннике так же громко заявляет о своих человеческих правах, как и его корона – о правах народа и трона.
Густав чуял иронию в словах дяди, но они были сказаны таким добродушно-весёлым тоном, что придраться было не к чему.
– И я доволен! Значит, пока дело ясно. И мы можем…
– Нет, нет, нет! Ещё два слова… Или, вернее, одна просьба… И одно маленькое предостережение. Ваше полное согласие на брак, когда бы вы его ни объявили, слишком порадует наших добрых хозяев. Поэтому прошу вас, не сразу говорите решительное «да», как я же просил вас не сразу говорить «нет». Ухаживайте на доброе здоровье за малюткой, если она в самом деле вам нравится… Правда, приласкать свеженькую, невинную принцессу крови не каждый день приходится даже вам, королям!.. Это – не графиня Бьелке или Армфельд с её красными щеками и сумасшедшим смехом в самую неподходящую минуту… Не краснейте, мой друг! Молодость имеет свои права, и укорять вас маленькими похождениями с нашими дамами я вовсе не намерен. А затем, верьте моей опытности, самое сладкое – это поцелуи невесты! Они никогда не отягощают, как слишком сдобные поцелуи жены… Поэтому не укорачивайте сами для себя сладких часов «жениховства»…
– Вы сегодня неподражаемы, дядя, в своих заботах и попечениях о моём благе!
– О, неблагодарный… Нет, влюблённый! Этим будет всё сказано. Теперь предостережение… Надо вам знать, что лорд Уайтворт тоже большой ценитель женской красоты. Но – в другом духе. Ему нравятся полненькие, пухленькие, темнокудрые, весёлые… вот вроде…
– Гофмейстерины Жеребцовой, сестры фаворита?
– Угу! Вам уже доложили? Должно быть, всеведущий здесь Штединг? Так точно. Брат любит сестру и ничего почти от неё не скрывает, особенно если той хочется что-либо узнать… Сестра любит лорда… Так можно думать… И его золото, в этом и сомневаться нельзя… И если хочется что-нибудь лорду узнать от сестры, то…
– Он это знает? Я тоже допускаю… Что же он узнал? И это касается нас?.. Меня?..
– Нас вообще и вашего величества – особенно. Это верно. Когда зашёл разговор между государыней и фаворитом о тех трудностях, с которыми связано настоящее сватовство, фаворит заявил: «Там что бы ни говорилось на словах… но подвести бы лишь мальчика (Простите, ваше величество, я передаю точно чужие слова.)… Подвести бы его к подписанию договора да к обрученью… Как будут ждать его к делу, придёт последний час, и можно дать к подпису всё, что следует. Тогда духу не хватит у мальчика… назад попятиться… Так в переговорах, мол, можно быть и поуступчивей!» Так он сказал, мой друг…
– А… что же… что отвечала она? – едва переводя дух от нахлынувшего негодования, спросил Густав.
– Помолчала, покачала головой и сказала: «Может, ты и прав. Посмотрим, как дело будет».
– Да? Она ему не сказала, что он – бездельник? Ну, хорошо. «Посмотрим, как дело будет», милый дядя. Идёмте встречать дорогих гостей!
– Простите, один вопрос… Если речь зайдёт о деле? А нынче здесь будет и государыня, и все её советники с Зубовым во главе… Как желаете вы ответить, мой друг? – мягко, вкрадчиво спросил регент. – Мне это надо знать лишь для того, чтобы и самому не поступать вразрез с вашей волей и решением…
– Понимаю, понимаю. Вам незачем извинять своего вопроса, милый дядя, – с обычным спокойным, бесстрастным видом заговорил овладевший собою король, – я отвечу правду. Да, да. Повторю то, что сказал четверть часа назад: на некоторые уступки ради суеверия здешнего народа я согласен… И – больше ничего. А там – ваше будет дело выяснять, как далеко можно зайти в этих «уступках». Словом, я только скажу, что удалил все сомнения, возникшие у меня по вопросу о религии. Ясно?
– Превосходно, Густав. Лучшего ответа придумать нельзя… уж хотя бы потому, что он будет звучать правдой. А правда – невольно подкупает людей…
– Которых нельзя подкупить червонцами? О, вы мудрый политик, герцог. Я люблю учиться у вас государственной мудрости и надеюсь заслужить ваше одобрение…
– Вперёд даю его, мой король… Проходите… Хотите, чтобы я раньше? Извольте. Правда, тут уже люди в соседней комнате… Слышите: движение, голоса… Идём!
Подавляя самодовольную улыбку, регент понюхал табаку и двинулся к дверям.
* * *
В то самое время, когда король со своими советниками обсуждал вопрос о том, как ему дальше поступать, императрица в своей спальной убирала бриллиантами причёску и туалет внучки, которую вместе с матерью собралась повезти на бал к предполагаемому жениху.Мария Фёдоровна была тут же и своим добрым, тягучим голосом сообщала императрице новости гатчинской жизни, говорила о Павле, который по нездоровью сам не может выезжать на балы, о дочерях…
Императрица слушала, покачивала головой, но мысли её были далеко, а глаза даже с некоторой тревогой обращались к личику княжны, сильно изменившемуся за последние дни. Фигурой княжна напоминала мать, только в более законченном, изящном виде. Несмотря на молодые годы, её высокая, прелестно сформированная грудь была почти развита. Плечи и руки, обнажённые бальным платьем, отличались красотою линий, как и тонкая шейка. Личико, свежее, здоровое, всегда поражающее своею белизною и румянцем, сейчас носило какое-то особое выражение.
С него не исчез оттенок детской наивности и чистоты, каким оно отличалось и пленяло окружающих всегда. Но теперь вокруг больших, доверчиво глядящих глаз легли какие-то лёгкие тени, словно синева усталости. Однако теперь её глаза горели много ярче, чем до сих пор. И блеск их был особенный. Не оживление, не предвкушение радости загоралось в них, а словно они видели вдалеке нечто незримое другим, непонятное и самой княжне… Что-то большое, грозное… пугающее даже, но в то же время манящее, как влечёт душу тьма пропасти, чернеющая у самых ног…
И робкая покорность, безропотная готовность встретить и перенести это «неотразимое» светилась в глазах, в новой, необычной для девушки улыбке, какою время от времени озарялось её лицо, когда улыбались одни розовые, нежные губы, а глаза оставались задумчивыми и серьёзными.
Такою, должно быть, рисовалась Мадонна после Благовещения глазам Джотто и других старых вдохновенных мастеров…
Несказанная радость и неизбежная мука – так можно было бы выразить то, что смутно рождалось в душе девушки, маня и пугая её радужным миражом первой девичьей любви…
Покорно поворачивалась княжна, повинуясь бабушке, нагибала голову, давала свои нежные гибкие руки украшать золотыми браслетами, горящими огнями дорогих камней, а сама глядела перед собой в задумчивости.
– Chere Alexandrine, о чём это ты замечталась так? – вдруг внушительно, почти резко обратилась к ней мать. – Бабушка тебе говорит, а ты и не отвечаешь…
– Простите… виновата… Я, право, я… – вся розовея, залепетала княжна, – папа там болен, один… Я думала…
– Э, матушка, поди, болезнь неопасна. Вчера – делал свой парад. Завтра – опять станет делать… Бал у вас через три дня назначен. И не отменяет он его. Просто знаю я, не любит он из своей Гатчины выезжать. Оно и лучше. Мы тут без него повеселимся на свободе, не правда ли, милочка моя? Я говорила, что ты совсем у меня расцвела… И как скоро… Вот что значит…
Екатерина не договорила, видя, что внучка вспыхнула до самого корня своих густых красивых волос, пышно убранных теперь и увенчанных диадемой из крупных бриллиантов.
– Ну, ну, молчу! Не хочу тебя смущать. Вон и строгая наша Шарлотта Карловна поглядывает на меня с укоризной. Зачем толкую, мол, девочке о том, чего не надо…
Екатерина кивнула в сторону воспитательницы княжон, генеральши Ливен, которая в немом протесте воздела кверху свои мягкие белые руки.
– Ну, подымайся с колен. Всё готово. И мне помоги встать. О-о-ох, засиделась… Посмотрю на тебя издали, как выглядишь в уборе, милочка…
Быстро поднялась княжна, отодвинула скамеечку, на которую опиралась коленами, взяла под руку императрицу, которая другой рукой тяжело опёрлась на свою трость, и твёрдое упругое дерево сильно изогнулось под давлением этой руки.
Встав на ноги, Екатерина слегка потёрла себе колени, скрывая гримасу боли, но сейчас же лицо её снова прояснилось, озарилось весёлой, молодой улыбкой.
– Стань против света… Так… Прелесть… И бриллианты пасуют перед нами. Глазки сверкают сильней, право, Мари! Дурак будет тот, кто не оценит такое сокровище! Ну, поезжайте… Ты – с мамой… И с Шарлоттой Карловной своей, конечно… А мы – с вами, генерал, – обратилась она к Зубову, который тут же беседовал в глубине комнаты с графиней Протасовой и Анной Никитичной Нарышкиной.
– Готов, государыня. Мне доложили: карета давно подана.
– И я сейчас готова. С Богом, малютка. Танцуй, веселись!..
Нежно привлекла к себе внучку Екатерина и осторожно коснулась поцелуем лба, чтобы не смять причёску, не осыпать пудры, по требованию моды покрывающей волосы княжны.
* * *
Парадная золотая карета с зеркальными стёклами, с неграми-гайдуками позади и скороходами по бокам, запряжённая восемью великолепными лошадьми, стояла у малого подъезда, выходящего на Неву.– А вечер свежий, – спускаясь по лестнице, заметила императрица, запахивая полы дорогого мехового салопа, наброшенного на плечи, – вы не зябнете, генерал? Пожалуйста, не храбритесь. В карете я укутаю вас тоже… Простудиться можно! – с материнской заботливостью обратилась она к фавориту.
В то время, когда Зубов и дежурный офицер помогали ей сесть в карету, Екатерина подняла глаза к небу, поглядела по направлению к крепостному шпицу. [206]
Небо было чисто. Луна ещё не всходила, и на тёмном просторе среди бледных, северных звёзд ясно вырисовывались очертания кометы, как раз в это время появившейся на горизонте Европы.
Грузно опустившись на подушки кареты, отставя в сторону свою трость, с которой не разлучалась последнее время, Екатерина подобрала меховую накидку, чтобы дать больше места Зубову, а сама в раздумье медленно покачала головой.
Кони с места плавно пошли вперёд. Карета мягко заколыхалась на своих упругих рессорах, к которым привешен был кузов, словно люлька на ремнях.