Страница:
Между тем в соседней комнате послышались шаги правительницы, которая, увидя через полуотворённую дверь, что Юлиана не одна, стала вызывать её к себе рукой. Забыв горе, досаду и гнев, Юлиана бросилась к Анне, крепко охватила её около шеи и вдруг снова громко разрыдалась.
– О чём, дурочка, плачешь? – ласково сказала правительница. – Полно, перестань, стыдно…
– Ты меня от себя гонишь, а мне что же делать – неужели смеяться? – с укором возразила Юлиана.
– Я была взволнована, прости меня, что я так неприветливо встретила тебя. Мне надобно было поговорить с Остерманом… – уступчиво сказала правительница.
– И я знаю, о чём ты говорила с ним!
– О чём же, например?..
– О моей свадьбе с Линаром, – шепнула на ухо Анне Юлиана.
Анна Леопольдовна пошатнулась и с удивлением взглянула на Юлиану.
– Я всё, всё тебе расскажу без утайки, – торопливо проговорила она, сжимая крепко руку девушки. – У тебя в гостях баронесса Шенберг? Попроси её ко мне.
Юлиана исполнила это приказание. С почтительными реверансами представилась баронесса правительнице.
– Я очень рада, – сказала она г-же Шенберг, – что встретила вас неожиданно у моей милой Юлианы. Я распорядилась, впрочем, ещё вчера о посылке к вам особых приглашений ко мне на обеды и на вечера. Надеюсь часто видеть вас у себя и прошу извинить меня за мою прежнюю забывчивость…
XXIX
XXX
– О чём, дурочка, плачешь? – ласково сказала правительница. – Полно, перестань, стыдно…
– Ты меня от себя гонишь, а мне что же делать – неужели смеяться? – с укором возразила Юлиана.
– Я была взволнована, прости меня, что я так неприветливо встретила тебя. Мне надобно было поговорить с Остерманом… – уступчиво сказала правительница.
– И я знаю, о чём ты говорила с ним!
– О чём же, например?..
– О моей свадьбе с Линаром, – шепнула на ухо Анне Юлиана.
Анна Леопольдовна пошатнулась и с удивлением взглянула на Юлиану.
– Я всё, всё тебе расскажу без утайки, – торопливо проговорила она, сжимая крепко руку девушки. – У тебя в гостях баронесса Шенберг? Попроси её ко мне.
Юлиана исполнила это приказание. С почтительными реверансами представилась баронесса правительнице.
– Я очень рада, – сказала она г-же Шенберг, – что встретила вас неожиданно у моей милой Юлианы. Я распорядилась, впрочем, ещё вчера о посылке к вам особых приглашений ко мне на обеды и на вечера. Надеюсь часто видеть вас у себя и прошу извинить меня за мою прежнюю забывчивость…
XXIX
В XVIII веке европейская дипломатия, не отставшая ещё и до сих пор от происков, интриг и таинственности, весьма усердно занималась соглядатайством или, проще сказать, шпионством за всем, что происходило при дворе и вообще в том государстве, куда она посылала своих искусных, изящных представителей. Подкуп лиц, управлявших государственными делами или имевших на них влияние, разделение этих лиц на враждебные партии, обманы, заведомо ложные обещания и приторная лесть были обычными орудиями дипломатов прежней школы, и для такого образа их действий Россия в половине прошлого столетия представляла едва ли не самую удобную местность. В ту пору иностранные послы, находившиеся в Петербурге, успевали влиять не только на внешнюю политику русского кабинета, но и на ход наших внутренних событий. Такой деятельностью отличался в особенности приехавший 15 декабря 1739 года в Петербург французский посланник, маркиз де ла Шетарди, молодой, ловкий, остроумный, лукавый, двуличный, обворожительный в обществе и умевший превосходно расставлять сети и устраивать западни сообразно расчётам версальского кабинета. Приехал маркиз на берега Невы с блистательной и роскошной обстановкой. Его сопровождала многочисленная свита, состоявшая из двенадцати кавалеров посольства, одного секретаря, восьми духовных лиц и пятидесяти пажей. Кроме свиты при нём было шесть поваров, в числе которых один пользовался европейской известностью, а также множество камердинеров и ливрейных лакеев. Не забыл маркиз позаботиться и по части своего гардероба: платья, которые он вёз с собой, были самые великолепные, такие, каких ещё не видывали в Петербурге. Огромный багаж посла дополнялся сотней тысяч бутылок самых тонких французских вин, между ними было шестнадцать тысяч восемьсот бутылок шампанского. Отъезжая в Петербург с такой свитой и с такими запасами, маркиз, по его словам, хотел показать там, что значит Франция.
Отправка в Россию великолепного и многочисленного посольства возбудила разные толки и догадки в европейских газетах, так как настоящая его цель была известна только самому малому числу лиц, вполне посвящённых в тайны тогдашней французской политики. Между тем настоящей задачей Шетарди было удержать Россию от покровительства Австрии на случай войны с ней Пруссии и убедить петербургский кабинет сделать некоторые уступки Швеции – этой постоянной и искренней союзнице Франции. Вообще же ему поручено было сеять в России раздоры и беспокойства для того, чтобы отвлечь внимание петербургского кабинета от европейской политики. Для маркиза было теперь такое время, что оказывалось необходимым вести интриги в этом направлении. Под влиянием графа Линара правительница встала на сторону Австрии против Пруссии и не желала делать никаких уступок Швеции, следуя в этом случае и внушениям графа Остермана, который, как один из главных участников в подписании ништадтского трактата, дорожил неприкосновенностью этого договора. Видя, таким образом, безуспешность своих попыток у правительницы, маркиз обратился в противоположную сторону: он постарался сблизиться с цесаревной Елизаветой Петровной, считавшейся чрезвычайно приверженной к Франции, и затем сообща с шведским посланником Нолькеном убеждал её уступить шведам – в случае осуществления её домогательств на русский престол – те из шведских областей, которые достались России при Петре Великом. Из депеш маркиза Шетарди видно, впрочем, что цесаревна, не отвергая помощи, которую ей для достижения её целей предлагала Швеция, уклонялась, однако, от выдачи какого-либо письменного обязательства в том смысле, что она уступит Швеции хотя бы малейшую часть из завоёванных отцом её земель. Маркиз, однако, не терял надежды добиться желаемого и потому деятельно интриговал в пользу Елизаветы и во вред правительнице, от которой, как он убедился окончательно, нельзя было ожидать ничего иного, кроме самого решительного и упорного отказа.
Необходимое, однако, в настоящем случае сближение Шетарди с цесаревной представлялось делом нелёгким.
«Поверите ли вы, – доносил он в Париж Людовику XV[92], от 9 апреля 1740 года, – что стеснение в Петербурге развито до такой степени и иностранные министры, мои предшественники, так поддались ему, что никто из них не бывал у великих княжен? Воспользовавшись предлогом, которого я искал, а именно тем, что они были нездоровы, – я решился отправиться к ним с визитом, и эта попытка для всех оказалась новостью, обратившей на себя внимание, так что великие княжны, Елизавета и Анна, отдалили моё посещение для того, чтобы иметь время узнать насчёт этого мысли царицы. Когда же они меня принимали, то г-н Миних, брат фельдмаршала, находился у той и у другой, чтобы быть свидетелем всему происходившему. Это, – продолжает Шетарди, – вовсе не помешало мне выразить громко великим княжнам, так же, как и герцогине Курляндской, надежду, что они дозволят мне от времени до времени являться к ним свидетельствовать моё почтение, и я тем менее пропущу это, что заведённый до сих пор обычай не более как остаток рабства; подчиняться же ему с моей стороны было бы столько же неуместно, сколько важно изгнать такой предрассудок бережно и осторожно».
При представлении цесаревне маркиз Шетарди, несмотря на присутствие при этом, в лице гофмаршала Миниха, шпиона, удалось высказать «тихо и кратко», что если он не мог выполнить прежде перед ней своего долга, то это произошло только от желания выполнить его как можно проще и естественнее. Она, как замечает Шетарди, поняла это, и так как над ней, добавляет он, преимущественно тяготеют стеснения, то она потом говорила, что была чрезвычайно тронута его вниманием.
Сближаясь с цесаревной, Шетарди кроме явных свиданий имел ещё с ней и тайные, а также вёл переговоры с цесаревной при посредстве состоявшего при ней хирурга Лестока и через жену придворного живописца Каравака[93]. При одном из свиданий Елизавета заметила маркизу, что здоровье младенца-императора ненадёжно, что он легко может умереть и что тогда на некоторое время скроют его кончину для того, чтобы подготовить вступление на престол самой Анны Леопольдовны. Цесаревна прибавила, что ввиду этого она старается бывать как можно чаще во дворце, дабы знать в подробностях всё, что там делается, и в заключение просила маркиза обратить внимание на высказанное ему ею опасение. Следуя её внушению, маркиз заявил правительнице своё желание иметь у императора аудиенцию, но Анна Леопольдовна под разными предлогами старалась отклонить его от этого. Уклончивость правительницы ещё более усиливала настойчивость маркиза. Он продолжал требовать аудиенции у самого императора, на что ему отвечали: «Это невозможно, ребёнок будет кричать и может от того заболеть, и притом в каком положении будет он во время аудиенции? Мамка подержит его на руках, он расплачется – тем всё дело и кончится». Упрямый дипломат не прекращал, однако, своих настояний, и ему, наконец, объявили, что желаемая им аудиенция будет дана, но вслед за тем сообщили, что предположение это состояться не может, так как у его величества прорезываются зубы. Оскорблённый этим Шетарди выразил своё неудовольствие тем, что перестал являться ко двору и в то же время продолжал посылать к Остерману ноты, в которых объяснял ему, что представители его наихристианнейшего величества короля французского всегда имеют торжественные аудиенции непосредственно у царствующих особ, а не у заменяющих их лиц, несмотря на то, кто бы эти лица ни были. Переписку свою с Остерманом маркиз подкреплял ссылками и на Гуго Гроция и на Пуфендорфа[94], а также на обычаи, принятые в дипломатическом мире, присовокупляя ко всему этому философские воззрения на исключительное значение особы государя и на положение состоящих при нём представителей иностранных дворов. Особенно сильно поддразнивало Шетарди то обстоятельство, что австрийский посланник, маркиз Ботта-ди-Адорно, пользовавшийся благосклонностью правительницы, удостаивался чести видеть малютку-императора, хотя и в частных аудиенциях, и потом не без хвастовства рассказывал об этом среди своих сотоварищей-дипломатов. Посол французского короля считал себя крайне обиженным этим; он заключал, что Австрия взяла при петербургском дворе перевес перед Францией, между тем как одной из главных его задач было ослабить здесь влияние венского кабинета. Маркиз волновался, выходил из себя, и теперь на неудовлетворение своего требования видеть императора он уже смотрел не только как на невозможность исполнить данное ему цесаревной поручение, но и как на чрезвычайно важный международный вопрос, от разрешения которого зависело поддержание или ослабление во всей Европе высокого мнения о достоинстве и чести Франции, представляемой маркизом при русском дворе.
После долгих препирательств настоятельные хлопоты Шетарди увенчались, наконец, желаемым успехом, так как ему решились показать императора.
Утром, в день, назначенный для торжественной аудиенции, собрались по повесткам в Зимний дворец придворные и высшие чины; туда же явился и маркиз со своей многочисленной и блестящей свитой. Он теперь торжествовал, свысока окидывая всех гордым взглядом победителя. В тронной зале был поставлен рундук, обитый сукном, а на нём стол, покрытый пунцовым бархатом с золотой бахромой и с такими же кистями. Против стола, установленного перед троном, разместились в виде полукруга с одной стороны русские сановники и придворные кавалеры, а другая сторона, назначенная для посольской свиты, оставалась пока никем не занятой. На нижней ступени трона стояла в великолепном уборе с андреевской лентой через плечо правительница, а несколько поодаль от неё, по обеим сторонам трона, расположились придворные дамы. Вся эта группа блестела серебром, золотом, жемчугом и драгоценными камнями, белела кружевами, шумела бархатом и шуршала парчой и шёлком. Кормилицу, в богатом русском наряде, с младенцем-императором, положенным на подушку, покрытую золотой порфирой, одетым в платьице, нарочно сшитое для этого случая его матерью, поставили у стола, прямо перед главным входом. Она заботливо успокаивала ребёнка, и среди глубокого молчания, водворившегося в зале, слышался только обычный и теперь самый тихий напев мамки: ши, ши, ши…
Когда всё было готово, на середину залы выступил пышно разодетый и величавый собой обер-гофмаршал, граф Левенвольд, с длинным золотым жезлом в руке и с бантом из кружев и разноцветных лент на левом плече. Поклонившись низко императору, преспокойно перебиравшему ручонками бусы, надетые на шее его мамки, Левенвольд отдал глубокий поклон правительнице и доложил её высочеству, что его превосходительство господин «маркиз де-ла-Шетардий», посланник его наихристианнейшего величества, короля Французского и Наваррского, желает иметь счастье представиться его величеству императору и самодержцу всероссийскому.
Правительница приказала обер-гофмаршалу ввести маркиза в аудиенц-залу.
Двери широко растворились, и в зале показался сопутствуемый своей свитой посланник. Он поразил всех роскошью и изысканностью своего наряда. На нём было платье из серебряной ткани, расшитое золотом, он блестел бриллиантами и, словно щеголиха-женщина, тонул в тончайших кружевах своего белого жабо. С вычурной грациозностью, усвоенной на уроках знаменитейших парижских балетмейстеров того времени, выступал маркиз, легко вскидывая вперёд и затем вытягивая ноги, охваченные бело-серебристыми шёлковыми чулками, обутые в длинные тупоносые на высоких каблуках башмаки, с большими бриллиантовыми пряжками на бантах из белых лент. Сделав таких три шага, приведших в восторг наших модниц и модников, маркиз остановился и, прижимая к груди свою треуголку с золотым галуном, белым плюмажем и бриллиантовым аграфом, ловко проделал ногами что-то вроде антраша и затем почтительно поклонился императору.
Молодуха-кормилица, которой забыли внушить правила этикета, отвечала маркизу поклоном в пояс.
Сдержанный смех пробежал по залу. Левенвольд вспыхнул от досады и начал делать кормилице руками и глазами предостерегательные знаки, которые, однако, были поняты ею совершенно в ином смысле. Поэтому, чем ближе подходил маркиз, чем изящнее и почтительнее справлял он свои поклоны и чем плотнее прижимал к своей груди треуголку, тем ниже и ниже отвешивала ему в свою очередь поклоны простодушная молодуха, представлявшая теперь первенствующую особу в этой торжественной церемонии.
Остановившись в некотором расстоянии от императора, маркиз разразился потоком цветистого красноречия. Уверяя менее чем годовалого малютку-императора в неразрывной дружбе своего с лишком тридцатилетнего августейшего повелителя, он заявлял настойчиво, что «дружба» обоих великих монархов послужит ручательством за поддержание спокойствия в Европе и залогом благоденствия обоих могущественных, дружественных между собой народов. На напыщенную речь посла отвечал вице-канцлер граф Головкин, разумеется, в таком же смысле и с оттенками той же искренности и уверенности, какими отличалась речь маркиза.
После того правительница сошла со ступени трона и пригласила маркиза приблизиться к императору. Шетарди только и желал этого для того, чтобы, исполняя поручение Елизаветы, вглядеться попристальнее в личико ребёнка и заметить, нет ли на нём каких-нибудь особых примет. Но едва с этой затаённой целью посол близко нагнулся к императору, как малютка, протянув свои пухленькие и цепкие ручонки, выразил явное и твёрдое намерение сцапнуть представителя Франции за его великолепно взбитый парик. В сильном испуге щеголеватый маркиз сделал в сторону отчаянный пируэт, сообразив сразу, какой всеобщий смех возбудила бы эта затея его величества, если бы она удалась, а малютка между тем, видя свою неудачу, разревелся на весь зал.
– Вас предваряли, господин маркиз, – улыбнувшись, сказала на правильном французском языке Анна Леопольдовна, – чем может кончиться аудиенция у этого маленького шалуна. Надеюсь, впрочем, что вы извините нас как за это, так и за другие, быть может, замеченные вами отступления от строгих правил этикета. У нас такая церемония происходит в первый раз. – Говоря это, правительница приняла от мамки плаксу и, взяв его рукой за обе щёчки, начала целовать со всей нежностью молодой матери.
Расшаркиваясь и раскланиваясь, маркиз рассыпался перед правительницей в самых утончённых любезностях и затем вышел из зала, горделиво неся голову, украшенную модным париком, который остался на месте благодаря только ловкой увёртливости своего владельца…
Отправка в Россию великолепного и многочисленного посольства возбудила разные толки и догадки в европейских газетах, так как настоящая его цель была известна только самому малому числу лиц, вполне посвящённых в тайны тогдашней французской политики. Между тем настоящей задачей Шетарди было удержать Россию от покровительства Австрии на случай войны с ней Пруссии и убедить петербургский кабинет сделать некоторые уступки Швеции – этой постоянной и искренней союзнице Франции. Вообще же ему поручено было сеять в России раздоры и беспокойства для того, чтобы отвлечь внимание петербургского кабинета от европейской политики. Для маркиза было теперь такое время, что оказывалось необходимым вести интриги в этом направлении. Под влиянием графа Линара правительница встала на сторону Австрии против Пруссии и не желала делать никаких уступок Швеции, следуя в этом случае и внушениям графа Остермана, который, как один из главных участников в подписании ништадтского трактата, дорожил неприкосновенностью этого договора. Видя, таким образом, безуспешность своих попыток у правительницы, маркиз обратился в противоположную сторону: он постарался сблизиться с цесаревной Елизаветой Петровной, считавшейся чрезвычайно приверженной к Франции, и затем сообща с шведским посланником Нолькеном убеждал её уступить шведам – в случае осуществления её домогательств на русский престол – те из шведских областей, которые достались России при Петре Великом. Из депеш маркиза Шетарди видно, впрочем, что цесаревна, не отвергая помощи, которую ей для достижения её целей предлагала Швеция, уклонялась, однако, от выдачи какого-либо письменного обязательства в том смысле, что она уступит Швеции хотя бы малейшую часть из завоёванных отцом её земель. Маркиз, однако, не терял надежды добиться желаемого и потому деятельно интриговал в пользу Елизаветы и во вред правительнице, от которой, как он убедился окончательно, нельзя было ожидать ничего иного, кроме самого решительного и упорного отказа.
Необходимое, однако, в настоящем случае сближение Шетарди с цесаревной представлялось делом нелёгким.
«Поверите ли вы, – доносил он в Париж Людовику XV[92], от 9 апреля 1740 года, – что стеснение в Петербурге развито до такой степени и иностранные министры, мои предшественники, так поддались ему, что никто из них не бывал у великих княжен? Воспользовавшись предлогом, которого я искал, а именно тем, что они были нездоровы, – я решился отправиться к ним с визитом, и эта попытка для всех оказалась новостью, обратившей на себя внимание, так что великие княжны, Елизавета и Анна, отдалили моё посещение для того, чтобы иметь время узнать насчёт этого мысли царицы. Когда же они меня принимали, то г-н Миних, брат фельдмаршала, находился у той и у другой, чтобы быть свидетелем всему происходившему. Это, – продолжает Шетарди, – вовсе не помешало мне выразить громко великим княжнам, так же, как и герцогине Курляндской, надежду, что они дозволят мне от времени до времени являться к ним свидетельствовать моё почтение, и я тем менее пропущу это, что заведённый до сих пор обычай не более как остаток рабства; подчиняться же ему с моей стороны было бы столько же неуместно, сколько важно изгнать такой предрассудок бережно и осторожно».
При представлении цесаревне маркиз Шетарди, несмотря на присутствие при этом, в лице гофмаршала Миниха, шпиона, удалось высказать «тихо и кратко», что если он не мог выполнить прежде перед ней своего долга, то это произошло только от желания выполнить его как можно проще и естественнее. Она, как замечает Шетарди, поняла это, и так как над ней, добавляет он, преимущественно тяготеют стеснения, то она потом говорила, что была чрезвычайно тронута его вниманием.
Сближаясь с цесаревной, Шетарди кроме явных свиданий имел ещё с ней и тайные, а также вёл переговоры с цесаревной при посредстве состоявшего при ней хирурга Лестока и через жену придворного живописца Каравака[93]. При одном из свиданий Елизавета заметила маркизу, что здоровье младенца-императора ненадёжно, что он легко может умереть и что тогда на некоторое время скроют его кончину для того, чтобы подготовить вступление на престол самой Анны Леопольдовны. Цесаревна прибавила, что ввиду этого она старается бывать как можно чаще во дворце, дабы знать в подробностях всё, что там делается, и в заключение просила маркиза обратить внимание на высказанное ему ею опасение. Следуя её внушению, маркиз заявил правительнице своё желание иметь у императора аудиенцию, но Анна Леопольдовна под разными предлогами старалась отклонить его от этого. Уклончивость правительницы ещё более усиливала настойчивость маркиза. Он продолжал требовать аудиенции у самого императора, на что ему отвечали: «Это невозможно, ребёнок будет кричать и может от того заболеть, и притом в каком положении будет он во время аудиенции? Мамка подержит его на руках, он расплачется – тем всё дело и кончится». Упрямый дипломат не прекращал, однако, своих настояний, и ему, наконец, объявили, что желаемая им аудиенция будет дана, но вслед за тем сообщили, что предположение это состояться не может, так как у его величества прорезываются зубы. Оскорблённый этим Шетарди выразил своё неудовольствие тем, что перестал являться ко двору и в то же время продолжал посылать к Остерману ноты, в которых объяснял ему, что представители его наихристианнейшего величества короля французского всегда имеют торжественные аудиенции непосредственно у царствующих особ, а не у заменяющих их лиц, несмотря на то, кто бы эти лица ни были. Переписку свою с Остерманом маркиз подкреплял ссылками и на Гуго Гроция и на Пуфендорфа[94], а также на обычаи, принятые в дипломатическом мире, присовокупляя ко всему этому философские воззрения на исключительное значение особы государя и на положение состоящих при нём представителей иностранных дворов. Особенно сильно поддразнивало Шетарди то обстоятельство, что австрийский посланник, маркиз Ботта-ди-Адорно, пользовавшийся благосклонностью правительницы, удостаивался чести видеть малютку-императора, хотя и в частных аудиенциях, и потом не без хвастовства рассказывал об этом среди своих сотоварищей-дипломатов. Посол французского короля считал себя крайне обиженным этим; он заключал, что Австрия взяла при петербургском дворе перевес перед Францией, между тем как одной из главных его задач было ослабить здесь влияние венского кабинета. Маркиз волновался, выходил из себя, и теперь на неудовлетворение своего требования видеть императора он уже смотрел не только как на невозможность исполнить данное ему цесаревной поручение, но и как на чрезвычайно важный международный вопрос, от разрешения которого зависело поддержание или ослабление во всей Европе высокого мнения о достоинстве и чести Франции, представляемой маркизом при русском дворе.
После долгих препирательств настоятельные хлопоты Шетарди увенчались, наконец, желаемым успехом, так как ему решились показать императора.
Утром, в день, назначенный для торжественной аудиенции, собрались по повесткам в Зимний дворец придворные и высшие чины; туда же явился и маркиз со своей многочисленной и блестящей свитой. Он теперь торжествовал, свысока окидывая всех гордым взглядом победителя. В тронной зале был поставлен рундук, обитый сукном, а на нём стол, покрытый пунцовым бархатом с золотой бахромой и с такими же кистями. Против стола, установленного перед троном, разместились в виде полукруга с одной стороны русские сановники и придворные кавалеры, а другая сторона, назначенная для посольской свиты, оставалась пока никем не занятой. На нижней ступени трона стояла в великолепном уборе с андреевской лентой через плечо правительница, а несколько поодаль от неё, по обеим сторонам трона, расположились придворные дамы. Вся эта группа блестела серебром, золотом, жемчугом и драгоценными камнями, белела кружевами, шумела бархатом и шуршала парчой и шёлком. Кормилицу, в богатом русском наряде, с младенцем-императором, положенным на подушку, покрытую золотой порфирой, одетым в платьице, нарочно сшитое для этого случая его матерью, поставили у стола, прямо перед главным входом. Она заботливо успокаивала ребёнка, и среди глубокого молчания, водворившегося в зале, слышался только обычный и теперь самый тихий напев мамки: ши, ши, ши…
Когда всё было готово, на середину залы выступил пышно разодетый и величавый собой обер-гофмаршал, граф Левенвольд, с длинным золотым жезлом в руке и с бантом из кружев и разноцветных лент на левом плече. Поклонившись низко императору, преспокойно перебиравшему ручонками бусы, надетые на шее его мамки, Левенвольд отдал глубокий поклон правительнице и доложил её высочеству, что его превосходительство господин «маркиз де-ла-Шетардий», посланник его наихристианнейшего величества, короля Французского и Наваррского, желает иметь счастье представиться его величеству императору и самодержцу всероссийскому.
Правительница приказала обер-гофмаршалу ввести маркиза в аудиенц-залу.
Двери широко растворились, и в зале показался сопутствуемый своей свитой посланник. Он поразил всех роскошью и изысканностью своего наряда. На нём было платье из серебряной ткани, расшитое золотом, он блестел бриллиантами и, словно щеголиха-женщина, тонул в тончайших кружевах своего белого жабо. С вычурной грациозностью, усвоенной на уроках знаменитейших парижских балетмейстеров того времени, выступал маркиз, легко вскидывая вперёд и затем вытягивая ноги, охваченные бело-серебристыми шёлковыми чулками, обутые в длинные тупоносые на высоких каблуках башмаки, с большими бриллиантовыми пряжками на бантах из белых лент. Сделав таких три шага, приведших в восторг наших модниц и модников, маркиз остановился и, прижимая к груди свою треуголку с золотым галуном, белым плюмажем и бриллиантовым аграфом, ловко проделал ногами что-то вроде антраша и затем почтительно поклонился императору.
Молодуха-кормилица, которой забыли внушить правила этикета, отвечала маркизу поклоном в пояс.
Сдержанный смех пробежал по залу. Левенвольд вспыхнул от досады и начал делать кормилице руками и глазами предостерегательные знаки, которые, однако, были поняты ею совершенно в ином смысле. Поэтому, чем ближе подходил маркиз, чем изящнее и почтительнее справлял он свои поклоны и чем плотнее прижимал к своей груди треуголку, тем ниже и ниже отвешивала ему в свою очередь поклоны простодушная молодуха, представлявшая теперь первенствующую особу в этой торжественной церемонии.
Остановившись в некотором расстоянии от императора, маркиз разразился потоком цветистого красноречия. Уверяя менее чем годовалого малютку-императора в неразрывной дружбе своего с лишком тридцатилетнего августейшего повелителя, он заявлял настойчиво, что «дружба» обоих великих монархов послужит ручательством за поддержание спокойствия в Европе и залогом благоденствия обоих могущественных, дружественных между собой народов. На напыщенную речь посла отвечал вице-канцлер граф Головкин, разумеется, в таком же смысле и с оттенками той же искренности и уверенности, какими отличалась речь маркиза.
После того правительница сошла со ступени трона и пригласила маркиза приблизиться к императору. Шетарди только и желал этого для того, чтобы, исполняя поручение Елизаветы, вглядеться попристальнее в личико ребёнка и заметить, нет ли на нём каких-нибудь особых примет. Но едва с этой затаённой целью посол близко нагнулся к императору, как малютка, протянув свои пухленькие и цепкие ручонки, выразил явное и твёрдое намерение сцапнуть представителя Франции за его великолепно взбитый парик. В сильном испуге щеголеватый маркиз сделал в сторону отчаянный пируэт, сообразив сразу, какой всеобщий смех возбудила бы эта затея его величества, если бы она удалась, а малютка между тем, видя свою неудачу, разревелся на весь зал.
– Вас предваряли, господин маркиз, – улыбнувшись, сказала на правильном французском языке Анна Леопольдовна, – чем может кончиться аудиенция у этого маленького шалуна. Надеюсь, впрочем, что вы извините нас как за это, так и за другие, быть может, замеченные вами отступления от строгих правил этикета. У нас такая церемония происходит в первый раз. – Говоря это, правительница приняла от мамки плаксу и, взяв его рукой за обе щёчки, начала целовать со всей нежностью молодой матери.
Расшаркиваясь и раскланиваясь, маркиз рассыпался перед правительницей в самых утончённых любезностях и затем вышел из зала, горделиво неся голову, украшенную модным париком, который остался на месте благодаря только ловкой увёртливости своего владельца…
XXX
Ранней весной 1741 года на то место, где ныне находится Михайловский, или Инженерный замок, стали возить строительные материалы, и в городе заговорили о намерении правительницы, разобрав старый деревянный Летний дворец, выстроить новый. Дворец этот должен был находиться среди Летнего сада, который был тогда чрезвычайно обширен, занимая в длину всё пространство от Невы до Невского проспекта и в ширину от Мойки до Фонтанки. Он был разведён в 1711 году Петром Великим по нарисованному им самим плану. В то время Голландия славилась своим садоводством, и государь, вообще любивший эту деятельную страну, заимствовал от неё образец для устройства дворцового, а вместе с тем и общественного сада в своей новой столице.
Люди из партии цесаревны Елизаветы, зорко следившие за каждым шагом правительницы, не пропустили случая распространять неблагоприятную для Анны Леопольдовны молву и по поводу возводимой постройки. К новому Летнему дворцу примыкал дом Румянцева, в котором жил граф Линар, и обстоятельства этого было достаточно для возникновения догадки, что правительница желает быть как можно ближе к предмету своей страстной любви. Маркиз де ла Шетарди сообщал об этом, как о важном факте, в Париж, прибавляя, что во вновь строящемся Летнем дворце правительница желает проводить время свободно среди приятного уединения Он передавал также, что по её приказанию в так называвшийся тогда «третий» сад запрещено было входить кому бы то ни было, кроме фаворитки правительницы Юлианы Менгден и графа Линара. По рассказу маркиза, Елизавета Петровна захотела проверить эту молву, отправившись в «третий» сад, и гнев её не знал пределов, когда от приставленных ко входу в этот сад часовых она узнала, что отданный правительницей приказ распространяется и на её особу.
Около того же времени раздор молодой четы становился всё сильнее и сильнее. Юлиана забирала всё большую и большую власть над своей подругой-правительницей и, питая какую-то слепую ненависть к принцу Антону, старалась на каждом шагу выразить ему это чувство. Когда принц приходил к своей жене, Юлиана не пускала его к ней, и если его высочество начинал горячиться и доказывать свои супружеские права, то бойкая фрейлина, не входя с ним ни в какие рассуждения по этому щекотливому предмету, просто-напросто захлопывала дверь перед самым его носом, и принц вместо звонкого голоска молодой девушки слышал только, как щёлкал замок, проворно запираемый Юлианой. Растерянный и раздражённый муж оставался ни при чём перед запертой дверью; сперва он пытался толкнуть её, думая, что она уступит его усилиям, потом постукивал легонько пальцем, надеясь смирением смягчить Юлиану; после того заглядывал в замочную скважину, и, в конце концов, убеждаясь, что все попытки будут напрасны, удалялся, раздосадованный в особенности тем, как сперва он догадывался, а потом уже и наверно знал, – что супруга его ведёт в это время приятную для неё беседу с его соперником графом Линаром. Дело доходило до того, что муж и жена не виделись теперь по целым неделям и не было никакой надежды на их сближение.
Однажды, во время прогулки генералиссимуса по Летнему саду, его захватил внезапно проливной дождь, и он, желая поскорее укрыться, направился ближайшей аллеей ко дворцу, рассчитывая пройти через «третий» сад. Ему, однако, не удалось сократить дорогу. Лишь только он подошёл к воротам этого сада, намереваясь пройти через них, как стоявшие здесь на карауле часовые, отдавшие ему при приближении подобающую воинскую почесть, скрестили перед ним штыки. Принц в изумлении остановился.
– Разве ты меня не знаешь? – спросил принц у часового.
– Как не знать, ваше императорское высочество! – бойко проговорил преображенец.
– Так отчего же ты меня не пропускаешь?
– Приказ от начальства вышел – не пропускать сюда вас, а больше ничего знать не могим.
– Что ж, вы меня так и не пропустите? – спросил часовых решительным голосом генералиссимус, полагая, что тут есть какое-нибудь недоразумение.
– Не пропустим, ваше императорское высочество, – проговорили оба они разом. – Приказ такой от начальства вышел…
– Молодцы вы, ребята, – сказал принц, желая дать иной оборот этому прискорбному для него случаю. – Службу вы хорошо знаете, исполняете как следует приказ вашего начальства. Так и надлежит по воинскому артикулу поступать… Скажу об этом вашему командиру.
– Рады стараться, ваше императорское высочество! – гаркнули преображенцы.
– Пропустим только тех, кого особ-статьёй пропускать велено, – добавил один из них, ободрённый похвалой принца и полагая заслужить ещё большую от него похвалу за точное знание обязанностей по караулу.
Такая добавка окончательно смутила принца, и он вне себя круто повернул в сторону.
Через несколько дней после этого принцу удалось не только попасть в комнату своей супруги, но и получить от неё приглашение к обеду. После обеда он завёл речь о случае, бывшем с ним в Летнем саду во время прогулки. Хотя принц заявил об этом под видом желания похвалить дисциплину, господствующую в войске, но тем не менее он имел надежду, что не разъяснится ли как-нибудь такой странный запрет, не обнаруживая, впрочем, что его интересует именно эта сторона дела. При самом начале этого рассказа принца гневный огонёк блеснул в глазах молодой женщины.
– Я сама отдала такой приказ, – сказала она, – при моих постоянных трудах мне необходимы отдых и совершенное уединение. Я желаю пользоваться и тем, и другим и, кажется, имею на то полное право?
При этих словах принц, сдерживая охватившее его волнение, только откашлялся.
– Кажется, вы, ваше высочество, со мной несогласны? – продолжала Анна Леопольдовна и в её вопросе слышалось желание вызвать принца на противоречие.
Он, однако, промолчал и на этот раз.
– Те люди, которые привыкли никогда ничего не делать, – сказала правительница, обращаясь к сидевшей подле неё Юлиане, – не имеют никакого понятия об усталости: для них беспрестанно бывает отдых…
– Я не могу принять это замечание на свой счёт, – задыхаясь, в сильном раздражении заговорил принц. – По повелению вашего высочества я имею немало занятий и в войске, и в сенате, и в военной коллегии, и я полагаю…
– А! Так вы тяготитесь вашей службой! – с живостью перебила правительница таким тоном, который не допускал со стороны принца никаких возражений. – Я очень рада, что, наконец, узнала об этом; завтра же я поступлю так, как поступил с вами герцог Курляндский, я уволю вас вовсе от службы… на ваших местах будут люди, которые станут служить императору с большим усердием, нежели вы…
Принц побледнел и нервно затрясся.
Видя, что Анна Леопольдовна одна на один отлично справится с мужем, Юлиана встала и пошла на террасу, выходившую в сад. Там начала она делать рукой предупредительные знаки, удерживая ими Линара, который из потайной калитки, выходившей во двор занимаемого им дома, пробирался теперь к Анне Леопольдовне.
Принц, озадаченный угрозой жены, молчал, а между тем молчание его выводило Анну Леопольдовну из терпения. Ясно было, что она хотела с ним ссориться.
– Вы, вероятно, не расслышали, что я сказала вам? Или, быть может, вы полагаете, что я говорю в шутку… – сказала она, обращаясь к мужу.
Принц взялся за шляпу.
– Останьтесь, мне нужно поговорить с вами, – повелительным голосом сказала правительница.
– Я сам желал бы доложить вам… – пробормотал принц.
– О чём?..
– О цесаревне Елизавете… она…
– Как вам не стыдно, принц! – с резким укором вскрикнула правительница, – выбрать для себя такого рода унизительное занятие – сплетничать и ссорить между собой двух женщин… Это вовсе не дело генералиссимуса… – добавила она, как будто усовещивая мужа.
– Я не вижу в этом никаких сплетен и, докладывая вам о замыслах цесаревны, полагаю, что исполняю этим мои обязанности, – робко пробормотал принц.
– Раз навсегда прошу ваше высочество не вмешиваться в мои дела. В этом отношении, как вы должны были бы помнить, вам однажды был дан хороший урок герцогом Курляндским… Я, впрочем, сумею устроить дело так, что все интриги и происки, с чьей бы стороны они ни велись, будут совершенно напрасны…
Принц, не говоря ничего, пожал от удивления плечами и, поклонившись жене, вышел из комнаты. Юлиана заметила его уход.
– Теперь можете, граф, идти к нам, – весело кричала с террасы молодая девушка, махая платком. – Мориц сюда идёт! – предварила она через двери свою подругу.
Гнев Анны Леопольдовны мгновенно прошёл.
– Что за охота ему, – думала она о своём муже, – мешаться в мои дела, ведь я предоставила ему полную свободу; пусть же он оставит меня в покое, а то всякий раз рассердит и раздражит меня, а потом мне становится досадно, что я погорячилась с ним… Жаль мне его, но что делать, если мы не можем сжиться друг с другом?.. Не моя в том вина, я никогда не хотела идти за него замуж…
Люди из партии цесаревны Елизаветы, зорко следившие за каждым шагом правительницы, не пропустили случая распространять неблагоприятную для Анны Леопольдовны молву и по поводу возводимой постройки. К новому Летнему дворцу примыкал дом Румянцева, в котором жил граф Линар, и обстоятельства этого было достаточно для возникновения догадки, что правительница желает быть как можно ближе к предмету своей страстной любви. Маркиз де ла Шетарди сообщал об этом, как о важном факте, в Париж, прибавляя, что во вновь строящемся Летнем дворце правительница желает проводить время свободно среди приятного уединения Он передавал также, что по её приказанию в так называвшийся тогда «третий» сад запрещено было входить кому бы то ни было, кроме фаворитки правительницы Юлианы Менгден и графа Линара. По рассказу маркиза, Елизавета Петровна захотела проверить эту молву, отправившись в «третий» сад, и гнев её не знал пределов, когда от приставленных ко входу в этот сад часовых она узнала, что отданный правительницей приказ распространяется и на её особу.
Около того же времени раздор молодой четы становился всё сильнее и сильнее. Юлиана забирала всё большую и большую власть над своей подругой-правительницей и, питая какую-то слепую ненависть к принцу Антону, старалась на каждом шагу выразить ему это чувство. Когда принц приходил к своей жене, Юлиана не пускала его к ней, и если его высочество начинал горячиться и доказывать свои супружеские права, то бойкая фрейлина, не входя с ним ни в какие рассуждения по этому щекотливому предмету, просто-напросто захлопывала дверь перед самым его носом, и принц вместо звонкого голоска молодой девушки слышал только, как щёлкал замок, проворно запираемый Юлианой. Растерянный и раздражённый муж оставался ни при чём перед запертой дверью; сперва он пытался толкнуть её, думая, что она уступит его усилиям, потом постукивал легонько пальцем, надеясь смирением смягчить Юлиану; после того заглядывал в замочную скважину, и, в конце концов, убеждаясь, что все попытки будут напрасны, удалялся, раздосадованный в особенности тем, как сперва он догадывался, а потом уже и наверно знал, – что супруга его ведёт в это время приятную для неё беседу с его соперником графом Линаром. Дело доходило до того, что муж и жена не виделись теперь по целым неделям и не было никакой надежды на их сближение.
Однажды, во время прогулки генералиссимуса по Летнему саду, его захватил внезапно проливной дождь, и он, желая поскорее укрыться, направился ближайшей аллеей ко дворцу, рассчитывая пройти через «третий» сад. Ему, однако, не удалось сократить дорогу. Лишь только он подошёл к воротам этого сада, намереваясь пройти через них, как стоявшие здесь на карауле часовые, отдавшие ему при приближении подобающую воинскую почесть, скрестили перед ним штыки. Принц в изумлении остановился.
– Разве ты меня не знаешь? – спросил принц у часового.
– Как не знать, ваше императорское высочество! – бойко проговорил преображенец.
– Так отчего же ты меня не пропускаешь?
– Приказ от начальства вышел – не пропускать сюда вас, а больше ничего знать не могим.
– Что ж, вы меня так и не пропустите? – спросил часовых решительным голосом генералиссимус, полагая, что тут есть какое-нибудь недоразумение.
– Не пропустим, ваше императорское высочество, – проговорили оба они разом. – Приказ такой от начальства вышел…
– Молодцы вы, ребята, – сказал принц, желая дать иной оборот этому прискорбному для него случаю. – Службу вы хорошо знаете, исполняете как следует приказ вашего начальства. Так и надлежит по воинскому артикулу поступать… Скажу об этом вашему командиру.
– Рады стараться, ваше императорское высочество! – гаркнули преображенцы.
– Пропустим только тех, кого особ-статьёй пропускать велено, – добавил один из них, ободрённый похвалой принца и полагая заслужить ещё большую от него похвалу за точное знание обязанностей по караулу.
Такая добавка окончательно смутила принца, и он вне себя круто повернул в сторону.
Через несколько дней после этого принцу удалось не только попасть в комнату своей супруги, но и получить от неё приглашение к обеду. После обеда он завёл речь о случае, бывшем с ним в Летнем саду во время прогулки. Хотя принц заявил об этом под видом желания похвалить дисциплину, господствующую в войске, но тем не менее он имел надежду, что не разъяснится ли как-нибудь такой странный запрет, не обнаруживая, впрочем, что его интересует именно эта сторона дела. При самом начале этого рассказа принца гневный огонёк блеснул в глазах молодой женщины.
– Я сама отдала такой приказ, – сказала она, – при моих постоянных трудах мне необходимы отдых и совершенное уединение. Я желаю пользоваться и тем, и другим и, кажется, имею на то полное право?
При этих словах принц, сдерживая охватившее его волнение, только откашлялся.
– Кажется, вы, ваше высочество, со мной несогласны? – продолжала Анна Леопольдовна и в её вопросе слышалось желание вызвать принца на противоречие.
Он, однако, промолчал и на этот раз.
– Те люди, которые привыкли никогда ничего не делать, – сказала правительница, обращаясь к сидевшей подле неё Юлиане, – не имеют никакого понятия об усталости: для них беспрестанно бывает отдых…
– Я не могу принять это замечание на свой счёт, – задыхаясь, в сильном раздражении заговорил принц. – По повелению вашего высочества я имею немало занятий и в войске, и в сенате, и в военной коллегии, и я полагаю…
– А! Так вы тяготитесь вашей службой! – с живостью перебила правительница таким тоном, который не допускал со стороны принца никаких возражений. – Я очень рада, что, наконец, узнала об этом; завтра же я поступлю так, как поступил с вами герцог Курляндский, я уволю вас вовсе от службы… на ваших местах будут люди, которые станут служить императору с большим усердием, нежели вы…
Принц побледнел и нервно затрясся.
Видя, что Анна Леопольдовна одна на один отлично справится с мужем, Юлиана встала и пошла на террасу, выходившую в сад. Там начала она делать рукой предупредительные знаки, удерживая ими Линара, который из потайной калитки, выходившей во двор занимаемого им дома, пробирался теперь к Анне Леопольдовне.
Принц, озадаченный угрозой жены, молчал, а между тем молчание его выводило Анну Леопольдовну из терпения. Ясно было, что она хотела с ним ссориться.
– Вы, вероятно, не расслышали, что я сказала вам? Или, быть может, вы полагаете, что я говорю в шутку… – сказала она, обращаясь к мужу.
Принц взялся за шляпу.
– Останьтесь, мне нужно поговорить с вами, – повелительным голосом сказала правительница.
– Я сам желал бы доложить вам… – пробормотал принц.
– О чём?..
– О цесаревне Елизавете… она…
– Как вам не стыдно, принц! – с резким укором вскрикнула правительница, – выбрать для себя такого рода унизительное занятие – сплетничать и ссорить между собой двух женщин… Это вовсе не дело генералиссимуса… – добавила она, как будто усовещивая мужа.
– Я не вижу в этом никаких сплетен и, докладывая вам о замыслах цесаревны, полагаю, что исполняю этим мои обязанности, – робко пробормотал принц.
– Раз навсегда прошу ваше высочество не вмешиваться в мои дела. В этом отношении, как вы должны были бы помнить, вам однажды был дан хороший урок герцогом Курляндским… Я, впрочем, сумею устроить дело так, что все интриги и происки, с чьей бы стороны они ни велись, будут совершенно напрасны…
Принц, не говоря ничего, пожал от удивления плечами и, поклонившись жене, вышел из комнаты. Юлиана заметила его уход.
– Теперь можете, граф, идти к нам, – весело кричала с террасы молодая девушка, махая платком. – Мориц сюда идёт! – предварила она через двери свою подругу.
Гнев Анны Леопольдовны мгновенно прошёл.
– Что за охота ему, – думала она о своём муже, – мешаться в мои дела, ведь я предоставила ему полную свободу; пусть же он оставит меня в покое, а то всякий раз рассердит и раздражит меня, а потом мне становится досадно, что я погорячилась с ним… Жаль мне его, но что делать, если мы не можем сжиться друг с другом?.. Не моя в том вина, я никогда не хотела идти за него замуж…