Страница:
И снова ей встретился Зубов, как будто поджидающий свою покровительницу.
– А, вы не пошли на покой? Не спится, Платон Александрович? С чего это? В наши годы бессонница – ещё понятная вещь, – протягивая руку ротмистру, насмешливо заговорила Нарышкина. – А вам, молодым людям… Интересно, какая муха вас пикировала? Говорите…
Зубов, почтительно прижав к губам тёплую, ещё красивую руку придворной затейницы, многое состряпавшей и разладившей на своём веку, заговорил своим обычным мягким, негромким голосом:
– Разве можно уснуть?! Дивная пора… Primavera – gioventu del anno…
– Gioventu primavera della vita… [116]Браво, вы и это знаете?! Совсем молодец. Недаром сейчас государыня так лестно отозвалась о нашем маленьком ротмистре… Avanti, sempre avanti! [117]Теперь, либо никогда… Слыхали, какая была сегодня продолжительная баталия?
– Говорят во дворце. Никто толком не знает, в чём суть?
– Особенно нечего и знать… Он не глуп, как оказывается. Не даёт ей напасть. Первый делает вылазки. О княжне ни слова. Боится, чтобы в припадке гнева она не решилась на что-нибудь ужасное. Надо бы его успокоить, что, наоборот, откровенность пробудит в ней великодушие. А он вместо того толкует о своём раскаянии. Его положение фаворита заставляет-де краснеть такого безупречного дворянина, как граф Дмитриев-Мамонов… И прочее и прочее.
– Дерзкий глупец!..
– Вот, вот. И я полагаю то же самое… Но мужайтесь. Вы замечены. С ним дело начато… Шар покатился с горы, и остановить его уж нельзя. Не нынче завтра наступит решительная развязка. Я государыню знаю… Хотя немного и моложе её…
– О, вы…
– Без лести и комплиментов… Я ревную её даже к себе самой… Да-да, помните: мы очень ревнивы. Будьте осторожны всегда и во всём… Ну, вот я вам почти всё и сказала… Мы у дверей моих покоев… Благодарю вас. Доброй ночи, Платон Александрович… Спите спокойно… Кстати, князь Вяземский тоже как-то ввернул словечко за вас. Про Салтыкова уж и говорить нечего. Признаться, у вас хорошая опека… А мы к этому прислушиваемся. Кого все хвалят – тот стоит похвал… Так думает государыня.
– А вы, Анна Никитишна? Я хотел бы знать, как вы?..
– А мне?.. Нравится тот, кто… мне нравится… Et voila tout… [118]Доброй ночи. Не бледнейте: вы мне тоже нравитесь… Спите сладко… Пусть вам грезится то, что должно скоро сбыться… влюблённый Адонис!.. Ха-ха-ха!
И Нарышкина скрылась за своей дверью, оставив Зубова в каком-то непонятном для него состоянии, когда ожидание, надежда и полное отчаяние тесно переплелись между собою в его трепещущей, возбуждённой душе.
Государыня из церкви проходит в большой зал, куда собираются все, кто имеет право приезда в эту летнюю резиденцию.
Великий князь Павел Петрович с Марией Феодоровной, раньше часто посещавшие государыню, теперь по долгу «службы», так сказать, являются в воскресные и праздничные дни с лицами ближайшей свиты на поклон к императрице.
А парк наполняется самой разнообразной, местной и столичной, публикой, которую привлекает желание хотя бы издали увидеть любимую государыню.
Стеснений, особой охраны не полагается.
Именно теперь, когда во Франции кипит революционный котёл, когда и в северную столицу донеслись тёмные вести о подготовляемом покушении на Екатерину, она не позволяла принимать никаких чрезвычайных мер.
Генерал-адъютант Пассек, дежурящий во дворце, приказал было только удвоить караулы. Но государыня узнала и велела всё отменить.
– Бог и мои дела, любовь моего народа – вот что охранит меня лучше сотни бравых гренадер с ружьями! – улыбаясь, заметила она огорчённому Пассеку.
И восторг, всколыхнувший его грудь, смешался с чувством неясного опасения, не ушедшего сразу из недоверчивой души.
Несмотря на воскресный день и все волнения минувшего дня, Екатерина проработала обычным порядком со своими секретарями, приняла очередные доклады, теперь, по случаю войны со шведами и турками, имеющие особую важность.
Последним занял свой стул за вырезным столом против государыни её любимый статс-секретарь Александр Васильевич Храповицкий.
Семья Храповицкого издавна имела прочные связи с русским двором. Отец служил лейб-кампанцем при покойной императрице Елисавете. Мать была дочерью Елены Сердюковой, побочной дочери Великого Петра, которую царь пристроил за одного из своих приближённых. Таким образом, Храповицкий от рождения считался не только в ряду постоянных слуг, но даже «свойственником» Елисаветы Петровны и её преемников.
Кроме того, многочисленные связи и материальный достаток давали широкие возможности юноше при выборе рода службы при дворе.
По обычаю той поры, он начал с военной карьеры, затем перешёл на гражданскую службу. Везде проявлял он врождённый такт и необычайную мягкость, вероятно унаследованную от прадеда-поляка, но выдвинуться нигде не успел. Отчасти причиной служило полное отсутствие у Храповицкого честолюбия. Но главным образом его ленивая натура славянина в совокупности с болезненной наклонностью к грубому пьянству и разврату остановили быстрые сначала успехи Храповицкого по службе и даже в литературе, где он пробовал силы, выступая довольно удачно.
Эта самая литературность и доставила ему прочное и очень почётное положение статс-секретаря, удобное именно тем, что отнимало очень мало времени, давая возможность жить так, как хотелось этому странному человеку.
Их двое было, таких чудаков, при екатерининском дворе: он и Безбородко.
Граф священной империи, государственный канцлер, один из первых богачей, Безбородко, так же поляк происхождением, как и Храповицкий, пятнадцать лет тому назад быстро выдвинулся при Екатерине, благодаря своей сметливости, гибкости и уменью «ловить момент». Злые языки даже толковали, что Екатерина, несмотря на грубоватую наружность молодого секретаря, на короткое время приблизила его было к себе, как и многих иных, но места фаворита он не получил. В этом отношении, очевидно, дарования его не соответствовали важности положения.
Прозванный в юности хохлом за свою простоватую внешность и сильный малорусский говор, Безбородко остался неизменен и на высоте.
Распутник, обжора, пьяница, содержащий настоящий гарем, Безбородко, как это знали все, по субботам уходил из своего богатого дворца, переодевшись простым обывателем, и с сотней рублей в кармане пьянствовал и развратничал в самых грязных притонах до утра понедельника.
Затем возвращался домой, где короткий сон и холодные ванны возвращали ему всё самообладание и важный вид вельможи.
Так же, по странному совпадению, поступал и Храповицкий.
Когда кончалось его дежурство во дворце и не предвиделось дел, по которым государыня могла бы вызвать его в неурочное время, Храповицкий отводил душу, посещая самые грязные притоны столицы, где не раз в пьяном виде затевал даже драки, рискуя быть искалеченным, если не убитым на месте.
Известен случай, когда однажды утром явился к Храповицкому какой-то посетитель и обомлел. Он узнал в сановитом вельможе пьяного толстяка, которого накануне, в притоне, пришлось ему в ссоре избить. Сомневаться нельзя было уже потому, что на лице вельможи сохранились явные следы ночного побоища, замазанные и покрытые пластырями.
Добрый по душе, Храповицкий ласково принял вчерашнего обидчика, как будто никогда с ним не сталкивался, и решил его дело как только мог лучше.
Стоя вне всяких партий, уверенный в своём личном положении, Храповицкий не интриговал, не подкапывался ни под кого из окружающих, напротив, был со всеми в хороших отношениях, хотя и не старался услужить никому из враждующих между собой придворных и фаворитов.
За ним не примечали и другого, общего для всех греха – лихоимства.
– Готова дать голову на отсечение, что Храповицкий взяток не берёт, – сказала о нём как-то государыня, которая хорошо знала всех своих приближённых с их достоинствами, недостатками и грешками.
И Храповицкий долгое время пользовался особым доверием Екатерины. И только под конец своей жизни она охладела к умному придворному из-за самой, казалось бы, безобидной вещи.
Ежедневно для потомства записывал Храповицкий всё, что слышал во время своих докладов от императрицы.
В правдивую запись он не вносил ничего от себя: ни мыслей, ни соображений, ни личных чувств. Как в зеркале, отразилась тут одна сторона жизни этой сложной женщины, желающей всегда и во всём остаться госпожой, испытывать других, а не служить предметом изучения.
Узнав о «записях» человека, которого она считала простым подданным, Екатерина постепенно отдалила от себя этого тайного наблюдателя, который может передать будущим поколениям совсем не то, что она сама решила сказать.
Но это случилось позже… Теперь же, в 1789 году, Храповицкий ещё пользовался полной доверенностью и близостью к императрице.
По общему мнению, он того вполне заслуживал.
Толстый, немолодой, страдающий одышкой, он проявлял юношескую лёгкость и изворотливость ужа, когда требовалось услужить государыне.
Словом, в нём Екатерина нашла идеального, образованного, умного, неподкупного секретаря-лакея – именно то, чего искала и в своих сановниках и даже в большинстве фаворитов, которых называла «своими воспитанниками»…
В числе других обязанностей Храповицкий докладывал Екатерине о наиболее важных и занимательных открытиях, какие делал петербургский «чёрный кабинет», занимаясь очень успешно «перлюстрацией», как это называлось тогда.
Переписка иностранных послов, а также сановников, почему-либо заподозренных или интересующих государыню, осторожно вскрывалась, с более интересных снимались целиком или частично точные копии, после чего письма снова тщательно запечатывались и отправлялись по назначению.
Такой шпионаж, в связи с изданием «Санкт-Петербургского Вестника», заменяющего позднейшее «Осведомительное Бюро», позволял не только узнавать настоящее общественное мнение, но и «создавать» его или по крайней мере направлять по возможности в сторону, приятную и желательную для Екатерины и её политики, внутренней и отчасти внешней.
– Сегодня, видать, не особый улов, – с обычной ласковой улыбкой заметила Екатерина, когда Храповицкий доложил ей число и содержание писем, копии с которых лежали у него наготове, в портфеле. – Всё старое… Жалобы на нас, недовольство Россией… её управлением, нравами, климатом… Да, ради Бога, кто же тянет сюда всех силой? Смешной народ. Каждый должен устраиваться как может лучше, по своим силам и умишку… И мы так делаем. В чём же беда? Покуда, не глядя на многие невзгоды, моё маленькое хозяйство идёт себе кое-как, без особого урона и вреда. Надеюсь на лучшее впереди. А они пускай себе лают… Постой, дай-ка сюда ещё письмо француза… Графа нашего…
Храповицкий быстро нашёл и подал листок, на котором было скопировано последнее послание версальского посла, графа Сегюра, к Лафайету, в Париж.
– Тоже человек весьма мало понятный… Что пишет! Поздравляет со вступлением на столь опасный, бунтовской путь… И кому – столь ярому честолюбцу и открытому якобинцу, Лафайету?.. Может ли так писать королевский посол? Скажи прямо твоё мнение.
– Думается, это без всякой дурной мысли, ваше величество. Они же кузены.
Екатерина быстрым взглядом окинула секретаря.
Тот глядел ей прямо в лицо своими добрыми, заплывшими глазами.
– Пожалуй, ты и прав. Дело проще, чем я полагала. Хотя графом я вообще не очень довольна. Мало я тыкала ему в нос лучшими правилами французской старой доблести, рыцарским обычаем. А он стал лукавить с нами… Я вовремя смекнула. А что касается господина Лафайета… Король сделал промах. Нынче там не умеют распоряжаться умами. Этого Лафайета на месте короля я как явного честолюбца и знатного родом взяла бы к себе. Сделала бы своим защитником против врагов. Заметь, что и делала здесь, у нас с моего восшествия…
– И звезда от звезды разнится, государыня.
– А, вот как… Благодарствуй на похвале. Но то помни: я – только женщина. Он же – король-муж. О, если бы вместо этих юбок имела я право природное носить штаны! Я была бы в силах за всё в царстве ответить… Как ни велика наша держава… Управляют, слышь, и глазами и рукой… Как Пётр, как иные… А у женщин есть лишь уши. Да и те золотом занавешены порою… либо иной женской слабостью. Как скажешь?
– Взгляните, государыня, на дела свои. Они громче моего отвечают и вам самим, да и миру целому…
– Э, ты, толстяк… тонким льстецом стал. Где это научился, говори? Не от французов ли, что за них стоишь? Гляди! Je vous tuera avec un morceaux du papier! [119]
И быстрым, каким-то девически-шаловливым жестом, свойственным ей одной, Екатерина слегка коснулась выпуклого живота Храповицкого свёрнутым листком, который держала в руке, засмеявшись при этом своим обычным громким смехом.
– Ха-ха-ха! Мёртв… мёртв, государыня… Уж и отпет совершенно, – сдержанно-почтительно вторя хохоту императрицы, отозвался осчастливленный милой шуткой секретарь.
– Больше нет ничего? – быстро принимая деловой тон, спросила Екатерина. – Ступайте с Богом! Буду рада видеть вас нынче у себя за столом. Идите.
Храповицкий почтительно коснулся губами протянутой ему полной руки, на что государыня ответила лёгким пожатием.
– В приёмной принц, его высочество Зиген-Нассауский ждёт, просит дозволения войти, – доложил Захар, пропустив за дверь Храповицкого.
– Принц? Что больно часто? Новые дела, видно. О чём вчера было сказано, не успела я ещё ему состряпать… Да, видно, надо, коли пришёл… Есть ещё минутка. Зови. Пускай…
Что скажете? – отвечая ласковым поклоном на почтительный привет принца, спросила Екатерина, стоя посреди комнаты и тем давая знать, что свидание не может быть продолжительным. – Что-нибудь новенькое? Дурное? Хорошее? В чём дело, принц?
– Я от Сегюра, государыня.
– От Сегюра… Что нужно Сегюру от меня?
Принц молча передал Екатерине большого формата конверт, запечатанный гербом французского посла.
На конверте была написана только одна строка: «Не императрице, а Екатерине Второй».
– Что такое? Что это значит? – с неподдельным изумлением произнесла она и быстро вскрыла конверт.
Изумление её увеличилось ещё больше, когда она увидела подлинную депешу, очевидно сегодня лишь доставленную Сегюру курьером из Константинополя от тамошнего посла Франции, Шуазеля.
Два больших листа, исписанные условным рядом цифр и знаков, были дешифрованы рукою Сегюра. Между строк он вписал буквы азбуки, соответствующие цифрам секретного письма, и эти буквы составили точный, понятный перевод всей депеши.
С жадным, нескрываемым интересом Екатерина заскользила глазами по двойным строкам, слегка даже раскачиваясь всем телом, кивая головой, словно подчёркивая движениями то, что открывала в депеше.
– Боже мой!.. Вот оно что! – невольно вырвалось у неё.
Нассау осторожно отступил назад, как бы желая выйти за дверь, спиною к которой он стоял.
– Ради Бога, принц, не уходите! – живо остановила его государыня. – Вы же видели надпись на конверте. Неужели вы не поняли её? Вы знаете, что он посылает мне? Подлинную шифрованную депешу и сверху перевод. Стоит мне самой или кому-нибудь списать отсюда две параллельных строки – и весь ключ посольской переписки будет у нас в руках. Вы должны видеть, что я не сделала того. Вы подтвердите это графу… Одну минуту. Я не задержу вас… Сейчас прочту…
Принц, хорошо понимающий, в чём дело, как умный и ловкий придворный принял слова Екатерины как нечто новое для себя, как откровение. На лице его выразилось удивление, отчасти искусственное, отчасти искреннее.
На месте Екатерины не всякий поступил бы подобным образом.
Одного он не знал: шифр французской дипломатической переписки был частично известен русским министрам и ей самой…
– Нет, слушайте… слушайте, что пишет Шуазель… Оказывается, англичанин и пруссак безбожно обманывали меня. Здесь они уверяют, что стремятся установить мир, уговаривают султана пойти на уступки… Готовы оказать нам всякую добрую услугу и содействие… А там, в Порте… Слушайте, что там вытворяют английский и прусский поверенные по приказанию своих дворов! Они возбуждают турка против меня… Обещают султану всякую поддержку… Смотрите, что они позволяют себе в своих донесениях: «Русская императрица совсем одряхлела. Войск нет. Казна опустела, и последние рубли уходят на подарки молодым, красивым офицерам её гвардии, которые имеют счастие привлечь взор этой полуразвалины»… Нет, слушайте… слушайте! Можете сами судить, правда ли это! Но как смеют они! Такая ложь… такая низость… Ещё лучше: «Страна вся в брожении. Полки отказываются выступать в поход… Наследник располагает не только сильной дворцовой партией, но любовью всего народа и войска… Не нынче завтра переворот, сходный с тем, какой устроила сама Екатерина четверть века назад, даст новое направление политике России, если только в этом государстве есть что-либо похожее на настоящую, народную политику.
Продажность первых чинов государства… тяжесть налогов… темнота народа… Распутство самой…» Hundert Teufel! [120]
Екатерина не дочитала и едва сдержалась, чтобы не скомкать, не изорвать листков.
– Ну, я им дам себя ещё знать… Благодарна графу Луи за его откровенность и доверие. За то уважение ко мне, которое доказано этим доверием. Я заслуживаю его. Граф меня понял.
Овладев окончательно собою, Екатерина аккуратно сложила листки и подала их принцу.
– Скорее передайте их обратно Сегюру. Скажите: я никогда в жизни не забуду этого великодушного поступка… Скажите ему… Постойте, где, когда вы получили от него конверт? Почему он дал его именно вам?
– Дело просто, государыня. Нам случайно пришлось нынче ехать сюда вместе. Как доброму приятелю я открыл ему всё, что знал о справедливом негодовании вашего величества в связи с двусмысленным поведением версальских министров. Он стал возражать. Указал на несколько лиц, которые, по его мнению, стараются умышленно ссорить ваше величество с министрами короля… И тут же, в доказательство своей правоты, вынул и передал мне для вашего величества настоящую депешу. Конверт нашёлся здесь. А печать свою граф всегда носит при себе.
– Точно, ясно и просто, но полно смысла и силы, как всё, что исходит от героя, моего милого принца! Так Сегюр здесь? Рада. Передайте ему… Нет… Прошу вас, ни слова. Так же молча отдайте графу пакет, как вручили его мне. Словесную часть приключения предоставьте мне. Можно, принц?
– Приказывайте, государыня. В преданности и скромности моей вы не должны сомневаться.
– И не усомнюсь никогда, Бог свидетель. Идите с Богом. До свидания за столом.
Так с ласковой, приветливой улыбкой обратилась Екатерина в первую очередь к Сегюру, когда перед обедом вышла в большой приёмный зал, переполненный придворными, членами посольств и личной свитой государыни.
Если бы граната вдруг разорвалась среди всей богато разодетой толпы, общее изумление, даже испуг, пожалуй, были бы не больше того, какой сейчас отразился на лицах.
Уже несколько времени, как Екатерина, под влиянием близких своих советников, совершенно охладела к французскому дипломату. Враги Франции, прусский и английский полномочные министры, пользовались самым ласковым вниманием, заранее предвидя все выгоды, какие может принести это лондонскому и берлинскому дворам.
Екатерина хорошо заметила впечатление, произведённое её словами и дружеским жестом, с которым она подала Сегюру руку для поцелуя.
Сегюр, умный и опытный дипломат и придворный, желая ещё больше подчеркнуть соль настоящего положения, принял весьма скромный вид и негромко, но очень внятно проговорил:
– Что мне сказать, государыня? Раз вы так внимательны и интересуетесь делами моей родины, Франция может быть спокойна, какие бы тучи ни омрачили её южные голубые небеса.
– Болтун, краснобай! – не выдержав, буркнул грубоватый пруссак-посол лорду Уайтворту, своему соседу и тайному единомышленнику.
Екатерина узнала голос, хотя и не разобрала слов. Живо обернулась она к двум неразлучным за последнее время дипломатам и деланно любезным тоном произнесла:
– Впрочем, что я… Вот где надо искать последних вестей, всё равно, о своей или о чужой земле. В Пруссии и Англии знают всё лучше других… Даже самую сокровенную истину… Не так ли, лорд? А как по-вашему, граф Герц?
От волнения и злобного возбуждения зрачки у императрицы расширились, и глаза её стали казаться чёрными. С гордо поднятой головой, сдержанно-гневная и величественная, она вдруг словно выросла на глазах у всех.
Опасаясь неловким словом усилить ещё больше неожиданное и непонятное для них раздражение, оба дипломата молчали.
Но Екатерина и не ждала никакого ответа.
– А может быть, по законам дипломатической войны нельзя говорить того, что знаешь, а надо оглашать лишь то, чего нет? Значит, я ввожу вас во искушение своими вопросами. Прошу извинения. Мы, северные варвары, ещё так недавно стали жить с людьми заодно… Нам ещё многое простительно… Не так ли, лорд? Вы, конечно, согласны, граф? Мы, русские, например, очень легковерны… Читаем ваши печатные листки, разные «Гамбургские» и иные ведомости, и думаем, что там всё – истина… Верим даже устным вракам и сплетням… Знаете ли, господин Герц, у нас верят такой нелепости, что молодой прусский король вовсе не похож ни умом, ни делами, ни королевским своим словом на покойного великого государя… Допускают, что он способен успокаивать нас дружескими обещаниями, а сам в это время готовиться с Польшей ради враждебной нам Швеции, на радость неверным оттоманам, с третьей стороны ударить по русским владениям, поразить грудь нашей земли, благо руки у нас в иных местах заняты… Мы, конечно, не можем поверить в подобное вероломство… Не верим и тому, что у прусского короля советники и слуги способны ради личных выгод действовать в ущерб интересам родины, подвергать опасности соседнюю, дружелюбную, могущественную державу, с которой придётся ещё не один фунт соли съесть… Мы не верим, что такие дурные, вредные…
– Жаль, разошлась наша матушка, – вдруг услыхала Екатерина недалеко за своей спиной знакомый голос Храповицкого, который давно с волнением и страхом глядел на её лицо, пылающее и властное, с опасением прислушивался к потоку справедливых, но неуместно высказанных упрёков и колкостей. Рискуя обратить на себя гнев государыни, он всё-таки произнёс вполголоса своё замечание.
Сказал и окаменел от страха, в ожидании того, что теперь будет.
Екатерина умолкла.
Наступило короткое, но тяжёлое, почти зловещее молчание, совершенно необычное в подобных сборищах при этом дворе…
Взоры всех, прямо или исподтишка, были устремлены на Екатерину.
И почти мгновенно, словно повинуясь какому-то тайному веленью, императрица вся преобразилась. Глаза её посветлели, лицо приняло обычный, приветливый вид, пурпурный румянец сменился нежно-розовым.
И как ни в чём не бывало государыня с самым добрым видом направилась к своим внукам, стоящим вдали в ожидании, пока их позовут:
– А, вы уже здесь, дети мои. Подойдите… Я и не заметила вас сразу… Мы после докончим этот разговор, не правда ли, господа? – холодно, но любезно обратилась она к двум дипломатам, застывшим как две статуи.
Кивнув обоим в ответ на низкий поклон, она занялась своими внуками, Александром и Константином, рослыми не по годам, из которых старшему было одиннадцать, а младшему шёл – десятый год.
И ни слова, ни взгляда в сторону Храповицкого, который так и стоял ни жив ни мёртв.
Только после обеда, когда все приглашённые разбились на кучки, разбредясь по разным углам дворцовых покоев, Екатерина, весело шутившая и болтавшая во время обеда, подошла к своему смелому секретарю с чашкой кофе в руках.
– Вы здесь… Я должна вам сказать… Вы принуждаете меня заметить… – Она заговорила негромко, но голос звучал сильно, дрожал и прерывался от гнева. Лицо снова покраснело. Чашка ходуном заходила в руках. – Ваше превосходительство, вы слишком дерзки, что осмеливаетесь давать советы, каковых у вас не просят!
Чашка едва не выпала из рук Екатерины. Она быстрым движением поставила её на соседний стол и, кинув растерянному, уничтоженному человеку коротко и властно: «Можете идти к себе», отошла от него быстрыми шагами, не давая окружающим даже возможности уяснить себе, что произошло сейчас между преданным, старым слугой и императрицей.
Граф Сегюр, очень довольный своей удачей, разговаривал за отдельным столом с Александром Андреевичем Безбородко, с графом Завадовским и князем Воронцовым.
Он знал, что эти три человека составляли ядро «сосиетета», [121]как выражались при дворе, особой партии, решившей подкопаться и окончательно свергнуть светлейшего князя Потёмкина как неудобного для них диктатора, являющегося для них и других лиц преградой во многих отношениях.
Тот же Потёмкин, как узнал Сегюр, войдя в дружбу с представителем Англии, способствовал охлаждению Екатерины к версальскому двору и к самому посланнику, которого до тех пор царица удостаивала личной дружбой и вниманием.
– А, вы не пошли на покой? Не спится, Платон Александрович? С чего это? В наши годы бессонница – ещё понятная вещь, – протягивая руку ротмистру, насмешливо заговорила Нарышкина. – А вам, молодым людям… Интересно, какая муха вас пикировала? Говорите…
Зубов, почтительно прижав к губам тёплую, ещё красивую руку придворной затейницы, многое состряпавшей и разладившей на своём веку, заговорил своим обычным мягким, негромким голосом:
– Разве можно уснуть?! Дивная пора… Primavera – gioventu del anno…
– Gioventu primavera della vita… [116]Браво, вы и это знаете?! Совсем молодец. Недаром сейчас государыня так лестно отозвалась о нашем маленьком ротмистре… Avanti, sempre avanti! [117]Теперь, либо никогда… Слыхали, какая была сегодня продолжительная баталия?
– Говорят во дворце. Никто толком не знает, в чём суть?
– Особенно нечего и знать… Он не глуп, как оказывается. Не даёт ей напасть. Первый делает вылазки. О княжне ни слова. Боится, чтобы в припадке гнева она не решилась на что-нибудь ужасное. Надо бы его успокоить, что, наоборот, откровенность пробудит в ней великодушие. А он вместо того толкует о своём раскаянии. Его положение фаворита заставляет-де краснеть такого безупречного дворянина, как граф Дмитриев-Мамонов… И прочее и прочее.
– Дерзкий глупец!..
– Вот, вот. И я полагаю то же самое… Но мужайтесь. Вы замечены. С ним дело начато… Шар покатился с горы, и остановить его уж нельзя. Не нынче завтра наступит решительная развязка. Я государыню знаю… Хотя немного и моложе её…
– О, вы…
– Без лести и комплиментов… Я ревную её даже к себе самой… Да-да, помните: мы очень ревнивы. Будьте осторожны всегда и во всём… Ну, вот я вам почти всё и сказала… Мы у дверей моих покоев… Благодарю вас. Доброй ночи, Платон Александрович… Спите спокойно… Кстати, князь Вяземский тоже как-то ввернул словечко за вас. Про Салтыкова уж и говорить нечего. Признаться, у вас хорошая опека… А мы к этому прислушиваемся. Кого все хвалят – тот стоит похвал… Так думает государыня.
– А вы, Анна Никитишна? Я хотел бы знать, как вы?..
– А мне?.. Нравится тот, кто… мне нравится… Et voila tout… [118]Доброй ночи. Не бледнейте: вы мне тоже нравитесь… Спите сладко… Пусть вам грезится то, что должно скоро сбыться… влюблённый Адонис!.. Ха-ха-ха!
И Нарышкина скрылась за своей дверью, оставив Зубова в каком-то непонятном для него состоянии, когда ожидание, надежда и полное отчаяние тесно переплелись между собою в его трепещущей, возбуждённой душе.
* * *
По воскресеньям особенно шумно и людно бывает во дворце и в парке Царского Села.Государыня из церкви проходит в большой зал, куда собираются все, кто имеет право приезда в эту летнюю резиденцию.
Великий князь Павел Петрович с Марией Феодоровной, раньше часто посещавшие государыню, теперь по долгу «службы», так сказать, являются в воскресные и праздничные дни с лицами ближайшей свиты на поклон к императрице.
А парк наполняется самой разнообразной, местной и столичной, публикой, которую привлекает желание хотя бы издали увидеть любимую государыню.
Стеснений, особой охраны не полагается.
Именно теперь, когда во Франции кипит революционный котёл, когда и в северную столицу донеслись тёмные вести о подготовляемом покушении на Екатерину, она не позволяла принимать никаких чрезвычайных мер.
Генерал-адъютант Пассек, дежурящий во дворце, приказал было только удвоить караулы. Но государыня узнала и велела всё отменить.
– Бог и мои дела, любовь моего народа – вот что охранит меня лучше сотни бравых гренадер с ружьями! – улыбаясь, заметила она огорчённому Пассеку.
И восторг, всколыхнувший его грудь, смешался с чувством неясного опасения, не ушедшего сразу из недоверчивой души.
Несмотря на воскресный день и все волнения минувшего дня, Екатерина проработала обычным порядком со своими секретарями, приняла очередные доклады, теперь, по случаю войны со шведами и турками, имеющие особую важность.
Последним занял свой стул за вырезным столом против государыни её любимый статс-секретарь Александр Васильевич Храповицкий.
Семья Храповицкого издавна имела прочные связи с русским двором. Отец служил лейб-кампанцем при покойной императрице Елисавете. Мать была дочерью Елены Сердюковой, побочной дочери Великого Петра, которую царь пристроил за одного из своих приближённых. Таким образом, Храповицкий от рождения считался не только в ряду постоянных слуг, но даже «свойственником» Елисаветы Петровны и её преемников.
Кроме того, многочисленные связи и материальный достаток давали широкие возможности юноше при выборе рода службы при дворе.
По обычаю той поры, он начал с военной карьеры, затем перешёл на гражданскую службу. Везде проявлял он врождённый такт и необычайную мягкость, вероятно унаследованную от прадеда-поляка, но выдвинуться нигде не успел. Отчасти причиной служило полное отсутствие у Храповицкого честолюбия. Но главным образом его ленивая натура славянина в совокупности с болезненной наклонностью к грубому пьянству и разврату остановили быстрые сначала успехи Храповицкого по службе и даже в литературе, где он пробовал силы, выступая довольно удачно.
Эта самая литературность и доставила ему прочное и очень почётное положение статс-секретаря, удобное именно тем, что отнимало очень мало времени, давая возможность жить так, как хотелось этому странному человеку.
Их двое было, таких чудаков, при екатерининском дворе: он и Безбородко.
Граф священной империи, государственный канцлер, один из первых богачей, Безбородко, так же поляк происхождением, как и Храповицкий, пятнадцать лет тому назад быстро выдвинулся при Екатерине, благодаря своей сметливости, гибкости и уменью «ловить момент». Злые языки даже толковали, что Екатерина, несмотря на грубоватую наружность молодого секретаря, на короткое время приблизила его было к себе, как и многих иных, но места фаворита он не получил. В этом отношении, очевидно, дарования его не соответствовали важности положения.
Прозванный в юности хохлом за свою простоватую внешность и сильный малорусский говор, Безбородко остался неизменен и на высоте.
Распутник, обжора, пьяница, содержащий настоящий гарем, Безбородко, как это знали все, по субботам уходил из своего богатого дворца, переодевшись простым обывателем, и с сотней рублей в кармане пьянствовал и развратничал в самых грязных притонах до утра понедельника.
Затем возвращался домой, где короткий сон и холодные ванны возвращали ему всё самообладание и важный вид вельможи.
Так же, по странному совпадению, поступал и Храповицкий.
Когда кончалось его дежурство во дворце и не предвиделось дел, по которым государыня могла бы вызвать его в неурочное время, Храповицкий отводил душу, посещая самые грязные притоны столицы, где не раз в пьяном виде затевал даже драки, рискуя быть искалеченным, если не убитым на месте.
Известен случай, когда однажды утром явился к Храповицкому какой-то посетитель и обомлел. Он узнал в сановитом вельможе пьяного толстяка, которого накануне, в притоне, пришлось ему в ссоре избить. Сомневаться нельзя было уже потому, что на лице вельможи сохранились явные следы ночного побоища, замазанные и покрытые пластырями.
Добрый по душе, Храповицкий ласково принял вчерашнего обидчика, как будто никогда с ним не сталкивался, и решил его дело как только мог лучше.
Стоя вне всяких партий, уверенный в своём личном положении, Храповицкий не интриговал, не подкапывался ни под кого из окружающих, напротив, был со всеми в хороших отношениях, хотя и не старался услужить никому из враждующих между собой придворных и фаворитов.
За ним не примечали и другого, общего для всех греха – лихоимства.
– Готова дать голову на отсечение, что Храповицкий взяток не берёт, – сказала о нём как-то государыня, которая хорошо знала всех своих приближённых с их достоинствами, недостатками и грешками.
И Храповицкий долгое время пользовался особым доверием Екатерины. И только под конец своей жизни она охладела к умному придворному из-за самой, казалось бы, безобидной вещи.
Ежедневно для потомства записывал Храповицкий всё, что слышал во время своих докладов от императрицы.
В правдивую запись он не вносил ничего от себя: ни мыслей, ни соображений, ни личных чувств. Как в зеркале, отразилась тут одна сторона жизни этой сложной женщины, желающей всегда и во всём остаться госпожой, испытывать других, а не служить предметом изучения.
Узнав о «записях» человека, которого она считала простым подданным, Екатерина постепенно отдалила от себя этого тайного наблюдателя, который может передать будущим поколениям совсем не то, что она сама решила сказать.
Но это случилось позже… Теперь же, в 1789 году, Храповицкий ещё пользовался полной доверенностью и близостью к императрице.
По общему мнению, он того вполне заслуживал.
Толстый, немолодой, страдающий одышкой, он проявлял юношескую лёгкость и изворотливость ужа, когда требовалось услужить государыне.
Словом, в нём Екатерина нашла идеального, образованного, умного, неподкупного секретаря-лакея – именно то, чего искала и в своих сановниках и даже в большинстве фаворитов, которых называла «своими воспитанниками»…
В числе других обязанностей Храповицкий докладывал Екатерине о наиболее важных и занимательных открытиях, какие делал петербургский «чёрный кабинет», занимаясь очень успешно «перлюстрацией», как это называлось тогда.
Переписка иностранных послов, а также сановников, почему-либо заподозренных или интересующих государыню, осторожно вскрывалась, с более интересных снимались целиком или частично точные копии, после чего письма снова тщательно запечатывались и отправлялись по назначению.
Такой шпионаж, в связи с изданием «Санкт-Петербургского Вестника», заменяющего позднейшее «Осведомительное Бюро», позволял не только узнавать настоящее общественное мнение, но и «создавать» его или по крайней мере направлять по возможности в сторону, приятную и желательную для Екатерины и её политики, внутренней и отчасти внешней.
– Сегодня, видать, не особый улов, – с обычной ласковой улыбкой заметила Екатерина, когда Храповицкий доложил ей число и содержание писем, копии с которых лежали у него наготове, в портфеле. – Всё старое… Жалобы на нас, недовольство Россией… её управлением, нравами, климатом… Да, ради Бога, кто же тянет сюда всех силой? Смешной народ. Каждый должен устраиваться как может лучше, по своим силам и умишку… И мы так делаем. В чём же беда? Покуда, не глядя на многие невзгоды, моё маленькое хозяйство идёт себе кое-как, без особого урона и вреда. Надеюсь на лучшее впереди. А они пускай себе лают… Постой, дай-ка сюда ещё письмо француза… Графа нашего…
Храповицкий быстро нашёл и подал листок, на котором было скопировано последнее послание версальского посла, графа Сегюра, к Лафайету, в Париж.
– Тоже человек весьма мало понятный… Что пишет! Поздравляет со вступлением на столь опасный, бунтовской путь… И кому – столь ярому честолюбцу и открытому якобинцу, Лафайету?.. Может ли так писать королевский посол? Скажи прямо твоё мнение.
– Думается, это без всякой дурной мысли, ваше величество. Они же кузены.
Екатерина быстрым взглядом окинула секретаря.
Тот глядел ей прямо в лицо своими добрыми, заплывшими глазами.
– Пожалуй, ты и прав. Дело проще, чем я полагала. Хотя графом я вообще не очень довольна. Мало я тыкала ему в нос лучшими правилами французской старой доблести, рыцарским обычаем. А он стал лукавить с нами… Я вовремя смекнула. А что касается господина Лафайета… Король сделал промах. Нынче там не умеют распоряжаться умами. Этого Лафайета на месте короля я как явного честолюбца и знатного родом взяла бы к себе. Сделала бы своим защитником против врагов. Заметь, что и делала здесь, у нас с моего восшествия…
– И звезда от звезды разнится, государыня.
– А, вот как… Благодарствуй на похвале. Но то помни: я – только женщина. Он же – король-муж. О, если бы вместо этих юбок имела я право природное носить штаны! Я была бы в силах за всё в царстве ответить… Как ни велика наша держава… Управляют, слышь, и глазами и рукой… Как Пётр, как иные… А у женщин есть лишь уши. Да и те золотом занавешены порою… либо иной женской слабостью. Как скажешь?
– Взгляните, государыня, на дела свои. Они громче моего отвечают и вам самим, да и миру целому…
– Э, ты, толстяк… тонким льстецом стал. Где это научился, говори? Не от французов ли, что за них стоишь? Гляди! Je vous tuera avec un morceaux du papier! [119]
И быстрым, каким-то девически-шаловливым жестом, свойственным ей одной, Екатерина слегка коснулась выпуклого живота Храповицкого свёрнутым листком, который держала в руке, засмеявшись при этом своим обычным громким смехом.
– Ха-ха-ха! Мёртв… мёртв, государыня… Уж и отпет совершенно, – сдержанно-почтительно вторя хохоту императрицы, отозвался осчастливленный милой шуткой секретарь.
– Больше нет ничего? – быстро принимая деловой тон, спросила Екатерина. – Ступайте с Богом! Буду рада видеть вас нынче у себя за столом. Идите.
Храповицкий почтительно коснулся губами протянутой ему полной руки, на что государыня ответила лёгким пожатием.
– В приёмной принц, его высочество Зиген-Нассауский ждёт, просит дозволения войти, – доложил Захар, пропустив за дверь Храповицкого.
– Принц? Что больно часто? Новые дела, видно. О чём вчера было сказано, не успела я ещё ему состряпать… Да, видно, надо, коли пришёл… Есть ещё минутка. Зови. Пускай…
Что скажете? – отвечая ласковым поклоном на почтительный привет принца, спросила Екатерина, стоя посреди комнаты и тем давая знать, что свидание не может быть продолжительным. – Что-нибудь новенькое? Дурное? Хорошее? В чём дело, принц?
– Я от Сегюра, государыня.
– От Сегюра… Что нужно Сегюру от меня?
Принц молча передал Екатерине большого формата конверт, запечатанный гербом французского посла.
На конверте была написана только одна строка: «Не императрице, а Екатерине Второй».
– Что такое? Что это значит? – с неподдельным изумлением произнесла она и быстро вскрыла конверт.
Изумление её увеличилось ещё больше, когда она увидела подлинную депешу, очевидно сегодня лишь доставленную Сегюру курьером из Константинополя от тамошнего посла Франции, Шуазеля.
Два больших листа, исписанные условным рядом цифр и знаков, были дешифрованы рукою Сегюра. Между строк он вписал буквы азбуки, соответствующие цифрам секретного письма, и эти буквы составили точный, понятный перевод всей депеши.
С жадным, нескрываемым интересом Екатерина заскользила глазами по двойным строкам, слегка даже раскачиваясь всем телом, кивая головой, словно подчёркивая движениями то, что открывала в депеше.
– Боже мой!.. Вот оно что! – невольно вырвалось у неё.
Нассау осторожно отступил назад, как бы желая выйти за дверь, спиною к которой он стоял.
– Ради Бога, принц, не уходите! – живо остановила его государыня. – Вы же видели надпись на конверте. Неужели вы не поняли её? Вы знаете, что он посылает мне? Подлинную шифрованную депешу и сверху перевод. Стоит мне самой или кому-нибудь списать отсюда две параллельных строки – и весь ключ посольской переписки будет у нас в руках. Вы должны видеть, что я не сделала того. Вы подтвердите это графу… Одну минуту. Я не задержу вас… Сейчас прочту…
Принц, хорошо понимающий, в чём дело, как умный и ловкий придворный принял слова Екатерины как нечто новое для себя, как откровение. На лице его выразилось удивление, отчасти искусственное, отчасти искреннее.
На месте Екатерины не всякий поступил бы подобным образом.
Одного он не знал: шифр французской дипломатической переписки был частично известен русским министрам и ей самой…
– Нет, слушайте… слушайте, что пишет Шуазель… Оказывается, англичанин и пруссак безбожно обманывали меня. Здесь они уверяют, что стремятся установить мир, уговаривают султана пойти на уступки… Готовы оказать нам всякую добрую услугу и содействие… А там, в Порте… Слушайте, что там вытворяют английский и прусский поверенные по приказанию своих дворов! Они возбуждают турка против меня… Обещают султану всякую поддержку… Смотрите, что они позволяют себе в своих донесениях: «Русская императрица совсем одряхлела. Войск нет. Казна опустела, и последние рубли уходят на подарки молодым, красивым офицерам её гвардии, которые имеют счастие привлечь взор этой полуразвалины»… Нет, слушайте… слушайте! Можете сами судить, правда ли это! Но как смеют они! Такая ложь… такая низость… Ещё лучше: «Страна вся в брожении. Полки отказываются выступать в поход… Наследник располагает не только сильной дворцовой партией, но любовью всего народа и войска… Не нынче завтра переворот, сходный с тем, какой устроила сама Екатерина четверть века назад, даст новое направление политике России, если только в этом государстве есть что-либо похожее на настоящую, народную политику.
Продажность первых чинов государства… тяжесть налогов… темнота народа… Распутство самой…» Hundert Teufel! [120]
Екатерина не дочитала и едва сдержалась, чтобы не скомкать, не изорвать листков.
– Ну, я им дам себя ещё знать… Благодарна графу Луи за его откровенность и доверие. За то уважение ко мне, которое доказано этим доверием. Я заслуживаю его. Граф меня понял.
Овладев окончательно собою, Екатерина аккуратно сложила листки и подала их принцу.
– Скорее передайте их обратно Сегюру. Скажите: я никогда в жизни не забуду этого великодушного поступка… Скажите ему… Постойте, где, когда вы получили от него конверт? Почему он дал его именно вам?
– Дело просто, государыня. Нам случайно пришлось нынче ехать сюда вместе. Как доброму приятелю я открыл ему всё, что знал о справедливом негодовании вашего величества в связи с двусмысленным поведением версальских министров. Он стал возражать. Указал на несколько лиц, которые, по его мнению, стараются умышленно ссорить ваше величество с министрами короля… И тут же, в доказательство своей правоты, вынул и передал мне для вашего величества настоящую депешу. Конверт нашёлся здесь. А печать свою граф всегда носит при себе.
– Точно, ясно и просто, но полно смысла и силы, как всё, что исходит от героя, моего милого принца! Так Сегюр здесь? Рада. Передайте ему… Нет… Прошу вас, ни слова. Так же молча отдайте графу пакет, как вручили его мне. Словесную часть приключения предоставьте мне. Можно, принц?
– Приказывайте, государыня. В преданности и скромности моей вы не должны сомневаться.
– И не усомнюсь никогда, Бог свидетель. Идите с Богом. До свидания за столом.
* * *
– Добрый день, граф! Как поживаете? Какие вести из Версаля, с вашей родины? Я очень рада вас видеть у себя!Так с ласковой, приветливой улыбкой обратилась Екатерина в первую очередь к Сегюру, когда перед обедом вышла в большой приёмный зал, переполненный придворными, членами посольств и личной свитой государыни.
Если бы граната вдруг разорвалась среди всей богато разодетой толпы, общее изумление, даже испуг, пожалуй, были бы не больше того, какой сейчас отразился на лицах.
Уже несколько времени, как Екатерина, под влиянием близких своих советников, совершенно охладела к французскому дипломату. Враги Франции, прусский и английский полномочные министры, пользовались самым ласковым вниманием, заранее предвидя все выгоды, какие может принести это лондонскому и берлинскому дворам.
Екатерина хорошо заметила впечатление, произведённое её словами и дружеским жестом, с которым она подала Сегюру руку для поцелуя.
Сегюр, умный и опытный дипломат и придворный, желая ещё больше подчеркнуть соль настоящего положения, принял весьма скромный вид и негромко, но очень внятно проговорил:
– Что мне сказать, государыня? Раз вы так внимательны и интересуетесь делами моей родины, Франция может быть спокойна, какие бы тучи ни омрачили её южные голубые небеса.
– Болтун, краснобай! – не выдержав, буркнул грубоватый пруссак-посол лорду Уайтворту, своему соседу и тайному единомышленнику.
Екатерина узнала голос, хотя и не разобрала слов. Живо обернулась она к двум неразлучным за последнее время дипломатам и деланно любезным тоном произнесла:
– Впрочем, что я… Вот где надо искать последних вестей, всё равно, о своей или о чужой земле. В Пруссии и Англии знают всё лучше других… Даже самую сокровенную истину… Не так ли, лорд? А как по-вашему, граф Герц?
От волнения и злобного возбуждения зрачки у императрицы расширились, и глаза её стали казаться чёрными. С гордо поднятой головой, сдержанно-гневная и величественная, она вдруг словно выросла на глазах у всех.
Опасаясь неловким словом усилить ещё больше неожиданное и непонятное для них раздражение, оба дипломата молчали.
Но Екатерина и не ждала никакого ответа.
– А может быть, по законам дипломатической войны нельзя говорить того, что знаешь, а надо оглашать лишь то, чего нет? Значит, я ввожу вас во искушение своими вопросами. Прошу извинения. Мы, северные варвары, ещё так недавно стали жить с людьми заодно… Нам ещё многое простительно… Не так ли, лорд? Вы, конечно, согласны, граф? Мы, русские, например, очень легковерны… Читаем ваши печатные листки, разные «Гамбургские» и иные ведомости, и думаем, что там всё – истина… Верим даже устным вракам и сплетням… Знаете ли, господин Герц, у нас верят такой нелепости, что молодой прусский король вовсе не похож ни умом, ни делами, ни королевским своим словом на покойного великого государя… Допускают, что он способен успокаивать нас дружескими обещаниями, а сам в это время готовиться с Польшей ради враждебной нам Швеции, на радость неверным оттоманам, с третьей стороны ударить по русским владениям, поразить грудь нашей земли, благо руки у нас в иных местах заняты… Мы, конечно, не можем поверить в подобное вероломство… Не верим и тому, что у прусского короля советники и слуги способны ради личных выгод действовать в ущерб интересам родины, подвергать опасности соседнюю, дружелюбную, могущественную державу, с которой придётся ещё не один фунт соли съесть… Мы не верим, что такие дурные, вредные…
– Жаль, разошлась наша матушка, – вдруг услыхала Екатерина недалеко за своей спиной знакомый голос Храповицкого, который давно с волнением и страхом глядел на её лицо, пылающее и властное, с опасением прислушивался к потоку справедливых, но неуместно высказанных упрёков и колкостей. Рискуя обратить на себя гнев государыни, он всё-таки произнёс вполголоса своё замечание.
Сказал и окаменел от страха, в ожидании того, что теперь будет.
Екатерина умолкла.
Наступило короткое, но тяжёлое, почти зловещее молчание, совершенно необычное в подобных сборищах при этом дворе…
Взоры всех, прямо или исподтишка, были устремлены на Екатерину.
И почти мгновенно, словно повинуясь какому-то тайному веленью, императрица вся преобразилась. Глаза её посветлели, лицо приняло обычный, приветливый вид, пурпурный румянец сменился нежно-розовым.
И как ни в чём не бывало государыня с самым добрым видом направилась к своим внукам, стоящим вдали в ожидании, пока их позовут:
– А, вы уже здесь, дети мои. Подойдите… Я и не заметила вас сразу… Мы после докончим этот разговор, не правда ли, господа? – холодно, но любезно обратилась она к двум дипломатам, застывшим как две статуи.
Кивнув обоим в ответ на низкий поклон, она занялась своими внуками, Александром и Константином, рослыми не по годам, из которых старшему было одиннадцать, а младшему шёл – десятый год.
И ни слова, ни взгляда в сторону Храповицкого, который так и стоял ни жив ни мёртв.
Только после обеда, когда все приглашённые разбились на кучки, разбредясь по разным углам дворцовых покоев, Екатерина, весело шутившая и болтавшая во время обеда, подошла к своему смелому секретарю с чашкой кофе в руках.
– Вы здесь… Я должна вам сказать… Вы принуждаете меня заметить… – Она заговорила негромко, но голос звучал сильно, дрожал и прерывался от гнева. Лицо снова покраснело. Чашка ходуном заходила в руках. – Ваше превосходительство, вы слишком дерзки, что осмеливаетесь давать советы, каковых у вас не просят!
Чашка едва не выпала из рук Екатерины. Она быстрым движением поставила её на соседний стол и, кинув растерянному, уничтоженному человеку коротко и властно: «Можете идти к себе», отошла от него быстрыми шагами, не давая окружающим даже возможности уяснить себе, что произошло сейчас между преданным, старым слугой и императрицей.
Граф Сегюр, очень довольный своей удачей, разговаривал за отдельным столом с Александром Андреевичем Безбородко, с графом Завадовским и князем Воронцовым.
Он знал, что эти три человека составляли ядро «сосиетета», [121]как выражались при дворе, особой партии, решившей подкопаться и окончательно свергнуть светлейшего князя Потёмкина как неудобного для них диктатора, являющегося для них и других лиц преградой во многих отношениях.
Тот же Потёмкин, как узнал Сегюр, войдя в дружбу с представителем Англии, способствовал охлаждению Екатерины к версальскому двору и к самому посланнику, которого до тех пор царица удостаивала личной дружбой и вниманием.