Страница:
– За Бога мать тоже можно крикнуть.
– Молодец, и это – клич!
– Дадите вы мне, в конце концов, сказать слова Екатерины?
– Давай. Уймитесь, этот словарь хочет сказать слова!
– Вот что сказала императрица: «Дворянство с величайшим трудом покидало Москву, это излюбленное ими место, где главным их занятием является безделье и праздность».
– Ха-ха-ха! Вот так yxa!
– А ещё что она сказала, не помнишь? Я помню: «В России всегда было много тиранов, потому что народ по природе своей бездеятелен, а также много доносчиков, и все их любят».
– Эй-эй! Не цитируй стерву!
– Мама, я ещё вернусь в наш домик!
– Не пей вино, дитя, от вина слепнут!
– Пас!
– Чепуха! Я пью, пью, четырнадцать лет пью – и не ослеп.
– А ты попей месяц подряд, потом выверни карманы – и ничегошеньки не увидишь!
– Никита Иванович Панин!
–. . . . . .
– Что я слышу? Я слышу – тишину, и все встают!
– Скотские шуточки.
– Адъютант, послушайте про Панина. Марья Дмитриевна Кожина посплетничала насчёт Орловых. Императрица узнала и позвала Панина. Эта Тайная канцелярия явилась во всём блеске своих бриллиантовых пряжек и бакенбард. В этот момент во дворце был маскарад. Кожина, как ни в чём не бывало, плясала на маскараде и вертела хвостиком и язычком. Государыня приказала Панину, он исполнил: он тихонько попросил генеральшу Кожину поехать с ним, побыстрее, их ждут. Она поехала. Он привёз её в Тайную канцелярию, снял свои франтовские манжеты из драгоценных брюссельских кружев и высек Марью Дмитриевну собственной холёной ручкой, в которую он взял розгу – ветку голландской розы с цветами и шипами. Потом Никита Иванович отвёз, как и полагается, танцовщицу на бал. Обратно. Бедняжка, ещё совсем молоденькая и неискушённая генеральша, не сказала ни единого слова. Она затаила слёзы и продолжала пляски. Менуэт, монимаска, котильон – она всё плясала. Только острый глаз мог бы приметить, что она танцует со странностями, приседает. А ведь была – королева бала.
– Я – Николай, а ты?
– Ну, тогда и я – Николай! Давай называть друг друга «Николай» – всё же жить будет повеселее.
– Ну что ж, Николай, мне кажется, что жизнь потихоньку налаживается.
– Правильно, Николай. Жизнь потихоньку налаживается: потихоньку поумираем!
– Все полки как полки, только у нас, негодяев, не полк, а чёрт знает что: казаки, греки, албанцы, татары, горцы, черемисы, один я – русская душа.
– Пей, пей, колокольчик, а потом поблюём – и баюшки-баю!
– Ах, Княжнин! Княжнин написал драму «Вадим». Панин побеседовал с автором. Голос начальника Тайной канцелярии был – одна лишь ласка. Княжнин прибежал домой в слезах. Он поплакал, слёг и умер утром. А Александр Николаевич? Ему сказали это имя – он упал в обморок.
– Какому Александру Николаевичу? Какое имя сказали?
– Радищеву – Панина!
– Послушай, Мирович, писать пиши, хоть стихи, хоть что хочешь, но прошу тебя Христом – не плюй в мою душу! Знать не знаю я твоего Иоанна Антоновича! Не слышал такого имени!
– А у кого теперь есть имена? Имён-то и нет, мой мальчик! Все – псевдонимы.
– Ну-ка, ну-ка, объясни!
– Чего объяснять? Догадайся! Пётр Третий – псевдоним Карла-Петра-Ульриха, Екатерина Вторая – псевдоним Софии-Фридерики. А ЕГО спрятали в Шлиссельбург.
– Ты-ты, кого – его? Договаривай!
– Иоанна! Ивана Антоновича! Припрятали, сволочи!
– Мама, мама, я ещё вернусь в твой домик!
– Где капрал Державин?
– Нет, и нет поручика Ушакова! Ребята, мы недосчитались, в своих рядах лучших из лучших: шулера и алкоголика. Где они, дети наши?
Державин сидел на канапе с девчонкой. Девчонке семнадцать лет. У неё фарфоровое личико, фарфоровая шейка. Двое цыган, с большими животами, в малиновых жилетах, с толстыми чёрными усами, все пальцы в серебряных перстнях, – цыгане яростно рвали струны гитар и пели сногсшибательными голосами:
Красномордый от пива Коняхин разносил на деревянных подносах блины: с вареньем, с коровьим маслом, со сметаной, с подливками, с красной икрой, с сёмгой, с гусиной печёнкой. Блины – блестели! Падали бокалы и кружки, их пинали башмаками, они кувыркались и звенели.
Подпоручик Мирович декламировал:
– По почтовому тракту мимо галерной гавани ехала оливковая с гербами карета. Солдаты обвили шляпы и мушкеты дубовыми ветвями. Кто ехал в карете? В карете был котёнок ЕЁ императорского величества Екатерины Второй. Котёнок был пушист и пьян. Он повеселел, а потом повесился.
– Пюсовый фрак и синие панталоны с узорами по бантам – сорок рублей! Ничего себе синяя лососина!
– Дуй мою музыку, мандолина!
– Кто изобрёл бильярд? Не знаешь? А я знаю! Я! Это мной и никем другим открыта священная форма бильярдного шара. Меня обокрали! Посмотри на этот паршивый бильярд: даже фигура шара та же самая, какую изобрёл я!
– Ты что? Посмотри на себя. У тебя и очи-то от пьянства стали бирюзовыми. Зачем ты выписываешь на бумажную салфетку цифры? Ты что, хочешь превратиться в Пифагора?
– Поздно, Гаврила! Я пересчитываю своё призванье!
– Ну и как? К чему же ты призван в нашей бренности?
– Простейшая арифметика. Возьми грифели и пиши: сколько времени ты потратил на жратву, сколько проспал, сколько опохмелялся, сколько побегал за бабами – вот и всё твоё время и всё призванье. Остаток, полезный отечеству, – мал. Смысл бытия – пуст. Смысл, говорю я тебе, мал и нуден – комарик?! Это ты давно сочинил: «Жизнь – жертвенник торжеств и крови».
Петербургские судьи сидели и пили квас и ели толстые пироги с подливкой.
Граф Н. Н. Блудов ходил по трактиру, маневрировал. Он был в белом кафтане с золотыми позументами. Его не интересовали офицеры. Он надел небольшую наглазную маску, его интересовали судьи.
У судей были башмаки с оловянными пряжками, манжеты из брюссельских кружев, на пучке пудреной косы – чёрный шёлковый кошелёк. Когда происходил спор о юриспруденции, судьи вставали и раскланивались друг с другом, чтобы не пускать в ход кулаки. Судьи время от времени выходили на улицу и ходили на окостеневших ногах вокруг трактира – они разгоняли кровь, и раздавали кучерам по калачу, и подносили по стаканчику пенника, – кучера скучали на козлах.
Граф Блудов положил перед собой заряженный пистолет и пил с судьями.
– Кто ты? Тебя мы не знаем! – изумлялись судьи, уже надравшиеся за счёт Блудова.
– Ещё узнаете! – успокаивал граф в белом библейском кафтане.
– Давайте познакомимся, – предлагали судьи.
– Ещё познакомимся, – пообещал граф.
Судьи смотрели отчаявшимися глазами на пистолет, а граф мирно и свято сидел и вязал деревянными спицами белые перчатки, часто-часто посматривая на судей. Граф Блудов был небезызвестный шулер и валютчик и на всякий случай пил со всеми судьями.
Хозяин Коняхин сидел за ширмой и записывал все разговоры посетителей. Писал он грамотно и скорописью, поэтому ни одно постороннее слово, вовремя сказанное, не пропадало даром. Потом Коняхин приносил свои дневниковые записи Н. И. Панину. Красномордый Коняхин был ещё и неплохим графиком. Поскольку тогда не существовало фотографии, он делал моментальные наброски неизвестных лиц, а Тайная канцелярия разыскивала их впоследствии.
Пиво, раки, солёные огурцы, солёные сухарики, спаржа, вобла, маринованная свёкла, свиные ножки, мочёный горох, – потом вся компания отправлялась в городок Валдай.
– Гусар должен знать только саблю и лошадь, как земледелец – плуг и волов, остальные науки – муть, милая моя!
Валдайские баранки были знамениты по всей России, не менее знамениты были и валдайские девки. Девки торговали баранками и изобретали мази для румянца, а также снадобья любви для отдыхающих путешественников. Торговля баранками не останавливала и не тормозила девичьих страстей. Девки продавали в гостиницах баранки и хитренько распространялись о своём целомудрии. Путешественники хитренько сомневались. Чтобы рассеять сомнения, девки приглашали вечером в баню. Там никого не будет. Никто не узнает. Нужно только хорошенько отдышаться днём и отоспаться! Путешественник спал весь день. Сон был несладок и мечтателен, какой там сон, человек предвкушал вечернее целомудрие. Вечером приходила суровая старуха в чёрном, требовала денег и приводила взволнованного юношу или мужа в тёмную баню. Там уже сидели на белых деревянных полках две-три девки. Они раздевали путешественника, а сами уже были нагие. Зажигали свечи. Затягивали окна бычьими пузырями. Не потому, что не было стёкол, потому, что пузыри чуть-чуть прозрачны, пусть для случайного постороннего глаза чуть-чуть брезжит огонёк, людей – не видно, и что там в бане девки делают – неизвестно. Вместо воды на парильные камни бросали пиво (из ковшиков!) и парились в пивном пару. Путешественник лежал, как Нерон, и не шевелился. Девки без всякого смеха переворачивали его распаренное тело, хлестали (для здоровья!) берёзовыми вениками, обмывали с торжественностью, как мертвеца, мазали тело мазями, и человек со всей активностью ощущал радость жизни и прелесть женщин. В бане была полутьма, колебались и мигали синенькие огоньки нескольких свечей, ОН забывал пошлый реализм службы и семьи, он чувствовал себя, как на небе с небесными принцессами, – теперь все смеялись и хохотали, все вместе веселились, грызли грецкие орехи, кусали конфеты, флиртовали в фантики, ну и до тех пор, пока обессиленный ОН, совсем больной, ослабленный, без карманов, не убегал на последней коляске в Петербург, с радостью уступая баню следующему.
Страсти страстями, но ростовщики тоже не дремали.
«Съестной трактир город Лейпциг» посещали все лучшие ростовщики Петербурга. Эти-то не пили и не играли. Они дышали и ждали. Когда кто-то проигрывался, ростовщики успокаивали его и давали в долг деньги. Проигравшийся подписывал вексель. Цирюльник Преображенского полка Мишка Евсевьев быстрым глазом оценивал фраки, камзолы, сапоги. Он платил наличными – серебром и медью. Он платил примерно в двадцать раз меньше настоящей стоимости, но игра крутилась, никто на такие пустяки не обращал внимания, у всех горели глаза, тряслись руки. Цирюльник Мишка Евсевьев уезжал из трактира на специальной фуре по полкам – распродавать барахло, палаши и пистолеты. Офицеры и генералы с лихорадочной поспешностью проигрывали последние нитки и, бесперспективно тоскуя, ожидали наступления темноты (сидели в шерстяных шезлонгах в комнатах хозяина Коняхина, сидели с закрытыми глазами и цедили сквозь судорожные зубы ругательства и матерщину в адрес правительства и Российской империи, а Коняхин ходил за ширмы и записывал). Когда наступала темнота, офицеры и генералы заворачивались в простыни Коняхина и, согрешившие, убегали из трактира вприпрыжку – по переулкам! по перекрёсткам! – по своим квартирам и казармам.
4
– Молодец, и это – клич!
– Дадите вы мне, в конце концов, сказать слова Екатерины?
– Давай. Уймитесь, этот словарь хочет сказать слова!
– Вот что сказала императрица: «Дворянство с величайшим трудом покидало Москву, это излюбленное ими место, где главным их занятием является безделье и праздность».
– Ха-ха-ха! Вот так yxa!
– А ещё что она сказала, не помнишь? Я помню: «В России всегда было много тиранов, потому что народ по природе своей бездеятелен, а также много доносчиков, и все их любят».
– Эй-эй! Не цитируй стерву!
– Мама, я ещё вернусь в наш домик!
– Не пей вино, дитя, от вина слепнут!
– Пас!
– Чепуха! Я пью, пью, четырнадцать лет пью – и не ослеп.
– А ты попей месяц подряд, потом выверни карманы – и ничегошеньки не увидишь!
– Никита Иванович Панин!
–. . . . . .
– Что я слышу? Я слышу – тишину, и все встают!
– Скотские шуточки.
– Адъютант, послушайте про Панина. Марья Дмитриевна Кожина посплетничала насчёт Орловых. Императрица узнала и позвала Панина. Эта Тайная канцелярия явилась во всём блеске своих бриллиантовых пряжек и бакенбард. В этот момент во дворце был маскарад. Кожина, как ни в чём не бывало, плясала на маскараде и вертела хвостиком и язычком. Государыня приказала Панину, он исполнил: он тихонько попросил генеральшу Кожину поехать с ним, побыстрее, их ждут. Она поехала. Он привёз её в Тайную канцелярию, снял свои франтовские манжеты из драгоценных брюссельских кружев и высек Марью Дмитриевну собственной холёной ручкой, в которую он взял розгу – ветку голландской розы с цветами и шипами. Потом Никита Иванович отвёз, как и полагается, танцовщицу на бал. Обратно. Бедняжка, ещё совсем молоденькая и неискушённая генеральша, не сказала ни единого слова. Она затаила слёзы и продолжала пляски. Менуэт, монимаска, котильон – она всё плясала. Только острый глаз мог бы приметить, что она танцует со странностями, приседает. А ведь была – королева бала.
– Я – Николай, а ты?
– Ну, тогда и я – Николай! Давай называть друг друга «Николай» – всё же жить будет повеселее.
– Ну что ж, Николай, мне кажется, что жизнь потихоньку налаживается.
– Правильно, Николай. Жизнь потихоньку налаживается: потихоньку поумираем!
– Все полки как полки, только у нас, негодяев, не полк, а чёрт знает что: казаки, греки, албанцы, татары, горцы, черемисы, один я – русская душа.
– Пей, пей, колокольчик, а потом поблюём – и баюшки-баю!
– Ах, Княжнин! Княжнин написал драму «Вадим». Панин побеседовал с автором. Голос начальника Тайной канцелярии был – одна лишь ласка. Княжнин прибежал домой в слезах. Он поплакал, слёг и умер утром. А Александр Николаевич? Ему сказали это имя – он упал в обморок.
– Какому Александру Николаевичу? Какое имя сказали?
– Радищеву – Панина!
– Послушай, Мирович, писать пиши, хоть стихи, хоть что хочешь, но прошу тебя Христом – не плюй в мою душу! Знать не знаю я твоего Иоанна Антоновича! Не слышал такого имени!
– А у кого теперь есть имена? Имён-то и нет, мой мальчик! Все – псевдонимы.
– Ну-ка, ну-ка, объясни!
– Чего объяснять? Догадайся! Пётр Третий – псевдоним Карла-Петра-Ульриха, Екатерина Вторая – псевдоним Софии-Фридерики. А ЕГО спрятали в Шлиссельбург.
– Ты-ты, кого – его? Договаривай!
– Иоанна! Ивана Антоновича! Припрятали, сволочи!
– Мама, мама, я ещё вернусь в твой домик!
– Где капрал Державин?
– Нет, и нет поручика Ушакова! Ребята, мы недосчитались, в своих рядах лучших из лучших: шулера и алкоголика. Где они, дети наши?
Державин сидел на канапе с девчонкой. Девчонке семнадцать лет. У неё фарфоровое личико, фарфоровая шейка. Двое цыган, с большими животами, в малиновых жилетах, с толстыми чёрными усами, все пальцы в серебряных перстнях, – цыгане яростно рвали струны гитар и пели сногсшибательными голосами:
Поручик Аполлон Ушаков проигрался на бильярде. Он расстегнул свой мундир медного цвета и сосредоточенно, с разумным выражением лица отрывал пуговицу за пуговицей. Время от времени он брал со стола бутылку мадеры и поливал свою мраморную грудь вином, объясняя себе разумным голосом (голос разума!) – не жалко мне мадеры, только бы на груди росли волосы страсти.
Рассудок мне велит:
Себя ты не губи,
А сердце всё твердит:
Пожалуй, друг, люби!
Красномордый от пива Коняхин разносил на деревянных подносах блины: с вареньем, с коровьим маслом, со сметаной, с подливками, с красной икрой, с сёмгой, с гусиной печёнкой. Блины – блестели! Падали бокалы и кружки, их пинали башмаками, они кувыркались и звенели.
Подпоручик Мирович декламировал:
– По почтовому тракту мимо галерной гавани ехала оливковая с гербами карета. Солдаты обвили шляпы и мушкеты дубовыми ветвями. Кто ехал в карете? В карете был котёнок ЕЁ императорского величества Екатерины Второй. Котёнок был пушист и пьян. Он повеселел, а потом повесился.
– Пюсовый фрак и синие панталоны с узорами по бантам – сорок рублей! Ничего себе синяя лососина!
– Дуй мою музыку, мандолина!
– Кто изобрёл бильярд? Не знаешь? А я знаю! Я! Это мной и никем другим открыта священная форма бильярдного шара. Меня обокрали! Посмотри на этот паршивый бильярд: даже фигура шара та же самая, какую изобрёл я!
– Ты что? Посмотри на себя. У тебя и очи-то от пьянства стали бирюзовыми. Зачем ты выписываешь на бумажную салфетку цифры? Ты что, хочешь превратиться в Пифагора?
– Поздно, Гаврила! Я пересчитываю своё призванье!
– Ну и как? К чему же ты призван в нашей бренности?
– Простейшая арифметика. Возьми грифели и пиши: сколько времени ты потратил на жратву, сколько проспал, сколько опохмелялся, сколько побегал за бабами – вот и всё твоё время и всё призванье. Остаток, полезный отечеству, – мал. Смысл бытия – пуст. Смысл, говорю я тебе, мал и нуден – комарик?! Это ты давно сочинил: «Жизнь – жертвенник торжеств и крови».
Петербургские судьи сидели и пили квас и ели толстые пироги с подливкой.
Граф Н. Н. Блудов ходил по трактиру, маневрировал. Он был в белом кафтане с золотыми позументами. Его не интересовали офицеры. Он надел небольшую наглазную маску, его интересовали судьи.
У судей были башмаки с оловянными пряжками, манжеты из брюссельских кружев, на пучке пудреной косы – чёрный шёлковый кошелёк. Когда происходил спор о юриспруденции, судьи вставали и раскланивались друг с другом, чтобы не пускать в ход кулаки. Судьи время от времени выходили на улицу и ходили на окостеневших ногах вокруг трактира – они разгоняли кровь, и раздавали кучерам по калачу, и подносили по стаканчику пенника, – кучера скучали на козлах.
Граф Блудов положил перед собой заряженный пистолет и пил с судьями.
– Кто ты? Тебя мы не знаем! – изумлялись судьи, уже надравшиеся за счёт Блудова.
– Ещё узнаете! – успокаивал граф в белом библейском кафтане.
– Давайте познакомимся, – предлагали судьи.
– Ещё познакомимся, – пообещал граф.
Судьи смотрели отчаявшимися глазами на пистолет, а граф мирно и свято сидел и вязал деревянными спицами белые перчатки, часто-часто посматривая на судей. Граф Блудов был небезызвестный шулер и валютчик и на всякий случай пил со всеми судьями.
Хозяин Коняхин сидел за ширмой и записывал все разговоры посетителей. Писал он грамотно и скорописью, поэтому ни одно постороннее слово, вовремя сказанное, не пропадало даром. Потом Коняхин приносил свои дневниковые записи Н. И. Панину. Красномордый Коняхин был ещё и неплохим графиком. Поскольку тогда не существовало фотографии, он делал моментальные наброски неизвестных лиц, а Тайная канцелярия разыскивала их впоследствии.
Пиво, раки, солёные огурцы, солёные сухарики, спаржа, вобла, маринованная свёкла, свиные ножки, мочёный горох, – потом вся компания отправлялась в городок Валдай.
– Гусар должен знать только саблю и лошадь, как земледелец – плуг и волов, остальные науки – муть, милая моя!
Валдайские баранки были знамениты по всей России, не менее знамениты были и валдайские девки. Девки торговали баранками и изобретали мази для румянца, а также снадобья любви для отдыхающих путешественников. Торговля баранками не останавливала и не тормозила девичьих страстей. Девки продавали в гостиницах баранки и хитренько распространялись о своём целомудрии. Путешественники хитренько сомневались. Чтобы рассеять сомнения, девки приглашали вечером в баню. Там никого не будет. Никто не узнает. Нужно только хорошенько отдышаться днём и отоспаться! Путешественник спал весь день. Сон был несладок и мечтателен, какой там сон, человек предвкушал вечернее целомудрие. Вечером приходила суровая старуха в чёрном, требовала денег и приводила взволнованного юношу или мужа в тёмную баню. Там уже сидели на белых деревянных полках две-три девки. Они раздевали путешественника, а сами уже были нагие. Зажигали свечи. Затягивали окна бычьими пузырями. Не потому, что не было стёкол, потому, что пузыри чуть-чуть прозрачны, пусть для случайного постороннего глаза чуть-чуть брезжит огонёк, людей – не видно, и что там в бане девки делают – неизвестно. Вместо воды на парильные камни бросали пиво (из ковшиков!) и парились в пивном пару. Путешественник лежал, как Нерон, и не шевелился. Девки без всякого смеха переворачивали его распаренное тело, хлестали (для здоровья!) берёзовыми вениками, обмывали с торжественностью, как мертвеца, мазали тело мазями, и человек со всей активностью ощущал радость жизни и прелесть женщин. В бане была полутьма, колебались и мигали синенькие огоньки нескольких свечей, ОН забывал пошлый реализм службы и семьи, он чувствовал себя, как на небе с небесными принцессами, – теперь все смеялись и хохотали, все вместе веселились, грызли грецкие орехи, кусали конфеты, флиртовали в фантики, ну и до тех пор, пока обессиленный ОН, совсем больной, ослабленный, без карманов, не убегал на последней коляске в Петербург, с радостью уступая баню следующему.
Страсти страстями, но ростовщики тоже не дремали.
«Съестной трактир город Лейпциг» посещали все лучшие ростовщики Петербурга. Эти-то не пили и не играли. Они дышали и ждали. Когда кто-то проигрывался, ростовщики успокаивали его и давали в долг деньги. Проигравшийся подписывал вексель. Цирюльник Преображенского полка Мишка Евсевьев быстрым глазом оценивал фраки, камзолы, сапоги. Он платил наличными – серебром и медью. Он платил примерно в двадцать раз меньше настоящей стоимости, но игра крутилась, никто на такие пустяки не обращал внимания, у всех горели глаза, тряслись руки. Цирюльник Мишка Евсевьев уезжал из трактира на специальной фуре по полкам – распродавать барахло, палаши и пистолеты. Офицеры и генералы с лихорадочной поспешностью проигрывали последние нитки и, бесперспективно тоскуя, ожидали наступления темноты (сидели в шерстяных шезлонгах в комнатах хозяина Коняхина, сидели с закрытыми глазами и цедили сквозь судорожные зубы ругательства и матерщину в адрес правительства и Российской империи, а Коняхин ходил за ширмы и записывал). Когда наступала темнота, офицеры и генералы заворачивались в простыни Коняхина и, согрешившие, убегали из трактира вприпрыжку – по переулкам! по перекрёсткам! – по своим квартирам и казармам.
4
Двадцатого июня 1764 года Екатерина отправилась путешествовать. Она позабыла передать Панину инструкцию о начале следствия над лицами, сочиняющими возмутительные письма (Мирович и Ушаков!).
Но ум её был пунктуален.
Потому что: ничто не помешало ей, она не позабыла передать инструкцию Власьеву и Чекину.
Кто же такие Власьев и Чекин? Действительно ли «больные и честные офицеры»? Все архивные исследования опровергают эту версию императрицы.
Сержант Ингерманландского пехотного полка Лука Матвеевич Чекин и прапорщик Игнерманландского же пехотного полка Данила Петрович Власьев – два «больных» бандита – заурядные карьеристы. Они ушли с регулярной службы в тюремные надзиратели в 1756 году. Ингерманландский полк входил в состав петербургского гарнизона. Петербургский гарнизон никогда не воевал. Какой болезнью болели молодые офицеры? Больных на службу не брали. Им захотелось чинов и денег – они продались Тайной канцелярии. И – не ошиблись. Через шесть лет, в 1762 году, прапорщик Власьев – уже капитан, сержант Чекин – поручик. Через два года, после убийства Иоанна Антоновича, Власьев – премьер-майор, Чекин – секунд-майор. Они получали жалованье и премии, а питались вместе с узником. Таким образом, за восемь лет безделья в Шлиссельбургской крепости они отложили около 50 000 рублей каждый. Это бешеные деньги для простого армейского офицера. Если министру платили 10 000 ежегодной пенсии, то капитану – не больше 50 рублей. На службе в Тайной канцелярии Власьев и Чекин заработали на 1000 лет обыкновенной пенсии. Был смысл продаваться и убивать? Для них – был. Убивать и чувствовать себя честными – редкая привилегия, за всю историю человеческих отношений её заслужили только государственные полицейские, – безответственность и безнаказанность. Их служба – несложная: донесения. В Государственном архиве хранятся все их донесения с 23 августа 1762 года по 5 июля 1764 года (день смерти Иоанна). Сорок пять доносов.
Сохранились инструкции Н. Панина о питании. За стол садились втроём: Власьев, Чекин, Иоанн. На день «на пищу и питьё» – 1 рубль 50 копеек. Фунт говядины стоил от 13/4 копейки до 2,5 копейки (первосортной!), фунт хлеба стоил полкопейки, десяток яиц – 3 копейки, бутылка молока – полкопейки.
Двойники-полицейские клялись на суде, что Иоанн «был лишён вкуса и не отличал приятного от противного», что «арестант насыщался суровыми яствами, оставляя нежнейших и приятнейших яств». Это – понятно. Как же арестант мог отличить «приятное от противного», если они крали и жрали, а ему оставляли объедки. Мёртвые сраму не имут, – Иоанн уже был мёртв и не мог опровергнуть их ложь.
Тринадцатого октября, через месяц после казни Мировича, с Власьева и Чекина была взята подписка, что «они никогда и никому ни при каких обстоятельствах не будут рассказывать о том, что участвовали в секретной комиссии», то есть что убили Иоанна. Подписка взята, расписка оставлена. И расписка датирована 13 октября 1764 года «в том, что ими за участие в секретной комиссии получено по 7000 рублей». Так Екатерина оценила жизнь Иоанна Антоновича – 14 000 рублей двум убийцам. Сумма, конечно же, баснословная для армейских офицеров, но пустяковая для Екатерины, которая была щедра и никогда не жалела государственной казны. Так, после переворота она послала своему родственнику князю Фридриху-Августу 25 000 000 рублей золотом, чтобы Фридрих позабыл про смерть своего кузена Петра III, и Фридрих – позабыл.
Значит, убийство – не инициатива Власьева и Чекина. С полемическим пылом, с научно-исследовательским темпераментом ещё сто тридцать лет после смерти Иоанна доказывали непричастность Екатерины к убийству его; писали, что она дала Власьеву и Чекину инструкцию, где было приказано «в крайнем случае» – убить; что это – молва недоброжелателей, лживые и тенденциозные слухи, что на самом деле Екатерина была человеколюбива и никак не могла дать подобной инструкции.
Через сто тридцать лет в архивах Шлиссельбургской крепости инструкция – всё-таки! – была найдена. Это был страшный удар по всей самодержавной историографии. Инструкция написана рукой Н. Панина, подпись Екатерины – несомненна. Обрушились все так старательно построенные дворцы невиновности царицы.
Проанализируем же сначала инструкции и письма Н. Панина, а потом – инструкцию Екатерины.
Между Екатериной и Мировичем, несомненно, был сговор.
Всё началось где-то летом 1763 года.
По инструкции Н. Панина (предварительной), офицерам Власьеву и Чекину запрещалось: выходить из крепости, переписываться с кем бы то ни было, разговаривать со знакомыми. Они поначалу радостно взялись за гуж, потому что получили чины и деньги, но потом управлять этой тележкой им стало не под силу. И офицеры пишут Панину: вы обещали, что наша секретная служба скоро кончится, что она временная, но мы сами теперь не тюремщики, а заключённые, нам ничего нельзя, как самому последнему колоднику. Панин отвечал: я не сомневаюсь в том, что вы, находясь в вашем месте, претерпеваете долговременную трудность от возложенного на вас дела, однако помню и то, что вам обещано скорое окончание вашей комиссии. «Извольте ещё немного потерпеть и будьте благонадёжны, что ваша служба тем больше забыта не будет, а при том уверяю вас, что ваша комиссия для вас скоро окончится и вы без воздаяния не останетесь. Ваш всегда доброжелательный слуга Н. Панин. 10 августа 1763 года».
До 10 августа Панин не писал ни разу, что «их комиссия скоро окончится». Значит, ещё не было кандидата на провокацию. Теперь кандидат появился. И это был Мирович.
Панин заискивает перед своими полицейскими, просит их. Первое лицо в государстве – просит своих пешек!
Двадцать девятого ноября 1763 года Власьев и Чекин ещё пишут Панину: никаких сил нет добровольно сидеть под замком, помилосердствуйте, Христом-богом просим выпустить нас из Шлиссельбурга.
Двадцать восьмого декабря 1763 года Панин отвечает: потерпите ещё чуть-чуть, посылаю вам премию по 1000 рублей. «Оное ваше разрешение не далее как до первых летних месяцев продлиться может».
В декабре 1763 года Панин уже знает, что в первые летние месяцы произойдёт провокация! Через полгода. Как он мог знать точно этот срок, как мог предвидеть пустяковый заговор Мировича, если ни о заговоре, ни о Мировиче ещё никто и слыхом не слыхал? Он указал точно дату: первые летние месяцы. Заговор произошёл с 4 на 5 июля 1764 года.
Значит, был сговор.
И вот, когда уже всё подготовлено, когда сговор уже решён, Екатерина и Панин пишут последнюю, настоящую инструкцию Власьеву и Чекину. Вот её текст, слово в слово:
«Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришёл с командою или один без именного ЕЁ императорского величества повеления и захотел того арестанта у вас взять, – арестанта умертвить, а живого его никому в руки не отдавать».
Вот и весь заговор наивного подпоручика. Ему навязали роль. Он её исполняет храбро и тщательно, ничего не зная об инструкции. Мирович обманут: его посылают не на славу, а на смерть. Если бы он знал, как его перехитрили, ещё неизвестно, чем закончилась бы вся эта история. Мало того – ни одна живая душа, кроме Власьева и Чекина, не знала об этой инструкции. Мало того – ещё сто тридцать лет никто не знал об инструкции.
Мирович стал провокатором.
Он ещё сто тридцать лет был провокатором перед лицом истории, и только найденная инструкция как-то объясняет его роль в этой истории.
Любимая госпожа предала своего любящего и честолюбивого раба, который писал стихи, рисовал картинки, играл на бандуре и вот – впутался в политику.
Ещё одна загадка – Аполлон Ушаков.
Происхождение Ушакова неизвестно.
Судя по всему, Ушаков – сверстник Мировича.
Мирович – подпоручик, Ушаков – поручик.
Мирович говорил на процессе, что он выбрал «верного, надёжного и во всём способного товарища». Ушаков – «давнишний, в нравах совсем сходный приятель».
Мирович в Петербурге только два года. Вряд ли среди офицеров-собутыльников поэт сумел найти верного и надёжного друга. Для этого двух пьяных лет маловато. Тем более – друг «давнишний».
«В нравах совсем сходный приятель». Мирович – поэт и художник. Значит, они сходны по характерам и по роду занятий, если «совсем сходный».
Если так, если Ушаков сверстник Мировича, то и ему 24 года. Значит, и он родился в 1740 году. А 1740 год – времена мутные. Умирает Анна Иоанновна, регент – Бирон, заговор Миниха, правительница – Анна Леопольдовна, указы издаются от имени Иоанна Антоновича, интриги Остермана, Черкасского, Головкина, готовится к восстанию партия Елизаветы Петровны…
С какой стати Ушаков мог оказаться «давнишним приятелем» Мировича? Всё «давнишнее» у Мировича – в Сибири. Там-то они познакомились, обе семьи, обе сосланные. И у Ушаковых, как и у Мировичей, не хватило денег, чтобы определить сыновей в гвардию, – и Аполлон, и Василий пошли в пехотные полки.
Тринадцатого мая 1764 года Ушаков и Мирович отслужили акафист и панихиду. По самим себе – как по умершим.
Если бы Ушаков был просто пьяненький солдатик, кукольная игрушка Мировича, он выполнял бы поручения повелителя, но служить панихиду не стал бы.
А это был трогательный и героический шаг.
Значит, Ушаков очень любил Мировича, значит, это действительно были близкие люди, значит, они друг другу беспредельно доверяли, если за какие-то полчаса один открыл другому опасную и грозную тайну и взял его в сообщники, а другой, не задумываясь, пошёл за ним, – а это был последний, смертельный шаг.
Императрица пообещала неприкосновенность. Хорошо. Они ей доверяли. Они её любили. Тогда её любили почти все без исключения – она всех угощала и всем обещала. Но могли быть и непредвиденные случайности. Любая оплошность в этом предприятии – смерть.
Всё-таки в их руках судьбы двух императоров.
Но императрица не так наивна, чтобы вручить свою судьбу какому-то подпоручику.
Это нужно было предвидеть.
Но Мирович – идеалист.
Неизвестно, как узнала Екатерина о сообщнике – признался ли чистосердечно Мирович или рассекретила Тайная канцелярия.
Но в дальнейшей судьбе Ушакова всё – загадка, всё – «почему».
Почему 23 мая 1764 года Ушаков был отправлен в командировку?
В мае в Великолуцком полку это была единственная командировка от военной коллегии.
Из всех офицеров полка отправлен был именно Ушаков, единственный сообщник предстоящей операции.
Случайность? Нет. Потому что действия развивались так.
Военная коллегия организовала отъезд Ушакова с небывалой для неё скоростью.
Сохранились документы: коллегия оформляла командировки в двух-, пятидневный срок. Разыскивали лошадей, ремонтировали колёса, разыскивали командированных, ремонтировали мундиры, разыскивали деньги, ретушировали дебет и кредит, бухгалтерия выписывала деньги.
Отправка Ушакова – рекорд канцелярской деятельности всего XVIII века!
Ушакова вызвали в девять часов утра – отправился он уже в час дня!
Случайность? Нет. Потому что вот что произошло. Ошеломлённый такой стремительностью, Ушаков стал присматриваться. Он заподозрил что-то не то.
Ушаков следовал в Смоленск. Ему поручили передать генерал-аншефу и сенатору князю Волконскому М. Н. 15 000 рублей серебром. 15 000 рублей – это не меньше 750 килограмм монет. Следовательно, коляска, в которой уехал Ушаков, была большая, на тяжёлых рессорах.
Сопровождал Ушакова фурьер Григорий Новичков. Он ехал в простой кибитке, обитой рогожей.
Места в коляске хватило бы и на троих. Почему Новичков ехал в отдельной кибитке?
Ушаков не страдал манией преследования. В 24 года офицеров не очень-то преследуют мании. Но по обстоятельствам получалось так, что Новичков не сопровождает Ушакова, а конвоирует его.
Ушакова охватывает беспокойство. Вот что рассказывает Новичков. Вот его рапорта по возвращении.
Двадцать третьего мая они отправились из Петербурга в Смоленск.
В 37 верстах от Порхова, в Сухловском яму, Ушаков начал жаловаться на головную боль. Он заболел. До Порхова всё-таки доехали.
Ушаков подал рапорт генерал-майору Петрикееву. Петрикеев – командир Новгородского карабинерного драгунского полка. Ушаков писал: он болен и никуда ехать не в силах. Позвали полкового врача. Врач осмотрел Ушакова и никакой болезни не обнаружил. Петрикеев приказал ехать. Поехали.
Пока показания Новичкова не вызывают подозрений. Лгать – слишком опасно. Есть два свидетеля: Петрикеев и врач. Немного подозрительна такая точность Новичкова: 37 вёрст. Вёрсты на дорогах стояли, но не были пронумерованы. Может быть, эта точность – от солдатского усердия? Или же он прекрасно знал местность?
Дальше.
В 90 верстах от Порхова, в деревне Княжьей, Ушаков окончательно и серьёзно заболел. Он остаётся в деревне, а Новичков с деньгами отправляется в Шелеховский форпост. Там – князь Волконский[363].
Новичков отдаёт деньги, получает квитанцию и отправляется обратно.
Так. Новичкову и здесь нет смысла лгать. Он поехал к Волконскому один. Он один отдавал ему деньги. Лгать опасно. Свидетель грозный – генерал-аншеф и сенатор. Правда, и здесь есть одно но: Михаил Никитич Волконский – самое приближённое лицо к Екатерине после Н. Панина, Орловых и К. Разумовского. Волконский был один из самых ответственных и активных участников переворота 28 июня 1762 года. Во всей этой истории (дело Мировича!) почему-то всё те же действующие лица, ни одного постороннего: Панины, Разумовский, Корф, Вейнмарн, Волконский. Случайность? Нет.
Но ум её был пунктуален.
Потому что: ничто не помешало ей, она не позабыла передать инструкцию Власьеву и Чекину.
Кто же такие Власьев и Чекин? Действительно ли «больные и честные офицеры»? Все архивные исследования опровергают эту версию императрицы.
Сержант Ингерманландского пехотного полка Лука Матвеевич Чекин и прапорщик Игнерманландского же пехотного полка Данила Петрович Власьев – два «больных» бандита – заурядные карьеристы. Они ушли с регулярной службы в тюремные надзиратели в 1756 году. Ингерманландский полк входил в состав петербургского гарнизона. Петербургский гарнизон никогда не воевал. Какой болезнью болели молодые офицеры? Больных на службу не брали. Им захотелось чинов и денег – они продались Тайной канцелярии. И – не ошиблись. Через шесть лет, в 1762 году, прапорщик Власьев – уже капитан, сержант Чекин – поручик. Через два года, после убийства Иоанна Антоновича, Власьев – премьер-майор, Чекин – секунд-майор. Они получали жалованье и премии, а питались вместе с узником. Таким образом, за восемь лет безделья в Шлиссельбургской крепости они отложили около 50 000 рублей каждый. Это бешеные деньги для простого армейского офицера. Если министру платили 10 000 ежегодной пенсии, то капитану – не больше 50 рублей. На службе в Тайной канцелярии Власьев и Чекин заработали на 1000 лет обыкновенной пенсии. Был смысл продаваться и убивать? Для них – был. Убивать и чувствовать себя честными – редкая привилегия, за всю историю человеческих отношений её заслужили только государственные полицейские, – безответственность и безнаказанность. Их служба – несложная: донесения. В Государственном архиве хранятся все их донесения с 23 августа 1762 года по 5 июля 1764 года (день смерти Иоанна). Сорок пять доносов.
Сохранились инструкции Н. Панина о питании. За стол садились втроём: Власьев, Чекин, Иоанн. На день «на пищу и питьё» – 1 рубль 50 копеек. Фунт говядины стоил от 13/4 копейки до 2,5 копейки (первосортной!), фунт хлеба стоил полкопейки, десяток яиц – 3 копейки, бутылка молока – полкопейки.
Двойники-полицейские клялись на суде, что Иоанн «был лишён вкуса и не отличал приятного от противного», что «арестант насыщался суровыми яствами, оставляя нежнейших и приятнейших яств». Это – понятно. Как же арестант мог отличить «приятное от противного», если они крали и жрали, а ему оставляли объедки. Мёртвые сраму не имут, – Иоанн уже был мёртв и не мог опровергнуть их ложь.
Тринадцатого октября, через месяц после казни Мировича, с Власьева и Чекина была взята подписка, что «они никогда и никому ни при каких обстоятельствах не будут рассказывать о том, что участвовали в секретной комиссии», то есть что убили Иоанна. Подписка взята, расписка оставлена. И расписка датирована 13 октября 1764 года «в том, что ими за участие в секретной комиссии получено по 7000 рублей». Так Екатерина оценила жизнь Иоанна Антоновича – 14 000 рублей двум убийцам. Сумма, конечно же, баснословная для армейских офицеров, но пустяковая для Екатерины, которая была щедра и никогда не жалела государственной казны. Так, после переворота она послала своему родственнику князю Фридриху-Августу 25 000 000 рублей золотом, чтобы Фридрих позабыл про смерть своего кузена Петра III, и Фридрих – позабыл.
Значит, убийство – не инициатива Власьева и Чекина. С полемическим пылом, с научно-исследовательским темпераментом ещё сто тридцать лет после смерти Иоанна доказывали непричастность Екатерины к убийству его; писали, что она дала Власьеву и Чекину инструкцию, где было приказано «в крайнем случае» – убить; что это – молва недоброжелателей, лживые и тенденциозные слухи, что на самом деле Екатерина была человеколюбива и никак не могла дать подобной инструкции.
Через сто тридцать лет в архивах Шлиссельбургской крепости инструкция – всё-таки! – была найдена. Это был страшный удар по всей самодержавной историографии. Инструкция написана рукой Н. Панина, подпись Екатерины – несомненна. Обрушились все так старательно построенные дворцы невиновности царицы.
Проанализируем же сначала инструкции и письма Н. Панина, а потом – инструкцию Екатерины.
Между Екатериной и Мировичем, несомненно, был сговор.
Всё началось где-то летом 1763 года.
По инструкции Н. Панина (предварительной), офицерам Власьеву и Чекину запрещалось: выходить из крепости, переписываться с кем бы то ни было, разговаривать со знакомыми. Они поначалу радостно взялись за гуж, потому что получили чины и деньги, но потом управлять этой тележкой им стало не под силу. И офицеры пишут Панину: вы обещали, что наша секретная служба скоро кончится, что она временная, но мы сами теперь не тюремщики, а заключённые, нам ничего нельзя, как самому последнему колоднику. Панин отвечал: я не сомневаюсь в том, что вы, находясь в вашем месте, претерпеваете долговременную трудность от возложенного на вас дела, однако помню и то, что вам обещано скорое окончание вашей комиссии. «Извольте ещё немного потерпеть и будьте благонадёжны, что ваша служба тем больше забыта не будет, а при том уверяю вас, что ваша комиссия для вас скоро окончится и вы без воздаяния не останетесь. Ваш всегда доброжелательный слуга Н. Панин. 10 августа 1763 года».
До 10 августа Панин не писал ни разу, что «их комиссия скоро окончится». Значит, ещё не было кандидата на провокацию. Теперь кандидат появился. И это был Мирович.
Панин заискивает перед своими полицейскими, просит их. Первое лицо в государстве – просит своих пешек!
Двадцать девятого ноября 1763 года Власьев и Чекин ещё пишут Панину: никаких сил нет добровольно сидеть под замком, помилосердствуйте, Христом-богом просим выпустить нас из Шлиссельбурга.
Двадцать восьмого декабря 1763 года Панин отвечает: потерпите ещё чуть-чуть, посылаю вам премию по 1000 рублей. «Оное ваше разрешение не далее как до первых летних месяцев продлиться может».
В декабре 1763 года Панин уже знает, что в первые летние месяцы произойдёт провокация! Через полгода. Как он мог знать точно этот срок, как мог предвидеть пустяковый заговор Мировича, если ни о заговоре, ни о Мировиче ещё никто и слыхом не слыхал? Он указал точно дату: первые летние месяцы. Заговор произошёл с 4 на 5 июля 1764 года.
Значит, был сговор.
И вот, когда уже всё подготовлено, когда сговор уже решён, Екатерина и Панин пишут последнюю, настоящую инструкцию Власьеву и Чекину. Вот её текст, слово в слово:
«Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришёл с командою или один без именного ЕЁ императорского величества повеления и захотел того арестанта у вас взять, – арестанта умертвить, а живого его никому в руки не отдавать».
Вот и весь заговор наивного подпоручика. Ему навязали роль. Он её исполняет храбро и тщательно, ничего не зная об инструкции. Мирович обманут: его посылают не на славу, а на смерть. Если бы он знал, как его перехитрили, ещё неизвестно, чем закончилась бы вся эта история. Мало того – ни одна живая душа, кроме Власьева и Чекина, не знала об этой инструкции. Мало того – ещё сто тридцать лет никто не знал об инструкции.
Мирович стал провокатором.
Он ещё сто тридцать лет был провокатором перед лицом истории, и только найденная инструкция как-то объясняет его роль в этой истории.
Любимая госпожа предала своего любящего и честолюбивого раба, который писал стихи, рисовал картинки, играл на бандуре и вот – впутался в политику.
Ещё одна загадка – Аполлон Ушаков.
Происхождение Ушакова неизвестно.
Судя по всему, Ушаков – сверстник Мировича.
Мирович – подпоручик, Ушаков – поручик.
Мирович говорил на процессе, что он выбрал «верного, надёжного и во всём способного товарища». Ушаков – «давнишний, в нравах совсем сходный приятель».
Мирович в Петербурге только два года. Вряд ли среди офицеров-собутыльников поэт сумел найти верного и надёжного друга. Для этого двух пьяных лет маловато. Тем более – друг «давнишний».
«В нравах совсем сходный приятель». Мирович – поэт и художник. Значит, они сходны по характерам и по роду занятий, если «совсем сходный».
Если так, если Ушаков сверстник Мировича, то и ему 24 года. Значит, и он родился в 1740 году. А 1740 год – времена мутные. Умирает Анна Иоанновна, регент – Бирон, заговор Миниха, правительница – Анна Леопольдовна, указы издаются от имени Иоанна Антоновича, интриги Остермана, Черкасского, Головкина, готовится к восстанию партия Елизаветы Петровны…
С какой стати Ушаков мог оказаться «давнишним приятелем» Мировича? Всё «давнишнее» у Мировича – в Сибири. Там-то они познакомились, обе семьи, обе сосланные. И у Ушаковых, как и у Мировичей, не хватило денег, чтобы определить сыновей в гвардию, – и Аполлон, и Василий пошли в пехотные полки.
Тринадцатого мая 1764 года Ушаков и Мирович отслужили акафист и панихиду. По самим себе – как по умершим.
Если бы Ушаков был просто пьяненький солдатик, кукольная игрушка Мировича, он выполнял бы поручения повелителя, но служить панихиду не стал бы.
А это был трогательный и героический шаг.
Значит, Ушаков очень любил Мировича, значит, это действительно были близкие люди, значит, они друг другу беспредельно доверяли, если за какие-то полчаса один открыл другому опасную и грозную тайну и взял его в сообщники, а другой, не задумываясь, пошёл за ним, – а это был последний, смертельный шаг.
Императрица пообещала неприкосновенность. Хорошо. Они ей доверяли. Они её любили. Тогда её любили почти все без исключения – она всех угощала и всем обещала. Но могли быть и непредвиденные случайности. Любая оплошность в этом предприятии – смерть.
Всё-таки в их руках судьбы двух императоров.
Но императрица не так наивна, чтобы вручить свою судьбу какому-то подпоручику.
Это нужно было предвидеть.
Но Мирович – идеалист.
Неизвестно, как узнала Екатерина о сообщнике – признался ли чистосердечно Мирович или рассекретила Тайная канцелярия.
Но в дальнейшей судьбе Ушакова всё – загадка, всё – «почему».
Почему 23 мая 1764 года Ушаков был отправлен в командировку?
В мае в Великолуцком полку это была единственная командировка от военной коллегии.
Из всех офицеров полка отправлен был именно Ушаков, единственный сообщник предстоящей операции.
Случайность? Нет. Потому что действия развивались так.
Военная коллегия организовала отъезд Ушакова с небывалой для неё скоростью.
Сохранились документы: коллегия оформляла командировки в двух-, пятидневный срок. Разыскивали лошадей, ремонтировали колёса, разыскивали командированных, ремонтировали мундиры, разыскивали деньги, ретушировали дебет и кредит, бухгалтерия выписывала деньги.
Отправка Ушакова – рекорд канцелярской деятельности всего XVIII века!
Ушакова вызвали в девять часов утра – отправился он уже в час дня!
Случайность? Нет. Потому что вот что произошло. Ошеломлённый такой стремительностью, Ушаков стал присматриваться. Он заподозрил что-то не то.
Ушаков следовал в Смоленск. Ему поручили передать генерал-аншефу и сенатору князю Волконскому М. Н. 15 000 рублей серебром. 15 000 рублей – это не меньше 750 килограмм монет. Следовательно, коляска, в которой уехал Ушаков, была большая, на тяжёлых рессорах.
Сопровождал Ушакова фурьер Григорий Новичков. Он ехал в простой кибитке, обитой рогожей.
Места в коляске хватило бы и на троих. Почему Новичков ехал в отдельной кибитке?
Ушаков не страдал манией преследования. В 24 года офицеров не очень-то преследуют мании. Но по обстоятельствам получалось так, что Новичков не сопровождает Ушакова, а конвоирует его.
Ушакова охватывает беспокойство. Вот что рассказывает Новичков. Вот его рапорта по возвращении.
Двадцать третьего мая они отправились из Петербурга в Смоленск.
В 37 верстах от Порхова, в Сухловском яму, Ушаков начал жаловаться на головную боль. Он заболел. До Порхова всё-таки доехали.
Ушаков подал рапорт генерал-майору Петрикееву. Петрикеев – командир Новгородского карабинерного драгунского полка. Ушаков писал: он болен и никуда ехать не в силах. Позвали полкового врача. Врач осмотрел Ушакова и никакой болезни не обнаружил. Петрикеев приказал ехать. Поехали.
Пока показания Новичкова не вызывают подозрений. Лгать – слишком опасно. Есть два свидетеля: Петрикеев и врач. Немного подозрительна такая точность Новичкова: 37 вёрст. Вёрсты на дорогах стояли, но не были пронумерованы. Может быть, эта точность – от солдатского усердия? Или же он прекрасно знал местность?
Дальше.
В 90 верстах от Порхова, в деревне Княжьей, Ушаков окончательно и серьёзно заболел. Он остаётся в деревне, а Новичков с деньгами отправляется в Шелеховский форпост. Там – князь Волконский[363].
Новичков отдаёт деньги, получает квитанцию и отправляется обратно.
Так. Новичкову и здесь нет смысла лгать. Он поехал к Волконскому один. Он один отдавал ему деньги. Лгать опасно. Свидетель грозный – генерал-аншеф и сенатор. Правда, и здесь есть одно но: Михаил Никитич Волконский – самое приближённое лицо к Екатерине после Н. Панина, Орловых и К. Разумовского. Волконский был один из самых ответственных и активных участников переворота 28 июня 1762 года. Во всей этой истории (дело Мировича!) почему-то всё те же действующие лица, ни одного постороннего: Панины, Разумовский, Корф, Вейнмарн, Волконский. Случайность? Нет.