----------------------------------------------------------
Лагерлеф С. Собрание сочинений в 4 т.
Л., Художественная литература, Ленинградское отделение, 1989;
Том 3, с. 85-302.
Перевод со шведского Ф. Золотаревской.
OCR: sad369 (г. Омск)
----------------------------------------------------------
Жила однажды в Карлстаде полковница по имени Беата Экенстедт.
Она происходила из семьи Левеншельдов, тех, что владели поместьем
Хедебю, и, следовательно, была урожденная баронесса. И была она так изящна,
так мила, так образованна и умела сочинять шуточные стихи не хуже самой фру
Леннгрен.
Росту она была небольшого, но с благородной осанкой, свойственной всем
Левеншельдам, и с выразительным лицом. Всякому, кто бы с ней ни встречался,
она всегда умела сказать что-нибудь любезное и приятное. В облике ее было
что-то романтическое, и те, кто видел ее хотя бы однажды, никогда уже не
могли ее забыть.
Одевалась она изысканно и всегда была искусно причесана, и где бы она
ни появлялась, на ней непременно оказывалась самая красивая брошь, самый
изящный браслет, самый ослепительный перстень. У нее были необычайно
маленькие ножки, и при любой моде она неизменно носила крошечные башмачки на
высоком каблуке, отделанные золотой парчой.
Жила она в самом красивом доме Карлстада, который не теснился в гуще
других домов на узкой улочке, а высился на берегу реки Кларэльв, так что
полковница могла любоваться водной гладью из окна своего уютного будуара.
Она любила рассказывать, как однажды ночью, когда ясный лунный свет заливал
реку, она видела водяного, который играл на золотой арфе под самым ее окном.
И никому не приходило в голову усомниться в ее словах. А почему бы водяному
и не спеть, подобно многим другим, серенаду полковнице Экенстедт!
Все именитые лица, гостившие в Карлстаде, почитали своим долгом
представиться полковнице. Они тотчас же бывали безмерно очарованы ею и
сетовали на то, что ей пришлось похоронить себя в захолустье. Рассказывали,
будто епископ Тегнер сочинил в ее честь стихи, а кронпринц сказал, что она
обладает истинно французским шармом. И даже генерал фон Эссен и другие
сановники времен Густава III вынуждены были признать, что обеды, которые
дает полковница Экенстедт, несравненны как по части кушаний и сервировки,
так и по части занимательной беседы.
У полковницы было две дочери, Ева и Жакетта. Это были прелестные и
добрые девушки, которыми любовались и восхищались бы в любом другом уголке
земли, но в Карлстаде никто не удостаивал их ни единым взглядом. Мать
затмевала их совершенно. Когда они являлись на бал, молодые кавалеры
наперебой приглашали танцевать полковницу, а Еве и Жакетте оставалось лишь
подпирать стены. И, как уже упоминалось, не один только водяной пел серенады
перед домом Экенстедтов, но звучали они не под окнами дочерей, а единственно
лишь под окнами полковницы. Юные поэты готовы были без конца слагать стихи в
честь Б. Э., но ни один из них не удосужился сочинить и двух строф в честь
Е. Э. или Ж. Э.
Злые языки утверждали, что когда однажды некий подпоручик вздумал
посвататься к маленькой Еве Экенстедт, то получил отказ, так как полковница
сочла, что у него дурной вкус.
Был у полковницы и полковник, славный и добрый малый, которого весьма
высоко ценили бы повсюду, но только не в Карлстаде. Здесь его сравнивали с
женой, и когда он появлялся рядом с нею, такой блестящей, такой
обворожительной, неистощимой на выдумки, полной живости и веселья, то всем
казалось, что он смахивает на деревенского помещика. Гости, бывавшие у него
в доме, едва давали себе труд выслушивать его; они, казалось, вовсе его не
замечали. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы полковница позволила
кому-либо из обожателей, увивавшихся вокруг нее, хоть малейшую вольность; в
этом ее нельзя было упрекнуть. Но ей никогда не приходило в голову возражать
и против того, что муж постоянно остается в тени. Должно быть, она полагала,
что ему лучше не привлекать к себе особого внимания.
Но у этой очаровательной, окруженной всеобщим поклонением полковницы
были не только муж и дочери. У нее был еще и сын. И сына своего она обожала,
его она боготворила, его выдвигала на первое место при всяком удобном
случае. Вот уж его-то не следовало третировать или не замечать тем, кто
желал быть снова приглашенным в дом Экенстедтов. Впрочем, нельзя отрицать и
того, что полковница вправе была гордиться сыном. Мальчик был и умен, и
приветлив, и красив. Он не был ни дерзок, ни назойлив, как другие
избалованные дети. Он не отлынивал от занятий в гимназии и никогда не строил
каверз учителям. Он был более романтического склада, нежели его сестры. Ему
не минуло и восьми лет, когда он начал сочинять премилые стихи. Он мог
прийти к матери и рассказать ей, что слышал, как водяной играл на арфе, или
видел, как лесные феи танцевали на лугах Вокснеса. У него были тонкие черты
лица и большие темные глаза; он был во всех отношениях истинным сыном своей
матери.
Хотя сердце полковницы всецело принадлежало сыну, однако никто не мог
бы упрекнуть ее в материнской слабости. Во всяком случае, Карл-Артур
Экенстедт должен был прилежно трудиться. Мать ценила его превыше всех других
людей на земле, но именно поэтому ему пристало приносить из гимназии лишь
самые лучшие отметки. И все замечали, что полковница никогда не приглашала к
себе в дом учителей, в классы которых ходил Карл-Артур. Никто не должен был
говорить, что Карл-Артур получает высокие отметки оттого только, что он сын
полковницы Экенстедт, которая дает такие прекрасные обеды. Вот какова была
эта женщина!
В аттестате, полученном Карлом-Артуром по выходе из карлстадской
гимназии, стояли одни отличные отметки, совсем как в свое время у Эрика
Густава Гейера. И вступительные экзамены в Упсальский университет были для
него, так же как и для Гейера, сущим пустяком. Полковница много раз видела
маленького, толстого профессора Гейера и даже бывала его дамой за столом.
Спору нет, человек он даровитый и замечательный, но ей казалось, что у
Карла-Артура голова устроена ничуть не хуже и что он также когда-нибудь
сможет сделаться известным профессором и удостоиться того, что кронпринц
Оскар, губернатор Йерта, полковница Сильверстольпе и другие упсальские
знаменитости станут посещать его публичные чтения.
Карл-Артур прибыл в Упсалу к началу осеннего семестра 1826 года. И весь
этот семестр, равно как и все последующие годы, что он пробыл в
университете, он писал домой раз в неделю. Но ни одно письмо его не было
затеряно, полковница бережно их хранила. Сама она то и дело перечитывала их,
а на традиционных воскресных обедах, когда собиралась вся родня, она
обыкновенно читала вслух последнее из полученных писем. Да и как же ей было
не делать этого! Подобными письмами она вправе была гордиться.
У полковницы зародилось подозрение, что родня ее ожидает, будто
Карл-Артур, предоставленный самому себе, сделается не таким примерным. И
теперь, торжествуя победу, она читала им о том, что Карл-Артур нанял дешевую
меблированную квартиру, что он сам покупает на рынке сыр и масло, что он
встает с рассветом и работает по двенадцать часов на дню. А все эти
почтительные выражения, которые он употреблял в письмах, а слова любви и
обожания, которые он обращал к своей матери! Полковница не получала никакой
награды за то, что читала соборному настоятелю Шеборгу, женатому на
урожденной Экенстедт, и советнику Экенстедту, дяде ее мужа, и кузенам Стаке,
жившим в большом угловом доме на площади, о том, что Карл-Артур, который
теперь повидал свет, все еще убежден, что его мать могла бы сделаться
большой поэтессой, не сочти она своим долгом жить только для детей и мужа.
Нет, она не получала за это никакой награды. Она делала это вполне
бескорыстно. Как ни привычна была полковница ко всякого рода славословиям,
но, читая эти строки, она не могла сдержать слез.
Однако самый большой триумф ожидал полковницу перед Рождеством, когда
Карл-Артур уведомил родителей, что не издержал всех денег, которые отец дал
ему с собой в Упсалу, и почти половину их привезет назад. Тут уж и соборный
настоятель и советник пришли в совершенное изумление, а один из кузенов
Стаке, тот, что повыше ростом, поклялся, что ничего подобного прежде на
свете не случалось и наверняка не случится впредь. Вся родня единодушно
сошлась на том, что Карл-Артур - истинное чудо.
Разумеется, полковнице очень недоставало Карла-Артура, который
находился в Упсале большую часть года, но письма его доставляли ей столь
безмерную радость, что едва ли она могла бы желать чего-нибудь иного.
Побывав на лекции знаменитого поэта-романтика Аттербума, он мог
пуститься в увлекательные рассуждения о философии и поэзии, и, получив
подобное письмо, полковница могла часами сидеть и мечтать о том величии,
какого достигнет в будущем Карл-Артур. Она иначе и не мыслила, что
известностью он превзойдет профессора Гейера. Быть может, он даже станет
таким же великим ученым, как Карл Линней. Отчего бы ему тоже не стать
мировой знаменитостью? Или великим поэтом? Вторым Тегнером? Ах, никакие
самые изысканные яства на свете не могут доставить человеку большего
наслаждения, чем те, которые он предвкушает в мечтах.
На Рождество и на летние вакации Карл-Артур обыкновенно приезжал домой
в Карлстад, и полковнице казалось, что он с каждым разом делается все
мужественнее и красивее. В остальном же он ничуть не менялся. Он по-прежнему
боготворил мать, выказывал все ту же почтительность отцу, все так же шутил и
ребячился с сестрами.
Порою полковница несколько досадовала на то, что Карл-Артур столько лет
обучается в Упсале и покуда ничем еще не отличился. Но все объясняли ей, что
Карл-Артур готовится держать экзамен на кандидата, а это требует изрядного
времени. Пусть-ка вообразит себе, что это значит - держать экзамен по всем
предметам, которые читаются в университете. Тут и астрономия, и
древнееврейская письменность, и геометрия. Скоро со всем этим не
разделаешься. По мнению полковницы, экзамен был чрезмерно суров, и в этом
все были с нею согласны, но тут уж ничего нельзя было изменить даже ради
Карла-Артура!
В конце осени 1829 года, в седьмом семестре, Карл-Артур, к великой
радости полковницы, сообщил, что намеревается писать сочинение по-латыни.
Само по себе испытание не составит особой трудности, но оно очень важно,
ибо, чтобы быть допущенным к экзамену, надо успешно написать сочинение.
Для Карла-Артура это отнюдь не было событием. Он писал лишь, что
неплохо бы покончить с латинским сочинением. У него ведь никогда не было
неладов с латынью, как у всех добрых людей, и он вполне мог рассчитывать,
что все пройдет как нельзя лучше.
В том же письме он упоминал, что пишет своим любезным родителям
последний раз в нынешнем семестре. Как только станет известен исход
испытания, он тотчас же отправится в путь. И он твердо убежден, что в
последний день ноября сможет заключить в объятия родителей и сестер.
Впоследствии Карл-Артур был очень рад тому, что это испытание не
являлось для него событием, ибо на латыни он срезался. Упсальские профессора
позволили себе срезать его несмотря на то, что в аттестате карлстадской
гимназии у него стояли лишь самые высокие отметки. Он был скорее смущен и
удивлен, нежели обескуражен. Он не сомневался, что знал латынь достаточно,
чтобы выдержать экзамен. Разумеется, досадно было возвращаться домой,
потерпев неудачу, но он надеялся, что родители, и уж во всяком случае мать,
поймут, что дело тут, должно быть, в каких-то придирках. То ли упсальские
профессора желали показать, что взыскивают более строго, нежели
гимназические учителя в Карлстаде, то ли сочли его чересчур самонадеянным
оттого, что он не посещал некоторых лекций.
Между Упсалой и Карлстадом было много дней пути, и можно сказать, что к
тому времени, когда Карл-Артур тридцатого ноября в сумерках миновал
восточную заставу, он совсем забыл о своей неудаче.
Он был доволен, что приезжает точно в день, назначенный им в письме. Он
думал о том, что матушка, должно быть, стоит сейчас у окна, высматривая его,
а сестры накрывают стол для кофе.
Все в том же безмятежном расположении духа проехал он весь город и
выбрался наконец из узких и кривых улочек к западному протоку реки, на
берегу которого находился дом Экенстедтов.
Боже, что это? Весь дом озарен огнями, он светится, точно церковь
рождественским утром. И сани с закутанными в меха людьми стрелой проносятся
мимо, явно направляясь к его дому.
"У нас, верно, какое-то торжество",- подумал он с легкой досадой.
Он утомился с дороги, а теперь ему не удастся отдохнуть: придется
переменить платье и до полуночи быть с гостями.
Внезапно его охватило беспокойство. "Только бы матушка не вздумала
затеять торжество из-за моего латинского сочинения".
Желая избежать встречи с гостями, он попросил кучера подъехать к
заднему крыльцу.
Спустя несколько минут послали за полковницей. Не угодно ли ей будет
пожаловать в комнату экономки? Карл-Артур желал бы поговорить с ней.
Полковница была в большом беспокойстве, опасаясь, как бы Карл-Артур не
запоздал к обеду, и теперь безмерно обрадовалась, услыхав о его приезде. Она
поспешила к нему.
Но Карл-Артур встретил ее с самым суровым видом. Он не обратил внимания
на ее протянутые руки. Он и не собирался здороваться с ней.
- Что это вы затеяли, матушка? - спросил он.- Отчего весь город зван к
нам именно сегодня?
На сей раз не было и речи о "любезных родителях". Он не выказал ни
малейшей радости при виде матери.
- Но я полагала, нам следует устроить небольшое торжество,- сказала
полковница.- Раз ты наконец написал это ужасное сочинение.
- Вам, матушка, разумеется, и в голову не приходило, что я мог
срезаться,- сказал Карл-Артур.- Тем не менее дело обстоит именно так.
У полковницы и руки опустились. Да, никогда, никогда в жизни не могло
бы ей прийти в голову, что Карл-Артур способен срезаться.
- Само по себе это не так уж важно,- сказал Карл-Артур.- Но теперь об
этом узнает весь город. Ведь вы, матушка, созвали сюда всех этих людей,
чтобы отпраздновать мой триумф.
Полковница все еще не могла оправиться от изумления и растерянности.
Она-то ведь знала карлстадцев. Они не отрицали, что усердие и
бережливость - весьма ценные качества студента, но этого им было явно
недостаточно. Им подавай премии Шведской Академии, блестящие выступления на
ученых диспутах, которые заставили бы побледнеть от зависти старых
профессоров. Они ожидают гениальных импровизаций на национальных торжествах,
приглашений в литературные салоны к профессору Гейеру, губернатору фон
Кремеру или к полковнице Сильверстольпе. Так, по их понятиям, должно было
быть. Но пока что в ученой карьере Карла-Артура не наблюдалось подобных
блестящих триумфов, которые могли бы свидетельствовать о его выдающемся
даровании. Полковница понимала, что карлстадцы ждут их, и когда Карл-Артур
наконец хоть чем-то отличился, она решила, что не худо будет отметить это
событие с некоторой помпой. А уж то, что Карл-Артур может не выдержать
испытания, ей и в голову не приходило.
- Никто ничего не знает наверное,- в раздумье сказала она.- Никто,
кроме домашних. Остальные знают лишь, что их ждет маленький приятный
сюрприз.
- Вот и придумайте им, матушка, какой-нибудь приятный сюрприз,- сказал
Карл-Артур.- Я же намерен отправиться в свою комнату и к обеду не выйду. Не
думаю, чтобы карлстадцы столь близко к сердцу приняли мою неудачу, но быть
предметом их сожаления я не желаю.
- Боже, что бы такое придумать? - жалобно произнесла полковница.
- Предоставляю это вам, матушка,- ответил Карл-Артур.- А теперь я иду к
себе. Гостям вовсе незачем знать, что я вернулся.
Но нет, это было нестерпимо, это было совершенно немыслимо. Полковница
будет блистать за столом, все время думая о том, что он, раздосадованный,
злой, в одиночестве расхаживает у себя наверху. Она будет лишена счастья
видеть его подле себя. Этого она вынести не в силах.
- Милый Карл-Артур, ты сможешь спуститься к обеду. Я что-нибудь
придумаю.
- Что же вы придумаете, матушка?
- Еще не знаю. Впрочем, нет, знаю! Ты останешься доволен. Никто не
догадается, что обед был затеян в твою честь. Только обещай мне переменить
платье и сойти вниз.
Обед удался на славу. Из многих блестящих и великолепных празднеств в
доме Экенстедтов это оказалось самым достопамятным.
За жарким, когда подали шампанское, гостям и вправду был сделан
сюрприз. Полковник встал и попросил всех присутствующих выпить за
благополучие его дочери Евы и поручика Стена Аркера, о помолвке которых он
объявляет.
Слова его вызвали всеобщий восторг.
Поручик Аркер был небогатый малый, без всяких видов на повышение. Его
знали как давнего воздыхателя Евы, а поскольку у девиц Экенстедт редко
объявлялся какой-нибудь поклонник, то весь город интересовался исходом дела.
Но все ожидали, что полковница откажет ему.
Впоследствии слух о том, как действительно обстояло дело с помолвкой,
просочился в город. Карлстадцам стало известно, что полковница позволила
обручиться Еве и Аркеру только затем, чтобы никто не заподозрил, что
сюрприз, который она сначала приготовила гостям, не удался.
Но это отнюдь не умалило всеобщего восхищения полковницей. Напротив,
все только и говорили, что мало кто умеет так блестяще выходить из
неожиданных затруднительных положений, как полковница Беата Экенстедт.
Полковница Беата Экенстедт отличалась тем, что, если кто-нибудь наносил
ей обиду, она ждала, чтобы провинившийся сам пришел к ней и попросил
прощения. Едва этот ритуал бывал завершен, она прощала обидчику от всего
сердца и обращалась с ним столь же приветливо и дружески, как и до
размолвки.
Все святки она ждала, чтобы Карл-Артур попросил у нее прощения за то,
что столь резко говорил с ней в день своего приезда из Упсалы. Она находила
вполне объяснимым, что он забылся в минуту горячности, но не могла понять,
отчего он молчит о своей вине после того, как у него было время одуматься.
Но святки проходили, а Карл-Артур не произносил ни слова раскаяния или
сожаления. Он, как обычно, веселился на балах, участвовал в санных катаниях,
был мил и внимателен к домашним, но не говорил тех слов, которых полковница
ждала от него. Быть может, никто, кроме них двоих, не замечал, что между
матерью и сыном возникла невидимая стена, которая мешает их подлинной
близости. Хотя ни мать, ни сын отнюдь не скупились на изъявления любви и
нежности, но то, что разделяло и отдаляло их друг от друга, все еще не было
устранено.
Возвратясь в Упсалу, Карл-Артур думал лишь о том, чтобы выдержать
испытание по латыни. Если полковница надеялась, что он повинится перед нею в
письме, то ей пришлось разочароваться. Карл-Артур писал только о своих
занятиях. Он стал посещать лекции по латинской словесности у двух
приват-доцентов, прилежно ходил на занятия по латинскому языку и записался в
клуб, члены которого упражнялись в диспутах и речах на латыни. Он делал все,
что было в его силах, чтобы на этот раз выдержать испытание.
Домой он писал самые обнадеживающие письма, и полковница отвечала ему в
том же тоне; но все же она втайне тревожилась за него. Он был дерзок со
своей матерью и не попросил у нее прощения - Бог может покарать его за это.
Не то чтобы она желала этой кары своему сыну. Напротив, она молила
всевышнего пренебречь этой мелкой провинностью сына, забыть о ней. Она
пыталась объяснить богу, что во всем виновата она сама.
- Ведь это я по глупости и тщеславию вздумала похваляться его
успехами,- говорила она,- я достойна кары, а не он.
Но все же в каждом письме сына она искала слов, которых ждала, и, не
находя их, все больше впадала в беспокойство.
Она чувствовала, что, не получив ее прощения, Карл-Артур не сможет
успешно выдержать испытания.
В один прекрасный день, в конце семестра, полковница объявила, что
намерена отправиться в Упсалу, чтобы повидаться со своим добрым другом
Маллой Сильверстольпе. Они свели знакомство прошлым летом в Кавлосе у
Гюлленхоллов и так подружились, что добрейшая Малла пригласила ее зимой
приехать в Упсалу, дабы она смогла познакомить ее со своими литературными
друзьями.
Весь Карлстад изумился, узнав, что полковница решилась на такую поездку
в самую распутицу. Все ждали, что полковник воспротивится этой затее, но
полковник, как всегда, согласился с женой, и она отправилась в путь. Как и
предсказывали карлстадцы, путешествие было ужасным. Много раз дормез
полковницы увязал в грязи, и его приходилось вытаскивать с помощью жердей.
Однажды лопнула рессора, в другой раз сломалось дышло. Но ничто не могло
остановить полковницу. Маленькая и хрупкая, она держалась мужественно,
никогда не падала духом, и содержатели постоялых дворов, смотрители на
станциях, кузнецы и крестьяне, с которыми ей приходилось сталкиваться на
Упсальском тракте, готовы были жизнь за нее положить. Они будто знали, как
важно было полковнице добраться до Упсалы.
Фру Малла Сильверстольпе была, разумеется, предуведомлена о ее приезде,
но Карл-Артур не знал ничего, и полковница просила не говорить ему об этом.
Она хотела сделать ему сюрприз.
Полковница добралась уже до Енчепинга, но тут вышла новая задержка. До
Упсалы оставалось всего несколько миль, но у колеса лопнул обод, и пока его
не скрепили, ехать дальше было нельзя. Полковница была вне себя от волнения.
Она ведь уже целую вечность в пути, а испытание по латыни может быть
назначено в любой час. Но она только затем и отправилась в Упсалу, чтобы
Карл-Артур имел случай перед испытанием попросить у нее прощения. Она знала,
что если он этого не сделает, ему не помогут ни лекции, ни занятия. Он
непременно срежется.
Ей не сиделось в отведенной для нее комнате на постоялом дворе. Она
поминутно вскакивала и спускалась во двор, чтобы посмотреть, не везут ли от
кузнеца колесо.
И вот, выйдя как-то на крыльцо, она увидела, что на постоялый двор
заворачивает двуколка, а в ней рядом с возницей сидит какой-то студент.
Когда же студент выпрыгнул из двуколки, то оказалось... нет, она не могла
поверить глазам... ведь это был Карл-Артур!
Он направился прямо к ней. Он не заключил ее в объятия, но схватил ее
руку, прижал к своей груди и посмотрел ей в глаза своими красивыми,
мечтательными детскими глазами.
- Матушка,- сказал он,- простите меня за то, что я дурно вел себя нынче
зимой, когда вы затеяли праздник из-за моего латинского сочинения.
Счастье было слишком велико, чтобы в него можно было поверить.
Полковница высвободила свою руку, обняла Карла-Артура и осыпала его
поцелуями. Она не понимала, как он очутился здесь, но знала, что вновь
обрела сына, и чувствовала, что это самая счастливая минута в ее жизни.
Она увлекла его за собою в свою комнату, и тут все объяснилось. Нет, он
не писал еще сочинения. Испытание назначено было на следующий день. Но,
несмотря на это, Карл-Артур ехал теперь в Карлстад, чтобы увидеться с
матерью.
- Да ты просто безумец! - воскликнула она.- Неужто ты рассчитывал
обернуться за сутки?
- Нет,- ответил он.- Я бросил все на произвол судьбы. Но я знал, что
должен это сделать. Иначе нечего было и пытаться. Без твоего прощения мне не
было бы удачи.
- Но, мальчик мой, для этого довольно было одного слова в письме.
- Какое-то смутное, неясное чувство томило меня весь семестр. Я ощущал
страх и неуверенность, но не понимал отчего. Лишь этой ночью все стало мне
ясно. Я ранил сердце, которое бьется для меня с такой любовью. Я чувствовал,
что не смогу добиться успеха, пока не повинюсь перед своей матерью.
Полковница сидела у стола. Одной рукой она прикрыла глаза, полные слез,
другую протянула сыну.
- Это поразительно, Карл-Артур,- сказала она.- Говори, говори еще!
- Так слушайте,- начал он.- На одной квартире со мной стоит еще один
студент-вермландец по имени Понтус Фриман. Он пиетист и не водит знакомства
ни с кем из студентов; и я тоже не знался с ним. Но нынче утром я пришел в
его комнату и рассказал ему все. "У меня самая любящая мать на свете,-
сказал я.- А я оскорбил ее и не попросил у нее прощения. Что мне делать?"
- И что же он ответил?
- Он сказал: "Поезжай к ней тотчас же!" Я объяснил, что желал бы этого
больше всего на свете, но что завтра я должен писать pro exercitio
{сочинение (лат.)} и наверняка вызову неудовольствие моих родителей, если
пропущу это испытание. Но Фриман и слушать ничего не хотел. "Поезжай тотчас!
- сказал он.- Не думай ни о чем другом, кроме примирения с матерью. Бог
поможет тебе".
- И ты уехал?
- Да, матушка, чтобы упасть к твоим ногам. Но едва сев в коляску, я
понял все непростительное безрассудство своего поступка. У меня появилось
непреодолимое желание повернуть назад. Я ведь знал, что, если даже задержусь
в Упсале еще на несколько дней, все равно твоя любовь простит мне все. Тем
не менее я продолжал свой путь. И Бог помог мне. Я застал тебя здесь. Не
знаю, как ты попала сюда, но это, видно, промысл божий.
Слезы струились по щекам матери и сына. Ну, не чудо ли сотворено ради
них? Они знали, что благое провидение печется о них. Сильнее, чем
когда-либо, ощущали они любовь друг к другу.
Целый час пробыли они вместе на постоялом дворе. Затем полковница
Лагерлеф С. Собрание сочинений в 4 т.
Л., Художественная литература, Ленинградское отделение, 1989;
Том 3, с. 85-302.
Перевод со шведского Ф. Золотаревской.
OCR: sad369 (г. Омск)
----------------------------------------------------------
Жила однажды в Карлстаде полковница по имени Беата Экенстедт.
Она происходила из семьи Левеншельдов, тех, что владели поместьем
Хедебю, и, следовательно, была урожденная баронесса. И была она так изящна,
так мила, так образованна и умела сочинять шуточные стихи не хуже самой фру
Леннгрен.
Росту она была небольшого, но с благородной осанкой, свойственной всем
Левеншельдам, и с выразительным лицом. Всякому, кто бы с ней ни встречался,
она всегда умела сказать что-нибудь любезное и приятное. В облике ее было
что-то романтическое, и те, кто видел ее хотя бы однажды, никогда уже не
могли ее забыть.
Одевалась она изысканно и всегда была искусно причесана, и где бы она
ни появлялась, на ней непременно оказывалась самая красивая брошь, самый
изящный браслет, самый ослепительный перстень. У нее были необычайно
маленькие ножки, и при любой моде она неизменно носила крошечные башмачки на
высоком каблуке, отделанные золотой парчой.
Жила она в самом красивом доме Карлстада, который не теснился в гуще
других домов на узкой улочке, а высился на берегу реки Кларэльв, так что
полковница могла любоваться водной гладью из окна своего уютного будуара.
Она любила рассказывать, как однажды ночью, когда ясный лунный свет заливал
реку, она видела водяного, который играл на золотой арфе под самым ее окном.
И никому не приходило в голову усомниться в ее словах. А почему бы водяному
и не спеть, подобно многим другим, серенаду полковнице Экенстедт!
Все именитые лица, гостившие в Карлстаде, почитали своим долгом
представиться полковнице. Они тотчас же бывали безмерно очарованы ею и
сетовали на то, что ей пришлось похоронить себя в захолустье. Рассказывали,
будто епископ Тегнер сочинил в ее честь стихи, а кронпринц сказал, что она
обладает истинно французским шармом. И даже генерал фон Эссен и другие
сановники времен Густава III вынуждены были признать, что обеды, которые
дает полковница Экенстедт, несравненны как по части кушаний и сервировки,
так и по части занимательной беседы.
У полковницы было две дочери, Ева и Жакетта. Это были прелестные и
добрые девушки, которыми любовались и восхищались бы в любом другом уголке
земли, но в Карлстаде никто не удостаивал их ни единым взглядом. Мать
затмевала их совершенно. Когда они являлись на бал, молодые кавалеры
наперебой приглашали танцевать полковницу, а Еве и Жакетте оставалось лишь
подпирать стены. И, как уже упоминалось, не один только водяной пел серенады
перед домом Экенстедтов, но звучали они не под окнами дочерей, а единственно
лишь под окнами полковницы. Юные поэты готовы были без конца слагать стихи в
честь Б. Э., но ни один из них не удосужился сочинить и двух строф в честь
Е. Э. или Ж. Э.
Злые языки утверждали, что когда однажды некий подпоручик вздумал
посвататься к маленькой Еве Экенстедт, то получил отказ, так как полковница
сочла, что у него дурной вкус.
Был у полковницы и полковник, славный и добрый малый, которого весьма
высоко ценили бы повсюду, но только не в Карлстаде. Здесь его сравнивали с
женой, и когда он появлялся рядом с нею, такой блестящей, такой
обворожительной, неистощимой на выдумки, полной живости и веселья, то всем
казалось, что он смахивает на деревенского помещика. Гости, бывавшие у него
в доме, едва давали себе труд выслушивать его; они, казалось, вовсе его не
замечали. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы полковница позволила
кому-либо из обожателей, увивавшихся вокруг нее, хоть малейшую вольность; в
этом ее нельзя было упрекнуть. Но ей никогда не приходило в голову возражать
и против того, что муж постоянно остается в тени. Должно быть, она полагала,
что ему лучше не привлекать к себе особого внимания.
Но у этой очаровательной, окруженной всеобщим поклонением полковницы
были не только муж и дочери. У нее был еще и сын. И сына своего она обожала,
его она боготворила, его выдвигала на первое место при всяком удобном
случае. Вот уж его-то не следовало третировать или не замечать тем, кто
желал быть снова приглашенным в дом Экенстедтов. Впрочем, нельзя отрицать и
того, что полковница вправе была гордиться сыном. Мальчик был и умен, и
приветлив, и красив. Он не был ни дерзок, ни назойлив, как другие
избалованные дети. Он не отлынивал от занятий в гимназии и никогда не строил
каверз учителям. Он был более романтического склада, нежели его сестры. Ему
не минуло и восьми лет, когда он начал сочинять премилые стихи. Он мог
прийти к матери и рассказать ей, что слышал, как водяной играл на арфе, или
видел, как лесные феи танцевали на лугах Вокснеса. У него были тонкие черты
лица и большие темные глаза; он был во всех отношениях истинным сыном своей
матери.
Хотя сердце полковницы всецело принадлежало сыну, однако никто не мог
бы упрекнуть ее в материнской слабости. Во всяком случае, Карл-Артур
Экенстедт должен был прилежно трудиться. Мать ценила его превыше всех других
людей на земле, но именно поэтому ему пристало приносить из гимназии лишь
самые лучшие отметки. И все замечали, что полковница никогда не приглашала к
себе в дом учителей, в классы которых ходил Карл-Артур. Никто не должен был
говорить, что Карл-Артур получает высокие отметки оттого только, что он сын
полковницы Экенстедт, которая дает такие прекрасные обеды. Вот какова была
эта женщина!
В аттестате, полученном Карлом-Артуром по выходе из карлстадской
гимназии, стояли одни отличные отметки, совсем как в свое время у Эрика
Густава Гейера. И вступительные экзамены в Упсальский университет были для
него, так же как и для Гейера, сущим пустяком. Полковница много раз видела
маленького, толстого профессора Гейера и даже бывала его дамой за столом.
Спору нет, человек он даровитый и замечательный, но ей казалось, что у
Карла-Артура голова устроена ничуть не хуже и что он также когда-нибудь
сможет сделаться известным профессором и удостоиться того, что кронпринц
Оскар, губернатор Йерта, полковница Сильверстольпе и другие упсальские
знаменитости станут посещать его публичные чтения.
Карл-Артур прибыл в Упсалу к началу осеннего семестра 1826 года. И весь
этот семестр, равно как и все последующие годы, что он пробыл в
университете, он писал домой раз в неделю. Но ни одно письмо его не было
затеряно, полковница бережно их хранила. Сама она то и дело перечитывала их,
а на традиционных воскресных обедах, когда собиралась вся родня, она
обыкновенно читала вслух последнее из полученных писем. Да и как же ей было
не делать этого! Подобными письмами она вправе была гордиться.
У полковницы зародилось подозрение, что родня ее ожидает, будто
Карл-Артур, предоставленный самому себе, сделается не таким примерным. И
теперь, торжествуя победу, она читала им о том, что Карл-Артур нанял дешевую
меблированную квартиру, что он сам покупает на рынке сыр и масло, что он
встает с рассветом и работает по двенадцать часов на дню. А все эти
почтительные выражения, которые он употреблял в письмах, а слова любви и
обожания, которые он обращал к своей матери! Полковница не получала никакой
награды за то, что читала соборному настоятелю Шеборгу, женатому на
урожденной Экенстедт, и советнику Экенстедту, дяде ее мужа, и кузенам Стаке,
жившим в большом угловом доме на площади, о том, что Карл-Артур, который
теперь повидал свет, все еще убежден, что его мать могла бы сделаться
большой поэтессой, не сочти она своим долгом жить только для детей и мужа.
Нет, она не получала за это никакой награды. Она делала это вполне
бескорыстно. Как ни привычна была полковница ко всякого рода славословиям,
но, читая эти строки, она не могла сдержать слез.
Однако самый большой триумф ожидал полковницу перед Рождеством, когда
Карл-Артур уведомил родителей, что не издержал всех денег, которые отец дал
ему с собой в Упсалу, и почти половину их привезет назад. Тут уж и соборный
настоятель и советник пришли в совершенное изумление, а один из кузенов
Стаке, тот, что повыше ростом, поклялся, что ничего подобного прежде на
свете не случалось и наверняка не случится впредь. Вся родня единодушно
сошлась на том, что Карл-Артур - истинное чудо.
Разумеется, полковнице очень недоставало Карла-Артура, который
находился в Упсале большую часть года, но письма его доставляли ей столь
безмерную радость, что едва ли она могла бы желать чего-нибудь иного.
Побывав на лекции знаменитого поэта-романтика Аттербума, он мог
пуститься в увлекательные рассуждения о философии и поэзии, и, получив
подобное письмо, полковница могла часами сидеть и мечтать о том величии,
какого достигнет в будущем Карл-Артур. Она иначе и не мыслила, что
известностью он превзойдет профессора Гейера. Быть может, он даже станет
таким же великим ученым, как Карл Линней. Отчего бы ему тоже не стать
мировой знаменитостью? Или великим поэтом? Вторым Тегнером? Ах, никакие
самые изысканные яства на свете не могут доставить человеку большего
наслаждения, чем те, которые он предвкушает в мечтах.
На Рождество и на летние вакации Карл-Артур обыкновенно приезжал домой
в Карлстад, и полковнице казалось, что он с каждым разом делается все
мужественнее и красивее. В остальном же он ничуть не менялся. Он по-прежнему
боготворил мать, выказывал все ту же почтительность отцу, все так же шутил и
ребячился с сестрами.
Порою полковница несколько досадовала на то, что Карл-Артур столько лет
обучается в Упсале и покуда ничем еще не отличился. Но все объясняли ей, что
Карл-Артур готовится держать экзамен на кандидата, а это требует изрядного
времени. Пусть-ка вообразит себе, что это значит - держать экзамен по всем
предметам, которые читаются в университете. Тут и астрономия, и
древнееврейская письменность, и геометрия. Скоро со всем этим не
разделаешься. По мнению полковницы, экзамен был чрезмерно суров, и в этом
все были с нею согласны, но тут уж ничего нельзя было изменить даже ради
Карла-Артура!
В конце осени 1829 года, в седьмом семестре, Карл-Артур, к великой
радости полковницы, сообщил, что намеревается писать сочинение по-латыни.
Само по себе испытание не составит особой трудности, но оно очень важно,
ибо, чтобы быть допущенным к экзамену, надо успешно написать сочинение.
Для Карла-Артура это отнюдь не было событием. Он писал лишь, что
неплохо бы покончить с латинским сочинением. У него ведь никогда не было
неладов с латынью, как у всех добрых людей, и он вполне мог рассчитывать,
что все пройдет как нельзя лучше.
В том же письме он упоминал, что пишет своим любезным родителям
последний раз в нынешнем семестре. Как только станет известен исход
испытания, он тотчас же отправится в путь. И он твердо убежден, что в
последний день ноября сможет заключить в объятия родителей и сестер.
Впоследствии Карл-Артур был очень рад тому, что это испытание не
являлось для него событием, ибо на латыни он срезался. Упсальские профессора
позволили себе срезать его несмотря на то, что в аттестате карлстадской
гимназии у него стояли лишь самые высокие отметки. Он был скорее смущен и
удивлен, нежели обескуражен. Он не сомневался, что знал латынь достаточно,
чтобы выдержать экзамен. Разумеется, досадно было возвращаться домой,
потерпев неудачу, но он надеялся, что родители, и уж во всяком случае мать,
поймут, что дело тут, должно быть, в каких-то придирках. То ли упсальские
профессора желали показать, что взыскивают более строго, нежели
гимназические учителя в Карлстаде, то ли сочли его чересчур самонадеянным
оттого, что он не посещал некоторых лекций.
Между Упсалой и Карлстадом было много дней пути, и можно сказать, что к
тому времени, когда Карл-Артур тридцатого ноября в сумерках миновал
восточную заставу, он совсем забыл о своей неудаче.
Он был доволен, что приезжает точно в день, назначенный им в письме. Он
думал о том, что матушка, должно быть, стоит сейчас у окна, высматривая его,
а сестры накрывают стол для кофе.
Все в том же безмятежном расположении духа проехал он весь город и
выбрался наконец из узких и кривых улочек к западному протоку реки, на
берегу которого находился дом Экенстедтов.
Боже, что это? Весь дом озарен огнями, он светится, точно церковь
рождественским утром. И сани с закутанными в меха людьми стрелой проносятся
мимо, явно направляясь к его дому.
"У нас, верно, какое-то торжество",- подумал он с легкой досадой.
Он утомился с дороги, а теперь ему не удастся отдохнуть: придется
переменить платье и до полуночи быть с гостями.
Внезапно его охватило беспокойство. "Только бы матушка не вздумала
затеять торжество из-за моего латинского сочинения".
Желая избежать встречи с гостями, он попросил кучера подъехать к
заднему крыльцу.
Спустя несколько минут послали за полковницей. Не угодно ли ей будет
пожаловать в комнату экономки? Карл-Артур желал бы поговорить с ней.
Полковница была в большом беспокойстве, опасаясь, как бы Карл-Артур не
запоздал к обеду, и теперь безмерно обрадовалась, услыхав о его приезде. Она
поспешила к нему.
Но Карл-Артур встретил ее с самым суровым видом. Он не обратил внимания
на ее протянутые руки. Он и не собирался здороваться с ней.
- Что это вы затеяли, матушка? - спросил он.- Отчего весь город зван к
нам именно сегодня?
На сей раз не было и речи о "любезных родителях". Он не выказал ни
малейшей радости при виде матери.
- Но я полагала, нам следует устроить небольшое торжество,- сказала
полковница.- Раз ты наконец написал это ужасное сочинение.
- Вам, матушка, разумеется, и в голову не приходило, что я мог
срезаться,- сказал Карл-Артур.- Тем не менее дело обстоит именно так.
У полковницы и руки опустились. Да, никогда, никогда в жизни не могло
бы ей прийти в голову, что Карл-Артур способен срезаться.
- Само по себе это не так уж важно,- сказал Карл-Артур.- Но теперь об
этом узнает весь город. Ведь вы, матушка, созвали сюда всех этих людей,
чтобы отпраздновать мой триумф.
Полковница все еще не могла оправиться от изумления и растерянности.
Она-то ведь знала карлстадцев. Они не отрицали, что усердие и
бережливость - весьма ценные качества студента, но этого им было явно
недостаточно. Им подавай премии Шведской Академии, блестящие выступления на
ученых диспутах, которые заставили бы побледнеть от зависти старых
профессоров. Они ожидают гениальных импровизаций на национальных торжествах,
приглашений в литературные салоны к профессору Гейеру, губернатору фон
Кремеру или к полковнице Сильверстольпе. Так, по их понятиям, должно было
быть. Но пока что в ученой карьере Карла-Артура не наблюдалось подобных
блестящих триумфов, которые могли бы свидетельствовать о его выдающемся
даровании. Полковница понимала, что карлстадцы ждут их, и когда Карл-Артур
наконец хоть чем-то отличился, она решила, что не худо будет отметить это
событие с некоторой помпой. А уж то, что Карл-Артур может не выдержать
испытания, ей и в голову не приходило.
- Никто ничего не знает наверное,- в раздумье сказала она.- Никто,
кроме домашних. Остальные знают лишь, что их ждет маленький приятный
сюрприз.
- Вот и придумайте им, матушка, какой-нибудь приятный сюрприз,- сказал
Карл-Артур.- Я же намерен отправиться в свою комнату и к обеду не выйду. Не
думаю, чтобы карлстадцы столь близко к сердцу приняли мою неудачу, но быть
предметом их сожаления я не желаю.
- Боже, что бы такое придумать? - жалобно произнесла полковница.
- Предоставляю это вам, матушка,- ответил Карл-Артур.- А теперь я иду к
себе. Гостям вовсе незачем знать, что я вернулся.
Но нет, это было нестерпимо, это было совершенно немыслимо. Полковница
будет блистать за столом, все время думая о том, что он, раздосадованный,
злой, в одиночестве расхаживает у себя наверху. Она будет лишена счастья
видеть его подле себя. Этого она вынести не в силах.
- Милый Карл-Артур, ты сможешь спуститься к обеду. Я что-нибудь
придумаю.
- Что же вы придумаете, матушка?
- Еще не знаю. Впрочем, нет, знаю! Ты останешься доволен. Никто не
догадается, что обед был затеян в твою честь. Только обещай мне переменить
платье и сойти вниз.
Обед удался на славу. Из многих блестящих и великолепных празднеств в
доме Экенстедтов это оказалось самым достопамятным.
За жарким, когда подали шампанское, гостям и вправду был сделан
сюрприз. Полковник встал и попросил всех присутствующих выпить за
благополучие его дочери Евы и поручика Стена Аркера, о помолвке которых он
объявляет.
Слова его вызвали всеобщий восторг.
Поручик Аркер был небогатый малый, без всяких видов на повышение. Его
знали как давнего воздыхателя Евы, а поскольку у девиц Экенстедт редко
объявлялся какой-нибудь поклонник, то весь город интересовался исходом дела.
Но все ожидали, что полковница откажет ему.
Впоследствии слух о том, как действительно обстояло дело с помолвкой,
просочился в город. Карлстадцам стало известно, что полковница позволила
обручиться Еве и Аркеру только затем, чтобы никто не заподозрил, что
сюрприз, который она сначала приготовила гостям, не удался.
Но это отнюдь не умалило всеобщего восхищения полковницей. Напротив,
все только и говорили, что мало кто умеет так блестяще выходить из
неожиданных затруднительных положений, как полковница Беата Экенстедт.
Полковница Беата Экенстедт отличалась тем, что, если кто-нибудь наносил
ей обиду, она ждала, чтобы провинившийся сам пришел к ней и попросил
прощения. Едва этот ритуал бывал завершен, она прощала обидчику от всего
сердца и обращалась с ним столь же приветливо и дружески, как и до
размолвки.
Все святки она ждала, чтобы Карл-Артур попросил у нее прощения за то,
что столь резко говорил с ней в день своего приезда из Упсалы. Она находила
вполне объяснимым, что он забылся в минуту горячности, но не могла понять,
отчего он молчит о своей вине после того, как у него было время одуматься.
Но святки проходили, а Карл-Артур не произносил ни слова раскаяния или
сожаления. Он, как обычно, веселился на балах, участвовал в санных катаниях,
был мил и внимателен к домашним, но не говорил тех слов, которых полковница
ждала от него. Быть может, никто, кроме них двоих, не замечал, что между
матерью и сыном возникла невидимая стена, которая мешает их подлинной
близости. Хотя ни мать, ни сын отнюдь не скупились на изъявления любви и
нежности, но то, что разделяло и отдаляло их друг от друга, все еще не было
устранено.
Возвратясь в Упсалу, Карл-Артур думал лишь о том, чтобы выдержать
испытание по латыни. Если полковница надеялась, что он повинится перед нею в
письме, то ей пришлось разочароваться. Карл-Артур писал только о своих
занятиях. Он стал посещать лекции по латинской словесности у двух
приват-доцентов, прилежно ходил на занятия по латинскому языку и записался в
клуб, члены которого упражнялись в диспутах и речах на латыни. Он делал все,
что было в его силах, чтобы на этот раз выдержать испытание.
Домой он писал самые обнадеживающие письма, и полковница отвечала ему в
том же тоне; но все же она втайне тревожилась за него. Он был дерзок со
своей матерью и не попросил у нее прощения - Бог может покарать его за это.
Не то чтобы она желала этой кары своему сыну. Напротив, она молила
всевышнего пренебречь этой мелкой провинностью сына, забыть о ней. Она
пыталась объяснить богу, что во всем виновата она сама.
- Ведь это я по глупости и тщеславию вздумала похваляться его
успехами,- говорила она,- я достойна кары, а не он.
Но все же в каждом письме сына она искала слов, которых ждала, и, не
находя их, все больше впадала в беспокойство.
Она чувствовала, что, не получив ее прощения, Карл-Артур не сможет
успешно выдержать испытания.
В один прекрасный день, в конце семестра, полковница объявила, что
намерена отправиться в Упсалу, чтобы повидаться со своим добрым другом
Маллой Сильверстольпе. Они свели знакомство прошлым летом в Кавлосе у
Гюлленхоллов и так подружились, что добрейшая Малла пригласила ее зимой
приехать в Упсалу, дабы она смогла познакомить ее со своими литературными
друзьями.
Весь Карлстад изумился, узнав, что полковница решилась на такую поездку
в самую распутицу. Все ждали, что полковник воспротивится этой затее, но
полковник, как всегда, согласился с женой, и она отправилась в путь. Как и
предсказывали карлстадцы, путешествие было ужасным. Много раз дормез
полковницы увязал в грязи, и его приходилось вытаскивать с помощью жердей.
Однажды лопнула рессора, в другой раз сломалось дышло. Но ничто не могло
остановить полковницу. Маленькая и хрупкая, она держалась мужественно,
никогда не падала духом, и содержатели постоялых дворов, смотрители на
станциях, кузнецы и крестьяне, с которыми ей приходилось сталкиваться на
Упсальском тракте, готовы были жизнь за нее положить. Они будто знали, как
важно было полковнице добраться до Упсалы.
Фру Малла Сильверстольпе была, разумеется, предуведомлена о ее приезде,
но Карл-Артур не знал ничего, и полковница просила не говорить ему об этом.
Она хотела сделать ему сюрприз.
Полковница добралась уже до Енчепинга, но тут вышла новая задержка. До
Упсалы оставалось всего несколько миль, но у колеса лопнул обод, и пока его
не скрепили, ехать дальше было нельзя. Полковница была вне себя от волнения.
Она ведь уже целую вечность в пути, а испытание по латыни может быть
назначено в любой час. Но она только затем и отправилась в Упсалу, чтобы
Карл-Артур имел случай перед испытанием попросить у нее прощения. Она знала,
что если он этого не сделает, ему не помогут ни лекции, ни занятия. Он
непременно срежется.
Ей не сиделось в отведенной для нее комнате на постоялом дворе. Она
поминутно вскакивала и спускалась во двор, чтобы посмотреть, не везут ли от
кузнеца колесо.
И вот, выйдя как-то на крыльцо, она увидела, что на постоялый двор
заворачивает двуколка, а в ней рядом с возницей сидит какой-то студент.
Когда же студент выпрыгнул из двуколки, то оказалось... нет, она не могла
поверить глазам... ведь это был Карл-Артур!
Он направился прямо к ней. Он не заключил ее в объятия, но схватил ее
руку, прижал к своей груди и посмотрел ей в глаза своими красивыми,
мечтательными детскими глазами.
- Матушка,- сказал он,- простите меня за то, что я дурно вел себя нынче
зимой, когда вы затеяли праздник из-за моего латинского сочинения.
Счастье было слишком велико, чтобы в него можно было поверить.
Полковница высвободила свою руку, обняла Карла-Артура и осыпала его
поцелуями. Она не понимала, как он очутился здесь, но знала, что вновь
обрела сына, и чувствовала, что это самая счастливая минута в ее жизни.
Она увлекла его за собою в свою комнату, и тут все объяснилось. Нет, он
не писал еще сочинения. Испытание назначено было на следующий день. Но,
несмотря на это, Карл-Артур ехал теперь в Карлстад, чтобы увидеться с
матерью.
- Да ты просто безумец! - воскликнула она.- Неужто ты рассчитывал
обернуться за сутки?
- Нет,- ответил он.- Я бросил все на произвол судьбы. Но я знал, что
должен это сделать. Иначе нечего было и пытаться. Без твоего прощения мне не
было бы удачи.
- Но, мальчик мой, для этого довольно было одного слова в письме.
- Какое-то смутное, неясное чувство томило меня весь семестр. Я ощущал
страх и неуверенность, но не понимал отчего. Лишь этой ночью все стало мне
ясно. Я ранил сердце, которое бьется для меня с такой любовью. Я чувствовал,
что не смогу добиться успеха, пока не повинюсь перед своей матерью.
Полковница сидела у стола. Одной рукой она прикрыла глаза, полные слез,
другую протянула сыну.
- Это поразительно, Карл-Артур,- сказала она.- Говори, говори еще!
- Так слушайте,- начал он.- На одной квартире со мной стоит еще один
студент-вермландец по имени Понтус Фриман. Он пиетист и не водит знакомства
ни с кем из студентов; и я тоже не знался с ним. Но нынче утром я пришел в
его комнату и рассказал ему все. "У меня самая любящая мать на свете,-
сказал я.- А я оскорбил ее и не попросил у нее прощения. Что мне делать?"
- И что же он ответил?
- Он сказал: "Поезжай к ней тотчас же!" Я объяснил, что желал бы этого
больше всего на свете, но что завтра я должен писать pro exercitio
{сочинение (лат.)} и наверняка вызову неудовольствие моих родителей, если
пропущу это испытание. Но Фриман и слушать ничего не хотел. "Поезжай тотчас!
- сказал он.- Не думай ни о чем другом, кроме примирения с матерью. Бог
поможет тебе".
- И ты уехал?
- Да, матушка, чтобы упасть к твоим ногам. Но едва сев в коляску, я
понял все непростительное безрассудство своего поступка. У меня появилось
непреодолимое желание повернуть назад. Я ведь знал, что, если даже задержусь
в Упсале еще на несколько дней, все равно твоя любовь простит мне все. Тем
не менее я продолжал свой путь. И Бог помог мне. Я застал тебя здесь. Не
знаю, как ты попала сюда, но это, видно, промысл божий.
Слезы струились по щекам матери и сына. Ну, не чудо ли сотворено ради
них? Они знали, что благое провидение печется о них. Сильнее, чем
когда-либо, ощущали они любовь друг к другу.
Целый час пробыли они вместе на постоялом дворе. Затем полковница