Страница:
А теперь Улликумми мы от подножья пилою отпилим.
Мы подпилим того, кого породил Кумарби как соперника всем богам![...]»
«С сыном моим уходи,
Передо мной не вставай!
Стала душа моя злою.
Мертвых я видел своими глазами на Темной Земле,
Праху подобны они[...]»
[...] Эа к Тасмису начал так говорить опять:
«Я поразил его, Улликумми,
Теперь вы идите и поразите его.
Больше уже, как меч, он не сможет стоять».
Тасмису начал тогда веселиться в душе,
Трижды он прокричал,
Вверх к небесам он взлетел,
Боги услышали все.
Бог Грозы, царь Куммии отважный, услышал.
К месту собрания боги пришли,
В ярости на Улликумми
Боги ревели тогда, как быки.
Бог Грозы в колесницу, как [птица], влетел,
С громовыми раскатами к морю понесся,
И сразился тогда бог Грозы с Кункунуцци[...][364]
Перевод сделан по изданию: Н. G. Giiterbock, The Song of Ullikummi.– «Journal of Cuneiform Studies», vol. V, 1951, №4; vel. VI, 1952 Л° 1. Сильно разрушенные фрагменты поэмы оставлены без перевода (соответствующие пропуски отмечены многоточием). Названия главок внутри каждой таблицы добавлены переводчиком для удобства читателя (отчасти в соответствии с изданием: J. Friedrich, Ilethitisches Keilschrift-Lesobuch, Toil I, Lesestiicke, Heidelberg, I960). Деление каждой главки на строфы из нескольких строк дано в подлиннике, где писцы отделяли строфы друг от друга горизонтальной чертой. Хеттский текст (представляющий собой, по-видимому, вольное переложение хурритского) написан стихом разных размеров, основанным на чередовании более длинных строк (с четырьмя и более ударениями) и более коротких строк с вкраплением небольших отрезков, связанных грамматической (главным образом, глагольной) рифмой.
Из цикла «О царствовании на небесах»
Из Молитвы Мурсилиса во время чумы
Литература Древнего Китая
В III в. до н. э. китайцы стали применять для письма шелк. Дороговизна этого материала привела в начале нашей эры к изобретению бумаги, в результате чего и появилась возможность широкого распространения письменного слова.
Утилитарно-практическое отношение к письменному слову зафиксировано и в термине, которым сами древние китайцы обозначали понятие «словесность» – «вэнь» (первоначально – рисунок, орнамент). Считается, что иероглиф «вэнь» представляет собой пиктограмму – изображение человека с татуировкой. Уже ко времени Конфуция, то есть к VI в. до н. э., «вэнь» стало обозначением письменного слова и соответственно наследия древних мудрецов, оставленного в их сочинениях. По словам академика В. М. Алексеева, у конфуцианцев «вэнь» считалось «...лучшим словом, сообщающим нас с идеей абсолютной правды». Эта нерасчлененность конфуцианской учености и древней науки – искусства слова – сохранялась на протяжении всего периода древности (по начало III в. н. э.). Синкретическое понимание словесности как всей суммы письменных памятников обнаруживается и у одного из первых китайских историков и библиографов Бань Гу (32—92 гг. н. э.). Составляя официальную «Историю династии Хань», он отвел в ней место и специальному «Описанию искусств (По древнекитайским представлениям, в это понятие включались: знание обрядов, музыка, стрельба из лука, управление колесницей, каллиграфия и искусство счета) и словесности», в котором перечислил пятьсот девяносто шесть сочинений, расклассифицировав их по разделам: канонические книги, произведения философов, стихи – ни и поэмы – фу, трактаты по военной науке, сочинения по астрологии и медицинские книги. В каждом разделе были свои мелкие рубрики, а также краткие примечания составителя, характеризующие особенности группы сочинений. Библиография Бань Гу дает нам возможность сказать, какие типы произведений письменности существовали в древнем Китае и как представляли себе тогдашние китайцы состав своей словесности, и помогает представить себе, какой процент древних сочинений до нас не дошел.
Поскольку при Бань Гу конфуцианство уже было провозглашено официальной государственной идеологией, то совершенно естественно, что первое место в своем перечне древний историограф отводит сочинениям конфуцианского канона: «Книге перемен» – «Ицзину» и продолжающим ее древним гадательным натурфилософским текстам, «Книге истории» – «Щуценчу» и соответственно ее толкованиям, «Книге песен» – «Щицзину», в которую будто бы сам Конфуций включил триста пять песен древних царств (современные ученые датируют эти произведения XI—VII вв. до н. э.); сочинениям, регулирующим обряды (во главе с «Книгой ритуала» – «Лицзи») и музыку («Записки о музыке» – «Юэцзи»), знаменитой летописи царства Лу «Весны и Осени» – «Чуньцю», создание или редактирование которой приписывается также Конфуцию, и всевозможным ее толкованиям, «Беседам и суждениям» – «Луньюй» – записям высказываний Конфуция, по-видимому, сделанным его учениками.
Из этих сочинений, составивших основу конфуцианского учения и бывших в Китае на протяжении веков обязательным минимумом каждого образованного человека, для развития литературы художественной первостепенное значение имела «Книга песен». Этот поэтический свод, состоящий из четырех разделов («Нравы царств», «Малые оды», «Великие оды», «Гимны») донес до нас самые различные образцы древнейшей лирической и гимнической поэзии. В песнях этих еще чувствуется дух первобытной жизни. Это заметно и в описаниях встреч девушек со своими возлюбленными, – тайных, как в песне «Чжун! В деревню нашу...», и открытых– в дни, освященные традицией, как в песне «Воды Чжонь и Вэй...», где видны воспоминания о древнем весеннем оргическом празднике, справлявшемся в третьем лунном месяце. Из песен мы узнаем и о древних брачных обрядах, и о жестоком обычае захоронения живых людей вместе с умершим правителем («Желтым пташкам порхать...»). По песням «Шицзина» можно представить себе и заботы земледельцев, подробно описанные в песне «Месяцеслов», и беспокойную жизнь приближенных государя («Еще на востоке полночный мрак», «Жалоба придворного»), которых за малейшую оплошность либо опоздание во дворец ждет суровое наказание, и бесстрашных тогдашних охотников («Охотник Шу...»), смело вступавших в поединки с тиграми, и удаль молодецкой пляски («Лучший плясун»), и печаль одинокой женщины, муж которой ушел в далекий поход. В песнях «Шицзина» еще почти незаметно расслоение общества на антагонистические классы.
Песни, собранные в своде, были созданы в эпоху Чжоу, начавшуюся в XII в. до н. э., когда Китай представлял собой ряд небольших царств, номинально подчинявшихся чжоускому правителю – сыну Неба. Царства эти часто были невелики – столичный город с пригородами, в которых жили земледельцы. Отношения между правителем и подданными в таких царствах носили во многом еще патриархальный характер. Вместе с тем в песнях, видимо, более поздних, например, «Месяцеслов» или «Мыши...» (под видом мышей там выведены хозяева, отбирающие урожай у земледельцев), заметны первые ростки недовольства земледельцев своими правителями, которым, как поется в первой песне, достаются все убитые на охоте кабаны или от которых, как во второй песне, крестьяне собираются уйти в иные счастливые места. Есть в «Книге песен», особенно в последней ее части, и сравнительно большие произведения ритуального характера, подобные «Князю просо» – гимну мифическому герою-первопредку, научившему людей сеять злаки.
Песни «Шицзина» в дошедшем до нас письменном варианте представляют собой четырехсложные стихи с постоянной рифмой. В них ощущается нередко связь с танцами и играми, возможно, что некоторые тексты исполнялись хорами – мужским и женским. Чрезвычайно характерны для них, как и для народных песен всех времен, зачины, в которых использованы образы из мира природы, связанные с последующим текстом лишь ассоциативно, более специфичны постоянные повторы строк с вариацией – изменением одного, реже двух слов. Канонизация «Книги песен» конфуцианцами привела к тому, что народные в своей основе произведения были на рубеже нашей эры «обвешаны» всевозможными комментариями, предлагавшими понимать, например, обычные любовные песни как описание чувств подданных к правителю и т. п. Комментарии, конечно, затемнили текст, но, может быть, именно благодаря тому, что «Шицзин» был зачислен в число канонических книг и текст его был по императорскому указу в 175 г. н. э. вырезан на каменных барабанах, он не затерялся в веках, как это произошло со многими другими древними памятниками.
Наряду с «Книгой песен» из произведений конфуцианского канона бесспорный художественный интерес имеют и знаменитая «Книга истории», и особенно последующая историческая литература, приписанная в библиографическом своде Бань Гу к первой канонизированной летописи «Весны и Осени». Кроме «Летописи Цзо» («Цзочжуань»), составленной в IV в. до н. э. Цзоцю Мином и считавшейся комментарием к «Веснам и Осеням», в числе последователей древних летописцев оказался у Бань Гу и автор знаменитых «Исторических записок» Сыма Цянь (145—86 гг. до н. э.). Сыма Цянь создал свой труд как официальный исторический памятник. Он веками поражал своих читателей богатством своего поэтического языка и стиля, особым мощным и плавным ритмом своей прозы, удивительным для древнего писателя проникновением в законы человеческого общества и в судьбы отдельных людей. Люди, оставившие свой след в истории страны, независимо от их социального положения, были предметом его пристального внимания. Древние философы различных школ и направлений, сановники и полководцы, поэты и шуты-актеры, «мстители» и «скользкие говоруны» – всем им отвел место в своей огромной книге Сыма Цянь, в том ее разделе, который он назвал «лечжуань» – «отдельные жизнеописания». Значительная часть сведений о древних китайских авторах, образцы произведений которых даются и в этом томе, известны нам именно благодаря труду Сыма Цяня.
Если историческая проза в древнем Китае создала образцы объективно-спокойного описания событий, то совершенно иной тип повествования был создан авторами конфуцианских философских трактатов, начало которым положила вошедшая в конфуцианский канон книга «Беседы и суждения», в которой преобладает диалогическая форма изложения. Беседы учителя Конфуция с учеником и поучительные беседы мудреца с правителем весьма часто включали в себя примеры-притчи как особую форму аргументации того или иного философского положения. Притчи эти были нередко фольклорного происхождения, они сохранили для нас отголоски то древней животной сказки, то картины древнего быта китайских царств.
Строго разделяя произведения канонические и неканонические, Бань Гу отвел записям бесед последователей Конфуция, таким как мыслитель Мэнцзы (ок. 372—289 гг. до н. э.), специальный – и, заметим, первый – параграф во втором разделе своей библиографии, названном «произведения философов». Книга «Мэнцзы», отрывки из которой представлены в данной книге, развивала учение Конфуция, особенно в вопросе о гуманном правлении, как о главном условии сохранения мира и спокойствия в стране.
Следующее место за трудами конфуцианских наставников Бань Гу отвел сочинениям представителей другой влиятельной философской школы древности – даосам. Ее родоначальником традиция считает полумифического старца Лао-цзы, жившего будто бы в одно время с Конфуцием, в VI в. до н. э., и ведшего с ним дискуссии по проблемам бытия. Приписываемое Лао-цзы сочинение – «Даодэцзин» – «Книга о Пути и Добродетели». В отличие от неоконфуцианцев, интересовавшихся в первую очередь проблемами этики и управления государством, последователи даосизма разрабатывали проблемы бытия, утверждая примат естественного Пути – Дао как основы всего сущего во вселенной, как источника всех вещей и явлений. «Добродетель» в данном случае весьма условный перевод даосского понятия Дэ, которое рассматривалось как индивидуальное проявление Дао – Пути, как форма проявления Дао в отдельном человеке, показывающее нравственное совершенство личности, следующей Дао и достигшей абсолютной гармонии с окружающим миром. «Книга о Пути и Добродетели» – совершенно особый памятник в истории древнекитайской литературы – это ритмически организованная афористическая проза, на протяжении веков считавшаяся непревзойденной по своим художественным достоинствам и нашедшая свое продолжение в книге «Чжуан-цзы», автором которой считается другой классик даосской мысли – Чжуан Чжоу, знаменитый Чжуан-цзы (IV в. до н. э.). Он соединил поэтическую афористичность с традицией примера, притчи, поясняющей часто в весьма необычных формах идеи суетности и иллюзорности человеческого бытия и важности слияния человека с естественной природой.
В разделе философской литературы в перечне Бань Гу после даосов помещены сочинения натурфилософов, развивавших учение о взаимодействии двух полярных сил природы: света – ян и тьмы – инь. За ними шли легисты, или законники, трактовавшие и развивавшие учение о государственной власти, осуществляемой с помощью четкой системы наказаний и поощрений. Отрывки из сочинения «Хань Фзй-цзы» и «Весны и Осени Люя», помещенные в нашем разделе, как раз и должны дать представление о прозе логистов. После них Бань Гу перечислил труды древних номиналистов-логиков и затем упомянул последователей мыслителя Мо-цзы (V в. до и. э.), проповедовавшего принцип «всеобщей любви» и равенства всех людей. В отличие от конфуцианцев. с которыми Мо-цзы и его ученики резко полемизировали, моцзиты рассматривали управление страной не как морально-этическую проблему, а как определенное профессиональное мастерство. Провозглашение всеобщей любви сочеталось у Мо-цзы с заметным пренебрежением к отдельному человеку, он больше думал о государстве в целом и пытался своими увещеваниями предотвратить войны между правителями. Как он это делал, читатель узнает из фрагмента книги «Мо-цзы». Затем Бань Гу поместил еще несколько менее известных философских школ, включая и авторов аграрных трактатов, а затем в самом конце списка философских произведений прибавил особую школу сяошоцзя (сочинителей сяошо). Сяошо – буквально: «малые (пустячные) речения» – стало впоследствии обозначением сюжетной повествовательной прозы. К сожалению, ни одно из пятнадцати отнесенных к этой категории произведений до нас не дошло. Сам историограф пояснил, что к этой группе отнес он сочинения, составленные из записей различных уличных толков и рассказов, услышанных на дорогах и в глухих городских переулках. Рассказы эти, представлявшие тогдашний прозаический фольклор, собирали специальные чиновники – бигуани. По представлениям конфуцианцев, если правитель хотел знать о настроениях народа, ему следовало обязать чиновников собирать все, что говорят в народе, то есть толки, слухи, предания, рассказы об обычаях (именно несколько подобных фрагментов и сохранилось случайно в комментариях к сочинениям об обрядах). Эти записи народных преданий и были предшественниками того, из чего родилась впоследствии богатейшая повествовательная литература китайцев. (Можно предположить, что первые книги сяошо напоминали знаменитые «Пестрые рассказы» римского писателя конца II в. н. э. Клавдия Элиана.)
Перечислив десять школ мыслителей, Бань Гу перешел к описанию литературы поэтической (вспомним, что «Книга песен» как памятник конфуцианского канона была рассмотрена им ранее). К литературе этой он отнес произведения двух ведущих в его время жанров: поэм-фу и песен-гэши. Если гэшн пелись, то фу скандировались, они писались вроде бы и прозой, но рифмованной, являя собой промежуточное явление между поэзией и прозой. «Традиция гласит: «То, что не поется, а скандируется, называется фу. Тот, кто, поднявшись высоко, может слагать фу, достоин именоваться великим мужем. ...Мужи, изучавшие «Книгу песен», стоят над простым людом в холщовом платье, высокомудрые, потеряв надежду осуществить свои стремления, слагали поэмы-фу. Великий конфуцианец Сунь Цин и Цюй Юань, сановник царства Чу, который, будучи оклеветан и устранен от дел, скорбел по своей отчизне,– оба слагали поэмы, чтобы увещевать правителя, сочинения их передавали боль души, и смысл их фу подобен значению древних стихов. А после них Сяи Юй, Тан Лэ, а при расцвете династии Хань: Мэй Шэн, Сыма Сянжу и под конец Ян Сюн – все состязались в пышности и разнообразии слов. Они уже не вкладывали в свои поэмы аллегорический и назидательный смысл» – так пояснял Бань Гу особенности и эволюцию жанра фу. К этому следует добавить, что поэмы фу писались обычно в трехчастной форме и состояли из вступления (сюй), собственно описания (фу) и завершения (луань или сюнь). Вступление нередко представляло собой диалог поэта с кем-либо из правителей, в котором высказывалась основная идея поэмы, развиваемая уже во второй части, а в заключении автор давал свое резюме и высказывал свой личный взгляд на описанные события.
Авторы, о которых говорит Бань Гу, представлены в нашем разделе и своими поэтическими произведениями (стихи Цюй Юаня), и своими поэмами-фу (Сян Юй, Сыма Сян-жу, Чжан Хэп). Цюй Юань жил в царство Чу, на юго-западе тогдашнего Китая. В культуре тех мест было немало своеобразных черт, обусловленных бытом иных, некитайских племен, но поэзия его быстро стала известна по всей стране. Оклеветанного поэта дважды изгоняли из Чу, он видел, как, не вняв его советам войти в союз с царством Ци и доверившись вероломному царству Цинь, правитель Чу потерял свою страну. Циньские войска разрушили древнюю столицу Чунского царства город Ин. Нет меры той печали поэта, которой овеяно стихотворение, описывающее гибель родной страны («Плач по столице Ину»),
Как мы уже говорили, Бань Гу соединил в одном разделе своей библиографии поэмы-фу и песни-гэши. Ни одного из перечисленных им двадцати восьми сборников песен до нас не дошло, по по названиям их мы можем судить, что это были в основном сборники песен отдельных местностей или собрания ритуальных песнопений, вроде «Песнопений божествам» или «Гимнов, исполняемых при проводах и встречах души». Песни в древнем Китае, так же как и всевозможные «уличные толки», собирались с целью выяснения настроений подданных. Император Сяо-у-ди, правивший в 140—86 гг. до н. э., учредил даже специальную Музыкальную палату – Юэфу. «Со времени Сяо-у-ди, когда была учреждена Музыкальная палата, начали собирать народные песни. Так стали известны песни местностей Дай и Чжао, напевы Цинь и Чу, в них были чувства радости и скорби, их появление было вызвано теми или иными событиями, и по ним можно судить об обычаях и нравах, узнать их достоинства и недостатки» – так сам Бань Гу определил роль Музыкальной палаты, в которой в ранний период ее деятельности состояло на службе до шестисот чиновников. Около ста пятидесяти из собранных ими песенных текстов дошло до нас. Отдельные образцы их включены и в эту книгу.
Мы подпилим того, кого породил Кумарби как соперника всем богам![...]»
Последнее сражение богов с Улликумми
[ ..]Эа Тасмису стал так говорить:«С сыном моим уходи,
Передо мной не вставай!
Стала душа моя злою.
Мертвых я видел своими глазами на Темной Земле,
Праху подобны они[...]»
[...] Эа к Тасмису начал так говорить опять:
«Я поразил его, Улликумми,
Теперь вы идите и поразите его.
Больше уже, как меч, он не сможет стоять».
Тасмису начал тогда веселиться в душе,
Трижды он прокричал,
Вверх к небесам он взлетел,
Боги услышали все.
Бог Грозы, царь Куммии отважный, услышал.
К месту собрания боги пришли,
В ярости на Улликумми
Боги ревели тогда, как быки.
Бог Грозы в колесницу, как [птица], влетел,
С громовыми раскатами к морю понесся,
И сразился тогда бог Грозы с Кункунуцци[...][364]
Перевод сделан по изданию: Н. G. Giiterbock, The Song of Ullikummi.– «Journal of Cuneiform Studies», vol. V, 1951, №4; vel. VI, 1952 Л° 1. Сильно разрушенные фрагменты поэмы оставлены без перевода (соответствующие пропуски отмечены многоточием). Названия главок внутри каждой таблицы добавлены переводчиком для удобства читателя (отчасти в соответствии с изданием: J. Friedrich, Ilethitisches Keilschrift-Lesobuch, Toil I, Lesestiicke, Heidelberg, I960). Деление каждой главки на строфы из нескольких строк дано в подлиннике, где писцы отделяли строфы друг от друга горизонтальной чертой. Хеттский текст (представляющий собой, по-видимому, вольное переложение хурритского) написан стихом разных размеров, основанным на чередовании более длинных строк (с четырьмя и более ударениями) и более коротких строк с вкраплением небольших отрезков, связанных грамматической (главным образом, глагольной) рифмой.
Из цикла «О царствовании на небесах»
Прежде, в минувшие годы,
Был Алалу[365] на небе царем.
Алалу сидел на престоле,
И даже бог Ану могучий,
Что прочих богов превосходит,
Склоняясь у ног его низко,
Стоял перед ним, словно кравчий,
И чашу держал для питья.
И девять веков[366] миновало,
Как царствовал в небе Алалу.
Когда же настал век десятый,
Стал Ану сражаться с Алалу,
И он победил его, Ану.
Алалу бежал от него
В далекую Темную Землю[367].
Он вниз убежал от него —
В далекую Темную Землю.
И Ану сидел на престоле.
Сидел на престоле он, Ану,
И даже Кумарби могучий,
Склоняясь у ног его низко,
Стоял перед ним, словно стольник,
Еду ему он подавал.
И девять веков миновало,
Как царствовал на небе Ану.
Когда же настал век десятый,
Стал с Ану сражаться Кумарби.
Кумарби, потомок Алалу[368],
Стал на небе с Ану сражаться.
Тот взгляда Кумарби не вынес[369],
Но он ускользнул от него,
Он, Ану, бежал от Кумарби,
Как птица, взлетая на небо.
Кумарби, его настигая,
Схватил его за ноги крепко,
Вниз с неба он Ану стащил,
И он укусил его в ногу,
Откусил его силу мужскую,
И стала, как бронза, литьем
Она у Кумарби во чреве.
Когда проглотил он, Кумарби,
Всю силу мужскую врага,
Он радостно захохотал.
Но Ану, к нему повернувшись,
Сказал ему речи такие:
«Ты радуешься, проглотив
Всю силу мужскую мою.
Но радуешься ты напрасно.
Я тяжесть в тебе оставляю:
Во-первых, теперь ты чреват[370]
Отважнейшим богом Грозы.
Чреват ты теперь, во-вторых,
Рекою безудержной – Тигром[371],
И, в-третьих, теперь ты чреват
Отважнейшим богом Тасмису.
Родятся три бога могучих,
Как тяжесть, в тебе их оставлю.
Теперь ты беременей ими.
Тебе остается разбиться:
Ударься теперь головою
О горы, о скалы, о камни![...][372]»
Перевод сделан по изданиям: «Keilschrifturkunden aus Boghaz-koi», XXXIII, № 1, 20; H. G. Guterbock, Kumarbi. Mytlien vom churriti-schen Kronos, Zurich – New York, 1946; P. M e г i g g i, I miti di Kumarpi, il Kronos currico.– «Athenaeum», Nuova Serie, vol. XXXI, Pavia, 1953.
Был Алалу[365] на небе царем.
Алалу сидел на престоле,
И даже бог Ану могучий,
Что прочих богов превосходит,
Склоняясь у ног его низко,
Стоял перед ним, словно кравчий,
И чашу держал для питья.
И девять веков[366] миновало,
Как царствовал в небе Алалу.
Когда же настал век десятый,
Стал Ану сражаться с Алалу,
И он победил его, Ану.
Алалу бежал от него
В далекую Темную Землю[367].
Он вниз убежал от него —
В далекую Темную Землю.
И Ану сидел на престоле.
Сидел на престоле он, Ану,
И даже Кумарби могучий,
Склоняясь у ног его низко,
Стоял перед ним, словно стольник,
Еду ему он подавал.
И девять веков миновало,
Как царствовал на небе Ану.
Когда же настал век десятый,
Стал с Ану сражаться Кумарби.
Кумарби, потомок Алалу[368],
Стал на небе с Ану сражаться.
Тот взгляда Кумарби не вынес[369],
Но он ускользнул от него,
Он, Ану, бежал от Кумарби,
Как птица, взлетая на небо.
Кумарби, его настигая,
Схватил его за ноги крепко,
Вниз с неба он Ану стащил,
И он укусил его в ногу,
Откусил его силу мужскую,
И стала, как бронза, литьем
Она у Кумарби во чреве.
Когда проглотил он, Кумарби,
Всю силу мужскую врага,
Он радостно захохотал.
Но Ану, к нему повернувшись,
Сказал ему речи такие:
«Ты радуешься, проглотив
Всю силу мужскую мою.
Но радуешься ты напрасно.
Я тяжесть в тебе оставляю:
Во-первых, теперь ты чреват[370]
Отважнейшим богом Грозы.
Чреват ты теперь, во-вторых,
Рекою безудержной – Тигром[371],
И, в-третьих, теперь ты чреват
Отважнейшим богом Тасмису.
Родятся три бога могучих,
Как тяжесть, в тебе их оставлю.
Теперь ты беременей ими.
Тебе остается разбиться:
Ударься теперь головою
О горы, о скалы, о камни![...][372]»
Перевод сделан по изданиям: «Keilschrifturkunden aus Boghaz-koi», XXXIII, № 1, 20; H. G. Guterbock, Kumarbi. Mytlien vom churriti-schen Kronos, Zurich – New York, 1946; P. M e г i g g i, I miti di Kumarpi, il Kronos currico.– «Athenaeum», Nuova Serie, vol. XXXI, Pavia, 1953.
Из Молитвы Мурсилиса во время чумы
[...]Бог Грозы города Хаттусаса[373], господин мой, и вы, боги, господа мои, так все совершается: люди грешат. И отец мой согрешил: он нарушил слово бога Грозы города Хаттусаса, господина моего. А я ни в чем не согрешил. Но так все совершается: грех отца переходит на сына. И на меня грех отца моего перешел.
Но этот грех я признал воистину перед богом Грозы города Хаттусаса, моим господином, и перед богами, моими господами: это именно так, мы это совершили[374]. Но после того, как я признал грех моего отца как свой грех, да смягчится душа бога Грозы, моего господина, и богов, моих господ. Будьте теперь ко мне благосклонны и отошлите чуму прочь из страны хеттов! И те немногие жрецы[375], приносящие в жертву хлеб, и жрецы, совершающие жертвенные возлияния, что еще остались в живых, пусть у меня больше не умирают! Видите, из-за чумы я совершаю молитву богу Грозы, господину моему; услышь меня, бог Грозы города Хаттусаса, господин мой, и меня оставь в живых!.. Птица возвращается в клетку, и клетка спасает ей жизнь. Или если рабу почему-либо становится тяжело, он к хозяину своему обращается с мольбой.
И хозяин его услышит его и будет к нему благосклонен: то, что было ему тяжело, хозяин делает легким. Или же если раб совершит какой-либо проступок[376], но проступок этот перед хозяином своим признает, то тогда что с ним хочет хозяин сделать, то пусть и сделает. Но после того, как он перед хозяином проступок свой признает, душа хозяина его смягчится, и хозяин этого раба не накажет. Я же признал грех отца моего как свой грех; это истинно так. Я совершил это[...]
Перевод сделан по изданию: A. Gotze, Die Pestgebete des Mursilis.– «Kleinasiatische Forschungen», Bd. I, Heft 2, Weimar, 1929.
Но этот грех я признал воистину перед богом Грозы города Хаттусаса, моим господином, и перед богами, моими господами: это именно так, мы это совершили[374]. Но после того, как я признал грех моего отца как свой грех, да смягчится душа бога Грозы, моего господина, и богов, моих господ. Будьте теперь ко мне благосклонны и отошлите чуму прочь из страны хеттов! И те немногие жрецы[375], приносящие в жертву хлеб, и жрецы, совершающие жертвенные возлияния, что еще остались в живых, пусть у меня больше не умирают! Видите, из-за чумы я совершаю молитву богу Грозы, господину моему; услышь меня, бог Грозы города Хаттусаса, господин мой, и меня оставь в живых!.. Птица возвращается в клетку, и клетка спасает ей жизнь. Или если рабу почему-либо становится тяжело, он к хозяину своему обращается с мольбой.
И хозяин его услышит его и будет к нему благосклонен: то, что было ему тяжело, хозяин делает легким. Или же если раб совершит какой-либо проступок[376], но проступок этот перед хозяином своим признает, то тогда что с ним хочет хозяин сделать, то пусть и сделает. Но после того, как он перед хозяином проступок свой признает, душа хозяина его смягчится, и хозяин этого раба не накажет. Я же признал грех отца моего как свой грех; это истинно так. Я совершил это[...]
Перевод сделан по изданию: A. Gotze, Die Pestgebete des Mursilis.– «Kleinasiatische Forschungen», Bd. I, Heft 2, Weimar, 1929.
Литература Древнего Китая
Вступительная статья и составление Б. РифтинаЛитература в Китае, как и в других странах древнего мира, родилась отнюдь не как чисто эстетическое явление, а как непременная составная часть практической деятельности. Самыми ранними письменными текстами на китайском языке были гадательные надписи, выцарапанные каким-либо острым орудием на черепашьем панцире или лопаточной кости барана. Желая узнать, например, будет ли удачной охота, правитель приказывал нанести свой вопрос на панцирь и потом положить панцирь на огонь. Специальный гадатель истолковывал «ответ божества» в соответствии с характером трещин, появившихся от огня. Впоследствии материалом для надписей стала служить бронза на огромных ритуальных сосудах по поручению древних царей делались дарственные или иные надписи. С начала I тыс. до н. э. китайцы стали использовать для письма бамбуковые планки. На каждой такой дощечке помещалось примерно по сорок иероглифов (слов). Планки нанизывали на веревку и соединяли в связки. Легко представить себе, какими громоздкими и неудобными были первые китайские книги. Каждая, по нашим понятиям, даже небольшая книга занимала несколько возов.
В III в. до н. э. китайцы стали применять для письма шелк. Дороговизна этого материала привела в начале нашей эры к изобретению бумаги, в результате чего и появилась возможность широкого распространения письменного слова.
Утилитарно-практическое отношение к письменному слову зафиксировано и в термине, которым сами древние китайцы обозначали понятие «словесность» – «вэнь» (первоначально – рисунок, орнамент). Считается, что иероглиф «вэнь» представляет собой пиктограмму – изображение человека с татуировкой. Уже ко времени Конфуция, то есть к VI в. до н. э., «вэнь» стало обозначением письменного слова и соответственно наследия древних мудрецов, оставленного в их сочинениях. По словам академика В. М. Алексеева, у конфуцианцев «вэнь» считалось «...лучшим словом, сообщающим нас с идеей абсолютной правды». Эта нерасчлененность конфуцианской учености и древней науки – искусства слова – сохранялась на протяжении всего периода древности (по начало III в. н. э.). Синкретическое понимание словесности как всей суммы письменных памятников обнаруживается и у одного из первых китайских историков и библиографов Бань Гу (32—92 гг. н. э.). Составляя официальную «Историю династии Хань», он отвел в ней место и специальному «Описанию искусств (По древнекитайским представлениям, в это понятие включались: знание обрядов, музыка, стрельба из лука, управление колесницей, каллиграфия и искусство счета) и словесности», в котором перечислил пятьсот девяносто шесть сочинений, расклассифицировав их по разделам: канонические книги, произведения философов, стихи – ни и поэмы – фу, трактаты по военной науке, сочинения по астрологии и медицинские книги. В каждом разделе были свои мелкие рубрики, а также краткие примечания составителя, характеризующие особенности группы сочинений. Библиография Бань Гу дает нам возможность сказать, какие типы произведений письменности существовали в древнем Китае и как представляли себе тогдашние китайцы состав своей словесности, и помогает представить себе, какой процент древних сочинений до нас не дошел.
Поскольку при Бань Гу конфуцианство уже было провозглашено официальной государственной идеологией, то совершенно естественно, что первое место в своем перечне древний историограф отводит сочинениям конфуцианского канона: «Книге перемен» – «Ицзину» и продолжающим ее древним гадательным натурфилософским текстам, «Книге истории» – «Щуценчу» и соответственно ее толкованиям, «Книге песен» – «Щицзину», в которую будто бы сам Конфуций включил триста пять песен древних царств (современные ученые датируют эти произведения XI—VII вв. до н. э.); сочинениям, регулирующим обряды (во главе с «Книгой ритуала» – «Лицзи») и музыку («Записки о музыке» – «Юэцзи»), знаменитой летописи царства Лу «Весны и Осени» – «Чуньцю», создание или редактирование которой приписывается также Конфуцию, и всевозможным ее толкованиям, «Беседам и суждениям» – «Луньюй» – записям высказываний Конфуция, по-видимому, сделанным его учениками.
Из этих сочинений, составивших основу конфуцианского учения и бывших в Китае на протяжении веков обязательным минимумом каждого образованного человека, для развития литературы художественной первостепенное значение имела «Книга песен». Этот поэтический свод, состоящий из четырех разделов («Нравы царств», «Малые оды», «Великие оды», «Гимны») донес до нас самые различные образцы древнейшей лирической и гимнической поэзии. В песнях этих еще чувствуется дух первобытной жизни. Это заметно и в описаниях встреч девушек со своими возлюбленными, – тайных, как в песне «Чжун! В деревню нашу...», и открытых– в дни, освященные традицией, как в песне «Воды Чжонь и Вэй...», где видны воспоминания о древнем весеннем оргическом празднике, справлявшемся в третьем лунном месяце. Из песен мы узнаем и о древних брачных обрядах, и о жестоком обычае захоронения живых людей вместе с умершим правителем («Желтым пташкам порхать...»). По песням «Шицзина» можно представить себе и заботы земледельцев, подробно описанные в песне «Месяцеслов», и беспокойную жизнь приближенных государя («Еще на востоке полночный мрак», «Жалоба придворного»), которых за малейшую оплошность либо опоздание во дворец ждет суровое наказание, и бесстрашных тогдашних охотников («Охотник Шу...»), смело вступавших в поединки с тиграми, и удаль молодецкой пляски («Лучший плясун»), и печаль одинокой женщины, муж которой ушел в далекий поход. В песнях «Шицзина» еще почти незаметно расслоение общества на антагонистические классы.
Песни, собранные в своде, были созданы в эпоху Чжоу, начавшуюся в XII в. до н. э., когда Китай представлял собой ряд небольших царств, номинально подчинявшихся чжоускому правителю – сыну Неба. Царства эти часто были невелики – столичный город с пригородами, в которых жили земледельцы. Отношения между правителем и подданными в таких царствах носили во многом еще патриархальный характер. Вместе с тем в песнях, видимо, более поздних, например, «Месяцеслов» или «Мыши...» (под видом мышей там выведены хозяева, отбирающие урожай у земледельцев), заметны первые ростки недовольства земледельцев своими правителями, которым, как поется в первой песне, достаются все убитые на охоте кабаны или от которых, как во второй песне, крестьяне собираются уйти в иные счастливые места. Есть в «Книге песен», особенно в последней ее части, и сравнительно большие произведения ритуального характера, подобные «Князю просо» – гимну мифическому герою-первопредку, научившему людей сеять злаки.
Песни «Шицзина» в дошедшем до нас письменном варианте представляют собой четырехсложные стихи с постоянной рифмой. В них ощущается нередко связь с танцами и играми, возможно, что некоторые тексты исполнялись хорами – мужским и женским. Чрезвычайно характерны для них, как и для народных песен всех времен, зачины, в которых использованы образы из мира природы, связанные с последующим текстом лишь ассоциативно, более специфичны постоянные повторы строк с вариацией – изменением одного, реже двух слов. Канонизация «Книги песен» конфуцианцами привела к тому, что народные в своей основе произведения были на рубеже нашей эры «обвешаны» всевозможными комментариями, предлагавшими понимать, например, обычные любовные песни как описание чувств подданных к правителю и т. п. Комментарии, конечно, затемнили текст, но, может быть, именно благодаря тому, что «Шицзин» был зачислен в число канонических книг и текст его был по императорскому указу в 175 г. н. э. вырезан на каменных барабанах, он не затерялся в веках, как это произошло со многими другими древними памятниками.
Наряду с «Книгой песен» из произведений конфуцианского канона бесспорный художественный интерес имеют и знаменитая «Книга истории», и особенно последующая историческая литература, приписанная в библиографическом своде Бань Гу к первой канонизированной летописи «Весны и Осени». Кроме «Летописи Цзо» («Цзочжуань»), составленной в IV в. до н. э. Цзоцю Мином и считавшейся комментарием к «Веснам и Осеням», в числе последователей древних летописцев оказался у Бань Гу и автор знаменитых «Исторических записок» Сыма Цянь (145—86 гг. до н. э.). Сыма Цянь создал свой труд как официальный исторический памятник. Он веками поражал своих читателей богатством своего поэтического языка и стиля, особым мощным и плавным ритмом своей прозы, удивительным для древнего писателя проникновением в законы человеческого общества и в судьбы отдельных людей. Люди, оставившие свой след в истории страны, независимо от их социального положения, были предметом его пристального внимания. Древние философы различных школ и направлений, сановники и полководцы, поэты и шуты-актеры, «мстители» и «скользкие говоруны» – всем им отвел место в своей огромной книге Сыма Цянь, в том ее разделе, который он назвал «лечжуань» – «отдельные жизнеописания». Значительная часть сведений о древних китайских авторах, образцы произведений которых даются и в этом томе, известны нам именно благодаря труду Сыма Цяня.
Если историческая проза в древнем Китае создала образцы объективно-спокойного описания событий, то совершенно иной тип повествования был создан авторами конфуцианских философских трактатов, начало которым положила вошедшая в конфуцианский канон книга «Беседы и суждения», в которой преобладает диалогическая форма изложения. Беседы учителя Конфуция с учеником и поучительные беседы мудреца с правителем весьма часто включали в себя примеры-притчи как особую форму аргументации того или иного философского положения. Притчи эти были нередко фольклорного происхождения, они сохранили для нас отголоски то древней животной сказки, то картины древнего быта китайских царств.
Строго разделяя произведения канонические и неканонические, Бань Гу отвел записям бесед последователей Конфуция, таким как мыслитель Мэнцзы (ок. 372—289 гг. до н. э.), специальный – и, заметим, первый – параграф во втором разделе своей библиографии, названном «произведения философов». Книга «Мэнцзы», отрывки из которой представлены в данной книге, развивала учение Конфуция, особенно в вопросе о гуманном правлении, как о главном условии сохранения мира и спокойствия в стране.
Следующее место за трудами конфуцианских наставников Бань Гу отвел сочинениям представителей другой влиятельной философской школы древности – даосам. Ее родоначальником традиция считает полумифического старца Лао-цзы, жившего будто бы в одно время с Конфуцием, в VI в. до н. э., и ведшего с ним дискуссии по проблемам бытия. Приписываемое Лао-цзы сочинение – «Даодэцзин» – «Книга о Пути и Добродетели». В отличие от неоконфуцианцев, интересовавшихся в первую очередь проблемами этики и управления государством, последователи даосизма разрабатывали проблемы бытия, утверждая примат естественного Пути – Дао как основы всего сущего во вселенной, как источника всех вещей и явлений. «Добродетель» в данном случае весьма условный перевод даосского понятия Дэ, которое рассматривалось как индивидуальное проявление Дао – Пути, как форма проявления Дао в отдельном человеке, показывающее нравственное совершенство личности, следующей Дао и достигшей абсолютной гармонии с окружающим миром. «Книга о Пути и Добродетели» – совершенно особый памятник в истории древнекитайской литературы – это ритмически организованная афористическая проза, на протяжении веков считавшаяся непревзойденной по своим художественным достоинствам и нашедшая свое продолжение в книге «Чжуан-цзы», автором которой считается другой классик даосской мысли – Чжуан Чжоу, знаменитый Чжуан-цзы (IV в. до н. э.). Он соединил поэтическую афористичность с традицией примера, притчи, поясняющей часто в весьма необычных формах идеи суетности и иллюзорности человеческого бытия и важности слияния человека с естественной природой.
В разделе философской литературы в перечне Бань Гу после даосов помещены сочинения натурфилософов, развивавших учение о взаимодействии двух полярных сил природы: света – ян и тьмы – инь. За ними шли легисты, или законники, трактовавшие и развивавшие учение о государственной власти, осуществляемой с помощью четкой системы наказаний и поощрений. Отрывки из сочинения «Хань Фзй-цзы» и «Весны и Осени Люя», помещенные в нашем разделе, как раз и должны дать представление о прозе логистов. После них Бань Гу перечислил труды древних номиналистов-логиков и затем упомянул последователей мыслителя Мо-цзы (V в. до и. э.), проповедовавшего принцип «всеобщей любви» и равенства всех людей. В отличие от конфуцианцев. с которыми Мо-цзы и его ученики резко полемизировали, моцзиты рассматривали управление страной не как морально-этическую проблему, а как определенное профессиональное мастерство. Провозглашение всеобщей любви сочеталось у Мо-цзы с заметным пренебрежением к отдельному человеку, он больше думал о государстве в целом и пытался своими увещеваниями предотвратить войны между правителями. Как он это делал, читатель узнает из фрагмента книги «Мо-цзы». Затем Бань Гу поместил еще несколько менее известных философских школ, включая и авторов аграрных трактатов, а затем в самом конце списка философских произведений прибавил особую школу сяошоцзя (сочинителей сяошо). Сяошо – буквально: «малые (пустячные) речения» – стало впоследствии обозначением сюжетной повествовательной прозы. К сожалению, ни одно из пятнадцати отнесенных к этой категории произведений до нас не дошло. Сам историограф пояснил, что к этой группе отнес он сочинения, составленные из записей различных уличных толков и рассказов, услышанных на дорогах и в глухих городских переулках. Рассказы эти, представлявшие тогдашний прозаический фольклор, собирали специальные чиновники – бигуани. По представлениям конфуцианцев, если правитель хотел знать о настроениях народа, ему следовало обязать чиновников собирать все, что говорят в народе, то есть толки, слухи, предания, рассказы об обычаях (именно несколько подобных фрагментов и сохранилось случайно в комментариях к сочинениям об обрядах). Эти записи народных преданий и были предшественниками того, из чего родилась впоследствии богатейшая повествовательная литература китайцев. (Можно предположить, что первые книги сяошо напоминали знаменитые «Пестрые рассказы» римского писателя конца II в. н. э. Клавдия Элиана.)
Перечислив десять школ мыслителей, Бань Гу перешел к описанию литературы поэтической (вспомним, что «Книга песен» как памятник конфуцианского канона была рассмотрена им ранее). К литературе этой он отнес произведения двух ведущих в его время жанров: поэм-фу и песен-гэши. Если гэшн пелись, то фу скандировались, они писались вроде бы и прозой, но рифмованной, являя собой промежуточное явление между поэзией и прозой. «Традиция гласит: «То, что не поется, а скандируется, называется фу. Тот, кто, поднявшись высоко, может слагать фу, достоин именоваться великим мужем. ...Мужи, изучавшие «Книгу песен», стоят над простым людом в холщовом платье, высокомудрые, потеряв надежду осуществить свои стремления, слагали поэмы-фу. Великий конфуцианец Сунь Цин и Цюй Юань, сановник царства Чу, который, будучи оклеветан и устранен от дел, скорбел по своей отчизне,– оба слагали поэмы, чтобы увещевать правителя, сочинения их передавали боль души, и смысл их фу подобен значению древних стихов. А после них Сяи Юй, Тан Лэ, а при расцвете династии Хань: Мэй Шэн, Сыма Сянжу и под конец Ян Сюн – все состязались в пышности и разнообразии слов. Они уже не вкладывали в свои поэмы аллегорический и назидательный смысл» – так пояснял Бань Гу особенности и эволюцию жанра фу. К этому следует добавить, что поэмы фу писались обычно в трехчастной форме и состояли из вступления (сюй), собственно описания (фу) и завершения (луань или сюнь). Вступление нередко представляло собой диалог поэта с кем-либо из правителей, в котором высказывалась основная идея поэмы, развиваемая уже во второй части, а в заключении автор давал свое резюме и высказывал свой личный взгляд на описанные события.
Авторы, о которых говорит Бань Гу, представлены в нашем разделе и своими поэтическими произведениями (стихи Цюй Юаня), и своими поэмами-фу (Сян Юй, Сыма Сян-жу, Чжан Хэп). Цюй Юань жил в царство Чу, на юго-западе тогдашнего Китая. В культуре тех мест было немало своеобразных черт, обусловленных бытом иных, некитайских племен, но поэзия его быстро стала известна по всей стране. Оклеветанного поэта дважды изгоняли из Чу, он видел, как, не вняв его советам войти в союз с царством Ци и доверившись вероломному царству Цинь, правитель Чу потерял свою страну. Циньские войска разрушили древнюю столицу Чунского царства город Ин. Нет меры той печали поэта, которой овеяно стихотворение, описывающее гибель родной страны («Плач по столице Ину»),
Как мы уже говорили, Бань Гу соединил в одном разделе своей библиографии поэмы-фу и песни-гэши. Ни одного из перечисленных им двадцати восьми сборников песен до нас не дошло, по по названиям их мы можем судить, что это были в основном сборники песен отдельных местностей или собрания ритуальных песнопений, вроде «Песнопений божествам» или «Гимнов, исполняемых при проводах и встречах души». Песни в древнем Китае, так же как и всевозможные «уличные толки», собирались с целью выяснения настроений подданных. Император Сяо-у-ди, правивший в 140—86 гг. до н. э., учредил даже специальную Музыкальную палату – Юэфу. «Со времени Сяо-у-ди, когда была учреждена Музыкальная палата, начали собирать народные песни. Так стали известны песни местностей Дай и Чжао, напевы Цинь и Чу, в них были чувства радости и скорби, их появление было вызвано теми или иными событиями, и по ним можно судить об обычаях и нравах, узнать их достоинства и недостатки» – так сам Бань Гу определил роль Музыкальной палаты, в которой в ранний период ее деятельности состояло на службе до шестисот чиновников. Около ста пятидесяти из собранных ими песенных текстов дошло до нас. Отдельные образцы их включены и в эту книгу.