Страница:
Всё это принимал Зубов и его секретари, и часто среди мусора умели они находить крупицы золота и пользоваться ими, не делясь ни с кем по совету г-жи Простаковой.
[189]
Эту материальную сторону Зубов особенно имел в виду.
Как бы желая возместить неудачу с покупкой могилёвского имения покойного князя Таврического, Екатерина подарила Зубову пятнадцать тысяч душ в новых местах, недавно приобретённых от Польши… И сам он покупал «по сходной цене» земли и души, умножая свои владения…
Заметно поредело окружение стареющей Екатерины. И Зубов стоял, как веха среди поля, тонкая, но далеко видная.
Он с помощью своих друзей, со стариком Салтыковым во главе, старался не пускать ко двору молодых, красивых людей и вообще удалять лиц, выдающихся дарованиями, подвигами или умом.
Суворову постоянно поручались разные важные в стратегическом отношении задания. То он укреплял русскую власть в Финляндии, то отправлялся на юг, где ему было поручено укрепление берегов Тавриды. И старый герой приступал к работе, избрав своей штаб-квартирой молодой город Херсон.
Разрабатывая планы новых завоеваний и преобразований в империи, по большей части давно составленные и даже наполовину исполненные предшественниками, последний фаворит находил время заниматься науками и искусствами.
С высоты царскосельских башен он пускал больших змеев, оклеенных золотой плёнкой, для изучения атмосферного электричества вслед за Франклином; играл на своём великолепном Страдиварии, иногда даже составлял дуэты и квартеты со своим новым секретарём Грибовским.
Раньше Грибовский служил у Потёмкина и, явившись свидетелем смерти светлейшего, прислал обо всём виденном подробное письмо Державину. Тот показал послание Зубову.
– Прекрасно написано. Черкни-ка своему приятелю – не желает ли послужить у меня? Пусть приезжает, – сказал Зубов.
Конечно, Грибовский немедленно прискакал и стал одним из самых близких сотрудников фаворита, попавшего в большие государственные деятели…
Недавний гвардии подпоручик не на шутку возомнил о себе, как о единственном хозяине всего высшего управления и стал рассылать лаконические приказы и мемории, [190]сходные с рескриптами, даже самому Суворову, герою Рымника и Кагула, в его белый домик, на берегу Днепра, в новом городке Херсоне. Тон Зубова показался невыносим старому полководцу.
Среди самых счастливых дней попадаются и дни неудач.
Именно такой день выпал для Зубова, когда в середине сентября 1793 года он, раздражённый и недовольный, вошёл к государыне, держа какие-то бумаги в руке.
– Что, генерал? Или снова неприятности какие-либо? Что там у вас такое? Выкладывайте. А потом и я вам кое-что приятное скажу. Вот и сквитаемся!
И ласково указала фавориту на стул против себя.
– Какие неприятности?! Просто дикость! Подумайте, ваше величество: по званию своему я пишу Суворову разные сообщения относительно новых городов и прочих дел. Пишу, как надо в серьёзном письме: коротко и ясно. Знаю, что сам же он не терпит, если «мёд мажут по тарелке» – его образное выражение…
– Я знаю, что Александр Васильевич это не про мёд отвечает, конечно?
– Да но как? Полюбуйтесь… Впрочем, нет, я сам прочту, чтобы не утруждать вас. Извольте послушать, матушка: «Ваше сиятельство, граф Платон Александрович. Ваше писание от августа 30-го получил. Что потребно, сделано частию, остальное, по возможности, будет своевременно совершено. Добавить до сего имею: ко мне штиль ваш рескриптный, указный, повелительный, употребляемый в аттестациях. Нехорошо, сударь. Алексей Васильев сын Суворов, граф Рымнинский». Что скажете на такую дерзость, ваше величество?
Судя по улыбке, которую Екатерина постаралась сдержать, она не совсем разделяла мнение своего фаворита. Но, словно успокаивая балованного ребёнка, мягко заговорила:
– Правда. Как неразумно со стороны старика. Хоть ты ему в сыновья годишься и благодаря своим дарованиям, уму и характеру кроткому быстро преуспел, даже очень быстро, но ему помнить надлежит, что чин чина почитай… Хотя бы для внешнего мнения людского. Я буду писать, попеняю старику… Осторожненько, но он поймёт. Он не совсем глупый, право, мой друг! Что ещё там?
Закусив губы, с деланной улыбкой Зубов обидчиво заметил:
– Конечно… если так, выходит, я не прав? Зачем так писал герою, старику, которому в сыновья гожусь… Прошу от души прощенья. И перед ним вину свою сознаю. Коли он старше всех у государыни моей… Что ж мне говорить. Я – верный слуга, первый подданный, не более.
– И хорошо, что так мыслишь. Смирением вознесёшься. Гордость помехой будет во всём. Помни, Платон. Что там ещё за писулька? От кого?
– От графа Воронцова, от Семён Романыча…
– А, кстати. И я вести получила из тех краёв. Что он пишет?
– Тоже мне выговор даёт… Да ещё почище вашего недотроги Суворова… Это уж прямо терпеть невозможно… Коли меня так будут почитать, зачем мне все эти чины и звания? Лучше в неизвестности, да в спокойствии жить…
– Батюшки, философия какая глубокая. И не примечала я за тобою раньше того. Неужели одно письмо из Лондона весёлый твой нрав так изменило? Читай и его. Послушаем, что там?
– Вы шутить изволите, ваше величество, а я…
– И нисколько не шучу. Читай, прошу тебя!
– Читать долго будет… Дело такое: писал я графу о некоторой комиссии. Вот собираемся мы на Персию походом… И далее ещё. Есть у меня хороший оружейник, англичанин, Индрик его звать. Он пришёл ко мне, списочек дал: кого и откуда с его родины вызвать надо. Там, по их закону, таким мастерам от королевских заводов отъезжать нельзя. Да за большие деньги, если умеючи подойти, и бросят службу, потихоньку к нам переберутся… Я о них и писал графу Семёну Романычу… Второе, тот же Индрик сбирается сам на время в свою сторону съездить. Соберёт там некоторые секретные инструменты и машины небольшие которые нам тут очень нужны… И думает всё тайком сюда предоставить… Всё я по чести отписал…
– Депешой, шифрами?
– Д-да… то есть нет… Зачем? Почтой, письмом, как обычно…
Екатерина молча покачала головой. Но Зубов, занятый своею мыслью, не заметил этого и продолжал:
– Что же получаю в ответ? Выговор по всей форме. Мне! От него!.. Пишет то, о чём я и сам знаю: что невозможно проделать ничего из требуемого, ибо в Англии то запрещено. И пишет: «Каково мне будет, если прочли на почте письмо и королю сказали, чем посол русский промышлять намерен». Потом целую проповедь прибавил: «Что бы, – спрашивает Воронцов, – тут, в Петербурге, сказали, ежели бы сэр Уайтворт стал русские секреты увозить, закупать людей?.. Верно, не похвалили б за то». Дальше пишет, что про всё теперь известно в министерствах. И ежели бы он, Воронцов, пошёл на риск, затея всё равно не удалась бы. Теперь надзор усиленный будет за всем, что нам надобно… Да Индрика бы теперь в Англию не посылать, иначе его схватят в одночасье и посадят навеки в Товер! [191]Что ты на это скажешь, матушка?! Как он посмел писать такое мне?
– Д-да, нехорошо… Плохо д л я н а с с т о б о й, генерал! А что делать – знать желаешь? На сей раз уступи ему. Послушаем князя. Давно он там живёт, порядки хорошо знает… Потом и попросим снова всё наладить, как суматоха теперешняя забудется. Потерпим, подождём…
– Да время не ждёт, государыня…
– Оно пускай себе не ждёт, пусть вперёд летит. На то его с крыльями изображать люди стали. А мы с тобой – бескрылые. Поплетёмся помаленечку. Знаешь присловье русское: «Тише едешь, дальше будешь». От места от своего, да не от цели… Ну, подождём…
И, совсем насупясь, фаворит стал медленно прятать письма в карман мундира.
– Вот какой вы милый, уступчивый сегодня, генерал! – по-французски начала Екатерина. – За это я вам секрет открою… Большой… Из двух половинок… Но раньше ещё два слова. Мне тоже пишут из Англии… Наш «странствующий принц» там чуть было в беду не попал!.. Долги у него. Если бы он ступил на берег, его бы полицейские схватили: цап! – и в заточение… Так он на нашем корабле пробрался дальше, в Шотландию… Там полегче закон… Сидит наш принц в королевском старом, мрачном, сыром замке в Эбердине. Выходит лишь на закате солнца: тогда не смеют свободного человека за долги схватить. Закон такой. И в воскресенье он свободен, от утра до рассвета понедельника… Забавные законы… Пишут, кто-то натолковал принцу, что там долги за него заплатит король либо наш резидент и всё будет ему, как на скатерти-самобранке, подано. Хотела бы я знать, кто так бедного принца подвёл? Кто советы ему давал?..
Говорит и с лёгкой, снисходительной улыбкой смотрит на фаворита.
Покраснел Зубов, но сейчас же принял гневный вид:
– Вот, вот! Князь Воронцов и это на меня, поди, сваливает. Вижу, подкопаться он под меня хочет. Я с ним спорить не стану. Старый слуга вашего величества. Разве вы меня променяете на него? Никогда! Я знаю…
– Ничего вы не знаете, генерал! Никакой мены затевать я не желаю. Это барышники лошадьми меняются, а я того не любила, да и делать вперёд не стану… Всякий на своём деле и при своём месте хорош. Бросим. Лучше меня слушайте. Готовьтесь к наградам, к радостям. В конце этого месяца свадьбу играть будем. Сашу моего обвенчаем с принцессой Луизой… Елисаветой, как мы будем её звать… Сами знаете, к чему это приведёт! Так не хмурьтесь, не думайте о пустяках. У вас много серьёзного дела в руках. А я пригляделась хорошо к принцессе. Очаровательное создание.
– Совсем дитя, подросток тринадцатилетний.
– Ничего. У меня зоркий глаз. Из неё выйдет очаровательная женщина… Увидите. И очень скоро. Сами увидите…
– Я никого не вижу и видеть не хочу, кроме моей государыни…
– Хорошо, хорошо, льстец… Ну, а теперь поговорим серьёзно. Вы полагаете, я соглашусь в конце концов на тот грандиозный план, который вы лелеете уже столько времени? Оставлю без защиты свой север, забуду про новые южные губернии, которые столько крови и денег взяли? И кинусь не на Царь-град, который здесь, под рукой, а куда-то, по дорогам, где шли полки Македонца? В Персию, в Индию, в самый Китай, с которым много веков мы живём мирно, по-соседски? Вы на это надеетесь? Напрасно, милый, отважный мой генерал… Во-первых, план сложен, труден и почти несбыточен, если не безрассуден, должна вам сказать… Уж не говоря о том, что денег у меня нет даже на самое необходимое. А бросить десятки, сотни тысяч людей с оружием за тысячи вёрст?! Дитя моё, вы подсчитали, во что это обойдётся? Чем это пахнет?
– Славой великого имени Великой Екатерины…
– Но, но! Взяток мне не надо. Да я их и не беру. Мы говорим серьёзно, генерал…
– Что делать, ваше величество, если даже о серьёзных вещах я умею говорить только весело? Вы сами, государыня, приучили меня к тому. Иным дело трудно, невообразимо. А у вас в руках само спорится, как это говорят по-русски… А уж если желаете цифр и фактов, извольте. Они у меня есть…
– Всё у вас есть… И кто только толкает вас на эти несбыточные мечты? Кто внушает такие походы?
– Прошлая удача вашего величества… Заботы о том, чтобы империя ваша росла и укреплялась… Вера в высокое назначение, посланное вашему величеству небом!
Екатерина только молча отмахнулась рукой.
– А затем ваши советники, генерал… Знаю я их. Стриженый бирюк Альтести. Умный, тёртый калач, как это говорят мужики… Но пройдоха. Он понимает, где кипит большой котёл, там и в его тарелку кое-что попадёт. И все остальные.
– Не стану спорить, государыня. Но сами вы не раз говорили: строго судить людей, но также помнить, что и самый неприятный на вид полезен быть может. Я не даю никому власти надо мною. Но сам беру от них, что могу… И не Альтести был мне подсказчиком. И Иван Четвёртый, и Великий Пётр мечтали о вольном торге с Индией, о гаванях при Великом океане, о засилье над слабой, обленившейся Персией, которая ни одному воинственному натиску никогда сильно противостоять не могла. И думается, то, что замышляли эти мужи, именно вам, великой жене, свершить суждено… Я молчу… Я не льщу… Я покажу мои документы… Вот что пишет в своей записке митрополит Хрисанф… Это – посерьёзнее Альтести, надеюсь, ваше величество…
– Хрисанф? Ты бы раньше сказал. Он знает Восток, человек глубоко учёный, умный. Честолюбив, завистлив… Но верить можно этому монаху… Читай… что там у тебя? Если он что советует, следует подумать…
– И я так полагал, ваше величество… Вот главная суть, – пробегая глазами исписанные листки, сказал Зубов. – Сначала он описывает богатства племён и стран, лежащих у врат вашей империи на юго-востоке: Туркестан, Хива, Бухара, всё Закавказье, видавшее некогда дружины Мстислава… Вы сами знаете, как изобилуют они дарами природы, какую выгоду и сейчас имеет казна от одних пошлин на товары, приходящие оттуда. А между тем эти отдельные владения постоянно между собою воюют, ослабляя себя тем. Стоит приманить одного князька, он будет помогать покорению остальных. А после, конечно, и сам должен будет войти в общую компанию… Это – первый шаг. Персия на её границах с нами – почти беззащитна, как сами знаете. И даже не станет очень хлопотать, чтобы отбить у нас то, что будет взято на первых порах, там, у гор Кавказа. А эти первые куски будут опорой для дальнейшего похода на Тегеран… И дальше, на Тибет, на Индию… Но тут же и боковое движение начнём… От берегов Кавказа, из гаваней Тавриды потекут корабли к Босфору… И на них сама Екатерина… Возьмём Анапу; а со стороны суши пойдут суворовские орлы, румянцевские знамёна… На Адрианополь [192]потом! И Царь-град скорее будет у ваших ног, государыня, чем вы сами думаете… Сама Англия не поможет. Ей придётся там на далёком Востоке боронить [193]свою индийскую жемчужину… Франции дома с делами не управиться. Австрия же за нас. Пруссия – пока не глядит на Восток…
– Стой, стой, стой! – волнуясь, по-русски заговорила Екатерина. – Одно упустил. Пройти страну потоком, с солдатами, с пушками, устрашить, покорить её, подобно Македонцу, мыслимо ещё. Но удержать как столь славное завоевание? То много труднее. Дитя ты неразумное, хотя и генерал мой, умник писаный… Что скажешь?
– Ответ готов, матушка. Я и о том думал. Вот что пишет владыко. А он знает: англичане владеют в Индии царством, пожалуй, нашему равным. А держатся там силой армии всего в двадцать пять тысяч человек. Да своих сипаев [194]– пятьдесят тысяч ещё под ружьём. Неужели мы в пять раз более выставить туда не сможем?
Екатерина даже не ответила, погружённая в глубокую задумчивость.
Лицо у неё загорелось, глаза заискрились.
Насколько трудно, почти невозможно было уговорить императрицу, увлечь её словами, идеями, высокими фразами, настолько каждая, даже самая дерзкая, но хорошо обдуманная затея, особенно пограндиознее, – могла воспламенить могучее воображение этой вечной искательницы приключений и в жизни, и на троне.
Простая во вкусах, сдержанная в своём тщеславии, постоянная в привычках, Екатерина являлась ненасытной, если могла проявить силу духа, блеск фантазии, силу царственной власти.
Зубов хорошо знал эту особенность своей покровительницы и, даже не ожидая ответа, продолжал:
– Мы сперва сделаем хорошие разведки. Без того нельзя. Вот Хрисанф пишет, врачей, хакимов бродячих много в тех краях. Принимают их, любят, всё им говорят. У нас найдутся люди подходящие, которые по-восточному знают… Пошлём… Они соберут справки, срисуют пути и крепости, сосчитают врагов… А ты, матушка, уж тут и дело порешишь, сидеть на месте али вперёд идти с Божьей помощью…
– Вперёд?.. До коих пор вперёд? Кабы Бог остановки не поставил?.. И ещё задача: неужто шведы в такие для нас трудные минуты про своё не вспомнят? Финляндия ещё тёпленькая лежит, друг мой… Ещё не всё по дороге прибрано, что растеряли генералы шведские, домой уходя. Теперь своё искать явятся… И наше подберут.
– А ежели, ваше величество, будет шведский король вам не такой родич, как теперь… А внуком доводиться станет? Может, и беды от него ждать не придётся.
– Как?.. Как ты сказал?.. Ты мог подумать, чтобы я… свою внучку какую-либо да выдала за этого… молокососа… за шведского королёнка, полунищего… за…
– Матушка… Да что ты… Да Бог с тобой, – заговорил перепуганный неожиданным взрывом негодования фаворит, – так я это… Лишь бы с Северу тебе покойной быть… Лишь бы оттуда не было никакой угрозы нам…
– Нам? Это ещё что? Кому это нам – спросить дозволь, ваше превосходительство?
– Русским… России… Земле вашей… империи, ваше величество… Да я… Сохрани Бо…
Вдруг весёлый, звучащий по-прежнему молодыми нотками смех прервал его смущённые речи:
– Ох, батюшки! Сама загорелась не из-за чего… и тебя вон как напугала… Господи, видно, ещё не уходилась на старости лет. Перестань бормотать. Ничего дурного ты не сказал и не подумал. Каждый волен свои мысли излагать, как знает. Сама я о том прошу всех. Бывает порою, сам знаешь, заносит меня. Вы же все виною. Почитай, никто никогда слова поперёк не скажет… Я и привыкаю… Ты будь покоен. Спасибо тебе за твои советы. Я о том, что мы говорили, ещё подумаю… Бог в помощь… Работать ещё мне тут надо… Иди…
Уже стали готовить войска, копить деньги для долгих и трудных походов. Были сделаны распоряжения на окраинах, откуда намечалось выступление войск. Там шли осторожные приготовления…
И вдруг грянула гроза с другой стороны.
Англия в эту пору особенно опасалась России и всегда была настороже. Кроме официального посла, агента по делам и других дипломатических особ в Россию от лондонского министерства иностранных дел направлялись опытные, снабжённые большими средствами тайные соглядатаи, которые являлись то под видом художников, как известный Том Драйер, то купцами, то артистами кочующих зверинцев и точно сообщали обо всём, что удавалось подметить их проницательным глазам, что могли они услышать и узнать. Сестра Зубова, жена камергера Жеребцова и любовница лорда Уайтворта, хотя и пыталась вынудить англичанина к откровенностям, полезным для её брата, невольно служила умному сыну Альбиона великолепным осведомительным органом…
Вдруг в самое Светлое Христово Воскресенье, 6 апреля 1794 года – прозвучал кровавый набат Варшавской заутрени… [195]
Вместо красного яйца – потоки человеческой крови пролились в этот день, когда особенно громко слова мира, всепрощения и любви раздаются во всех христианских храмах…
Сомненья нет, что победители вели себя вызывающим образом, как это бывает всегда. Побеждённые были озлоблены, таили вражду, готовую вспыхнуть при каждом удобном случае, собирались отомстить…
Но вожди понимали, что начинать снова борьбу вслед за недавним поражением – безумно. И только обещание поддержки и помощи с чьей-нибудь стороны, у которой много денег и сил, могло дать толчок, открыть выход для неумолимой народной вражды и мести.
Так было сделано…
За Варшавскую заутреню Суворов скоро отплатил Пражской резнёй.
Вызванный спешно из Херсона, он, не отдыхая, прискакал сперва в Петербург, потом – на место действий.
История записала на своих страницах всё, что совершилось потом. Она будет судить и правых, и виноватых.
Но Зубову и тут посчастливилось. Он получил новые награды, новые земли и души… И с удвоенной силой возобновились приготовления к великому персидско-индийскому походу, который теперь стал и мечтой Екатерины.
Таким затишьем был отмечен конец 1794-го и следующий за ним год.
По крайней мере, во внешней политике России. А так как весь аппарат, правящий этой огромной страной, все министерства и кабинеты, по удачному выражению принца де Линь, помещались на пространстве двух вершков, между висками Екатерины, в её голове, – то отдыхала и сама императрица.
А отдых был необходим. Кроме душевных потрясений и забот, телесные недуги сильно напоминали о начале конца.
Особенно беспокоили всех сердечные припадки и признаки водянки, от которой опухали ноги. Потом на ногах открылись какие-то нарывы. Они были неприятны сами по себе. Но дышать стало легче, ноги не так затекали. Мощная, здоровая натура сама боролась с недугом и нашла исход дурным сокам.
Одно печалило императрицу: она не могла уже ходить много и легко, как прежде, каждое лето, по аллеям царскосельского парка, а зимой – по зимнему саду Эрмитажа.
Опираясь на трость, ходит теперь Екатерина и часто садится отдыхать. О том, чтобы по-старому принять участие в играх молодёжи, бегать с ними по лужайкам – и думать нечего! Но любит она глядеть на юное веселье. А его много теперь в доме.
Принцесса Луиза Баденская, в святом крещении – Елисавета Фёдоровна, прелестная молодая жена юного Александра, внесла новую жизнь и очарование в интимный круг усталой императрицы.
Всегда спокойная, ясная, весёлая, готовая побегать и порезвиться, как дитя, несмотря на свои серьёзные, даже печальные глаза, Елисавета завоевала любовь Екатерины и расположение всех окружающих…
Чудесный августовский вечер готов спуститься на сады и дворцы Царского Села.
Большая зелёная лужайка у пруда звенит от молодых голосов, оживлена группами кавалеров и дам в лёгких, простых нарядах, как любит Екатерина.
Здесь мужчины в будни все во фраках, дамы без пудры и кринолинов или фижм. [196]
Императрица сидит на скамье и любуется милой картиной.
Длинной вереницей вытянулись пары. Впереди – высокий, толстый Державин.
Он своим звучным голосом произносит заветные слова:
– Горю, горю, пень!..
– Чего ты горишь? – спрашивает Зубов, стоя в первой паре с Елисаветой.
Во второй паре – Александр с Варей Голицыной, смуглой, очаровательной девушкой, с которой он, кажется, так же дружен, как и его пятнадцатилетняя жена.
Дальше – Константин с молодой графиней Брюс, за которой теперь ухаживает, что выражает щипками и толчками. А когда ему за это девушка начинает драть уши, он целует мягкие руки до боли крепко, кусая их…
Желая угодить Екатерине, стоят в парах и толстая графиня Шувалова, и любимая фрейлина государыни, побочная дочь Бецкого, Александра Сергеевна де Рибас, урождённая Соколова, и княгиня Екатерина Александровна Долгорукая, и прелестная, здоровая, тайно обвенчанная и недавно прощённая за это, княжна Нарышкина, и Жозефина Потоцкая, и много других в этой блестящей веренице. Кавалеры – тоже свои. Из молодых – одни дежурные камер-пажи, разобравшие фрейлин. А то больше люди почтенные, седые без пудры. Но «матушка» веселится с молодёжью – веселятся и они…
Кончен допрос.
– Раз, два, три… Лови! – кричит Зубов.
Пара разделилась, переменясь местами для отвода глаз Державину.
Мчатся оба по лужайке. Он – вправо, она влево, к пруду.
Державин, багровея от одышки и напряжения, старается догнать Елисавету.
Без шляпки, повешенной тут же, на кусте, мчится вперёд красавица, едва касаясь ножками земли, лёгкая, воздушная, как эльф. Светлые волосы рассыпались по плечам, развеваются от быстрого бега… Лужайка спускается к воде. И ещё быстрее бежит Елисавета, через плечо оглядываясь на Державина.
А Зубов уже резко повернул мимо Державина, видя, что тот отстаёт, и приближается широким, упругим бегом, словно желая защитить слабую нимфу от нападающего сатира.
Вот он близко… На влажной траве, у самой воды Елисавета поскользнулась и чуть было не упала, но удержала равновесие…
Но Зубов был уж тут.
– Боже мой!.. – вырвался у него крик испуга. И, словно желая удержать её от падения, он обеими руками крепко сжал её гибкий стан, довольно смело и неловко.
– Пустите… оставьте… Видите, я не падаю… На нас смотрят. Что подумают, – почти недовольно говорит она, чувствуя, что Зубов не торопится отпустить её. Мимо усталого, пыхтящего Державина, отирающего большим цветным фуляром мокрый лоб и лицо, прошла на своё место красивая пара.
Екатерина обратилась к графине Шарлотте Карловне Ливен, воспитательнице внучек Екатерины, и к Луизе Эммануиловне де Тарант, герцогине де Тремуйль, своей статс-даме, сидящей рядом:
– Как хороша эта милочка. Жаль, художника нету. Вот бы срисовать!
– Да и генерал на удивленье! – любезно ответила герцогиня.
Ливен промолчала.
Игра шла своим чередом.
Вот Константин, взяв путь к озеру, завертелся зайцем, уходя от Державина, которому надоело ловить, почему он и решил поставить на своё место великого князька.
Неуклюжий на вид, Константин увёртлив. Державин упорно гонится… Вот настиг, ухватил… Но юноша выскользнул, Державин не рассчитал движения и, поскользнувшись на влажной траве, упал…
Все кинулись к нему, стали поднимать и очищать.
Вдруг поэт скорчил гримасу и глухо застонал.
– Что с вами, что такое?
– Что случилось, Гавриил Романыч? – подойдя, спросила императрица.
– Да я… Да вот – не досказав, с новым стоном Державин опустился на траву, бледный, без чувств. Его перенесли во дворец, позвали врачей. Оказалось, Державин, падая, вывихнул руку.
– Печально кончились наши игры, – заметила Екатерина, когда ей донесли о результатах осмотра.
Эту материальную сторону Зубов особенно имел в виду.
Как бы желая возместить неудачу с покупкой могилёвского имения покойного князя Таврического, Екатерина подарила Зубову пятнадцать тысяч душ в новых местах, недавно приобретённых от Польши… И сам он покупал «по сходной цене» земли и души, умножая свои владения…
Заметно поредело окружение стареющей Екатерины. И Зубов стоял, как веха среди поля, тонкая, но далеко видная.
Он с помощью своих друзей, со стариком Салтыковым во главе, старался не пускать ко двору молодых, красивых людей и вообще удалять лиц, выдающихся дарованиями, подвигами или умом.
Суворову постоянно поручались разные важные в стратегическом отношении задания. То он укреплял русскую власть в Финляндии, то отправлялся на юг, где ему было поручено укрепление берегов Тавриды. И старый герой приступал к работе, избрав своей штаб-квартирой молодой город Херсон.
Разрабатывая планы новых завоеваний и преобразований в империи, по большей части давно составленные и даже наполовину исполненные предшественниками, последний фаворит находил время заниматься науками и искусствами.
С высоты царскосельских башен он пускал больших змеев, оклеенных золотой плёнкой, для изучения атмосферного электричества вслед за Франклином; играл на своём великолепном Страдиварии, иногда даже составлял дуэты и квартеты со своим новым секретарём Грибовским.
Раньше Грибовский служил у Потёмкина и, явившись свидетелем смерти светлейшего, прислал обо всём виденном подробное письмо Державину. Тот показал послание Зубову.
– Прекрасно написано. Черкни-ка своему приятелю – не желает ли послужить у меня? Пусть приезжает, – сказал Зубов.
Конечно, Грибовский немедленно прискакал и стал одним из самых близких сотрудников фаворита, попавшего в большие государственные деятели…
Недавний гвардии подпоручик не на шутку возомнил о себе, как о единственном хозяине всего высшего управления и стал рассылать лаконические приказы и мемории, [190]сходные с рескриптами, даже самому Суворову, герою Рымника и Кагула, в его белый домик, на берегу Днепра, в новом городке Херсоне. Тон Зубова показался невыносим старому полководцу.
Среди самых счастливых дней попадаются и дни неудач.
Именно такой день выпал для Зубова, когда в середине сентября 1793 года он, раздражённый и недовольный, вошёл к государыне, держа какие-то бумаги в руке.
– Что, генерал? Или снова неприятности какие-либо? Что там у вас такое? Выкладывайте. А потом и я вам кое-что приятное скажу. Вот и сквитаемся!
И ласково указала фавориту на стул против себя.
– Какие неприятности?! Просто дикость! Подумайте, ваше величество: по званию своему я пишу Суворову разные сообщения относительно новых городов и прочих дел. Пишу, как надо в серьёзном письме: коротко и ясно. Знаю, что сам же он не терпит, если «мёд мажут по тарелке» – его образное выражение…
– Я знаю, что Александр Васильевич это не про мёд отвечает, конечно?
– Да но как? Полюбуйтесь… Впрочем, нет, я сам прочту, чтобы не утруждать вас. Извольте послушать, матушка: «Ваше сиятельство, граф Платон Александрович. Ваше писание от августа 30-го получил. Что потребно, сделано частию, остальное, по возможности, будет своевременно совершено. Добавить до сего имею: ко мне штиль ваш рескриптный, указный, повелительный, употребляемый в аттестациях. Нехорошо, сударь. Алексей Васильев сын Суворов, граф Рымнинский». Что скажете на такую дерзость, ваше величество?
Судя по улыбке, которую Екатерина постаралась сдержать, она не совсем разделяла мнение своего фаворита. Но, словно успокаивая балованного ребёнка, мягко заговорила:
– Правда. Как неразумно со стороны старика. Хоть ты ему в сыновья годишься и благодаря своим дарованиям, уму и характеру кроткому быстро преуспел, даже очень быстро, но ему помнить надлежит, что чин чина почитай… Хотя бы для внешнего мнения людского. Я буду писать, попеняю старику… Осторожненько, но он поймёт. Он не совсем глупый, право, мой друг! Что ещё там?
Закусив губы, с деланной улыбкой Зубов обидчиво заметил:
– Конечно… если так, выходит, я не прав? Зачем так писал герою, старику, которому в сыновья гожусь… Прошу от души прощенья. И перед ним вину свою сознаю. Коли он старше всех у государыни моей… Что ж мне говорить. Я – верный слуга, первый подданный, не более.
– И хорошо, что так мыслишь. Смирением вознесёшься. Гордость помехой будет во всём. Помни, Платон. Что там ещё за писулька? От кого?
– От графа Воронцова, от Семён Романыча…
– А, кстати. И я вести получила из тех краёв. Что он пишет?
– Тоже мне выговор даёт… Да ещё почище вашего недотроги Суворова… Это уж прямо терпеть невозможно… Коли меня так будут почитать, зачем мне все эти чины и звания? Лучше в неизвестности, да в спокойствии жить…
– Батюшки, философия какая глубокая. И не примечала я за тобою раньше того. Неужели одно письмо из Лондона весёлый твой нрав так изменило? Читай и его. Послушаем, что там?
– Вы шутить изволите, ваше величество, а я…
– И нисколько не шучу. Читай, прошу тебя!
– Читать долго будет… Дело такое: писал я графу о некоторой комиссии. Вот собираемся мы на Персию походом… И далее ещё. Есть у меня хороший оружейник, англичанин, Индрик его звать. Он пришёл ко мне, списочек дал: кого и откуда с его родины вызвать надо. Там, по их закону, таким мастерам от королевских заводов отъезжать нельзя. Да за большие деньги, если умеючи подойти, и бросят службу, потихоньку к нам переберутся… Я о них и писал графу Семёну Романычу… Второе, тот же Индрик сбирается сам на время в свою сторону съездить. Соберёт там некоторые секретные инструменты и машины небольшие которые нам тут очень нужны… И думает всё тайком сюда предоставить… Всё я по чести отписал…
– Депешой, шифрами?
– Д-да… то есть нет… Зачем? Почтой, письмом, как обычно…
Екатерина молча покачала головой. Но Зубов, занятый своею мыслью, не заметил этого и продолжал:
– Что же получаю в ответ? Выговор по всей форме. Мне! От него!.. Пишет то, о чём я и сам знаю: что невозможно проделать ничего из требуемого, ибо в Англии то запрещено. И пишет: «Каково мне будет, если прочли на почте письмо и королю сказали, чем посол русский промышлять намерен». Потом целую проповедь прибавил: «Что бы, – спрашивает Воронцов, – тут, в Петербурге, сказали, ежели бы сэр Уайтворт стал русские секреты увозить, закупать людей?.. Верно, не похвалили б за то». Дальше пишет, что про всё теперь известно в министерствах. И ежели бы он, Воронцов, пошёл на риск, затея всё равно не удалась бы. Теперь надзор усиленный будет за всем, что нам надобно… Да Индрика бы теперь в Англию не посылать, иначе его схватят в одночасье и посадят навеки в Товер! [191]Что ты на это скажешь, матушка?! Как он посмел писать такое мне?
– Д-да, нехорошо… Плохо д л я н а с с т о б о й, генерал! А что делать – знать желаешь? На сей раз уступи ему. Послушаем князя. Давно он там живёт, порядки хорошо знает… Потом и попросим снова всё наладить, как суматоха теперешняя забудется. Потерпим, подождём…
– Да время не ждёт, государыня…
– Оно пускай себе не ждёт, пусть вперёд летит. На то его с крыльями изображать люди стали. А мы с тобой – бескрылые. Поплетёмся помаленечку. Знаешь присловье русское: «Тише едешь, дальше будешь». От места от своего, да не от цели… Ну, подождём…
И, совсем насупясь, фаворит стал медленно прятать письма в карман мундира.
– Вот какой вы милый, уступчивый сегодня, генерал! – по-французски начала Екатерина. – За это я вам секрет открою… Большой… Из двух половинок… Но раньше ещё два слова. Мне тоже пишут из Англии… Наш «странствующий принц» там чуть было в беду не попал!.. Долги у него. Если бы он ступил на берег, его бы полицейские схватили: цап! – и в заточение… Так он на нашем корабле пробрался дальше, в Шотландию… Там полегче закон… Сидит наш принц в королевском старом, мрачном, сыром замке в Эбердине. Выходит лишь на закате солнца: тогда не смеют свободного человека за долги схватить. Закон такой. И в воскресенье он свободен, от утра до рассвета понедельника… Забавные законы… Пишут, кто-то натолковал принцу, что там долги за него заплатит король либо наш резидент и всё будет ему, как на скатерти-самобранке, подано. Хотела бы я знать, кто так бедного принца подвёл? Кто советы ему давал?..
Говорит и с лёгкой, снисходительной улыбкой смотрит на фаворита.
Покраснел Зубов, но сейчас же принял гневный вид:
– Вот, вот! Князь Воронцов и это на меня, поди, сваливает. Вижу, подкопаться он под меня хочет. Я с ним спорить не стану. Старый слуга вашего величества. Разве вы меня променяете на него? Никогда! Я знаю…
– Ничего вы не знаете, генерал! Никакой мены затевать я не желаю. Это барышники лошадьми меняются, а я того не любила, да и делать вперёд не стану… Всякий на своём деле и при своём месте хорош. Бросим. Лучше меня слушайте. Готовьтесь к наградам, к радостям. В конце этого месяца свадьбу играть будем. Сашу моего обвенчаем с принцессой Луизой… Елисаветой, как мы будем её звать… Сами знаете, к чему это приведёт! Так не хмурьтесь, не думайте о пустяках. У вас много серьёзного дела в руках. А я пригляделась хорошо к принцессе. Очаровательное создание.
– Совсем дитя, подросток тринадцатилетний.
– Ничего. У меня зоркий глаз. Из неё выйдет очаровательная женщина… Увидите. И очень скоро. Сами увидите…
– Я никого не вижу и видеть не хочу, кроме моей государыни…
– Хорошо, хорошо, льстец… Ну, а теперь поговорим серьёзно. Вы полагаете, я соглашусь в конце концов на тот грандиозный план, который вы лелеете уже столько времени? Оставлю без защиты свой север, забуду про новые южные губернии, которые столько крови и денег взяли? И кинусь не на Царь-град, который здесь, под рукой, а куда-то, по дорогам, где шли полки Македонца? В Персию, в Индию, в самый Китай, с которым много веков мы живём мирно, по-соседски? Вы на это надеетесь? Напрасно, милый, отважный мой генерал… Во-первых, план сложен, труден и почти несбыточен, если не безрассуден, должна вам сказать… Уж не говоря о том, что денег у меня нет даже на самое необходимое. А бросить десятки, сотни тысяч людей с оружием за тысячи вёрст?! Дитя моё, вы подсчитали, во что это обойдётся? Чем это пахнет?
– Славой великого имени Великой Екатерины…
– Но, но! Взяток мне не надо. Да я их и не беру. Мы говорим серьёзно, генерал…
– Что делать, ваше величество, если даже о серьёзных вещах я умею говорить только весело? Вы сами, государыня, приучили меня к тому. Иным дело трудно, невообразимо. А у вас в руках само спорится, как это говорят по-русски… А уж если желаете цифр и фактов, извольте. Они у меня есть…
– Всё у вас есть… И кто только толкает вас на эти несбыточные мечты? Кто внушает такие походы?
– Прошлая удача вашего величества… Заботы о том, чтобы империя ваша росла и укреплялась… Вера в высокое назначение, посланное вашему величеству небом!
Екатерина только молча отмахнулась рукой.
– А затем ваши советники, генерал… Знаю я их. Стриженый бирюк Альтести. Умный, тёртый калач, как это говорят мужики… Но пройдоха. Он понимает, где кипит большой котёл, там и в его тарелку кое-что попадёт. И все остальные.
– Не стану спорить, государыня. Но сами вы не раз говорили: строго судить людей, но также помнить, что и самый неприятный на вид полезен быть может. Я не даю никому власти надо мною. Но сам беру от них, что могу… И не Альтести был мне подсказчиком. И Иван Четвёртый, и Великий Пётр мечтали о вольном торге с Индией, о гаванях при Великом океане, о засилье над слабой, обленившейся Персией, которая ни одному воинственному натиску никогда сильно противостоять не могла. И думается, то, что замышляли эти мужи, именно вам, великой жене, свершить суждено… Я молчу… Я не льщу… Я покажу мои документы… Вот что пишет в своей записке митрополит Хрисанф… Это – посерьёзнее Альтести, надеюсь, ваше величество…
– Хрисанф? Ты бы раньше сказал. Он знает Восток, человек глубоко учёный, умный. Честолюбив, завистлив… Но верить можно этому монаху… Читай… что там у тебя? Если он что советует, следует подумать…
– И я так полагал, ваше величество… Вот главная суть, – пробегая глазами исписанные листки, сказал Зубов. – Сначала он описывает богатства племён и стран, лежащих у врат вашей империи на юго-востоке: Туркестан, Хива, Бухара, всё Закавказье, видавшее некогда дружины Мстислава… Вы сами знаете, как изобилуют они дарами природы, какую выгоду и сейчас имеет казна от одних пошлин на товары, приходящие оттуда. А между тем эти отдельные владения постоянно между собою воюют, ослабляя себя тем. Стоит приманить одного князька, он будет помогать покорению остальных. А после, конечно, и сам должен будет войти в общую компанию… Это – первый шаг. Персия на её границах с нами – почти беззащитна, как сами знаете. И даже не станет очень хлопотать, чтобы отбить у нас то, что будет взято на первых порах, там, у гор Кавказа. А эти первые куски будут опорой для дальнейшего похода на Тегеран… И дальше, на Тибет, на Индию… Но тут же и боковое движение начнём… От берегов Кавказа, из гаваней Тавриды потекут корабли к Босфору… И на них сама Екатерина… Возьмём Анапу; а со стороны суши пойдут суворовские орлы, румянцевские знамёна… На Адрианополь [192]потом! И Царь-град скорее будет у ваших ног, государыня, чем вы сами думаете… Сама Англия не поможет. Ей придётся там на далёком Востоке боронить [193]свою индийскую жемчужину… Франции дома с делами не управиться. Австрия же за нас. Пруссия – пока не глядит на Восток…
– Стой, стой, стой! – волнуясь, по-русски заговорила Екатерина. – Одно упустил. Пройти страну потоком, с солдатами, с пушками, устрашить, покорить её, подобно Македонцу, мыслимо ещё. Но удержать как столь славное завоевание? То много труднее. Дитя ты неразумное, хотя и генерал мой, умник писаный… Что скажешь?
– Ответ готов, матушка. Я и о том думал. Вот что пишет владыко. А он знает: англичане владеют в Индии царством, пожалуй, нашему равным. А держатся там силой армии всего в двадцать пять тысяч человек. Да своих сипаев [194]– пятьдесят тысяч ещё под ружьём. Неужели мы в пять раз более выставить туда не сможем?
Екатерина даже не ответила, погружённая в глубокую задумчивость.
Лицо у неё загорелось, глаза заискрились.
Насколько трудно, почти невозможно было уговорить императрицу, увлечь её словами, идеями, высокими фразами, настолько каждая, даже самая дерзкая, но хорошо обдуманная затея, особенно пограндиознее, – могла воспламенить могучее воображение этой вечной искательницы приключений и в жизни, и на троне.
Простая во вкусах, сдержанная в своём тщеславии, постоянная в привычках, Екатерина являлась ненасытной, если могла проявить силу духа, блеск фантазии, силу царственной власти.
Зубов хорошо знал эту особенность своей покровительницы и, даже не ожидая ответа, продолжал:
– Мы сперва сделаем хорошие разведки. Без того нельзя. Вот Хрисанф пишет, врачей, хакимов бродячих много в тех краях. Принимают их, любят, всё им говорят. У нас найдутся люди подходящие, которые по-восточному знают… Пошлём… Они соберут справки, срисуют пути и крепости, сосчитают врагов… А ты, матушка, уж тут и дело порешишь, сидеть на месте али вперёд идти с Божьей помощью…
– Вперёд?.. До коих пор вперёд? Кабы Бог остановки не поставил?.. И ещё задача: неужто шведы в такие для нас трудные минуты про своё не вспомнят? Финляндия ещё тёпленькая лежит, друг мой… Ещё не всё по дороге прибрано, что растеряли генералы шведские, домой уходя. Теперь своё искать явятся… И наше подберут.
– А ежели, ваше величество, будет шведский король вам не такой родич, как теперь… А внуком доводиться станет? Может, и беды от него ждать не придётся.
– Как?.. Как ты сказал?.. Ты мог подумать, чтобы я… свою внучку какую-либо да выдала за этого… молокососа… за шведского королёнка, полунищего… за…
– Матушка… Да что ты… Да Бог с тобой, – заговорил перепуганный неожиданным взрывом негодования фаворит, – так я это… Лишь бы с Северу тебе покойной быть… Лишь бы оттуда не было никакой угрозы нам…
– Нам? Это ещё что? Кому это нам – спросить дозволь, ваше превосходительство?
– Русским… России… Земле вашей… империи, ваше величество… Да я… Сохрани Бо…
Вдруг весёлый, звучащий по-прежнему молодыми нотками смех прервал его смущённые речи:
– Ох, батюшки! Сама загорелась не из-за чего… и тебя вон как напугала… Господи, видно, ещё не уходилась на старости лет. Перестань бормотать. Ничего дурного ты не сказал и не подумал. Каждый волен свои мысли излагать, как знает. Сама я о том прошу всех. Бывает порою, сам знаешь, заносит меня. Вы же все виною. Почитай, никто никогда слова поперёк не скажет… Я и привыкаю… Ты будь покоен. Спасибо тебе за твои советы. Я о том, что мы говорили, ещё подумаю… Бог в помощь… Работать ещё мне тут надо… Иди…
* * *
Постепенно Зубов достиг своего.Уже стали готовить войска, копить деньги для долгих и трудных походов. Были сделаны распоряжения на окраинах, откуда намечалось выступление войск. Там шли осторожные приготовления…
И вдруг грянула гроза с другой стороны.
Англия в эту пору особенно опасалась России и всегда была настороже. Кроме официального посла, агента по делам и других дипломатических особ в Россию от лондонского министерства иностранных дел направлялись опытные, снабжённые большими средствами тайные соглядатаи, которые являлись то под видом художников, как известный Том Драйер, то купцами, то артистами кочующих зверинцев и точно сообщали обо всём, что удавалось подметить их проницательным глазам, что могли они услышать и узнать. Сестра Зубова, жена камергера Жеребцова и любовница лорда Уайтворта, хотя и пыталась вынудить англичанина к откровенностям, полезным для её брата, невольно служила умному сыну Альбиона великолепным осведомительным органом…
Вдруг в самое Светлое Христово Воскресенье, 6 апреля 1794 года – прозвучал кровавый набат Варшавской заутрени… [195]
Вместо красного яйца – потоки человеческой крови пролились в этот день, когда особенно громко слова мира, всепрощения и любви раздаются во всех христианских храмах…
Сомненья нет, что победители вели себя вызывающим образом, как это бывает всегда. Побеждённые были озлоблены, таили вражду, готовую вспыхнуть при каждом удобном случае, собирались отомстить…
Но вожди понимали, что начинать снова борьбу вслед за недавним поражением – безумно. И только обещание поддержки и помощи с чьей-нибудь стороны, у которой много денег и сил, могло дать толчок, открыть выход для неумолимой народной вражды и мести.
Так было сделано…
За Варшавскую заутреню Суворов скоро отплатил Пражской резнёй.
Вызванный спешно из Херсона, он, не отдыхая, прискакал сперва в Петербург, потом – на место действий.
История записала на своих страницах всё, что совершилось потом. Она будет судить и правых, и виноватых.
Но Зубову и тут посчастливилось. Он получил новые награды, новые земли и души… И с удвоенной силой возобновились приготовления к великому персидско-индийскому походу, который теперь стал и мечтой Екатерины.
* * *
После сильных бурь наступает пора затишья.Таким затишьем был отмечен конец 1794-го и следующий за ним год.
По крайней мере, во внешней политике России. А так как весь аппарат, правящий этой огромной страной, все министерства и кабинеты, по удачному выражению принца де Линь, помещались на пространстве двух вершков, между висками Екатерины, в её голове, – то отдыхала и сама императрица.
А отдых был необходим. Кроме душевных потрясений и забот, телесные недуги сильно напоминали о начале конца.
Особенно беспокоили всех сердечные припадки и признаки водянки, от которой опухали ноги. Потом на ногах открылись какие-то нарывы. Они были неприятны сами по себе. Но дышать стало легче, ноги не так затекали. Мощная, здоровая натура сама боролась с недугом и нашла исход дурным сокам.
Одно печалило императрицу: она не могла уже ходить много и легко, как прежде, каждое лето, по аллеям царскосельского парка, а зимой – по зимнему саду Эрмитажа.
Опираясь на трость, ходит теперь Екатерина и часто садится отдыхать. О том, чтобы по-старому принять участие в играх молодёжи, бегать с ними по лужайкам – и думать нечего! Но любит она глядеть на юное веселье. А его много теперь в доме.
Принцесса Луиза Баденская, в святом крещении – Елисавета Фёдоровна, прелестная молодая жена юного Александра, внесла новую жизнь и очарование в интимный круг усталой императрицы.
Всегда спокойная, ясная, весёлая, готовая побегать и порезвиться, как дитя, несмотря на свои серьёзные, даже печальные глаза, Елисавета завоевала любовь Екатерины и расположение всех окружающих…
Чудесный августовский вечер готов спуститься на сады и дворцы Царского Села.
Большая зелёная лужайка у пруда звенит от молодых голосов, оживлена группами кавалеров и дам в лёгких, простых нарядах, как любит Екатерина.
Здесь мужчины в будни все во фраках, дамы без пудры и кринолинов или фижм. [196]
Императрица сидит на скамье и любуется милой картиной.
Длинной вереницей вытянулись пары. Впереди – высокий, толстый Державин.
Он своим звучным голосом произносит заветные слова:
– Горю, горю, пень!..
– Чего ты горишь? – спрашивает Зубов, стоя в первой паре с Елисаветой.
Во второй паре – Александр с Варей Голицыной, смуглой, очаровательной девушкой, с которой он, кажется, так же дружен, как и его пятнадцатилетняя жена.
Дальше – Константин с молодой графиней Брюс, за которой теперь ухаживает, что выражает щипками и толчками. А когда ему за это девушка начинает драть уши, он целует мягкие руки до боли крепко, кусая их…
Желая угодить Екатерине, стоят в парах и толстая графиня Шувалова, и любимая фрейлина государыни, побочная дочь Бецкого, Александра Сергеевна де Рибас, урождённая Соколова, и княгиня Екатерина Александровна Долгорукая, и прелестная, здоровая, тайно обвенчанная и недавно прощённая за это, княжна Нарышкина, и Жозефина Потоцкая, и много других в этой блестящей веренице. Кавалеры – тоже свои. Из молодых – одни дежурные камер-пажи, разобравшие фрейлин. А то больше люди почтенные, седые без пудры. Но «матушка» веселится с молодёжью – веселятся и они…
Кончен допрос.
– Раз, два, три… Лови! – кричит Зубов.
Пара разделилась, переменясь местами для отвода глаз Державину.
Мчатся оба по лужайке. Он – вправо, она влево, к пруду.
Державин, багровея от одышки и напряжения, старается догнать Елисавету.
Без шляпки, повешенной тут же, на кусте, мчится вперёд красавица, едва касаясь ножками земли, лёгкая, воздушная, как эльф. Светлые волосы рассыпались по плечам, развеваются от быстрого бега… Лужайка спускается к воде. И ещё быстрее бежит Елисавета, через плечо оглядываясь на Державина.
А Зубов уже резко повернул мимо Державина, видя, что тот отстаёт, и приближается широким, упругим бегом, словно желая защитить слабую нимфу от нападающего сатира.
Вот он близко… На влажной траве, у самой воды Елисавета поскользнулась и чуть было не упала, но удержала равновесие…
Но Зубов был уж тут.
– Боже мой!.. – вырвался у него крик испуга. И, словно желая удержать её от падения, он обеими руками крепко сжал её гибкий стан, довольно смело и неловко.
– Пустите… оставьте… Видите, я не падаю… На нас смотрят. Что подумают, – почти недовольно говорит она, чувствуя, что Зубов не торопится отпустить её. Мимо усталого, пыхтящего Державина, отирающего большим цветным фуляром мокрый лоб и лицо, прошла на своё место красивая пара.
Екатерина обратилась к графине Шарлотте Карловне Ливен, воспитательнице внучек Екатерины, и к Луизе Эммануиловне де Тарант, герцогине де Тремуйль, своей статс-даме, сидящей рядом:
– Как хороша эта милочка. Жаль, художника нету. Вот бы срисовать!
– Да и генерал на удивленье! – любезно ответила герцогиня.
Ливен промолчала.
Игра шла своим чередом.
Вот Константин, взяв путь к озеру, завертелся зайцем, уходя от Державина, которому надоело ловить, почему он и решил поставить на своё место великого князька.
Неуклюжий на вид, Константин увёртлив. Державин упорно гонится… Вот настиг, ухватил… Но юноша выскользнул, Державин не рассчитал движения и, поскользнувшись на влажной траве, упал…
Все кинулись к нему, стали поднимать и очищать.
Вдруг поэт скорчил гримасу и глухо застонал.
– Что с вами, что такое?
– Что случилось, Гавриил Романыч? – подойдя, спросила императрица.
– Да я… Да вот – не досказав, с новым стоном Державин опустился на траву, бледный, без чувств. Его перенесли во дворец, позвали врачей. Оказалось, Державин, падая, вывихнул руку.
– Печально кончились наши игры, – заметила Екатерина, когда ей донесли о результатах осмотра.