Страница:
Шарлотта вскочила со стула и несколько озадаченно посмотрела на дело своих
рук. Тея Сундлер завопила от ужаса и негодования. Хуже этого с ней ничего не
могло приключиться. Локоны были ее гордостью, ее единственным украшением.
Теперь она не сможет показаться на людях, пока они не отрастут. Тея Сундлер
снова испустила горестный и гневный вопль.
В кухне, находившейся рядом, вдруг поднялся невероятный шум.
Задребезжали крышки кастрюль, застучали ступки, с грохотом упали на пол
дрова, заглушив все остальные звуки. Полковница и Карл-Артур сидели в саду
и, разумеется, ничего не могли слышать. Никто не пришел на помощь Tee
Сундлер.
- Что тебе тут нужно? - спросила Шарлотта.- Я молчу ради Карла-Артура,
но ведь не думаешь же ты, что я так проста и не понимаю, что все это ты
натворила.
С этими словами она приблизилась к дверям и распахнула их.
- Убирайся вон!
Одновременно она лязгнула ножницами, и этого было довольно, чтобы Тея
Сундлер стрелой вылетела из комнаты.
Пасторша осторожно затворила оконце. Затем она всплеснула руками и
расхохоталась.
- Боже ты мой! - воскликнула она.- Привелось-таки мне увидать это! Вот
уж будет чем позабавить моего старика!
Но внезапно лицо ее сделалось серьезным.
- Милое дитя! - пробормотала она.- Бедняжка молчит и терпит от нас
напраслину. Нет, надо положить этому конец.
Минуту спустя пасторша тихонько пробралась по лестнице наверх.
Бесшумно, как вор, прошмыгнула она в комнату Шарлотты.
Она не стала осматривать ее, а направилась прямо к изразцовой печи. Там
она нашла несколько разорванных и скомканных листков бумаги.
- Прости мне, господи! - произнесла она.- Ты знаешь, что я впервые в
жизни без позволения читаю чужое письмо.
Она унесла исписанные страницы к себе в спальню, надела очки и
прочитала.
- Вот, вот! - сказала она, окончив чтение.- Это и есть настоящее
письмо. Так я и думала.
Держа письмо в руке, она спустилась с лестницы, намереваясь показать
его полковнице. Но выйдя во двор, она увидела, что гостья сидит с сыном на
скамье перед флигелем.
С какой нежностью она склонилась к нему! Сколько обожания и преданности
в ее взоре, устремленном на сына!
Пасторша остановилась. "Господи, да как же у меня хватит духу прочесть
ей все это?" - подумала она.
Старушка повернулась и пошла к Форсиусу.
- Ну, старик, сейчас ты прочтешь кое-что приятное,- сказала она и
расправила перед ним листки.- Я нашла это в комнате Шарлотты. Наша милая
девочка бросила обрывки в печку, но позабыла сжечь их. Почитай-ка! Хуже тебе
от этого не станет.
Старый пастор видел, что старушка его выглядит гораздо веселее и
бодрее, чем выглядела все эти злосчастные дни. Она, видно, думает, что ему
пойдет на пользу, если он прочтет это письмо.
- Так вот оно что! - сказал он, дочитав до конца.- Но отчего же это
письмо не было отправлено?
- Кабы я знала! - ответила пасторша.- Я, во всяком случае, понесла
показать это письмо Беате. Но когда я вышла и увидела, с какой любовью она
смотрит на сына, то решила сперва посоветоваться с тобой.
Пастор встал и посмотрел в окно на полковницу.
- В том-то и все дело,- сказал он, понимающе кивнув головой.- Видишь
ли, Гина, друг мой сердечный, Шарлотта не могла послать это письмо такой
матери, как Беата. Оттого-то оно и было брошено в печь. Она решила молчать.
Ей невозможно оправдать себя. И мы тоже ничего тут не можем поделать.
Старики вздохнули, сокрушаясь тем, что не могут немедля обелить
Шарлотту в глазах людей, но в глубине души они почувствовали несказанное
облегчение.
И, встретившись с гостьей за обеденным столом, оба они были в наилучшем
расположении духа.
Как ни странно, но и в полковнице заметна была такая же перемена. В ее
веселости не было больше ничего напускного, как утром. В нее точно вдохнули
новую жизнь.
Пасторше подумалось, уж не Тея ли Сундлер была виновницей этой
перемены. И так оно на самом деле и было, хотя не совсем по той причине,
какую предполагала пасторша.
Полковница сидела с Карлом-Артуром на скамье перед флигелем, как вдруг
из дома стремглав вылетела Тея Сундлер, точно голубка, побывавшая в когтях у
ястреба.
- Что это с твоим другом Теей? - спросила полковница.- Гляди-ка, она
мчится сломя голову и прикрывает щеку рукой! Беги, Карл-Артур, и перехвати
ее у калитки. За ней, верно, гонится пчелиный рой. Спроси, не можешь ли ты
ей чем помочь!
Карл-Артур поспешил выполнить просьбу матери, и хотя фру Сундлер
отчаянно махала ему рукой, чтобы он не приближался, он все-таки настиг ее у
калитки.
Возвратившись к матери, он весь кипел от негодования.
- Опять эта Шарлотта! Право же, она переходит всякие границы. Вообрази,
когда фру Сундлер зашла к ней спросить, как она поживает, Шарлотта улучила
минуту и обрезала ей локоны с одной стороны.
- Что ты говоришь! - воскликнула полковница, не в силах сдержать
улыбки.- Ее красивые локоны! Она, должно быть, выглядит ужасно.
- Это была месть, матушка,- сказал Карл-Артур.- Фру Сундлер раскусила
Шарлотту. Это она раскрыла мне глаза на нее.
- Понимаю,- сказала полковница.
Несколько секунд она молча сидела, размышляя о чем-то. Затем обратилась
к сыну:
- Не будем более говорить ни о Tee, ни о Шарлотте, Карл-Артур. У нас
осталось всего несколько минут. Поговорим лучше о тебе и о том, как ты
будешь наставлять нас, бедных грешников, на путь истинный.
Позднее, за обедом, полковница, как уже сказано, была, по своему
обыкновению, веселой и оживленной. Они с пасторшей состязались в остроумии и
наперебой рассказывали забавные истории.
Время от времени полковница бросала взгляд на оконце в стене. Она,
наверно, думала о том, каково-то там Шарлотте в ее заточении. Она думала и о
том, тоскует ли по ней эта девушка, которая всегда так преданно любила ее.
После обеда, когда карета уже стояла у крыльца, полковница ненадолго
осталась в столовой одна. В мгновение ока очутилась она около оконца и
открыла его. Перед ней было лицо Шарлотты, которая весь день тосковала по
ней, а теперь притаилась у оконца в надежде хотя бы поймать взгляд ее милых
глаз.
Полковница быстро обхватила лицо девушки своими мягкими ладонями,
притянула его к себе и осыпала поцелуями. Между поцелуями она отрывисто
шептала:
- Любимая моя, сможешь ли ты потерпеть и не открывать правды еще
несколько дней или в крайнем случае несколько недель? Все будет хорошо! Я,
верно, изрядно помучила тебя! Но ведь я ничего не понимала, пока ты не
обрезала ей локоны. Мы с Экенстедтом сами займемся этим делом. Можешь ты
потерпеть ради меня и Карла-Артура? Он снова будет твой, дитя мое. Он снова
будет твой!
Кто-то взялся за ручку двери. Оконце мгновенно захлопнулось, и через
несколько минут полковница Экенстедт уже сидела в карете.
Богач Шагерстрем был совершенно убежден, что из него вышел бы ветрогон
и бездельник, если бы в юности ему не сопутствовало особое счастье.
Сын богатых и знатных родителей, он мог бы расти в роскоши и
праздности. Он мог бы спать на мягкой постели, носить щегольское платье,
наслаждаться обильной и изысканной пищей так же, как его братья и сестры. И
это при его склонностях отнюдь не пошло бы ему на пользу. Он понимал это
лучше чем кто-либо другой.
Но ему привелось родиться безобразным и неуклюжим. Родители, и в
особенности мать, решительно не выносили его. Они не могли понять, каким
образом появился у них этот ребенок с огромной головой, короткой шеей и
коренастым туловищем. Сами они были красивыми и статными, и все остальные
дети у них были как ангелочки.
А этого Густава им, как видно, подменили, и оттого обращались они с ним
как с подкидышем.
Разумеется, не так уже весело было чувствовать себя гадким утенком.
Шагерстрем охотно признавал, что много раз ему бывало очень горько, но в
зрелые лета он стал почитать это за великое благодеяние судьбы. Если бы он
всякий день слышал от матери, что она его любит, если бы у него, как у
братьев, карманы были всегда полны денег, он был бы конченым человеком. Он
вовсе не хотел этим сказать, что его братья и сестры не стали весьма
достойными и превосходными людьми, но, быть может, у них от природы нрав был
лучше, и счастье не портило их. Ему же это было бы только во вред.
То, что ему столь трудно давалась латынь, то, что ему приходилось по
два года сидеть в каждом классе,- все это, на его взгляд, было проявлением
великой милости к нему госпожи Фортуны. Разумеется, он понял это не сразу, а
гораздо позднее. Именно благодаря этому отец взял его из гимназии и отослал
в Вермланд, учеником к заводскому управляющему.
И тут судьба снова позаботилась о нем и устроила так, что он попал в
руки жадного и жестокого человека, который даже, пожалуй, лучше, чем его
родители, способен был дать ему требуемое воспитание. У него Шагерстрему не
пришлось нежиться на пуховиках. Хорош он был и на тонком соломенном тюфяке.
У него он научился есть подгорелую кашу и прогорклую селедку. У него
научился он трудиться с утра до вечера без всякой платы и с твердым
убеждением, что за малейшую провинность получит пару добрых оплеух. В то
время все это было не так уж весело, но теперь богач Шагерстрем понимал, что
вечно должен быть благодарен судьбе, которая научила его спать на соломе и
жить на гроши.
Пробыв в учениках достаточно долгое время, он стал заводским
конторщиком и тогда же получил место в Крунбеккене, близ Филипстада, у
заводчика Фреберга. У него был теперь добрый хозяин, обильная и вкусная еда
за хозяйским столом и небольшое жалованье, на которое он смог купить себе
приличное платье. Жизнь его стала счастливой и благополучной. Это, может
быть, не пошло бы ему на пользу, но судьба по-прежнему заботилась о нем и не
позволила ему наслаждаться безмятежным счастьем. Не пробыв и месяца в
Крунбеккене, он влюбился в молодую девушку, приемную дочь и подопечную
заводчика Фреберга. Ничего ужаснее с ним не могло бы приключиться, потому
что девушка эта была не только ослепительной красавицей, умницей и всеобщей
любимицей. Она была еще вдобавок наследницей заводов и рудников, стоивших
миллионы.
Любой заводской конторщик, осмелившийся поднять на нее взор, показался
бы дерзким наглецом, а уж тем более тот, кто был безобразен и неуклюж, кто
считался гадким утенком в собственной семье, кто ниоткуда не получал помощи
и вынужден был пробивать дорогу собственными силами. С первого же мгновения
Шагерстрем понял, что ему остается лишь таить свою любовь про себя так,
чтобы ни одна живая душа не догадалась о ней. Ему оставалось лишь молча
смотреть на молодых лейтенантов и студентов, которые толпами приезжали в
Крунбеккен на Рождество и в летние месяцы, чтобы увиваться за юной
красавицей. Ему оставалось лишь стискивать зубы и сжимать кулаки, слушая их
похвальбу и рассказы о том, что они танцевали с ней столько-то раз за вечер,
и что они получили от нее столько-то цветков в котильоне, и что она подарила
им столько-то взглядов и столько-то улыбок. И хоть место у него было
превосходное, но радости от него было не много, потому что он нес свою
несчастную любовь, как тяжкое бремя.
Она преследовала его за работой в будни и на охоте по воскресеньям.
Любовные муки несколько ослабевали, лишь когда он погружался в огромные
фолианты по горному делу, стоявшие на полке в конторе, которые до него
никому не приходило в голову даже перелистать.
Разумеется, позднее он понял, что его несчастная любовь также была
отличной воспитательницей, но примириться с нею он никогда не смог. Слишком
уж тяжелым было это испытание.
Молодая девушка, которую он любил, не была с ним ни холодна, ни
приветлива. Так как он не танцевал и не делал никаких попыток сблизиться с
нею, она едва ли имела когда-нибудь случай говорить с ним.
Но вот однажды летним вечером молодежь развлекалась танцами в большой
зале Крунбеккена, а Шагерстрем, по своему обыкновению, стоял у двери,
провожая глазами каждое движение любимой. Вовек не забудет он, как был
поражен, когда она в перерыве между танцами подошла к нему.
- Я полагаю, вам, господин Шагерстрем, следует отправиться на покой,-
сказала она.- Уже двенадцать часов, а вам ведь вставать в четыре. Мы-то
можем спать, сколько нам вздумается, хоть до полудня.
Он немедленно поплелся вон и спустился в контору. Он ведь отлично
понимал, что ей надоело смотреть, как он торчит у двери. Она говорила с ним
самым дружеским тоном, и лицо у нее было приветливое, но ему и в голову не
приходило объяснить ее поступок тем, что она расположена к нему и что ей
жалко смотреть, как он утомляет себя, стоя без толку у двери.
В другой раз она с двумя своими кавалерами отправилась на рыбную ловлю.
Шагерстрем сидел на веслах. День был знойный, а лодка переполнена, но он тем
не менее чувствовал себя счастливым, потому что она сидела на корме, как раз
напротив него, и он мог все время любоваться ею.
Когда по возвращении домой они пристали к берегу, Шагерстрем помог ей
выйти из лодки. Она весьма любезно поблагодарила его, но тотчас же вслед за
этим прибавила, как бы боясь, что он превратно истолкует ее благосклонность:
- Не понимаю, отчего бы вам, господин Шагерстрем, не поступить в горное
училище в Фалуне? Ведь не может же сын президента довольствоваться скромной
должностью конторщика.
Ну, разумеется, она заметила, как он в лодке пожирал ее глазами, и
поняла, что он боготворит ее. Тяготясь этим, она решила отделаться от него.
Он не мог и помыслить истолковать ее слова так, что она интересуется его
будущим и, услыхав от опекуна, что из Шагерстрема может выйти дельный
горнопромышленник, если он получит надлежащее образование, задумала таким
путем уменьшить пропасть, разделяющую дочь богатого заводовладельца и
скромного конторщика.
Но раз она так пожелала, он тотчас же написал родителям и попросил у
них помощи для обучения в горном училище. Он и в самом деле получил то, чего
просил. Спору нет, ему куда приятнее было бы принять эти деньги, если бы
отец в сопроводительном письме не выразил надежду, что здесь он добьется
больше толку, нежели в стокгольмской гимназии, и если бы в каждой строке
этого письма не чувствовалась твердая убежденность родителей в том, что
ничего путного из него не выйдет, окончи он хоть целый десяток горных
училищ. Но позднее он понял, что все это произошло благодаря его счастливой
судьбе, которая по-прежнему пеклась о нем, стремясь сделать из него
человека.
Во всяком случае, он не мог отрицать, что в горном училище провел время
с пользой, что наставники были им довольны и что сам он с жадностью
набросился на учение. Он был бы совершенно удовлетворен своим положением,
если бы все время не думал о той, которая осталась в Вермланде, и не
вспоминал о многочисленных обожателях, увивавшихся вокруг нее.
Когда он наконец прошел двухгодичный курс обучения - и, надо признать,
весьма успешно,- опекун его любимой написал ему и предложил место
управляющего в Старом Заводе, самом большом и лучшем из ее заводов. Это было
превосходное предложение, и, разумеется, гораздо более блестящее, чем мог бы
ожидать двадцатитрехлетний юноша. Шагерстрем был бы безмерно счастлив, если
бы не понял тотчас же, что за этим предложением стоит она. Он не отважился
предположить, что она выказывает ему доверие и хочет дать ему случай
отличиться. Нет, предложение опекуна могло означать лишь то, что она самым
деликатным образом намерена воспрепятствовать его возвращению в Крунбеккен.
Она отнюдь не настроена к нему враждебно, она охотно желала бы помочь ему,
но выносить его присутствие ей невмоготу.
Он решил уступить ее желанию и, должно быть, никогда более не показался
бы ей на глаза, если бы перед вступлением в новую должность ему не пришлось
заехать в Крунбеккен за инструкциями.
Когда он прибыл в усадьбу, заводчик Фреберг попросил его зайти в
господский дом к дамам, поскольку его питомица также желала бы дать ему
некоторые наставления.
Он направился в маленькую гостиную, где дамы обыкновенно сидели за
рукоделием, и она тотчас же пошла к нему, протянув руки, как обычно
встречают человека, по которому сильно стосковались. К ужасу своему,
Шагерстрем увидел, что кроме нее в гостиной никого нет. Впервые в жизни они
оказались наедине. Уже одно это заставило сердце его забиться сильнее, а тут
еще она вдобавок со свойственной ей приветливостью и прямотой сказала, что в
Старом Заводе, где он будет управляющим, есть прекрасный, просторный
господский дом, так что теперь он вполне может подумать о женитьбе.
Он не в силах был ответить ни слова, до того больно сделалось ему при
мысли, что ей мало удалить его из Крунбеккена, она к тому же хочет принудить
его жениться. Ему казалось, что он этого не заслужил. Ведь он никогда не был
навязчивым.
Но она продолжала все с той же прямотой:
- Это лучший из моих заводов. Я всегда мечтала, что буду жить там,
когда выйду замуж.
Это было бы вполне ясно кому угодно, но у Шагерстрема с малолетства
были более строгие наставники, нежели у других. Он повернулся к двери, чтобы
удалиться.
Она опередила его, подошла к дверям и положила руку на задвижку.
- Я столько раз отказывала женихам,- сказала она,- что, должно быть,
будет лишь справедливо, если теперь откажут мне.
Он крепко схватил ее за руку, стараясь открыть дверь.
- Не играйте мною,- сказал он.- Для меня это слишком серьезно.
- И для меня также,- ответила она, пристально посмотрев ему в глаза.
И лишь в это мгновение Шагерстрем понял, сколь благосклонна была к нему
судьба. Одиночество, тоска, лишения, которыми до сих пор в избытке
награждала его жизнь,- все это суждено было ему лишь затем, чтобы теперь
невыразимое, нечеловеческое блаженство могло целиком заполнить его душу, в
которой не должно было быть места ни для чего другого.
Когда Шагерстрем после трехлетнего супружества лишился своей горячо
любимой жены, обнаружилось, что она оставила завещание, согласно которому
все ее состояние должно было перейти к мужу, в случае если она умрет
бездетной прежде него. И после того как был произведен раздел наследства и
выплачены небольшие суммы, завещанные престарелым слугам и дальним
родственникам, Шагерстрем сделался обладателем огромного состояния.
Когда формальности были закончены, служащие во владениях Шагерстрема
облегченно вздохнули. Все были рады тому, что эти многочисленные рудники и
заводы по-прежнему будут сосредоточены в одних руках, а то, что хозяином их
стал к тому же дельный и знающий горнопромышленник, многие сочли за особую
милость провидения.
Но вскоре после того, как Шагерстрем вступил во владение наследством,
управляющие, инспекторы, арендаторы, лесообъездчики - словом, все, кто
надзирал за его владениями, стали подозревать, что радости от нового хозяина
им будет немного. Шагерстрем продолжал жить в Стокгольме, что уже само по
себе было неудобно, но с этим можно было бы еще кое-как примириться, если бы
он по крайней мере отвечал на письма. Между тем он чаще всего пренебрегал и
этим. Нужно было делать закупки кровельного железа и сбывать прутковое.
Нужно было составлять контракты на поставки угля и древесины. Необходимо
было назначать людей на должности, ремонтировать дома, выплачивать по
счетам. Но Шагерстрем не слал ни денег, ни писем. Время от времени он
уведомлял, что письмо получено и ответ вскоре последует, но так и не
выполнял своих обещаний.
За несколько недель дела пришли в полное расстройство. Одни управляющие
бездействовали, скрестивши руки на груди, другие стали действовать на свой
страх и риск, что было, пожалуй, еще хуже. Всем стало ясно, что Шагерстрем
не тот человек, который способен управлять всем этим огромным богатством.
Больше других досадовал, пожалуй, заводчик Фреберг из Крунбеккена.
Шагерстрем всегда был его любимцем, и он многого ждал от него. Как ни
глубока была скорбь Фреберга по чудесной, жизнерадостной юной воспитаннице,
которой больше не было на свете, он все же несколько утешался мыслью, что
все эти красивые поместья, эти обширные лесные угодья, эти мощные водопады,
эти доходные рудники, заводы, кузницы попали в хорошие руки.
Он знал, что Шагерстрем превосходно подготовлен для роли крупного
промышленника. Первый год супружеской жизни Шагерстрем с женой по совету
опекуна провели за границей. Из писем, которые они ему слали, Фреберг знал,
что они не тратили время на беготню по картинным галереям и осмотр
памятников. Нет, эти благомыслящие люди изучали горное дело в Германии,
фабричное дело в Англии, сельское хозяйство в Голландии. В этом они были
неутомимы. Иной раз Шагерстрем жаловался. "Мы проезжаем мимо красивейших
мест,- писал он,- но у нас не хватает времени на то, чтобы осмотреть их. Мы
озабочены лишь тем, чтобы почерпнуть как можно больше полезных сведений. Это
делается по настоянию Дизы. Что до меня, то я, грешный, готов жить только
нашей любовью".
В последнее время они обосновались в Стокгольме. Они купили большой
особняк, устроились на широкую ногу, жили открыто, без конца принимая
гостей. Это также делалось по совету опекуна. Шагерстрем был теперь на виду.
Он должен был научиться обхождению с самыми важными сановными лицами в
государстве, приобрести светский лоск, завязать влиятельные знакомства,
заручиться доверием сильных мира сего.
Можно понять, что хотя хозяин Крунбеккена не имел больше никакого
касательства к делам Шагерстрема, он все же был весьма ими обеспокоен. Он
непременно хотел поговорить с Шагерстремом, спросить, что с ним стряслось,
побудить его взяться за дело.
В один прекрасный день он призвал к себе одного из своих конторщиков -
молодого человека, который появился в Крунбеккене почти одновременно с
Шагерстремом и был его близким другом и приятелем.
- Послушайте, душка Нюман,- сказал заводчик Фреберг,- с Шагерстремом,
должно быть, что-то неладно. Отправляйтесь тотчас же в Стокгольм и привезите
его сюда. Возьмите мою карету. Если вернетесь без него, вам будет отказано
от места.
Конторщик Нюман стоял, точно громом пораженный. Места в Крунбеккене он
не хотел бы лишиться ни за какие блага в мире. Собственно, он был весьма
способный малый, но до крайности ленивый, а тут ему посчастливилось стать до
такой степени необходимым дамской половине семьи хозяина, что он почти
совершенно забросил конторскую работу. Он должен был играть в вист со старой
госпожой, читать вслух молодым барышням, срисовывать для них узоры,
сопровождать их во время верховых прогулок и быть их преданным и послушным
кавалером. Без душки Нюмана не обходилась ни одна увеселительная затея. Он
был вполне доволен своей участью и не желал никаких перемен.
Итак, конторщик Нюман отправился в Стокгольм, чтобы спасти не только
Шагерстрема, но и самого себя. Он ехал день и ночь и утром, в восьмом часу,
прибыл на место. Он остановился на постоялом дворе, тотчас же заказал
лошадей на обратный путь, наскоро позавтракал и отправился к Шагерстрему.
Он позвонил и сказал отворившему дверь лакею, что хочет повидать
Шагерстрема. Слуга ответил, что господина Шагерстрема увидеть нельзя. Он
ушел со двора.
Конторщик назвал свое имя и просил передать, что послан с важным
поручением от заводчика Фреберга. Через час он зайдет опять.
Ровно час спустя Нюман снова был у Шагерстрема. Он подъехал к дому в
карете Фреберга, запряженной свежими лошадьми, с припасами на дорогу,
словом, совершенно готовый в обратный путь.
Но в передней его встретил лакей и сказал, что хозяин просил господина
Нюмана пожаловать позднее, так как он будет занят на важном заседании. В
голосе слуги Нюману послышались некоторая принужденность и смущение. Он
заподозрил, что лакей обманывает его, и спросил, где будет происходить
заседание.
- Господа собрались здесь, в большой зале,- ответил лакей, и Нюман
увидел, что в прихожей и вправду висит множество шляп и пальто.
Недолго думая, он также снял с себя пальто и шляпу и протянул их лакею.
- Надеюсь, в доме найдется комната, где я мог бы подождать,- сказал
он.- У меня нет охоты бродить по улицам. Я ехал всю ночь, чтобы прибыть сюда
к сроку.
Видно было, что слуга колеблется, впускать ли его, но Нюман не
успокоился, покуда не был введен в небольшой кабинет, находящийся перед
залой.
Вскоре через кабинет прошли два господина, которые должны были
присутствовать на заседании. Шедший впереди слуга распахнул перед ними
двери. Конторщик Нюман воспользовался случаем и бросил взгляд внутрь залы.
Он увидел множество почтенных сановитых старцев, сидящих вокруг большого
стола, заваленного документами. Он заметил также, что все эти документы
написаны на гербовой бумаге.
"Что за притча? - удивился он.- Эти бумаги похожи на купчие или
закладные. Шагерстрем, видно, затевает какое-то большое дело".
Тут же он заметил, что самого Шагерстрема среди сидящих за столом нет.
Что бы это могло значить? Ведь если Шагерстрем не принимает участия в
заседании, то он мог бы поговорить с ним, Нюманом.
Наконец из залы в кабинет вышел один из господ. Это был королевский
секретарь, которого Нюман встречал в Крунбеккене в те времена, когда тот в
числе других приезжал свататься к богатой невесте. Он поспешил к нему
навстречу.
- Ба! да это вы, душка Нюман... то есть, простите, господин Нюман,-
произнес секретарь.- Рад видеть вас в Стокгольме. Как дела в Крунбеккене?
рук. Тея Сундлер завопила от ужаса и негодования. Хуже этого с ней ничего не
могло приключиться. Локоны были ее гордостью, ее единственным украшением.
Теперь она не сможет показаться на людях, пока они не отрастут. Тея Сундлер
снова испустила горестный и гневный вопль.
В кухне, находившейся рядом, вдруг поднялся невероятный шум.
Задребезжали крышки кастрюль, застучали ступки, с грохотом упали на пол
дрова, заглушив все остальные звуки. Полковница и Карл-Артур сидели в саду
и, разумеется, ничего не могли слышать. Никто не пришел на помощь Tee
Сундлер.
- Что тебе тут нужно? - спросила Шарлотта.- Я молчу ради Карла-Артура,
но ведь не думаешь же ты, что я так проста и не понимаю, что все это ты
натворила.
С этими словами она приблизилась к дверям и распахнула их.
- Убирайся вон!
Одновременно она лязгнула ножницами, и этого было довольно, чтобы Тея
Сундлер стрелой вылетела из комнаты.
Пасторша осторожно затворила оконце. Затем она всплеснула руками и
расхохоталась.
- Боже ты мой! - воскликнула она.- Привелось-таки мне увидать это! Вот
уж будет чем позабавить моего старика!
Но внезапно лицо ее сделалось серьезным.
- Милое дитя! - пробормотала она.- Бедняжка молчит и терпит от нас
напраслину. Нет, надо положить этому конец.
Минуту спустя пасторша тихонько пробралась по лестнице наверх.
Бесшумно, как вор, прошмыгнула она в комнату Шарлотты.
Она не стала осматривать ее, а направилась прямо к изразцовой печи. Там
она нашла несколько разорванных и скомканных листков бумаги.
- Прости мне, господи! - произнесла она.- Ты знаешь, что я впервые в
жизни без позволения читаю чужое письмо.
Она унесла исписанные страницы к себе в спальню, надела очки и
прочитала.
- Вот, вот! - сказала она, окончив чтение.- Это и есть настоящее
письмо. Так я и думала.
Держа письмо в руке, она спустилась с лестницы, намереваясь показать
его полковнице. Но выйдя во двор, она увидела, что гостья сидит с сыном на
скамье перед флигелем.
С какой нежностью она склонилась к нему! Сколько обожания и преданности
в ее взоре, устремленном на сына!
Пасторша остановилась. "Господи, да как же у меня хватит духу прочесть
ей все это?" - подумала она.
Старушка повернулась и пошла к Форсиусу.
- Ну, старик, сейчас ты прочтешь кое-что приятное,- сказала она и
расправила перед ним листки.- Я нашла это в комнате Шарлотты. Наша милая
девочка бросила обрывки в печку, но позабыла сжечь их. Почитай-ка! Хуже тебе
от этого не станет.
Старый пастор видел, что старушка его выглядит гораздо веселее и
бодрее, чем выглядела все эти злосчастные дни. Она, видно, думает, что ему
пойдет на пользу, если он прочтет это письмо.
- Так вот оно что! - сказал он, дочитав до конца.- Но отчего же это
письмо не было отправлено?
- Кабы я знала! - ответила пасторша.- Я, во всяком случае, понесла
показать это письмо Беате. Но когда я вышла и увидела, с какой любовью она
смотрит на сына, то решила сперва посоветоваться с тобой.
Пастор встал и посмотрел в окно на полковницу.
- В том-то и все дело,- сказал он, понимающе кивнув головой.- Видишь
ли, Гина, друг мой сердечный, Шарлотта не могла послать это письмо такой
матери, как Беата. Оттого-то оно и было брошено в печь. Она решила молчать.
Ей невозможно оправдать себя. И мы тоже ничего тут не можем поделать.
Старики вздохнули, сокрушаясь тем, что не могут немедля обелить
Шарлотту в глазах людей, но в глубине души они почувствовали несказанное
облегчение.
И, встретившись с гостьей за обеденным столом, оба они были в наилучшем
расположении духа.
Как ни странно, но и в полковнице заметна была такая же перемена. В ее
веселости не было больше ничего напускного, как утром. В нее точно вдохнули
новую жизнь.
Пасторше подумалось, уж не Тея ли Сундлер была виновницей этой
перемены. И так оно на самом деле и было, хотя не совсем по той причине,
какую предполагала пасторша.
Полковница сидела с Карлом-Артуром на скамье перед флигелем, как вдруг
из дома стремглав вылетела Тея Сундлер, точно голубка, побывавшая в когтях у
ястреба.
- Что это с твоим другом Теей? - спросила полковница.- Гляди-ка, она
мчится сломя голову и прикрывает щеку рукой! Беги, Карл-Артур, и перехвати
ее у калитки. За ней, верно, гонится пчелиный рой. Спроси, не можешь ли ты
ей чем помочь!
Карл-Артур поспешил выполнить просьбу матери, и хотя фру Сундлер
отчаянно махала ему рукой, чтобы он не приближался, он все-таки настиг ее у
калитки.
Возвратившись к матери, он весь кипел от негодования.
- Опять эта Шарлотта! Право же, она переходит всякие границы. Вообрази,
когда фру Сундлер зашла к ней спросить, как она поживает, Шарлотта улучила
минуту и обрезала ей локоны с одной стороны.
- Что ты говоришь! - воскликнула полковница, не в силах сдержать
улыбки.- Ее красивые локоны! Она, должно быть, выглядит ужасно.
- Это была месть, матушка,- сказал Карл-Артур.- Фру Сундлер раскусила
Шарлотту. Это она раскрыла мне глаза на нее.
- Понимаю,- сказала полковница.
Несколько секунд она молча сидела, размышляя о чем-то. Затем обратилась
к сыну:
- Не будем более говорить ни о Tee, ни о Шарлотте, Карл-Артур. У нас
осталось всего несколько минут. Поговорим лучше о тебе и о том, как ты
будешь наставлять нас, бедных грешников, на путь истинный.
Позднее, за обедом, полковница, как уже сказано, была, по своему
обыкновению, веселой и оживленной. Они с пасторшей состязались в остроумии и
наперебой рассказывали забавные истории.
Время от времени полковница бросала взгляд на оконце в стене. Она,
наверно, думала о том, каково-то там Шарлотте в ее заточении. Она думала и о
том, тоскует ли по ней эта девушка, которая всегда так преданно любила ее.
После обеда, когда карета уже стояла у крыльца, полковница ненадолго
осталась в столовой одна. В мгновение ока очутилась она около оконца и
открыла его. Перед ней было лицо Шарлотты, которая весь день тосковала по
ней, а теперь притаилась у оконца в надежде хотя бы поймать взгляд ее милых
глаз.
Полковница быстро обхватила лицо девушки своими мягкими ладонями,
притянула его к себе и осыпала поцелуями. Между поцелуями она отрывисто
шептала:
- Любимая моя, сможешь ли ты потерпеть и не открывать правды еще
несколько дней или в крайнем случае несколько недель? Все будет хорошо! Я,
верно, изрядно помучила тебя! Но ведь я ничего не понимала, пока ты не
обрезала ей локоны. Мы с Экенстедтом сами займемся этим делом. Можешь ты
потерпеть ради меня и Карла-Артура? Он снова будет твой, дитя мое. Он снова
будет твой!
Кто-то взялся за ручку двери. Оконце мгновенно захлопнулось, и через
несколько минут полковница Экенстедт уже сидела в карете.
Богач Шагерстрем был совершенно убежден, что из него вышел бы ветрогон
и бездельник, если бы в юности ему не сопутствовало особое счастье.
Сын богатых и знатных родителей, он мог бы расти в роскоши и
праздности. Он мог бы спать на мягкой постели, носить щегольское платье,
наслаждаться обильной и изысканной пищей так же, как его братья и сестры. И
это при его склонностях отнюдь не пошло бы ему на пользу. Он понимал это
лучше чем кто-либо другой.
Но ему привелось родиться безобразным и неуклюжим. Родители, и в
особенности мать, решительно не выносили его. Они не могли понять, каким
образом появился у них этот ребенок с огромной головой, короткой шеей и
коренастым туловищем. Сами они были красивыми и статными, и все остальные
дети у них были как ангелочки.
А этого Густава им, как видно, подменили, и оттого обращались они с ним
как с подкидышем.
Разумеется, не так уже весело было чувствовать себя гадким утенком.
Шагерстрем охотно признавал, что много раз ему бывало очень горько, но в
зрелые лета он стал почитать это за великое благодеяние судьбы. Если бы он
всякий день слышал от матери, что она его любит, если бы у него, как у
братьев, карманы были всегда полны денег, он был бы конченым человеком. Он
вовсе не хотел этим сказать, что его братья и сестры не стали весьма
достойными и превосходными людьми, но, быть может, у них от природы нрав был
лучше, и счастье не портило их. Ему же это было бы только во вред.
То, что ему столь трудно давалась латынь, то, что ему приходилось по
два года сидеть в каждом классе,- все это, на его взгляд, было проявлением
великой милости к нему госпожи Фортуны. Разумеется, он понял это не сразу, а
гораздо позднее. Именно благодаря этому отец взял его из гимназии и отослал
в Вермланд, учеником к заводскому управляющему.
И тут судьба снова позаботилась о нем и устроила так, что он попал в
руки жадного и жестокого человека, который даже, пожалуй, лучше, чем его
родители, способен был дать ему требуемое воспитание. У него Шагерстрему не
пришлось нежиться на пуховиках. Хорош он был и на тонком соломенном тюфяке.
У него он научился есть подгорелую кашу и прогорклую селедку. У него
научился он трудиться с утра до вечера без всякой платы и с твердым
убеждением, что за малейшую провинность получит пару добрых оплеух. В то
время все это было не так уж весело, но теперь богач Шагерстрем понимал, что
вечно должен быть благодарен судьбе, которая научила его спать на соломе и
жить на гроши.
Пробыв в учениках достаточно долгое время, он стал заводским
конторщиком и тогда же получил место в Крунбеккене, близ Филипстада, у
заводчика Фреберга. У него был теперь добрый хозяин, обильная и вкусная еда
за хозяйским столом и небольшое жалованье, на которое он смог купить себе
приличное платье. Жизнь его стала счастливой и благополучной. Это, может
быть, не пошло бы ему на пользу, но судьба по-прежнему заботилась о нем и не
позволила ему наслаждаться безмятежным счастьем. Не пробыв и месяца в
Крунбеккене, он влюбился в молодую девушку, приемную дочь и подопечную
заводчика Фреберга. Ничего ужаснее с ним не могло бы приключиться, потому
что девушка эта была не только ослепительной красавицей, умницей и всеобщей
любимицей. Она была еще вдобавок наследницей заводов и рудников, стоивших
миллионы.
Любой заводской конторщик, осмелившийся поднять на нее взор, показался
бы дерзким наглецом, а уж тем более тот, кто был безобразен и неуклюж, кто
считался гадким утенком в собственной семье, кто ниоткуда не получал помощи
и вынужден был пробивать дорогу собственными силами. С первого же мгновения
Шагерстрем понял, что ему остается лишь таить свою любовь про себя так,
чтобы ни одна живая душа не догадалась о ней. Ему оставалось лишь молча
смотреть на молодых лейтенантов и студентов, которые толпами приезжали в
Крунбеккен на Рождество и в летние месяцы, чтобы увиваться за юной
красавицей. Ему оставалось лишь стискивать зубы и сжимать кулаки, слушая их
похвальбу и рассказы о том, что они танцевали с ней столько-то раз за вечер,
и что они получили от нее столько-то цветков в котильоне, и что она подарила
им столько-то взглядов и столько-то улыбок. И хоть место у него было
превосходное, но радости от него было не много, потому что он нес свою
несчастную любовь, как тяжкое бремя.
Она преследовала его за работой в будни и на охоте по воскресеньям.
Любовные муки несколько ослабевали, лишь когда он погружался в огромные
фолианты по горному делу, стоявшие на полке в конторе, которые до него
никому не приходило в голову даже перелистать.
Разумеется, позднее он понял, что его несчастная любовь также была
отличной воспитательницей, но примириться с нею он никогда не смог. Слишком
уж тяжелым было это испытание.
Молодая девушка, которую он любил, не была с ним ни холодна, ни
приветлива. Так как он не танцевал и не делал никаких попыток сблизиться с
нею, она едва ли имела когда-нибудь случай говорить с ним.
Но вот однажды летним вечером молодежь развлекалась танцами в большой
зале Крунбеккена, а Шагерстрем, по своему обыкновению, стоял у двери,
провожая глазами каждое движение любимой. Вовек не забудет он, как был
поражен, когда она в перерыве между танцами подошла к нему.
- Я полагаю, вам, господин Шагерстрем, следует отправиться на покой,-
сказала она.- Уже двенадцать часов, а вам ведь вставать в четыре. Мы-то
можем спать, сколько нам вздумается, хоть до полудня.
Он немедленно поплелся вон и спустился в контору. Он ведь отлично
понимал, что ей надоело смотреть, как он торчит у двери. Она говорила с ним
самым дружеским тоном, и лицо у нее было приветливое, но ему и в голову не
приходило объяснить ее поступок тем, что она расположена к нему и что ей
жалко смотреть, как он утомляет себя, стоя без толку у двери.
В другой раз она с двумя своими кавалерами отправилась на рыбную ловлю.
Шагерстрем сидел на веслах. День был знойный, а лодка переполнена, но он тем
не менее чувствовал себя счастливым, потому что она сидела на корме, как раз
напротив него, и он мог все время любоваться ею.
Когда по возвращении домой они пристали к берегу, Шагерстрем помог ей
выйти из лодки. Она весьма любезно поблагодарила его, но тотчас же вслед за
этим прибавила, как бы боясь, что он превратно истолкует ее благосклонность:
- Не понимаю, отчего бы вам, господин Шагерстрем, не поступить в горное
училище в Фалуне? Ведь не может же сын президента довольствоваться скромной
должностью конторщика.
Ну, разумеется, она заметила, как он в лодке пожирал ее глазами, и
поняла, что он боготворит ее. Тяготясь этим, она решила отделаться от него.
Он не мог и помыслить истолковать ее слова так, что она интересуется его
будущим и, услыхав от опекуна, что из Шагерстрема может выйти дельный
горнопромышленник, если он получит надлежащее образование, задумала таким
путем уменьшить пропасть, разделяющую дочь богатого заводовладельца и
скромного конторщика.
Но раз она так пожелала, он тотчас же написал родителям и попросил у
них помощи для обучения в горном училище. Он и в самом деле получил то, чего
просил. Спору нет, ему куда приятнее было бы принять эти деньги, если бы
отец в сопроводительном письме не выразил надежду, что здесь он добьется
больше толку, нежели в стокгольмской гимназии, и если бы в каждой строке
этого письма не чувствовалась твердая убежденность родителей в том, что
ничего путного из него не выйдет, окончи он хоть целый десяток горных
училищ. Но позднее он понял, что все это произошло благодаря его счастливой
судьбе, которая по-прежнему пеклась о нем, стремясь сделать из него
человека.
Во всяком случае, он не мог отрицать, что в горном училище провел время
с пользой, что наставники были им довольны и что сам он с жадностью
набросился на учение. Он был бы совершенно удовлетворен своим положением,
если бы все время не думал о той, которая осталась в Вермланде, и не
вспоминал о многочисленных обожателях, увивавшихся вокруг нее.
Когда он наконец прошел двухгодичный курс обучения - и, надо признать,
весьма успешно,- опекун его любимой написал ему и предложил место
управляющего в Старом Заводе, самом большом и лучшем из ее заводов. Это было
превосходное предложение, и, разумеется, гораздо более блестящее, чем мог бы
ожидать двадцатитрехлетний юноша. Шагерстрем был бы безмерно счастлив, если
бы не понял тотчас же, что за этим предложением стоит она. Он не отважился
предположить, что она выказывает ему доверие и хочет дать ему случай
отличиться. Нет, предложение опекуна могло означать лишь то, что она самым
деликатным образом намерена воспрепятствовать его возвращению в Крунбеккен.
Она отнюдь не настроена к нему враждебно, она охотно желала бы помочь ему,
но выносить его присутствие ей невмоготу.
Он решил уступить ее желанию и, должно быть, никогда более не показался
бы ей на глаза, если бы перед вступлением в новую должность ему не пришлось
заехать в Крунбеккен за инструкциями.
Когда он прибыл в усадьбу, заводчик Фреберг попросил его зайти в
господский дом к дамам, поскольку его питомица также желала бы дать ему
некоторые наставления.
Он направился в маленькую гостиную, где дамы обыкновенно сидели за
рукоделием, и она тотчас же пошла к нему, протянув руки, как обычно
встречают человека, по которому сильно стосковались. К ужасу своему,
Шагерстрем увидел, что кроме нее в гостиной никого нет. Впервые в жизни они
оказались наедине. Уже одно это заставило сердце его забиться сильнее, а тут
еще она вдобавок со свойственной ей приветливостью и прямотой сказала, что в
Старом Заводе, где он будет управляющим, есть прекрасный, просторный
господский дом, так что теперь он вполне может подумать о женитьбе.
Он не в силах был ответить ни слова, до того больно сделалось ему при
мысли, что ей мало удалить его из Крунбеккена, она к тому же хочет принудить
его жениться. Ему казалось, что он этого не заслужил. Ведь он никогда не был
навязчивым.
Но она продолжала все с той же прямотой:
- Это лучший из моих заводов. Я всегда мечтала, что буду жить там,
когда выйду замуж.
Это было бы вполне ясно кому угодно, но у Шагерстрема с малолетства
были более строгие наставники, нежели у других. Он повернулся к двери, чтобы
удалиться.
Она опередила его, подошла к дверям и положила руку на задвижку.
- Я столько раз отказывала женихам,- сказала она,- что, должно быть,
будет лишь справедливо, если теперь откажут мне.
Он крепко схватил ее за руку, стараясь открыть дверь.
- Не играйте мною,- сказал он.- Для меня это слишком серьезно.
- И для меня также,- ответила она, пристально посмотрев ему в глаза.
И лишь в это мгновение Шагерстрем понял, сколь благосклонна была к нему
судьба. Одиночество, тоска, лишения, которыми до сих пор в избытке
награждала его жизнь,- все это суждено было ему лишь затем, чтобы теперь
невыразимое, нечеловеческое блаженство могло целиком заполнить его душу, в
которой не должно было быть места ни для чего другого.
Когда Шагерстрем после трехлетнего супружества лишился своей горячо
любимой жены, обнаружилось, что она оставила завещание, согласно которому
все ее состояние должно было перейти к мужу, в случае если она умрет
бездетной прежде него. И после того как был произведен раздел наследства и
выплачены небольшие суммы, завещанные престарелым слугам и дальним
родственникам, Шагерстрем сделался обладателем огромного состояния.
Когда формальности были закончены, служащие во владениях Шагерстрема
облегченно вздохнули. Все были рады тому, что эти многочисленные рудники и
заводы по-прежнему будут сосредоточены в одних руках, а то, что хозяином их
стал к тому же дельный и знающий горнопромышленник, многие сочли за особую
милость провидения.
Но вскоре после того, как Шагерстрем вступил во владение наследством,
управляющие, инспекторы, арендаторы, лесообъездчики - словом, все, кто
надзирал за его владениями, стали подозревать, что радости от нового хозяина
им будет немного. Шагерстрем продолжал жить в Стокгольме, что уже само по
себе было неудобно, но с этим можно было бы еще кое-как примириться, если бы
он по крайней мере отвечал на письма. Между тем он чаще всего пренебрегал и
этим. Нужно было делать закупки кровельного железа и сбывать прутковое.
Нужно было составлять контракты на поставки угля и древесины. Необходимо
было назначать людей на должности, ремонтировать дома, выплачивать по
счетам. Но Шагерстрем не слал ни денег, ни писем. Время от времени он
уведомлял, что письмо получено и ответ вскоре последует, но так и не
выполнял своих обещаний.
За несколько недель дела пришли в полное расстройство. Одни управляющие
бездействовали, скрестивши руки на груди, другие стали действовать на свой
страх и риск, что было, пожалуй, еще хуже. Всем стало ясно, что Шагерстрем
не тот человек, который способен управлять всем этим огромным богатством.
Больше других досадовал, пожалуй, заводчик Фреберг из Крунбеккена.
Шагерстрем всегда был его любимцем, и он многого ждал от него. Как ни
глубока была скорбь Фреберга по чудесной, жизнерадостной юной воспитаннице,
которой больше не было на свете, он все же несколько утешался мыслью, что
все эти красивые поместья, эти обширные лесные угодья, эти мощные водопады,
эти доходные рудники, заводы, кузницы попали в хорошие руки.
Он знал, что Шагерстрем превосходно подготовлен для роли крупного
промышленника. Первый год супружеской жизни Шагерстрем с женой по совету
опекуна провели за границей. Из писем, которые они ему слали, Фреберг знал,
что они не тратили время на беготню по картинным галереям и осмотр
памятников. Нет, эти благомыслящие люди изучали горное дело в Германии,
фабричное дело в Англии, сельское хозяйство в Голландии. В этом они были
неутомимы. Иной раз Шагерстрем жаловался. "Мы проезжаем мимо красивейших
мест,- писал он,- но у нас не хватает времени на то, чтобы осмотреть их. Мы
озабочены лишь тем, чтобы почерпнуть как можно больше полезных сведений. Это
делается по настоянию Дизы. Что до меня, то я, грешный, готов жить только
нашей любовью".
В последнее время они обосновались в Стокгольме. Они купили большой
особняк, устроились на широкую ногу, жили открыто, без конца принимая
гостей. Это также делалось по совету опекуна. Шагерстрем был теперь на виду.
Он должен был научиться обхождению с самыми важными сановными лицами в
государстве, приобрести светский лоск, завязать влиятельные знакомства,
заручиться доверием сильных мира сего.
Можно понять, что хотя хозяин Крунбеккена не имел больше никакого
касательства к делам Шагерстрема, он все же был весьма ими обеспокоен. Он
непременно хотел поговорить с Шагерстремом, спросить, что с ним стряслось,
побудить его взяться за дело.
В один прекрасный день он призвал к себе одного из своих конторщиков -
молодого человека, который появился в Крунбеккене почти одновременно с
Шагерстремом и был его близким другом и приятелем.
- Послушайте, душка Нюман,- сказал заводчик Фреберг,- с Шагерстремом,
должно быть, что-то неладно. Отправляйтесь тотчас же в Стокгольм и привезите
его сюда. Возьмите мою карету. Если вернетесь без него, вам будет отказано
от места.
Конторщик Нюман стоял, точно громом пораженный. Места в Крунбеккене он
не хотел бы лишиться ни за какие блага в мире. Собственно, он был весьма
способный малый, но до крайности ленивый, а тут ему посчастливилось стать до
такой степени необходимым дамской половине семьи хозяина, что он почти
совершенно забросил конторскую работу. Он должен был играть в вист со старой
госпожой, читать вслух молодым барышням, срисовывать для них узоры,
сопровождать их во время верховых прогулок и быть их преданным и послушным
кавалером. Без душки Нюмана не обходилась ни одна увеселительная затея. Он
был вполне доволен своей участью и не желал никаких перемен.
Итак, конторщик Нюман отправился в Стокгольм, чтобы спасти не только
Шагерстрема, но и самого себя. Он ехал день и ночь и утром, в восьмом часу,
прибыл на место. Он остановился на постоялом дворе, тотчас же заказал
лошадей на обратный путь, наскоро позавтракал и отправился к Шагерстрему.
Он позвонил и сказал отворившему дверь лакею, что хочет повидать
Шагерстрема. Слуга ответил, что господина Шагерстрема увидеть нельзя. Он
ушел со двора.
Конторщик назвал свое имя и просил передать, что послан с важным
поручением от заводчика Фреберга. Через час он зайдет опять.
Ровно час спустя Нюман снова был у Шагерстрема. Он подъехал к дому в
карете Фреберга, запряженной свежими лошадьми, с припасами на дорогу,
словом, совершенно готовый в обратный путь.
Но в передней его встретил лакей и сказал, что хозяин просил господина
Нюмана пожаловать позднее, так как он будет занят на важном заседании. В
голосе слуги Нюману послышались некоторая принужденность и смущение. Он
заподозрил, что лакей обманывает его, и спросил, где будет происходить
заседание.
- Господа собрались здесь, в большой зале,- ответил лакей, и Нюман
увидел, что в прихожей и вправду висит множество шляп и пальто.
Недолго думая, он также снял с себя пальто и шляпу и протянул их лакею.
- Надеюсь, в доме найдется комната, где я мог бы подождать,- сказал
он.- У меня нет охоты бродить по улицам. Я ехал всю ночь, чтобы прибыть сюда
к сроку.
Видно было, что слуга колеблется, впускать ли его, но Нюман не
успокоился, покуда не был введен в небольшой кабинет, находящийся перед
залой.
Вскоре через кабинет прошли два господина, которые должны были
присутствовать на заседании. Шедший впереди слуга распахнул перед ними
двери. Конторщик Нюман воспользовался случаем и бросил взгляд внутрь залы.
Он увидел множество почтенных сановитых старцев, сидящих вокруг большого
стола, заваленного документами. Он заметил также, что все эти документы
написаны на гербовой бумаге.
"Что за притча? - удивился он.- Эти бумаги похожи на купчие или
закладные. Шагерстрем, видно, затевает какое-то большое дело".
Тут же он заметил, что самого Шагерстрема среди сидящих за столом нет.
Что бы это могло значить? Ведь если Шагерстрем не принимает участия в
заседании, то он мог бы поговорить с ним, Нюманом.
Наконец из залы в кабинет вышел один из господ. Это был королевский
секретарь, которого Нюман встречал в Крунбеккене в те времена, когда тот в
числе других приезжал свататься к богатой невесте. Он поспешил к нему
навстречу.
- Ба! да это вы, душка Нюман... то есть, простите, господин Нюман,-
произнес секретарь.- Рад видеть вас в Стокгольме. Как дела в Крунбеккене?