Страница:
– Что нынче с вами? Вы, может быть, не совсем здоровы? – вдруг спросила юношу княжна, обычно никогда не задававшая вопросов; глаза её с тревогой остановились на лице короля, вспыхнувшем от неожиданности.
Действительно, кроме стеснения, какое все почти испытывали в присутствии Павла, когда бывали у него, король был суровее, мрачнее обыкновенного. Какая-то совсем непривычная, скорбная чёрточка пролегла у рта… Брови часто сходились, хмурились, как будто тяжёлую задачу решал про себя король.
Так может выглядеть вождь перед решительным боем или человек, стоящий на переломе своей жизни, игрок, поставивший на карту многое и наблюдающий, куда ляжет его карта, направо или налево. Бита или дана…
Помолчав, юноша поднял на девушку грустный взгляд; к обычному выражению удовольствия и любви примешивалась какая-то жалость, печаль.
– А вы сами не знаете, почему мне не по себе, княжна? Я здоров, но… у меня грустные мысли рождаются в душе…
В эту минуту к ним подошла великая княгиня Мария Фёдоровна.
– Теперь, у вас? Господин Густав, этого быть не должно не может… В эти годы, когда вы любите и вас любят. Не красней, малютка. Твоя мама может это сказать. И вы скоро будете вполне счастливы… Месяца не осталось ждать как вы – совершеннолетний, король! Над вами никакой, хотя бы самой лёгкой опеки…
– Да, через три недели и три дня опека кончается… Соберутся генеральные штаты… Я – король! Но я не о том. Меня печалит разлука! – каким-то особенным, напряжённым тоном произнёс жених, словно удерживал слёзы, готовые задрожать на глазах, прорваться в звуках его речи.
– Разлука? – грустным нежным эхом откликнулась княжна, тоже побледнела, опустила головку. Потухли сверкающие радостью и огнём глаза.
– Да почему разлука? И какая? Надолго ли, господин Густав? Ведь это от вас зависит… Небольшая отлучка – ещё не разлука. Да и без неё можно обойтись…
– Нет, ваше высочество. Придётся расстаться месяцев на семь, на восемь… Так мы с регентом полагаем… Свадьбу можно устроить только весной…
– С регентом?! Ну, это другое дело. Всё-таки почему столько месяцев, не пожелаете ли сказать? Вот посмотрите, Александрита уже готова заплакать…
– О, нет, нет… Я, мама… Если надо… Я… я буду ждать.
– Разумеется. Никто и не говорит, моё дитя. Я так спросила мосье Густава… А по-моему, срок можно сократить. Взять и обвенчаться теперь же!
– Я вам скажу, ваше высочество. Уезжая, мы не думали, чтобы всё так благополучно и скоро устроилось, – глядя скорее на девушку, словно её желая успокоить, заговорил король. – Дворец мой совсем в запущенном виде, не отделан, чтобы принять мою прелестную, милую королеву, как подобает… Как я хотел!
– Пустое! Совершенные пустяки, мосье Густав! Двор собрать недолго, особенно ради такого события. А дворец? Спросите вашу невесту… Если кто любит кого, тот не обращает внимания на отделку покоев… Не правда ли, малютка? Видите, как радостно она закивала головой… Маленькой, глупенькой… влюблённой головкой… Не упрямьтесь, мой друг. Слушайте, что говорит ваше юное чуткое сердце. Оно порою бывает умнее всех дипломатов и регентов в мире… Не хочу обижать никого! Вы женитесь! Малютка поедет с вами – и дело с концом!..
– Со мной?! Теперь? – вдруг с блеском в глазах, охваченный каким-то новым порывом, переспросил король. И сейчас же снова потемнел. – Это невозможно. Осенью море так опасно.
Мать замолчала, не находя возражений. И среди наступившей в этом уголке тишины робко прозвучали слова княжны:
– С вами мне ничего не страшно.
Король протянул руку, взял холодные пальцы невесты, заглянул в её испуганные и счастливые глаза.
Казалось, сейчас она глядит в самую душу юноши, читает там тайные его мысли. И эта робкая мольба, этот полувздох, полупросьба – было последней попыткой отстоять своё счастье, побороть то неминуемое, злое, грозящее впереди, отчего бледным и сумрачным выглядело лицо юноши.
Мать чувствовала, что происходит что-то неладное. Но её уравновешенная, спокойная, германская натура не могла уловить тонких изгибов этих юных, но уже надломленных чем-то душ.
И, видя только колебания юноши, она снова заговорила:
– Доверьтесь мне, мосье Густав. Я женщина, но – я мать! Хотите, чтобы я поговорила с императрицей? И всё будет улажено. Если есть возражения со стороны вашего дяди, она сумеет устранить их…
– О да, прошу вас, – слишком поспешно, как-то деланно, с показной радостью и оживлением согласился король, – правда, поговорите с императрицей. Она так умна. Как решит, так пусть и будет… И если это случится, я буду очень рад… Я так буду рад! – снова с искренним порывом повторил он. – А вы, Александрина?
– О, сир!..
– Ну, вопрос решён. Я должна вас на минуту оставить, дети. Пора ужинать. Великий князь не переносит, если опаздывают звать к столу. Я сейчас… Идём, Лена.
Младшая княжна поднялась и пошла за матерью.
– Так вы не боитесь ничего со мною, Александрина? Правда?
– Правда, сир…
– А если бы пришлось умереть, утонуть в море…
– Вам утонуть?.. Помилуй Боже!..
– Нет, вам со мною… Нам вместе…
– Вместе?! Ну, что же… Значит, так велел Бог.
– А вы очень верите в Него?
– Да. Меня так учили. Он добрый… Он даёт нам столько радостей…
Девушка поглядела прямо в глаза жениху.
– И столько горя, Александрина!.. Конечно, вы дитя… Вы видите пока только радость! – наставительно произнёс юный скептик. И сейчас же вернулся к своему главному вопросу: – А меня вы очень любите, Александрина?
– О да!
– Значит, мы будем жить мирно, хорошо?.. И вы будете слушать меня, что бы я вам ни сказал?
– О да. Генеральша и мама мне говорили, что жена во всём должна исполнять волю мужа. Так велел Господь…
– А ваше сердце что вам говорит, Александрина?
– Я буду слушать вас, – тихо ответила девушка.
– Что бы я ни сказал?! – взяв руку девушки, спросил настойчиво король.
– Да. Бабушка мне говорила, что вы благородный, добрый… И никогда не потребуете от меня чего-нибудь такого, в чём я должна была бы вам отказать…
– Ах, бабушка это говорила? Она очень умная, ваша бабушка… А… Что ещё она говорила вам? Не можете ли поделиться со мной?..
– Больше о вере… Говорила, что я должна строго держаться нашей греческой веры. Что Бог не любит, если изменяют без причины родную веру… Что наш народ очень ревнив к своей религии… И следит, как мы, как сама императрица относится к вере. И если я переменю веру, в народе будут говорить, что царская семья остыла к религии. Это будет опасно для трона… И много ещё говорила мне…
– Она очень умна, ваша бабушка. Но всё-таки вы даёте мне слово; что будете слушать своего мужа и короля, когда нас повенчают? Да, Александрина?
– Даю! – протягивая свою тонкую руку, ответила княжна. – Да разве может быть иначе? Вот мама. Иногда папа бывает болен, раздражителен. А она только и думает, как бы исполнить всё, что он желает… А я… для вас…
– Верю. Ну, хорошо. В добрый час. Завтра – наше обрученье… А там? Посмотрим, что скажет завтрашний день… Но идёмте. Зовут ужинать… Мама… её высочество кивает нам… Идёмте…
И нежно, бережно, как больную, повёл к столу король свою невесту.
За столом был весел, шутлив, как никогда. Ласково говорил с княжной, не стесняясь ни присутствия Павла, ни всех окружающих.
Радостная, счастливая ушла спать после вечера княжна. Ещё никогда не была она так довольна.
А ночью вдруг ей приснился тяжёлый, страшный сон. Она проснулась вся в слезах, дрожала и плакала, сидя на постели… И никак не могла вспомнить, что ей снилось сейчас. Какой ужас вызвал эту дрожь, эти слёзы?
В тяжёлой запылённой дорожной карете примчался новгородский митрополит, сделавший в течение суток двести вёрст до столицы.
Приехала вся семья Павла с невестой, с ним самим во главе. Министры, послы, ближайшие сановники собирались понемногу к малому подъезду.
Но подъезжала и большая публика, приглашённая на бал, который после обручения был назначен в тронной зале.
Императрицу из Таврического дворца ожидали к самому часу обручения.
Но она тоже приехала раньше, чтобы посмотреть наряд невесты, украсить её бриллиантами, узнать, как принят регентом и королём брачный договор, который к шести часам Морков повёз им обоим для предварительного прочтения.
Вялый на вид, со своей обычно тягучей, медлительной речью Морков обладал особенной гибкостью, утончённым цинизмом, необходимым в некоторых особенно щекотливых и запутанных делах. Выражая готовность жертвовать своим самолюбием, покоем, честью для удобства и блага покровителей, этот интриган сумел втереться к Безбородке, потом предал его спокойно, со своей обычной пассивной и вялой миной и стал гончим псом и креатурой, [210]а часто и вдохновителем всевластного фаворита, последнего любимца Екатерины.
Теперь только такой, как Морков, циничный и изворотливый, мог явиться к королю и его регенту, к послу и членам посольства, которые сидели в торжественном молчании; только он мог начать своим вялым голосом чтение брачного договора, составленного заведомо неправильно. И его, и Зубова, и даже Екатерину успокаивала мысль, что дело зашло слишком далеко. В такую минуту юный король и его хитрый регент не решатся на крайние меры, и будет подписано то, чего не подписал бы Густав в иную минуту.
Громко, по возможности внятно оглашает Морков статьи брачного договора.
Молча, с глубоким вниманием слушают его сидящие вокруг.
Только изредка регент бросает беглый взгляд своих прищуренных, хитрых глаз на племянника, словно повторяя одну и ту же мысль: «Что? Видишь! Говорил я тебе».
Король на это каждый раз чуть-чуть закусывает свои полные губы, желая не выдать охватившего его волнения.
Смолкло небрежно-чёткое, устало-протяжное чтение Моркова.
Шведы сидели молча, вперив в землю глаза, словно там было написано то, что они собираются сказать.
Морков даже поёжился от тяжёлого, продолжительного молчания, наступившего после его чтения, и с лёгким вопросительным звуком поглядел на регента.
Тот, держа сложенные руки на обширном животе, непроницаемый, холодный и необычно серьёзный, только повёл глазами в сторону короля, как бы поясняя, что слово за ним.
Не сразу решился поднять Морков глаза на юношу. Даже ему теперь показалось, что отсюда грозит что-то недоброе, неожиданное, что может разбить все их хитрые планы.
И он угадал.
Король заговорил холодно, властно, хотя и негромко.
– Должен признаться, граф, я удивлён. В этом договоре есть вещи, о которых не было ничего условлено между императрицей и мною при последнем свидании нашем. Поэтому я вынужден задать вопрос, от неё ли вы докладывали мне эту бумагу для подписи.
Юркие, острые глаза Моркова остановились, словно он увидел что-то очень опасное.
Но тем не менее он с поклоном произнёс:
– Конечно, сир.
– В таком случае передайте императрице, что я не могу этого подписать! Именно двух пунктов. Что касается религии княжны, я говорил императрице… Я не намерен стеснять личной свободы и убеждений. Пусть исповедует веру отцов. Но иметь ей в королевском дворце свою часовню с особым причтом – этого нельзя. И кроме того, шведская королева публично должна следовать всем предписаниям религии, господствующей в моей стране, лютеранской! Второй пункт, секретный, относительно союза Франции, тоже неприемлем. Для вас не тайна, что нами раньше подписан именно с Францией дружеский, мирный договор… Я всё сказал. Так прошу передать государыне.
Молча, убитый, растерянный, собрал бумаги Морков, откланялся и вышел…
Стрелой кинулся он к Зубову, вызвал его и, доложив всё, ждал, что теперь сделает, как прикажет действовать фаворит.
– Это вы втянули меня, – прошипел сначала Зубов, – уверили, что мальчик уступит… Ну, теперь поезжайте, уговаривайте. Возьмите с собой кого-нибудь. Императрица уже волнуется. Час прошёл… Их нет. Я ей скажу, что вышла заминка с договором, что они сейчас прибудут… Спешите, скорей… Возьмите Безбородку, Будберга, кого хотите… Скорей!..
И, приняв спокойный холодный вид, Зубов вернулся к императрице, стал ей что-то успокоительно шептать.
Все, сидящие и стоящие кругом, тоже тревожились, удивлялись отсрочке. Восковая бледность легла на личико княжны. Синие тени окружили печальные напуганные глаза.
Бабушка подозвала внучку и шепнула ей:
– Пустяки. Он здоров, сейчас приедет… Там какие-то формальности договора. Он скоро явится. Будь умницей. Держись бодрее!
В это время Морков уже снова явился к королю в сопровождении Безбородки, Будберга, Шувалова и Нарышкина, чтобы образумить короля, просить Штединга и регента повлиять на юношу.
– Ваше величество, – робко, смиренно, совсем новым тоном обратился к нему Морков, – извольте сами рассудить… Императрица в тронной зале… Окружена всем двором… Столько чужих, совершенно посторонних лиц. Ни о чём важном с нею сейчас говорить нельзя… невозможно, ваше величество… Сами подумайте… Императрица ждёт вашего появления… Ваше величество не пожелаете такого разрыва, который явится небывалым… неслыханным оскорблением для императрицы… для великой княжны с её семьёй… Для целой империи, ваше величество, это явится тяжкой… ничем не смываемой обидой…
– Да покарает меня Господь и святой Георгий, если я думаю оскорблять императрицу, ваш народ или… тем более великую княжну Александрину. Я явлюсь, куда зовёт меня мой долг, моё королевское слово. Но подписать договор я не могу! И пусть сам Рок, в который я верю, решит, прав я или нет. На себя принимаю последствия всего, что происходит в настоящую минуту, хотя должен сказать вам, господин Морков, – с нескрываемой неприязнью глядя на креатуру Зубова, прибавил король, – не мною создано настоящее положение. Итак, могу я ехать?
– Без подписания брачных статей?.. Вряд ли, ваше величество… Я не знаю… Я ещё попробую… Я сейчас…
Пока Морков мчался снова к Зубову, все, приехавшие с ним, стали убеждать короля изменить решение.
Юноша молчал или отделывался короткими ответами:
– Я не могу. Мы с императрицей договорились об условиях. Других я не приму…
– Но это, очевидно, недоразумение. Всё выяснится… Потом…
– Потом я и подпишу, когда договор будет ясный…
Шведы во главе со Штедингом подошли к королю и стали с ним говорить, тоже склоняя к уступкам.
– Отчего вы молчите, ваше высочество, – обратились русские к регенту. – Скажите ваше слово…
– Боже мой! Разве я не говорил?.. Он такой упрямый… Вот, сами видите. Я ещё попробую сейчас…
Он подошёл к королю, обнял его за талию, и оба пошли по комнате.
Герцог о чём-то негромко, убедительно толковал королю.
Русским казалось, что он уговаривает его согласиться.
Шведы, успевшие уловить кое-что, удивлённо переглядывались.
Вдруг Густав, освободившись от руки дяди, громко и решительно произнёс:
– Нет, нет! Не хочу. Не подпишу!..
И отошёл к окну, откинув край занавеса, стал глядеть на людную, оживлённую улицу.
Регент, ничего не говоря, поглядел в сторону русских и сокрушённо пожал плечами.
В эту минуту Морков снова ворвался в покой.
– Вот, ваше величество… вот… Государыня готова изменить… Можно без договора… Благоволите только… Вот подписать эти несколько строк… Надеюсь, теперь, Бог даст, всё будет хорошо… Надеюсь, слава Господу… теперь…
– Хорошо… хорошо. Читайте, что там опять у вас? Какая бумага?
– Две строчки, ваше величество… Ваше высочество, прослушайте. Две строчки. Пустые самые… вот Императрица желает, чтобы скорее всё было кончено… Вот…
– Читайте. Мы слушаем…
Все сгруппировались вокруг Моркова и короля: с одной стороны шведы в своих красивых, но скромных, тёмного цвета кафтанах, а против них – залитые золотом, бриллиантами, с кружевными брыжами и жабо, с широкими лентами через плечо, русские вельможи, по такому необычайному поводу сошедшиеся в этой комнате, в этот час.
Громко, нервно, напряжённо, совсем непривычным образом, Морков прочёл: «Проект статьи о вере».
– «Я, Густав IV, король Швеции и пр., торжественно обещаю предоставить её императорскому высочеству, государыне, великой княгине Александре Павловне, как будущей супруге и шведской королеве, свободу совести и исповедания религии, в которой она родилась и воспитана, и прошу ваше величество смотреть на это обещание, как на самый обязательный акт, какой я мог подписать». Вот и всё… Может быть, ваше величество, ваше высочество, пожелаете тут какие-нибудь слова изменить… подробности… Благоволите… И извольте подписать… И всё кончено… Там ждут… Весь город… Вот, ваше величество… Прикажете начисто переписать? Или это хотите?..
– Нет, я ничего не хочу. И ничего не подпишу! Об этом тоже не было речей… Вот, передайте императрице… Я сейчас напишу… Это всё, что я могу сделать… Вот. Если это удовлетворит государыню, хорошо. Если же нет, вина не моя!.. Вот…
Быстро подойдя к столу, опершись только коленом на кресло, он набросал на листке несколько размашистых строк своим неровным, нервным почерком.
В записке стояло без всякого обращения: «Дав уже моё честное слово её императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести касательно религии, и так как мне казалось, что её величество этим довольна, то я уверен и теперь, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, и всякая другая записка от меня становится всецело излишней. Густав-Адольф IV, 22 сентября 1796 года».
– Вот всё, что я могу написать, – подавая раскрытым листок не Моркову, а Безбородке, сказал король и отошёл от стола.
Морков почти выхватил записку из рук Безбородки и кинулся вон.
Безбородко медленно пошёл за ним.
– Ваше величество, – заговорил Будберг, взяв в руки «проект» обещания, оставленный на столе, – неужели и эта бумага так пугает вас? Тут же нет никаких обязательств… Только точно выражена ваша собственная мысль… Ещё короче и прямее. Ни о чём не говорится, как о свободе совести… религии… Говорится…
– Так, как желает императрица, её митрополит и все попы, а не так, как желаю и могу выразить это я, король Швеции и моего народа, который тоже глубоко и горячо верит в свой закон.
– Но тут нет обязательств, неприемлемых для вас, государь! Стоит подписать эти строки, и всё будет устроено… Мы молим вас, государь… Не ставьте в тяжёлое, в опасное положение и себя, и вашу родину вместе с нами… Подумайте, ваше величество! – наперебой стали убеждать юношу русские, окружив его почти со всех сторон.
Непривычный к подобной настойчивости, упрямый и вспыльчивый по натуре, Густав вдруг выпрямился, окинул всех властным, холодным взглядом и отчеканил:
– Нет! Не подпишу я ничего противного законам моей страны!
Повернулся и скрылся за дверью своей комнаты, щёлкнув замком.
Русские стояли ошеломлённые, растерянные.
– Какая дерзость! – только и вырвалось у Шувалова.
Молча откланявшись регенту, Штедингу, шведам, все вышли и поспешили во дворец.
«Что-то там творится? Что там делается?» – думал каждый про себя.
Им навстречу мчался снова Морков, посланный для последней попытки.
Было уже около десяти часов вечера.
Два с лишним часа ждал весь двор, чем разрешится загадочное смятение.
Архиереи, священники, весь клир изнемогали в своих блестящих одеяниях.
Что делалось с государыней – видели все.
Лицо у неё сразу осунулось, постарело так сильно, что страх охватил окружающих. День обещал кончиться очень печально.
Не успели вельможи, приехавшие от короля, войти осторожно в покой, где сидела государыня, как к ним двинулся Зубов:
– Ну, что?
– Нам не удалось. Он прямо безумный… Совсем с ума сошёл… Или настроил его кто-нибудь очень сильно. Узнать нельзя мальчишку, такого тихого, спокойного, рассудительного до сих пор… Что скажет Морков?
– Да, да… Я ещё послал… Да, вот и он… Ну, что, говорите!
Морков, бледный от страха, еле проговорил:
– Даже не раскрыл дверей…
– Надо доложить государыне… Идёмте со мной…
И Зубов, бледный, взволнованный, тихо подошёл к креслу Екатерины.
Морков следовал за ним, как приговорённый на плаху.
– Ваше величество… Вот он… граф говорит… Король подписывать ничего не желает… Он заперся у себя… Он не приедет нынче!..
Екатерина стремительно поднялась, опираясь на свою трость, хотела что-то сказать и не могла.
Зотов, очевидно стоящий наготове, подбежал со стаканом воды.
Отпив судорожно два-три глотка, Екатерина сделала движение к Моркову и хрипло, еле внятно проговорила:
– Нет?.. Он… Это ты… ты всё… Уверил меня и всех… Ты…
Тростью она ткнула в ноги съёжившегося придворного раз, другой, словно хотела подчеркнуть своё гневное, презрительное «ты»… Безбородко, желая скрыть тяжёлую, дикую сцену от остальных, кинулся между нею и Морковым. Едва сдержавшись, переведя дыхание, Екатерина только произнесла глухо:
– Ну, проучу же я этого мальчишку…
Не договорила, пошатнулась. Лицо у неё покраснело, рот слегка перекосился.
Напуганные Зубов и Нарышкин подхватили её под руки и увели в спальню, куда побежал и Роджерсон, бывший в числе свиты…
Лёгкий удар поразил разгневанную государыню.
Вернувшийся Зубов приказал всем объявить, что по нездоровью жениха обручение откладывается.
Все разошлись, смущённые, негодующие.
Настоящая причина быстро стала известна во дворце и в целом городе.
Имя Зубова и Моркова не сходило с языка последнего обывателя столицы. Их проклинали, осмеивали, осуждали.
Винили и государыню, которая так неосторожно доверилась двум верхоглядам в этом важном щекотливом вопросе.
В общей суматохе мало кто подумал о юной невесте. С мёртвенно-бледным, кротким, недоумевающим личиком дошла она до своей комнаты, отведённой тут же, во дворце.
И сразу потоком хлынули слёзы из этих испуганных больших глаз; от рыданий, которые давно уже клокотали внутри, трепетала и разрывалась грудь.
Ни мать, ни окружающие фрейлины, ни воспитательницы, ни сестра – никто не мог успокоить рыдающей малютки, остановить этих слёз.
А Павел, весь сжавшийся, с нахмуренными бровями, с головой, ушедшей в узкие плечи, словно приготовившись к смертельному прыжку, мчался в свой мрачный, пустынный дворец!..
VII
Действительно, кроме стеснения, какое все почти испытывали в присутствии Павла, когда бывали у него, король был суровее, мрачнее обыкновенного. Какая-то совсем непривычная, скорбная чёрточка пролегла у рта… Брови часто сходились, хмурились, как будто тяжёлую задачу решал про себя король.
Так может выглядеть вождь перед решительным боем или человек, стоящий на переломе своей жизни, игрок, поставивший на карту многое и наблюдающий, куда ляжет его карта, направо или налево. Бита или дана…
Помолчав, юноша поднял на девушку грустный взгляд; к обычному выражению удовольствия и любви примешивалась какая-то жалость, печаль.
– А вы сами не знаете, почему мне не по себе, княжна? Я здоров, но… у меня грустные мысли рождаются в душе…
В эту минуту к ним подошла великая княгиня Мария Фёдоровна.
– Теперь, у вас? Господин Густав, этого быть не должно не может… В эти годы, когда вы любите и вас любят. Не красней, малютка. Твоя мама может это сказать. И вы скоро будете вполне счастливы… Месяца не осталось ждать как вы – совершеннолетний, король! Над вами никакой, хотя бы самой лёгкой опеки…
– Да, через три недели и три дня опека кончается… Соберутся генеральные штаты… Я – король! Но я не о том. Меня печалит разлука! – каким-то особенным, напряжённым тоном произнёс жених, словно удерживал слёзы, готовые задрожать на глазах, прорваться в звуках его речи.
– Разлука? – грустным нежным эхом откликнулась княжна, тоже побледнела, опустила головку. Потухли сверкающие радостью и огнём глаза.
– Да почему разлука? И какая? Надолго ли, господин Густав? Ведь это от вас зависит… Небольшая отлучка – ещё не разлука. Да и без неё можно обойтись…
– Нет, ваше высочество. Придётся расстаться месяцев на семь, на восемь… Так мы с регентом полагаем… Свадьбу можно устроить только весной…
– С регентом?! Ну, это другое дело. Всё-таки почему столько месяцев, не пожелаете ли сказать? Вот посмотрите, Александрита уже готова заплакать…
– О, нет, нет… Я, мама… Если надо… Я… я буду ждать.
– Разумеется. Никто и не говорит, моё дитя. Я так спросила мосье Густава… А по-моему, срок можно сократить. Взять и обвенчаться теперь же!
– Я вам скажу, ваше высочество. Уезжая, мы не думали, чтобы всё так благополучно и скоро устроилось, – глядя скорее на девушку, словно её желая успокоить, заговорил король. – Дворец мой совсем в запущенном виде, не отделан, чтобы принять мою прелестную, милую королеву, как подобает… Как я хотел!
– Пустое! Совершенные пустяки, мосье Густав! Двор собрать недолго, особенно ради такого события. А дворец? Спросите вашу невесту… Если кто любит кого, тот не обращает внимания на отделку покоев… Не правда ли, малютка? Видите, как радостно она закивала головой… Маленькой, глупенькой… влюблённой головкой… Не упрямьтесь, мой друг. Слушайте, что говорит ваше юное чуткое сердце. Оно порою бывает умнее всех дипломатов и регентов в мире… Не хочу обижать никого! Вы женитесь! Малютка поедет с вами – и дело с концом!..
– Со мной?! Теперь? – вдруг с блеском в глазах, охваченный каким-то новым порывом, переспросил король. И сейчас же снова потемнел. – Это невозможно. Осенью море так опасно.
Мать замолчала, не находя возражений. И среди наступившей в этом уголке тишины робко прозвучали слова княжны:
– С вами мне ничего не страшно.
Король протянул руку, взял холодные пальцы невесты, заглянул в её испуганные и счастливые глаза.
Казалось, сейчас она глядит в самую душу юноши, читает там тайные его мысли. И эта робкая мольба, этот полувздох, полупросьба – было последней попыткой отстоять своё счастье, побороть то неминуемое, злое, грозящее впереди, отчего бледным и сумрачным выглядело лицо юноши.
Мать чувствовала, что происходит что-то неладное. Но её уравновешенная, спокойная, германская натура не могла уловить тонких изгибов этих юных, но уже надломленных чем-то душ.
И, видя только колебания юноши, она снова заговорила:
– Доверьтесь мне, мосье Густав. Я женщина, но – я мать! Хотите, чтобы я поговорила с императрицей? И всё будет улажено. Если есть возражения со стороны вашего дяди, она сумеет устранить их…
– О да, прошу вас, – слишком поспешно, как-то деланно, с показной радостью и оживлением согласился король, – правда, поговорите с императрицей. Она так умна. Как решит, так пусть и будет… И если это случится, я буду очень рад… Я так буду рад! – снова с искренним порывом повторил он. – А вы, Александрина?
– О, сир!..
– Ну, вопрос решён. Я должна вас на минуту оставить, дети. Пора ужинать. Великий князь не переносит, если опаздывают звать к столу. Я сейчас… Идём, Лена.
Младшая княжна поднялась и пошла за матерью.
– Так вы не боитесь ничего со мною, Александрина? Правда?
– Правда, сир…
– А если бы пришлось умереть, утонуть в море…
– Вам утонуть?.. Помилуй Боже!..
– Нет, вам со мною… Нам вместе…
– Вместе?! Ну, что же… Значит, так велел Бог.
– А вы очень верите в Него?
– Да. Меня так учили. Он добрый… Он даёт нам столько радостей…
Девушка поглядела прямо в глаза жениху.
– И столько горя, Александрина!.. Конечно, вы дитя… Вы видите пока только радость! – наставительно произнёс юный скептик. И сейчас же вернулся к своему главному вопросу: – А меня вы очень любите, Александрина?
– О да!
– Значит, мы будем жить мирно, хорошо?.. И вы будете слушать меня, что бы я вам ни сказал?
– О да. Генеральша и мама мне говорили, что жена во всём должна исполнять волю мужа. Так велел Господь…
– А ваше сердце что вам говорит, Александрина?
– Я буду слушать вас, – тихо ответила девушка.
– Что бы я ни сказал?! – взяв руку девушки, спросил настойчиво король.
– Да. Бабушка мне говорила, что вы благородный, добрый… И никогда не потребуете от меня чего-нибудь такого, в чём я должна была бы вам отказать…
– Ах, бабушка это говорила? Она очень умная, ваша бабушка… А… Что ещё она говорила вам? Не можете ли поделиться со мной?..
– Больше о вере… Говорила, что я должна строго держаться нашей греческой веры. Что Бог не любит, если изменяют без причины родную веру… Что наш народ очень ревнив к своей религии… И следит, как мы, как сама императрица относится к вере. И если я переменю веру, в народе будут говорить, что царская семья остыла к религии. Это будет опасно для трона… И много ещё говорила мне…
– Она очень умна, ваша бабушка. Но всё-таки вы даёте мне слово; что будете слушать своего мужа и короля, когда нас повенчают? Да, Александрина?
– Даю! – протягивая свою тонкую руку, ответила княжна. – Да разве может быть иначе? Вот мама. Иногда папа бывает болен, раздражителен. А она только и думает, как бы исполнить всё, что он желает… А я… для вас…
– Верю. Ну, хорошо. В добрый час. Завтра – наше обрученье… А там? Посмотрим, что скажет завтрашний день… Но идёмте. Зовут ужинать… Мама… её высочество кивает нам… Идёмте…
И нежно, бережно, как больную, повёл к столу король свою невесту.
За столом был весел, шутлив, как никогда. Ласково говорил с княжной, не стесняясь ни присутствия Павла, ни всех окружающих.
Радостная, счастливая ушла спать после вечера княжна. Ещё никогда не была она так довольна.
А ночью вдруг ей приснился тяжёлый, страшный сон. Она проснулась вся в слезах, дрожала и плакала, сидя на постели… И никак не могла вспомнить, что ей снилось сейчас. Какой ужас вызвал эту дрожь, эти слёзы?
* * *
Обручение назначено было в семь часов. Но задолго до этого стали съезжаться к Зимнему дворцу.В тяжёлой запылённой дорожной карете примчался новгородский митрополит, сделавший в течение суток двести вёрст до столицы.
Приехала вся семья Павла с невестой, с ним самим во главе. Министры, послы, ближайшие сановники собирались понемногу к малому подъезду.
Но подъезжала и большая публика, приглашённая на бал, который после обручения был назначен в тронной зале.
Императрицу из Таврического дворца ожидали к самому часу обручения.
Но она тоже приехала раньше, чтобы посмотреть наряд невесты, украсить её бриллиантами, узнать, как принят регентом и королём брачный договор, который к шести часам Морков повёз им обоим для предварительного прочтения.
Вялый на вид, со своей обычно тягучей, медлительной речью Морков обладал особенной гибкостью, утончённым цинизмом, необходимым в некоторых особенно щекотливых и запутанных делах. Выражая готовность жертвовать своим самолюбием, покоем, честью для удобства и блага покровителей, этот интриган сумел втереться к Безбородке, потом предал его спокойно, со своей обычной пассивной и вялой миной и стал гончим псом и креатурой, [210]а часто и вдохновителем всевластного фаворита, последнего любимца Екатерины.
Теперь только такой, как Морков, циничный и изворотливый, мог явиться к королю и его регенту, к послу и членам посольства, которые сидели в торжественном молчании; только он мог начать своим вялым голосом чтение брачного договора, составленного заведомо неправильно. И его, и Зубова, и даже Екатерину успокаивала мысль, что дело зашло слишком далеко. В такую минуту юный король и его хитрый регент не решатся на крайние меры, и будет подписано то, чего не подписал бы Густав в иную минуту.
Громко, по возможности внятно оглашает Морков статьи брачного договора.
Молча, с глубоким вниманием слушают его сидящие вокруг.
Только изредка регент бросает беглый взгляд своих прищуренных, хитрых глаз на племянника, словно повторяя одну и ту же мысль: «Что? Видишь! Говорил я тебе».
Король на это каждый раз чуть-чуть закусывает свои полные губы, желая не выдать охватившего его волнения.
Смолкло небрежно-чёткое, устало-протяжное чтение Моркова.
Шведы сидели молча, вперив в землю глаза, словно там было написано то, что они собираются сказать.
Морков даже поёжился от тяжёлого, продолжительного молчания, наступившего после его чтения, и с лёгким вопросительным звуком поглядел на регента.
Тот, держа сложенные руки на обширном животе, непроницаемый, холодный и необычно серьёзный, только повёл глазами в сторону короля, как бы поясняя, что слово за ним.
Не сразу решился поднять Морков глаза на юношу. Даже ему теперь показалось, что отсюда грозит что-то недоброе, неожиданное, что может разбить все их хитрые планы.
И он угадал.
Король заговорил холодно, властно, хотя и негромко.
– Должен признаться, граф, я удивлён. В этом договоре есть вещи, о которых не было ничего условлено между императрицей и мною при последнем свидании нашем. Поэтому я вынужден задать вопрос, от неё ли вы докладывали мне эту бумагу для подписи.
Юркие, острые глаза Моркова остановились, словно он увидел что-то очень опасное.
Но тем не менее он с поклоном произнёс:
– Конечно, сир.
– В таком случае передайте императрице, что я не могу этого подписать! Именно двух пунктов. Что касается религии княжны, я говорил императрице… Я не намерен стеснять личной свободы и убеждений. Пусть исповедует веру отцов. Но иметь ей в королевском дворце свою часовню с особым причтом – этого нельзя. И кроме того, шведская королева публично должна следовать всем предписаниям религии, господствующей в моей стране, лютеранской! Второй пункт, секретный, относительно союза Франции, тоже неприемлем. Для вас не тайна, что нами раньше подписан именно с Францией дружеский, мирный договор… Я всё сказал. Так прошу передать государыне.
Молча, убитый, растерянный, собрал бумаги Морков, откланялся и вышел…
Стрелой кинулся он к Зубову, вызвал его и, доложив всё, ждал, что теперь сделает, как прикажет действовать фаворит.
– Это вы втянули меня, – прошипел сначала Зубов, – уверили, что мальчик уступит… Ну, теперь поезжайте, уговаривайте. Возьмите с собой кого-нибудь. Императрица уже волнуется. Час прошёл… Их нет. Я ей скажу, что вышла заминка с договором, что они сейчас прибудут… Спешите, скорей… Возьмите Безбородку, Будберга, кого хотите… Скорей!..
И, приняв спокойный холодный вид, Зубов вернулся к императрице, стал ей что-то успокоительно шептать.
Все, сидящие и стоящие кругом, тоже тревожились, удивлялись отсрочке. Восковая бледность легла на личико княжны. Синие тени окружили печальные напуганные глаза.
Бабушка подозвала внучку и шепнула ей:
– Пустяки. Он здоров, сейчас приедет… Там какие-то формальности договора. Он скоро явится. Будь умницей. Держись бодрее!
В это время Морков уже снова явился к королю в сопровождении Безбородки, Будберга, Шувалова и Нарышкина, чтобы образумить короля, просить Штединга и регента повлиять на юношу.
– Ваше величество, – робко, смиренно, совсем новым тоном обратился к нему Морков, – извольте сами рассудить… Императрица в тронной зале… Окружена всем двором… Столько чужих, совершенно посторонних лиц. Ни о чём важном с нею сейчас говорить нельзя… невозможно, ваше величество… Сами подумайте… Императрица ждёт вашего появления… Ваше величество не пожелаете такого разрыва, который явится небывалым… неслыханным оскорблением для императрицы… для великой княжны с её семьёй… Для целой империи, ваше величество, это явится тяжкой… ничем не смываемой обидой…
– Да покарает меня Господь и святой Георгий, если я думаю оскорблять императрицу, ваш народ или… тем более великую княжну Александрину. Я явлюсь, куда зовёт меня мой долг, моё королевское слово. Но подписать договор я не могу! И пусть сам Рок, в который я верю, решит, прав я или нет. На себя принимаю последствия всего, что происходит в настоящую минуту, хотя должен сказать вам, господин Морков, – с нескрываемой неприязнью глядя на креатуру Зубова, прибавил король, – не мною создано настоящее положение. Итак, могу я ехать?
– Без подписания брачных статей?.. Вряд ли, ваше величество… Я не знаю… Я ещё попробую… Я сейчас…
Пока Морков мчался снова к Зубову, все, приехавшие с ним, стали убеждать короля изменить решение.
Юноша молчал или отделывался короткими ответами:
– Я не могу. Мы с императрицей договорились об условиях. Других я не приму…
– Но это, очевидно, недоразумение. Всё выяснится… Потом…
– Потом я и подпишу, когда договор будет ясный…
Шведы во главе со Штедингом подошли к королю и стали с ним говорить, тоже склоняя к уступкам.
– Отчего вы молчите, ваше высочество, – обратились русские к регенту. – Скажите ваше слово…
– Боже мой! Разве я не говорил?.. Он такой упрямый… Вот, сами видите. Я ещё попробую сейчас…
Он подошёл к королю, обнял его за талию, и оба пошли по комнате.
Герцог о чём-то негромко, убедительно толковал королю.
Русским казалось, что он уговаривает его согласиться.
Шведы, успевшие уловить кое-что, удивлённо переглядывались.
Вдруг Густав, освободившись от руки дяди, громко и решительно произнёс:
– Нет, нет! Не хочу. Не подпишу!..
И отошёл к окну, откинув край занавеса, стал глядеть на людную, оживлённую улицу.
Регент, ничего не говоря, поглядел в сторону русских и сокрушённо пожал плечами.
В эту минуту Морков снова ворвался в покой.
– Вот, ваше величество… вот… Государыня готова изменить… Можно без договора… Благоволите только… Вот подписать эти несколько строк… Надеюсь, теперь, Бог даст, всё будет хорошо… Надеюсь, слава Господу… теперь…
– Хорошо… хорошо. Читайте, что там опять у вас? Какая бумага?
– Две строчки, ваше величество… Ваше высочество, прослушайте. Две строчки. Пустые самые… вот Императрица желает, чтобы скорее всё было кончено… Вот…
– Читайте. Мы слушаем…
Все сгруппировались вокруг Моркова и короля: с одной стороны шведы в своих красивых, но скромных, тёмного цвета кафтанах, а против них – залитые золотом, бриллиантами, с кружевными брыжами и жабо, с широкими лентами через плечо, русские вельможи, по такому необычайному поводу сошедшиеся в этой комнате, в этот час.
Громко, нервно, напряжённо, совсем непривычным образом, Морков прочёл: «Проект статьи о вере».
– «Я, Густав IV, король Швеции и пр., торжественно обещаю предоставить её императорскому высочеству, государыне, великой княгине Александре Павловне, как будущей супруге и шведской королеве, свободу совести и исповедания религии, в которой она родилась и воспитана, и прошу ваше величество смотреть на это обещание, как на самый обязательный акт, какой я мог подписать». Вот и всё… Может быть, ваше величество, ваше высочество, пожелаете тут какие-нибудь слова изменить… подробности… Благоволите… И извольте подписать… И всё кончено… Там ждут… Весь город… Вот, ваше величество… Прикажете начисто переписать? Или это хотите?..
– Нет, я ничего не хочу. И ничего не подпишу! Об этом тоже не было речей… Вот, передайте императрице… Я сейчас напишу… Это всё, что я могу сделать… Вот. Если это удовлетворит государыню, хорошо. Если же нет, вина не моя!.. Вот…
Быстро подойдя к столу, опершись только коленом на кресло, он набросал на листке несколько размашистых строк своим неровным, нервным почерком.
В записке стояло без всякого обращения: «Дав уже моё честное слово её императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести касательно религии, и так как мне казалось, что её величество этим довольна, то я уверен и теперь, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, и всякая другая записка от меня становится всецело излишней. Густав-Адольф IV, 22 сентября 1796 года».
– Вот всё, что я могу написать, – подавая раскрытым листок не Моркову, а Безбородке, сказал король и отошёл от стола.
Морков почти выхватил записку из рук Безбородки и кинулся вон.
Безбородко медленно пошёл за ним.
– Ваше величество, – заговорил Будберг, взяв в руки «проект» обещания, оставленный на столе, – неужели и эта бумага так пугает вас? Тут же нет никаких обязательств… Только точно выражена ваша собственная мысль… Ещё короче и прямее. Ни о чём не говорится, как о свободе совести… религии… Говорится…
– Так, как желает императрица, её митрополит и все попы, а не так, как желаю и могу выразить это я, король Швеции и моего народа, который тоже глубоко и горячо верит в свой закон.
– Но тут нет обязательств, неприемлемых для вас, государь! Стоит подписать эти строки, и всё будет устроено… Мы молим вас, государь… Не ставьте в тяжёлое, в опасное положение и себя, и вашу родину вместе с нами… Подумайте, ваше величество! – наперебой стали убеждать юношу русские, окружив его почти со всех сторон.
Непривычный к подобной настойчивости, упрямый и вспыльчивый по натуре, Густав вдруг выпрямился, окинул всех властным, холодным взглядом и отчеканил:
– Нет! Не подпишу я ничего противного законам моей страны!
Повернулся и скрылся за дверью своей комнаты, щёлкнув замком.
Русские стояли ошеломлённые, растерянные.
– Какая дерзость! – только и вырвалось у Шувалова.
Молча откланявшись регенту, Штедингу, шведам, все вышли и поспешили во дворец.
«Что-то там творится? Что там делается?» – думал каждый про себя.
Им навстречу мчался снова Морков, посланный для последней попытки.
Было уже около десяти часов вечера.
Два с лишним часа ждал весь двор, чем разрешится загадочное смятение.
Архиереи, священники, весь клир изнемогали в своих блестящих одеяниях.
Что делалось с государыней – видели все.
Лицо у неё сразу осунулось, постарело так сильно, что страх охватил окружающих. День обещал кончиться очень печально.
Не успели вельможи, приехавшие от короля, войти осторожно в покой, где сидела государыня, как к ним двинулся Зубов:
– Ну, что?
– Нам не удалось. Он прямо безумный… Совсем с ума сошёл… Или настроил его кто-нибудь очень сильно. Узнать нельзя мальчишку, такого тихого, спокойного, рассудительного до сих пор… Что скажет Морков?
– Да, да… Я ещё послал… Да, вот и он… Ну, что, говорите!
Морков, бледный от страха, еле проговорил:
– Даже не раскрыл дверей…
– Надо доложить государыне… Идёмте со мной…
И Зубов, бледный, взволнованный, тихо подошёл к креслу Екатерины.
Морков следовал за ним, как приговорённый на плаху.
– Ваше величество… Вот он… граф говорит… Король подписывать ничего не желает… Он заперся у себя… Он не приедет нынче!..
Екатерина стремительно поднялась, опираясь на свою трость, хотела что-то сказать и не могла.
Зотов, очевидно стоящий наготове, подбежал со стаканом воды.
Отпив судорожно два-три глотка, Екатерина сделала движение к Моркову и хрипло, еле внятно проговорила:
– Нет?.. Он… Это ты… ты всё… Уверил меня и всех… Ты…
Тростью она ткнула в ноги съёжившегося придворного раз, другой, словно хотела подчеркнуть своё гневное, презрительное «ты»… Безбородко, желая скрыть тяжёлую, дикую сцену от остальных, кинулся между нею и Морковым. Едва сдержавшись, переведя дыхание, Екатерина только произнесла глухо:
– Ну, проучу же я этого мальчишку…
Не договорила, пошатнулась. Лицо у неё покраснело, рот слегка перекосился.
Напуганные Зубов и Нарышкин подхватили её под руки и увели в спальню, куда побежал и Роджерсон, бывший в числе свиты…
Лёгкий удар поразил разгневанную государыню.
Вернувшийся Зубов приказал всем объявить, что по нездоровью жениха обручение откладывается.
Все разошлись, смущённые, негодующие.
Настоящая причина быстро стала известна во дворце и в целом городе.
Имя Зубова и Моркова не сходило с языка последнего обывателя столицы. Их проклинали, осмеивали, осуждали.
Винили и государыню, которая так неосторожно доверилась двум верхоглядам в этом важном щекотливом вопросе.
В общей суматохе мало кто подумал о юной невесте. С мёртвенно-бледным, кротким, недоумевающим личиком дошла она до своей комнаты, отведённой тут же, во дворце.
И сразу потоком хлынули слёзы из этих испуганных больших глаз; от рыданий, которые давно уже клокотали внутри, трепетала и разрывалась грудь.
Ни мать, ни окружающие фрейлины, ни воспитательницы, ни сестра – никто не мог успокоить рыдающей малютки, остановить этих слёз.
А Павел, весь сжавшийся, с нахмуренными бровями, с головой, ушедшей в узкие плечи, словно приготовившись к смертельному прыжку, мчался в свой мрачный, пустынный дворец!..
VII
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Долго спустя после полуночи, Перекусихина, Роджерсон, Протасова со своими племянницами, все близкие к Екатерине лица хлопотали, стараясь помочь больной государыне облегчить мучительные колики, которые всегда являлись после сильных потрясений.
Наконец боль успокоилась, императрица задремала. Перекусихина тоже прикорнула тут же на диване, не раздеваясь почти. Все разошлись на покой.
Под утро верная, старая камеристка, спавшая, как говорится, вполглаза, вскочила и стала прислушиваться.
Она не ошиблась, глухие стоны неслись от постели больной.
Неугасимая лампада у иконы Казанской Божией Матери слабо озаряла обширную спальню. На столике у кровати мерцал ночник.
При этом свете Перекусихина увидела больную, которая лежала на спине, сбросив с себя покрывало. Её левая рука темнела на груди, неподвижная после вчерашнего лёгкого удара. Место, из которого Роджерсон пускал кровь, было перевязано.
Больная стонала во сне, даже как будто делала попытки заговорить, пошевельнуться, но не могла, очевидно, мучимая кошмаром.
Шепча молитвы, осторожно, нежно стала снимать Перекусихина руку с тяжело дышащей груди.
Екатерина проснулась, быстро поднялась, села на кровати, озираясь с испугом:
– Ты? Что тебе нужно? Никто не входил сюда? Никого не было?
Дрожа от холода с голыми плечами, а также и от пережитого во сне страха, Екатерина пошарила правой рукой, ища чем бы укрыться.
– Господь с тобой, матушка моя! Кому войти! Перекрестись, дай я окрещу тебя, родимая… Ложись, почивай… Ишь, приснилось видно, что. От смуты от боли, от всякого неудовольствия. Спи, почивай…
– Приснилось? Да, правда. Мне снилось, кто-то чёрный, без лица, без виду, подошёл и склонился надо мной. Хочу спросить, хочу прогнать – голосу нет. Кошмар, правда. Ты руку мне сняла с груди? Вот, от руки и приснилось. Но я так хотела узнать, кто это такой. Второй раз вижу этот тяжёлый сон. В день смерти его покойного государя… И вот нынче опять… Не к добру это, Саввишна.
– Ну, добро. Утром разберём, к добру оно либо к худу. А теперь усни. На бочок изволь лечь… Так, я прикрою хорошенько. И тут буду. Никуда до утра не уйду. Спи с Господом… Мало ли что ночью привидится. А утром сама смеяться изволишь ночной тревоге. Почивай. А то, может, генерала нам позвать? Нет? Ну пусть он почивает. И ты спи, Господь с тобою. Я посижу тут…
Всё тише и тише бормотала свои причитания старая верная камеристка, пока не убедилась, что императрица уснула снова, стала спокойно и ровно дышать.
Гораздо позднее обыкновенного проснулась императрица, но чувствуя ещё слабость и тяжесть в левой половине тела, позвала Роджерсона.
Он уже сам явился и сидел в приёмной, желая знать, как спала больная. Осмотрел её и спросил:
– А принимали, ваше величество, микстуру которую я давал с вечера? Вот эту.
Наконец боль успокоилась, императрица задремала. Перекусихина тоже прикорнула тут же на диване, не раздеваясь почти. Все разошлись на покой.
Под утро верная, старая камеристка, спавшая, как говорится, вполглаза, вскочила и стала прислушиваться.
Она не ошиблась, глухие стоны неслись от постели больной.
Неугасимая лампада у иконы Казанской Божией Матери слабо озаряла обширную спальню. На столике у кровати мерцал ночник.
При этом свете Перекусихина увидела больную, которая лежала на спине, сбросив с себя покрывало. Её левая рука темнела на груди, неподвижная после вчерашнего лёгкого удара. Место, из которого Роджерсон пускал кровь, было перевязано.
Больная стонала во сне, даже как будто делала попытки заговорить, пошевельнуться, но не могла, очевидно, мучимая кошмаром.
Шепча молитвы, осторожно, нежно стала снимать Перекусихина руку с тяжело дышащей груди.
Екатерина проснулась, быстро поднялась, села на кровати, озираясь с испугом:
– Ты? Что тебе нужно? Никто не входил сюда? Никого не было?
Дрожа от холода с голыми плечами, а также и от пережитого во сне страха, Екатерина пошарила правой рукой, ища чем бы укрыться.
– Господь с тобой, матушка моя! Кому войти! Перекрестись, дай я окрещу тебя, родимая… Ложись, почивай… Ишь, приснилось видно, что. От смуты от боли, от всякого неудовольствия. Спи, почивай…
– Приснилось? Да, правда. Мне снилось, кто-то чёрный, без лица, без виду, подошёл и склонился надо мной. Хочу спросить, хочу прогнать – голосу нет. Кошмар, правда. Ты руку мне сняла с груди? Вот, от руки и приснилось. Но я так хотела узнать, кто это такой. Второй раз вижу этот тяжёлый сон. В день смерти его покойного государя… И вот нынче опять… Не к добру это, Саввишна.
– Ну, добро. Утром разберём, к добру оно либо к худу. А теперь усни. На бочок изволь лечь… Так, я прикрою хорошенько. И тут буду. Никуда до утра не уйду. Спи с Господом… Мало ли что ночью привидится. А утром сама смеяться изволишь ночной тревоге. Почивай. А то, может, генерала нам позвать? Нет? Ну пусть он почивает. И ты спи, Господь с тобою. Я посижу тут…
Всё тише и тише бормотала свои причитания старая верная камеристка, пока не убедилась, что императрица уснула снова, стала спокойно и ровно дышать.
Гораздо позднее обыкновенного проснулась императрица, но чувствуя ещё слабость и тяжесть в левой половине тела, позвала Роджерсона.
Он уже сам явился и сидел в приёмной, желая знать, как спала больная. Осмотрел её и спросил:
– А принимали, ваше величество, микстуру которую я давал с вечера? Вот эту.