После песен и поэм-фу в библиографии Бань Гу помещены сочинения уже в основном прикладного характера; разные виды книг по военному искусству, по астрономии, по вопросам календаря, гаданий, медицины. Все сочинения, перечисленные Бань Гу, считались в его время составными частями письменной литературы. Литература при этом рассматривалась в тесной связи с ее функциональной предназначенностью, со строго определенным местом в иерархии древнекитайского общества. Не случайно, видимо, и то, что большинство упоминаемых Бань Гу философских школ и их сочинений связывается с отправлением определенных деловых функций в древнекитайском обществе. Так, про конфуцианцев он пишет, что они вышли из чиновников, ведающих делами управления и заботящихся о просвещении и совершенствовании государя и его людей. Даосов он связывает с историографами, которые вели записи о взлетах и падениях царств, что и заставило их задуматься о причинах явлений; законников-легистов – с чиновниками, отправлявшими наказания, моистов – со смотрителями в храме предков царского дома и т. д. И даже говоря о песенной поэзии и поэмах-фу, непосредственно не ассоциированных в сознании древних китайцев с деловыми функциями словесности, Бань Гу усматривал их общественную роль в связи с ритуалом. Он напоминал, например, что сановники, отправлявшиеся в соседние царства с посольской миссией, использовали песни «Шицзгша» для того, чтобы намеком выразить свои стремления. Можно сказать, что в древнем Китае художественность как чисто эстетическая категория еще не была открыта, и литература собственно художественная не была еще выделена и противопоставлена другим видам словесности, преследовавшей прикладные цели, вроде, например, медицинских или военных трактатов. При этом не следует забывать, что древние трактаты по различным отраслям знаний писались отточенным, выразительным языком, подлежали литературной, стилистической отделке, а нередко и ритмизации, что приближало их к произведениям, далеким от прикладного применения.
   В древнем Китае постепенно зарождались жанры, составившие в средние века изящную бессюжетную прозу. Во времена Бань Гу жанры эти только начинали свою самостоятельную жизнь в литературе. Многие из них в момент своего появления не осознавались в качестве самостоятельной художественной структуры. Это были составные, но уже как-то выделенные части древних памятников, некое инородное тело в них. Такими были, по-видимому, древние указы или обращения к государю, входившие в свод «Книги исторических преданий». Так в составе «Исторических записок» Сыма Цяня родился жанр чжуань – жизнеописаний, очень скоро, в I в. н. э., осознанный как самостоятельное литературное явление. Были, однако, в древности и формы выражения, как, например, притчи, которые в Китае вплоть до XX века так и не выделились в самостоятельный литературный жанр.
   В древности, во времена Бань Гу, жанры, однако, не были еще, как в средние века, ведущей стилеформирующей категорией, и поэтому принцип классификации древнего историографа был утилитарно-тематическим, а не чисто жанровым, как у его средневековых последователей. Так, произведения жанра ицзоу – доклады государю – фигурируют у него как в разделе «Книги исторических преданий» и в разделе «Книги ритуалов», так и среди летописных произведений, продолжающих «Весны и Осени», и даже среди книг, примыкающих к «Беседам и суждениям» Конфуция.
   Бань Гу писал свой труд в I в. н. э., но развитие древнекитайской литературы продолжалось, естественно, и в последующее столетие. Это вынуждает нас сказать еще и о тех сочинениях, которые не попали в его обширную библиографию, но сохранились до наших дней и представлены в переводах в данном томе. Речь идет о двух принципиально важных для развития китайской литературы явлениях: о поэтическом цикле, получившем впоследствии название «Девятнадцать древних стихотворений», и о повествовательной прозе, завершающей наш раздел древней литературы.
   О «Девятнадцати древних стихотворениях» на протяжении многих веков высказывались весьма противоречивые суждения. Современные китайские ученые пришли к выводу, что стихи эти, отобранные из явно большего числа текстов царевичем Сяо Туном в начале VI века и включенные в его «Изборник», были созданы в I – II вв. н. э. Имена авторов были забыты уже ко времени Сяо Туна. Стихи эти написаны на традиционные темы тогдашней поэзии: разлука друзей, тоска покинутых или оставленных дома жен, грусть путника, раздумья о жизни и смерти. По точному выражению Л. 3. Эйдлина, стихи эти подчинены «одной главной мысли – быстротечности того краткого мига, которым отмерен человеческий жребий». Стихи эти стоят как бы на стыке поэзии народной и авторской. Они написаны явно под влиянием тогдашней народной песни, собиравшейся чиновниками Музыкальной палаты, в них есть даже целые строки, заимствованные из народных текстов, но в этой поэзии есть уже и авторское начало. Об этом свидетельствуют обнаруженные китайскими учеными скрытые цитаты из «Книги песен», «Чунских строф» и даже прозаических «Речей царств». Влияние поэтов-литераторов сказалось и на форме стиха. Если современные им народные песни имели строку разной длины, то девятнадцать древних стихотворений фактически начинают в китайской поэзии пятисложный стих (каждая строка состоит из пяти слогов и соответственно слов), который на протяжении веков был одним из ведущих размеров в китайской и всей дальневосточной поэзии. То, что до нас не дошли имена авторов стихотворений, видимо, не случайно. Как показали исследования последних лет, проведенные И. С. Лисевичем, для переходного периода от фольклорной поэзии к авторской в Китае было характерно не только движение от фольклора к письменному творчеству, но в этих условиях легко совершался и обратный переход древних поэтических произведений в устную стихию. Между индивидуальной и народной поэзией в ту пору еще не было ни языкового, ни стилистического барьера, общей была и образная система. Анонимность творчества характерна в известной мере и для первых повествовательных произведений в прозе. Проза повествовательная в Китае, как и в других странах древнего мира, например, в Греции, начинает складываться лишь в самом конце древнего периода. В I – II вв. н. э. в Китае появляются беллетризованпые жизнеописания и истории, которые весьма условно могут быть названы древними повестями. И те и другие своими корнями связаны с историографической прозой. Это прежде всего «Яньский наследник Дань» – история покушения храбреца Цзин Кэ на циньского князя – жестокого тирана, создавшего в III в. до н. э. первую китайскую империю, известного под именем Цинь Щи-хуана. Повесть эта близка к жизнеописанию Цзин Кэ, помещенному в «Исторических записках» Сыма Цяня в разделе «Жизнеописания мстителей». Повесть во многом близка к жизнеописанию, и потому филологи в средние века не раз высказывали мнение, что именно она послужила источником для Сыма Цяня. Утверждения эти вызывали, однако, и возражения других ученых, считавших, что, наоборот, анонимный автор повести использовал текст Сыма Цяня. Но, как справедливо отметил еще известный библиограф XVI века Ху Ин-липь, «Яньский наследник Дань» – «предок древних и современных повествовательных произведении». И действительно, основное отличие этой повести от официального жизнеописания Цзин Кэ – именно в большой ее повествовательности, во введении целого ряда новых эпизодов явно легендарного характера, вроде истории о том, как в ответ на мольбу наследника Даня у ворона побелела голова, а у коня выросли рога, или эпизода о том, как невозмутимый Цзин Кэ швырял золотыми слитками в лягушек, или страшной истории о том, как наследник, выражая свое почтение к Цзин Кэ, повелел отрубить руки красавице музыкантше, игра которой понравилась герою, и поднести их Цзин Кэ. Все те эпизоды, которые и составляют сейчас едва ли не главный интерес для читателя, как раз и отсутствовали у Сыма Цяня.
   Древность этой конфуцианской по своим идеям повести косвенно может быть подтверждена и китайским изобразительным искусством рубежа нашей эры. Именно в это время на каменных рельефах, украшавших собой гробницы и иные ритуальные сооружения, часто изображалась сцена покушения Цзин Кэ. Такие рельефы были найдены и на полуострове Шаньдун, и в далекой юго-западной провинции Сычуань. На одном из них, видимо, чтобы выразить свою ненависть к тирану, мастер изобразил императора в одеянии простолюдина, придав его фигуре гротескный характер. На другом рельефе отчетливо видно, как государь бежит от Цзин Кэ, теряя свои туфли.
   Аналогичным образом отличается и «Частное жизнеописание Чжао – Летящей Ласточки» от официального жизнеописания этой знаменитой наложницы, а затем и супруги императора Чэн-ди (правил с 33 по 7 г. до н. э.). Жизнеописание ее, помещенное Бань Гу в «Истории династии Хань», весьма лаконично, основной его текст – воего тринадцать строк. Частное же жизнеописание, наоборот, стремится к максимальной подробности, включая и описание интимных сторон жизни двора. Традиция приписывает авторство этого произведения крупному сановнику рубежа нашей эры Лин Сюаню (или Лин Юаню), наложница которого, некая Фань Тун-дэ, будто бы хорошо знала историю Чжао – Летящей Ласточки. От неё-то, по преданию, Лин Сюань и записал всю историю. И авторство Лин Сюаня, и подлинность самого текста – вопросы далеко еще не решенные. На протяжении последних восьмисот лет не раз высказывались сомнения в аутентичности текста «Частного жизнеописания...», но основательных доказательств так никто и не смог привести. Как заметил тот же Ху Ин-линь, стиль этого произведения весьма безыскусствен и не похож на сочинения более поздних эпох. Некоторые типологические соображения о зарождении относительно большой повествовательной формы в позднюю пору древности говорят также в пользу древнего происхождения подобных произведений, что, однако, отнюдь не отрицает возможности и отдельных более поздних интерполяции в их текстах.
   Раздел древней повествовательной прозы завершается небольшим «Жизнеописанием девы из У по прозванию Пурпурный Нефрит» историографа I в. н. э. Чжао Е. Это, по-видимому, одно из первых в китайской прозе произведений о встрече бедного юноши с духом своей возлюбленной – сюжет этот потом, в средние века, многократно будет использоваться дальневосточными новеллистами. Здесь он дан как бы в наиболее архаическом виде – свидетельство тому нисхождение студента в могилу, где он вступает в брак с девицей по прозванию Пурпурный Нефрит, а также оголенное, еще не обросшее, как у поздних новеллистов, сложными сюжетными ходами, повествование. Автора интересует здесь не столько судьба героев, сколько само по себе удивительное событие. Так же как и в других случаях, нельзя говорить уверенно здесь ни о точной датировке текста, ни об авторстве его. За отсутствием критических исследований приходится доверять многовековой традиции.
   Мы попытались обрисовать в общих чертах всю совокупность древнекитайских письменных памятников, чуть подробнее, естественно, останавливаясь на тех, которые здесь представлены. В древнем Китае была заложена идеологическая основа, на которой развивались средневековое искусство и словесность не только в самом Китае, но и в сопредельных странах Дальнего Востока – Японии, Корее, Вьетнаме. Тогда же сложились и многие темы китайской поэзии, тот богатый арсенал символов и образов, без знания которого нельзя правильно понять классическую литературу дальневосточных народов.
   Б. Рифтин
 
 

Поэзия и изящная словесность

Из "Книги песен"

Из книги "Нравы царств"
Переводы В. Микушевича

Песни царства Чжоу и стран, лежащих к югу от него
«Утки крякают...» (1)
   Утки крякают в камышах речных.
   Остров маленький. Там гнездо у них.
   Эта девушка хороша, скромна.
   Эту девушку полюбил жених.
   Лилий водяных множество кругом[377].
   Мелких наберем, крупных наберем.
   Эта девушка хороша, скромна.
   Он грустил в ночи, он томился днем.
   Он томился днем, он бродил с тоской
   В долгих поисках девушки такой.
   И, ложась в постель, он заснуть не мог.
   Не смыкал он глаз, потеряв покой.
 
   Лилий водяных множество кругом.
   Слева мелкие, справа покрупней.
   Эта девушка хороша, скромна.
   Цитры с гуслями нам поют о ней.
   Лилий водяных множество кругом.
   Мелких запасли, крупных запасли.
   Эта девушка хороша, скромна.
   Вторит колоколу барабан вдали.
 
«Шевелит крылами саранча...» (5)
   Шевелит крылами саранча.
   Ей на белом свете счету нет.
   Если бы сыны твои и внуки
   Так же заселили белый свет!
   Шевелит крылами саранча.
   Стая затмевает белый свет.
   Если бы сыны твои и внуки
   Размножались тысячами лет!
   Шевелит крылами саранча.
   В жизни дружный рой не знает бед.
   Так пускай сыны твои и внуки
   Тучами летят на белый свет!
 
Песни царства Шао и стран, лежащих к югу от него
«Лань в лесу...» (12)
   Лань в лесу стрелою сражена.
   Лань прикрыта белою травой.
   На сердце у девушки – весна.
   С девушкой красавец молодой.
   Лань мертва. Она в тени куста
   Белою травой перевита.
   Здесь листва зеленая густа.
   Яшмою – девичья красота.
   Лучше ты меня не трогай, друг!
   Мой передник не для дерзких рук!
   Как бы не залаял пес мой вдруг.
 
 
Песни царства Бэй
Песнь оставленной жены (10) ('Вновь нагнал восточный ветер облака...')
   1
   Вновь нагнал восточный ветер облака.
   Я с тобой была всем сердцем заодно.
   Нет, не должен ты сердиться на меня,
   И, по-моему, известно всем давно;
   Репа спелая особенно сладка.
   Я творила только добрые дела.
   За собой не знаю никакого зла,
   И с тобою вместе я бы умерла.
   2
   Я иду по самой горькой из дорог.
   У меня в груди – обида и упрек.
   Проводить не соизволил ты меня,
   И одна переступила я порог.
   Говорят, что слишком горек молочай.
   Как трава пастушья, он голодным впрок.
   С молодой женой ты ласков, как родной.
   Мною, старой, ты жестоко пренебрег.
   3
   Цзин-река рекою Вэй замутнена,
   Но, как только замедляется поток,
   Возле берега прозрачная вода.
   Господин мой! Как со мною ты жесток!
   На мою запруду не пускай чужих!
   Вершу бедную мою не повреди!
   С молодой женой ты ласков, как родной.
   Ждут меня одни печали впереди.
   4
   Речку маленькую вброд мы перейдем.
   У большой реки всегда найдешь паром,
   И воспользоваться можно челноком.
   Я не брезговала никаким трудом,
   На коленях помогала беднякам,
   И спасенный поминал меня добром,
   Когда хворь косила слабых здесь и там
   И когда несчастья множились кругом.
   5
   Ты меня лишил надежды и услад.
   Что ни сделаю – в ответ сердитый взгляд.
   Опорочил добродетель ты мою,
   И нигде меня купить не захотят.
   Неимущий, был ты мне когда-то рад.
   Я с тобой страдала сколько лет подряд!
   А теперь, когда дела пошли на лад,
   Для тебя я словно смертоносный яд.
   6
   Изобильные запасы у меня.
   С ними лютая зима не так страшна.
   С молодой женой ты ласков, как родной.
   Я работница теперь, а не жена.
   Ничего ты не принес мне, кроме зла.
   Разорил теперь ты жизнь мою дотла.
   Вспомни, как совсем немного лет назад
   Я одна твоей утехою была.
 
Лучший плясун (13) («Великолепно!..»)
   Великолепно! Великолепно!
   Солнце в зените. Час настает.
   Княжеский двор. Великая пляска.
   Лучший плясун выходит вперед.
   И восхищенье в сердцах и страх.
   Ну и проворство! Ну и размах!
   Высок и строен, силен, как тигр.
   Вожжи, как шелковые, в руках.
   С флейтою и с фазаньим пером
   Пляшет он перед всем двором.
   Как нарумяненный, покраснел,
   Княжеским разгорячен вином.
   Лакричник низкие любит места.
   Милее орешнику высота.
   О ком я думаю весь мой век?
   Меня пленила чья красота?
   Родился на западе тот человек.
   С запада родом тот человек.
 
 
Песни царства Юн
«Если крыса...» (8)
   Если крыса шерсткой горда,
   Хуже крысы неуч тогда,
   Хуже крысы неуч тогда.
   Он ведь не умер еще со стыда.
   Если крыса зубами горда,
   Хуже крысы невежа тогда,
   Хуже крысы невежа тогда.
   Он ведь не умер еще со стыда.
   Если крыса проворством горда,
   Хуже крысы олух тогда,
   Хуже крысы олух тогда.
   Он ведь не умер еще со стыда.
 
 
Песни царства Вэй
«Господин мой...» (8)
   Господин мой! Ты в сраженье всех смелей.
   Ты размахиваешь палицей своей.
   Ты, великий полководец, впереди.
   За тобою следом войско и вожди.
   С той поры, как ты уехал на восток,
   Волосы мои, как высохший вьюнок.
   И зачем теперь причесываться мне?
   И какой бальзам теперь бы мне помог?
   Хоть бы дождика дождаться наконец!
   Солнце яркое сверкает и палит.
   Господин мой! Как я сохну по тебе!
   Сердце бьется, голова моя болит.
   Если бы трава забвения росла
   Возле дома, тут, под северной стеной!
   Господин мой! Как я сохну по тебе!
   Тяжело мне год за годом быть одной.
 
«Мыши, не ешьте наше зерно!..» (7)
   1
   Мыши, не ешьте наше зерно!
   Три года ели вы наше пшено.
   Так объедаться, мыши, грешно.
   Вы не уйдете? Что ж, решено!
   Нам остается только одно.
   Если нам счастья здесь не дано,
   В другой далекой стране оно.
   Там правда ждет нас давным-давно.
   2
   Мыши, не ешьте наше зерно!
   Мы без пшеницы – в который раз|
   Так объедаться, мыши, грешно.
   Снова пропал наш зимний запас.
   Нам остается только одно.
   Если совесть вам не указ,
   Мы переселимся в добрый час.
   Где-то ждет справедливость нас.
   3
   Мыши, не ешьте наше зерно!
   Всюду раздолье вашим зубам.
   Так объедаться, мыши, грешно.
   Не прокормить вас нашим хлебам!
   Нам остается только одно:
   Не наниматься к таким господам.
   Мы будем рады новым местам.
   Плакать нам не придется там.
 
 
Песни царства Чжэн
«Чжун! В деревню нашу...» (2)
   Чжун! В деревню нашу не ходи ты!
   Наши не ломай ты, Чжун, ракиты!
   Чжун, мой милый! Что мне все ракиты!
   На меня родители сердиты.
   В Чжуна не могла я не влюбиться.
   Но нельзя родителей не слушать.
   Их боится каждая девица.
   Чжун! Ломать ограду не годится.
   Наши пожалей ты шелковицы!
   Чжун, мой милый! Что мне шелковицы!
   Братья будут на меня сердиться.
   В Чжуна не могла я не влюбиться.
   Но нельзя не слушать старших братьев.
   Их боится каждая девица.
   Чжун! Чтобы в беду я не попала,
   Не ломай в саду моем сандала!
   Чжун, мой милый! Что мне до сандала!
   Сплетников кругом живет немало.
   В Чжуна не могла я не влюбиться.
   Но нельзя не думать мне о сплетнях.
   Их боится каждая девица.
 
«Охотник Шу...» (4)
   1
   Охотник Шу на своей колеснице.
   Он правит четверкою лошадей.
   Вожжи, как шелк, для него легки.
   Приплясывают на бегу рысаки.
   Горят огни среди болот.
   Шу полуголый шагнул в тростники.
   Тигр добычу рвет на куски.
   Тигр падет от его руки.
   Князю тигра Шу принесет.
   Шу, берегись! У тигра клыки!
   2
   Охотник Шу на своей колеснице
   Правит гнедою четверкой своей.
   Вытянуты шеи коней.
   Кони похожи на диких гусей.
   Горят огни среди болот.
   Каменный гонг на болотах слышней.
   Мчатся кони, грызут удила.
   Четыре коня – четыре крыла.
   И тетиву рука напрягла,
   И настигает зверя стрела.
   3
   Охотник Шу на своей колеснице.
   Он правит четверкою серых коней.
   Тянутся кони, как руки, вперед.
   Рады пуститься кони в полет.
   Горят огни среди болот.
   Но вот колесница замедлила ход.
   Кони уже не грызут удила.
   Сгущается ночная мгла.
   Убран лук. Тетива замерла.
   И остается в колчане стрела.
 
«Воды Чжэнь и Вэй...» (21)
   1
   Воды Чжэнь и Вэй
   Быстрого быстрей.
   Девушкам и юношам
   Хватит орхидей.
   Говорит она:
   «Ты придешь туда?»
   Говорит он: «Да!»
   «Приходи скорей!»
   Для влюбленных он,
   Этот берег Вэй,
   От тебя – пион,
   И тебе – пион.
   2
   Воды Чжэнь и Вэй
   Светлого светлей.
   Молодым встречаться там
   Будет веселей.
   Говорит она:
   «Ты придешь туда?»
   Говорит он: «Да!»
   «Приходи скорей!»
   Для влюбленных он,
   Этот берег Вэй.
   От тебя – пион,
   И тебе – пион.
 
 
Песни царства Ци
«Слышишь? Поёт...» (1)
   «Слышишь? Поет петух на заре.
   Уже придворные на дворе».
   «Какие придворные? Ночь на дворе.
   Самое время петь мошкаре».
   «Смотри! На востоке солнце встает.
   Уже во дворе толпится народ».
   «Какое там солнце! Спит весь народ.
   Луна выходит на небосвод».
   «Поет мошкара в тумане ночном».
   «Как сладко нам лежать вдвоем!
   Идут придворные на прием.
   В опалу мы с тобой попадем».
 
«Ещё на Востоке...» (5)
   Еще на востоке полночный мрак.
   Одеться хоть бы кое-как!
   Нет, промедление не к добру,
   Когда тебя требуют ко двору.
   Еще на востоке не брезжит рассвет.
   Ты второпях кое-как одет.
   Князю медлительность не по нутру.
   Придворного требуют ко двору.
   Ивы ломаешь, бежишь бегом.
   Мчишься, как бешеный, напролом.
   Пускай темнотою окутан восток.
   Не раньше срока, значит, не в срок.
 
 
Песни царства Тан
«В горах карагач растёт...» (2)
   1
   В горах карагач растет.
   Вязы – среди болот.
   Наряды неношеные твои
   Пылятся который год.
   Добрые кони в конюшнях твоих
   Других заждались господ.
   И все это после смерти твоей
   Получит какой-нибудь мот.
   2
   Сумах вырастает в горах.
   Терновник в болоте зачах.
   Твои покои не помнят гостей.
   Народ – на других дворах.
   Пока барабаны твои молчат
   При запертых дверях.
   Получит все после смерти твоей
   Какой-нибудь вертопрах.
   3
   Холм сумахом богат.
   Дикий внизу виноград.
   Яств не жалей, вина не жалей!
   Цитры твои молчат.
   Продлил бы за полночь дни твои
   Их полнозвучный лад.
   Другой распахнет после смерти твоей
   Двери твоих палат.
 
 
Песни царства Цинь
«Желтым пташкам порхать...» (6)
   1
   Желтым пташкам порхать хорошо.
   Зеленые ветви – отрадный кров.
   Кто с государем в последний путь?
   Цзы-Цзюйя янь-си, боец из бойцов[378].
   Он в битве стоил ста храбрецов.
   В сраженье враг от него бежал,
   А перед могилой он сам задрожал.
   Синее небо! Закон твой суров.
   Неумолима твоя высота.
   Могила все еще не сыта.
   Живыми закапываем смельчаков.
   Каждый из них нам дороже ста.
   2
   Желтым пташкам порхать хорошо
   Среди зеленых древесных вершин.
   Кто с государем в последний путь?
   Чжун-хан, богатырь, Чжун-хан, исполин.
   Он стоил сотни в битве один.
   В сраженье враг от него бежал,
   А перед могилой он сам задрожал.
   Синее небо! Закон твой суров.
   Неумолима твоя высота.
   Могила все еще не сыта.
   Живыми закапываем смельчаков.
   Каждый из них нам дороже ста.
   3
   Желтым пташкам порхать хорошо.
   Вокруг тернового вьются куста.
   Кто с государем в последний путь?
   Чжэнь-ху, чья совесть навеки чиста.
   Один он стоил в битве ста.
   В сраженье враг от него бежал,
   А перед могилой он сам задрожал.
   Синее небо! Закон твой суров.
   Неумолима твоя высота.
   Могила все еще не сыта.
   Живыми закапываем смельчаков.
   Каждый из них нам дороже ста.
 
 
Песни царства Бинь
Месяцеслов (1) («Никнет в месяце седьмом звезда огня...»)
   1
   Никнет в месяце седьмом звезда огня.
   На девятый месяц шуба нам нужна.
   Непогода в первом месяце страшна.
   Холод лютый будет в месяце втором.
   Без одежды теплой мы не проживем.
   В третьем месяце пахать уже пора.
   На четвертый месяц в поле мы с утра.
   Пашем южные поля мы допоздна.
   В поле пахарю обед несет жена.
   Нам весной смотритель спуску не дает,
   И на пахоту выходит весь народ.
   2
   Никнет в месяце седьмом звезда огня.
   На девятый месяц шуба нам нужна.
   Всей земле тепло, когда придет весна.
   Иволга поет весною там и тут.
   Девушки с корзинками по тропе идут.
   Листья с шелковицы дружно рвут они.
   Все длиннее эти солнечные дни.
   Белизною на ветру полынь блестит.
   Растревоженная девушка грустит.
   Видно, скоро в дом чужой войдет она,
   Молодому господину отдана.
   3
   Никнет в месяце седьмом звезда огня,
   Тростники густые в месяце восьмом.