Страница:
жить в этом мире, полном соблазнов. И они будут прельщать меня, как и всех
вас. И я страшусь и трепещу, как бы соблазны сии не отвратили моей души от
Бога и не превратили меня в одного из лжепророков.
Он сложил руки и, казалось, в одно мгновение увидел перед собою все
искушения и опасности, которые подстерегали его, и мысль о своей слабости
вызвала у него слезы. Волнение овладело им до такой степени, что он не в
силах был продолжать проповедь. Он лишь произнес "аминь" и, опустившись на
колени, стал молиться.
В церкви послышались громкие всхлипывания. Одна эта короткая проповедь
сразу же сделала Карла-Артура всеобщим любимцем. Все эти люди, собравшиеся в
церкви, готовы были носить его на руках, они готовы были пожертвовать собою
ради него так же, как он пожертвовал собою ради Спасителя.
Но как ни велико было впечатление от его слов, оно никогда не произвело
бы столь потрясающего действия, если бы сразу же вслед за проповедью не
последовало чтение текстов оглашения.
Сперва молодой священник прочел несколько незнакомых имен, на которые
никто не обратил внимания. Но вдруг все увидели, как он чуть побледнел и
приблизил к глазам листок бумаги, чтобы увериться в том, что не ошибся.
Затем он продолжал читать, понизив голос, словно не желая, чтобы его
слышали.
"Ныне делается первое оглашение освященного христианской церковью союза
между заводовладельцем Густавом Хенриком Шагерстремом из поместья Озерная
Дача и благородной девицей Шарлоттой Адрианой Левеншельд, имеющей жительство
в пасторской усадьбе. Оба принадлежат к сей общине.
Да пребудет с ними счастье и да снизойдет на них благословение
Создателя, по воле которого свершился этот союз".
Напрасно молодой пастор понизил голос. В мертвой тишине, наступившей в
церкви, было слышно каждое слово.
Это было мерзко.
Шагерстрем и сам понимал, до чего это мерзко. Человек, отринувший все
мирские соблазны, чтобы стать смиренным слугою божьим, читал вслух о том,
что женщина, которую он любил, выходит замуж за одного из богатейших людей в
стране. Это было мерзко. Человек, который целых пять лет был женихом
Шарлотты; человек, который еще в прошлое воскресенье носил на пальце ее
кольцо, читал о том, что она готова вступить в новый брак.
Людям было стыдно смотреть друг другу в глаза. Смущенные, они покидали
церковь.
Шагерстрем чувствовал это сильнее, нежели кто-либо другой.
Он сохранял внешнее спокойствие, но про себя думал, что не удивился бы,
если бы люди стали плевать ему вслед или закидали бы его каменьями.
И этим он хотел помочь Шарлотте!
Шагерстрем часто казался себе глупым и нелепым, но ни разу еще это
чувство не было в нем столь сильно, как в то воскресенье, когда он шел через
широкий проход к дверям церкви.
В первую минуту Шагерстрем намеревался написать Шарлотте, объяснить все
и попросить у нее прощения. Но вскоре он понял, что такое письмо написать
будет несказанно трудно. Вместо этого он велел заложить карету и отправился
в Эребру. От пастора Форсиуса он узнал имя старой дамы, к которой уехали
погостить пасторша и Шарлотта. Утром в понедельник он явился к ней в дом и
попросил разрешения поговорить с Шарлоттой.
Он тотчас же сообщил Шарлотте о своем необдуманном поступке. Он не
пытался оправдываться, а рассказал лишь, как все произошло.
Можно сказать, что Шарлотта поникла, точно раненная насмерть. Чтобы не
упасть, она опустилась в маленькое низкое креслице и замерла в
неподвижности. Она не стала осыпать его упреками. Ее боль была слишком
сильна и свежа.
До сих пор она могла утешаться мыслью, что когда Карл-Артур с помощью
полковницы переменит свое мнение о ней и примирится с нею, честь ее будет
восстановлена и недруги ее поймут, что речь шла всего лишь об обычной
размолвке между влюбленными. Но теперь, когда в церкви было сделано
оглашение о ней и Шагерстреме, все будут убеждены, что она и впрямь
собиралась выйти замуж за богатого заводовладельца. Отныне ей неоткуда ждать
помощи. Объяснить ничего невозможно. Она навеки опозорена и навсегда
останется в глазах людей вероломной, корыстолюбивой интриганкой.
У нее появилось жуткое чувство, будто ее, точно узницу, ведут
неизвестно куда. Она делает все, чего хотела бы избежать, и способствует
всему, что хотела бы предотвратить. Это было какое-то наваждение. Объяснить
этого нельзя было. С того дня, когда Шагерстрем впервые посватался к ней,
она больше не властна была в своих поступках.
- Но кто вы такой, господин Шагерстрем? - внезапно спросила она.-
Почему вы постоянно оказываетесь на моем пути? Почему я не могу избавиться
от вас?
- Кто я такой? - повторил Шагерстрем.- Я скажу вам, кто я такой, фрекен
Левеншельд. Я самый безмозглый болван из всех, какие ходили когда-либо по
божьей земле.
Он сказал это с такой искренней убежденностью, что слабая тень улыбки
появилась на лице Шарлотты.
- С того самого дня, когда я увидел вас, фрекен, в церкви, на
пасторской скамье, я хотел помочь вам и сделать вас счастливой. Но я принес
вам лишь горе и страдания.
Слабая улыбка уже исчезла с лица Шарлотты. Она сидела бледная и
неподвижная, безвольно опустив руки. Взгляд, устремленный в пространство,
казалось, не мог видеть ничего, кроме ужасного несчастья, которое навлек на
нее Шагерстрем.
- Я твердо обещаю вам, фрекен Шарлотта, не допустить второго оглашения
в следующее воскресенье,- сказал Шагерстрем.- Вы ведь знаете, фрекен, что
оглашение не имеет законной силы, пока не будет прочитано три воскресенья
подряд с одной и той же кафедры.
Шарлотта слабо махнула рукой, точно говоря, что теперь это уже не имеет
значения. Репутация ее загублена, и ее уже не спасти.
- И я обещаю вам, фрекен Левеншельд, не появляться больше на вашем
пути, пока вы сами меня не позовете.
Он пошел к двери. Но он хотел сказать ей еще кое-что. Это потребовало
от него, пожалуй, больше самоотверженности, нежели что-либо иное.
- Я хочу лишь добавить,- сказал он,- что теперь я начинаю понимать вас,
фрекен Левеншельд. Я был несколько удивлен тем, что вы до такой степени
любите молодого Экенстедта, что ради него готовы были вынести клевету и
травлю. Потому что я ведь понимаю: вы заботились только о нем. Но вчера,
услышав его проповедь, я понял, что его следует оберегать. Он призван для
великих дел.
Шагерстрем был вознагражден. Она взглянула на него. Щеки ее чуть
порозовели.
- Благодарю,- сказала она,- благодарю за то, что вы поняли меня.
Затем она снова погрузилась в безнадежное отчаяние. Ему больше нечего
было делать здесь. Он отвесил глубокий поклон и вышел из комнаты.
Говорят, что нет худа без добра, и если применить эту поговорку к
Шарлотте Левеншельд, то следует признать, что несчастья и преследования
придали ей то очарование, какого ей недоставало, чтобы сделаться истинной
красавицей. Глубокая грусть навсегда избавила ее от несколько чрезмерной
ребячливости и резвости. Она придала спокойное достоинство голосу, чертам,
движениям Шарлотты. Печаль придала ее глазам тоскливый блеск; в них вспыхнул
тот трогательный, тревожный огонь, который говорит об утраченном счастье.
Где бы ни появилось это печальное, очаровательное юное существо, оно
неизменно будило в людях участие, сострадание, симпатию.
Во вторник утром Шарлотта и пасторша возвратились из Эребру, и в тот же
день в пасторскую усадьбу явилась молодежь из близлежащего завода в Хольме.
Эти милые юноши и девушки были преданными друзьями Шарлотты и так же, как
жена управляющего из Старого Завода, отказывались верить в ее вероломство.
Им достаточно было лишь одного взгляда на нее, чтобы понять, насколько
глубоко ее горе. Они не задавали ей никаких вопросов, не позволили себе ни
единого намека по поводу предстоящей свадьбы, а старались лишь обходиться с
ней как можно мягче и бережнее.
Собственно говоря, явились они отнюдь не с поздравлениями, а совсем с
иной целью. Но, увидев, как несчастна Шарлотта, они долго не решались начать
разговор.
Тем не менее мало-помалу выяснилось, что они хотели рассказать об Элин
Матса-торпаря - той самой, у которой было родимое пятно на лице и десять
братишек и сестренок мал мала меньше. Нынче рано утром она пришла в Хольму к
их матери с жалобой на то, что ее маленьких братьев и сестер хотят раздать с
аукциона.
Элин Матса-торпаря и ее семья жили нищенством. Что же еще оставалось
делать беднягам? Но приходским властям стала надоедать эта голодная орава,
которая христарадничала по дворам. И тогда приходский совет задумал устроить
торги и раздать детей по рукам. Был объявлен своего рода аукцион, в котором
могли принять участие те, кто хотел взять к себе в дом одного или нескольких
детей.
- Вашей милости известно, небось, как бывает на таких аукционах,-
говорила девушка.- Только и глядят, как бы сплавить ребят к тем, кто
соглашается взять их подешевле. А об том, чтоб за детьми догляд был да чтобы
растили их как надо, никому и дела нет.
Бедная девушка, которая до сих пор одна была в ответе за всю эту ораву,
совершенно обезумела от горя. Она говорила, что на этих аукционах детей чаще
всего берут бедняки-торпари, которым нужны даровые пастухи для коз и овец
либо даровая прислуга в помощь недужной хозяйке. Ее ребятишкам придется
гнуть спину наравне со взрослыми батраками, миловать аукционных детей никто
не станет. Им придется отрабатывать свой хлеб. Самой младшей девочке всего
три года, и она не сможет ни скот пасти, ни по дому помогать. А уж коль от
нее не будет никакого проку, ее просто-напросто уморят голодом.
Больше всего Элин сокрушалась из-за того, что дети будут раскиданы по
чужим домам. Сейчас меж ними такая дружба и привязанность, но через
несколько лет они не станут узнавать ни ее, ни друг друга. А кто станет
приучать их к честности и правдивости, которые она до сих пор пыталась им
прививать?
Хозяйку Хольмы крайне растрогали жалобы бедной девушки, но помочь ей
она ничем не могла. В домах мастеровых вокруг Хольмы и без того было много
детишек, о которых ей приходилось заботиться. Но все же она послала двух
своих дочерей на этот аукцион, который должен был происходить в помещении
приходского совета, чтобы знать, в чьи руки попали бедные ребятишки.
Когда барышни из Хольмы пришли в приходский совет, аукцион только что
начался. На скамье в глубине комнаты сидели дети; старшая сестра держала на
коленях трехлетнюю девочку, а остальные жались к ней. Они не кричали и не
жаловались, лишь непрерывный тихий плач доносился из этого угла. Они были до
того исхудалые и оборванные, что, казалось, хуже быть уже не может, но то,
что ожидало их, представлялось им верхом несчастья. У стен сидела
деревенская голытьба, которая обычно собирается на подобных аукционах. Лишь
посредине, за председательским столом, можно было видеть кое-кого из власть
имущих - несколько владельцев зажиточных усадеб, двух-трех заводчиков, в
обязанности которых входило надзирать за тем, чтобы аукцион проходил как
должно и чтобы дети попали к добропорядочным и хорошо известным в округе
людям.
Старший из детей, худой и долговязый мальчонка, стоял на столе,
выставленный на всеобщее обозрение. Аукционист расхваливал его, говоря, что
он годится и в пастухи и в лесорубы, и какая-то женщина, судя по платью
очень бедная, подошла к столу, чтобы поближе разглядеть мальчика.
Внезапно дверь отворилась, и вошел Карл-Артур Экенстедт. Он остановился
на пороге, оглядел комнату, а затем воскликнул, воздев руки к небу:
- О Боже, отврати от нас взор свой! Не смотри на то, что здесь
происходит!
Затем он подошел к отцам прихода, сидящим за председательским столом.
- Прошу вас, братья во Христе,- сказал он,- не совершайте столь
великого греха! Не продавайте людей в рабство!
Все присутствующие были крайне смущены его словами. Бедная женщина
поспешно отошла от стола к дверям. Приходские тузы смущенно заерзали на
скамье. Впрочем, их, казалось, скорее коробило неуместное вмешательство
пастора в приходские дела, нежели их собственное поведение. Наконец один из
них поднялся с места.
- Это решение приходского совета,- сказал он.
Молодой пастор, прекрасный как Бог, стоял перед ними, откинув голову, с
горящими глазами. Видно было, что никакие приходские советы не остановят
его.
- Я прошу заводчика Арона Монссона прекратить аукцион.
- Вы ведь слышали, доктор Экенстедт, аукцион назначен по решению
приходского совета.
Карл-Артур, пожав плечами, отвернулся от Монссона. Он положил руки на
плечо мальчика, стоящего на столе.
- Я беру его,- сказал он.- И за цену, ниже которой никто не сможет
назначить. Я беру его под свою опеку, не требуя за это никакого возмещения у
прихода.
Заводчик Арон Монссон вскочил с места, но Карл-Артур даже не удостоил
его взглядом.
- Выкликать нет больше надобности,- сказал он аукционисту,- я беру всех
детей разом и за ту же цену.
Тут все вскочили с мест. Лишь Элин Матса-торпаря и ее питомцы
продолжали сидеть, не понимая, что происходит. Заводчик Арон Монссон пытался
возражать.
- Выходит, будет все та же волынка,- сказал он.- Мы ведь затеяли этот
аукцион, чтобы покончить с вечным попрошайничеством.
- Дети больше не будут побираться.
- Кто поручится нам за это?
- Христос, который сказал: "Пусть дети придут ко мне". Он поручится за
малых сих.
Во всем облике молодого пастыря было столько властной силы и величия,
что могущественные заводчики не нашлись, что ответить.
Карл-Артур приблизился к детям:
- Ступайте отсюда! Бегите домой! Я взял вас на свое попечение.
Они не смели двинуться с места. Тогда Карл-Артур взял младшую девочку
на руки и вышел с нею из помещения приходского совета. Остальные дети
гурьбой ринулись за ним.
Никто не остановил их. Многие из присутствующих, сконфуженные и
смущенные, уже разошлись.
Но когда сестры вернулись домой в Хольму и рассказали обо всем матери,
она заявила, что нужно сделать что-нибудь, чтобы помочь молодому пастору и
его многочисленным питомцам.
Хозяйка Хольмы решила, что следует собрать денег на детский приют, и за
этим-то и явились теперь ее дочери в пасторскую усадьбу.
Когда рассказ был окончен, Шарлотта поднялась и, плача, вышла из
комнаты.
Она поспешила к себе наверх, чтобы там упасть на колени и
возблагодарить Бога.
То, о чем она так долго мечтала, теперь сбылось. Карл-Артур предстал
теперь истинным пастырем, вожаком своих прихожан, ведущим их по божьей
стезе.
Спустя несколько дней пасторша Форсиус заглянула однажды утром к мужу,
который сидел за письменным столом.
- Ну-ка, старик, зайди под каким-нибудь предлогом в столовую. Увидишь
кое-что приятное.
Пастор тотчас же поднялся с места. Он вошел в столовую и увидел там
Шарлотту, сидевшую с вышиванием за столиком у окна.
Она не работала, а сидела, сложив руки на коленях, и смотрела через
окно на флигель, в котором жил Карл-Артур. В этот день посетители
неиссякаемым потоком шли к флигелю, и именно это привлекло ее внимание.
Пастор сделал вид, что ищет свои очки, которые преспокойно лежали у
него в комнате. Одновременно он поглядывал на Шарлотту, которая с мягкой
улыбкой следила за тем, что происходит около флигеля. Слабый румянец окрасил
ее щеки, в глазах светился тихий восторг. Ею и впрямь можно было
залюбоваться. Заметив пастора, она сказала:
- Весь день идут люди к Карлу-Артуру.
- Да,- сухо откликнулся старик.- Ни на минуту не оставляют его в покое.
Скоро, видно, мне самому придется вести записи в церковных книгах.
- Только что пришла дочь Арона Монссона. Принесла бочонок масла.
- Как видно, для его приемных детей.
- Все любят его,- сказала Шарлотта.- Я знала, что когда-нибудь это
должно произойти.
- Что ж, когда человек молод и красив, ему нетрудно заставить женщин
проливать слезы.
Но эти слова не омрачили восторга Шарлотты.
- Только что к нему приходил кузнец из Хольмы. Он из сектантов. А вы
ведь знаете, дядюшка, что это за народ. В церковь и носу не кажут, а обычных
священников и слушать не хотят.
- Да что ты! - воскликнул не на шутку заинтересованный старик.- Неужто
ему удалось сдвинуть с места эти каменные глыбы? По правде говоря, моя
девочка, я не уверен, что из него выйдет толк.
- Я думаю о полковнице,- сказала Шарлотта.- Как бы она была счастлива,
если бы видела это!
- Едва ли она мечтала именно о таком успехе для сына.
- Люди становятся лучше рядом с ним. Я видела, как некоторые, выходя от
него, плакали и утирали глаза. Муж Марии-Луизы также был здесь. А вдруг
Карл-Артур поможет ему! Ведь это было бы чудесно, не правда ли?
- Разумеется, девочка моя. Но лучше всего то, что тебе доставляет
удовольствие сидеть здесь у окна и смотреть на этих людей.
- Я придумываю за них слова, с которыми они обращаются к Карлу-Артуру,
и мне чудится, будто я слышу его ответы.
- Ну что ж, это прекрасно. Но знаешь ли? Очки-то, должно быть, у меня в
комнате.
- Не случись этого, все происшедшее просто не имело бы никакого смысла.
Я не была бы вознаграждена за то, что пыталась защитить его. Но теперь я
понимаю, в чем тут суть.
Старик поспешил выйти из комнаты.
Девушка растрогала его до слез.
- Господи, что нам делать с нею? - бормотал он.- Ей-богу, она скоро
лишится рассудка.
Если Шарлотта упивалась триумфом Карла-Артура все дни недели, то во сто
крат большую радость испытала она, когда наступило воскресенье.
В это утро все дороги были забиты народом, точно во время королевского
визита. Люди шли и ехали непрерывным потоком. Ясно было, что слухи о
совершенно новом стиле проповедей молодого пастора, о его страстной и
сильной вере уже распространились по всему приходу.
- В церкви не поместится столько народу,- сказала пасторша.- И стар и
млад ушли из дому. Все усадьбы оставлены без призора; как бы пожара не было.
Пастор чувствовал смутное недовольство. Он понимал, что Карл-Артур дал
новый толчок религиозным чувствам, и не имел бы ничего против этого, если бы
был убежден, что молодому пастору удастся и впредь поддерживать зажженный им
огонь. Но, чтобы не огорчить Шарлотту, пребывавшую в совершенном экстазе, он
ничего не говорил о своих опасениях.
Старики отправились в церковь, но, разумеется, о том, чтобы Шарлотта
сопровождала их, не могло быть и речи. С субботней почтой Шарлотта получила
короткую записку от полковницы с просьбой потерпеть и не открывать правды
еще несколько дней и, следовательно, не могла воспользоваться предложением
Шагерстрема приостановить оглашение. Пасторская чета опасалась, что
прихожане, боготворящие Карла-Артура, позволят себе какую-либо грубую
выходку по отношению к Шарлотте, и потому девушку оставили дома.
Но едва лишь экипаж исчез за углом, Шарлотта надела шляпку и мантилью и
направилась в церковь. Она не могла противиться желанию послушать проповедь
Карла-Артура в новом стиле, привлекшем к нему сердца всех прихожан. Не могла
она также отказать себе в удовольствии быть свидетельницей всеобщего
обожания, окружавшего Карла-Артура.
Ей удалось протиснуться на одну из самых задних скамей, и она сидела,
едва дыша от волнения, пока он не появился на кафедре.
Она удивилась тому непринужденному тону, каким он заговорил с
собравшимися в церкви людьми. Казалось, он беседует с задушевными друзьями.
Он не употреблял ни единого слова, которое могло оказаться непонятным этим
простым людям, он делился с ними своими трудностями и заботами, точно ища у
них помощи и совета.
В этот день Карл-Артур должен был рассказать притчу о вероломном
управителе усадьбы. Шарлотта испугалась за него, ибо текст этот был
чрезвычайно труден. Она часто слышала, как многие пасторы жаловались на то,
что смысл притчи темен и труднодоступен. Начало и конец не вязались между
собою. Краткость этой притчи являлась скорее всего причиной того, что
звучала она малопонятно в нынешние времена. Шарлотта никогда не слышала хоть
сколько-нибудь удовлетворительного ее толкования. Некоторые пасторы опускали
начало притчи, другие опускали последнюю часть, но никто из них никогда не
умел придать ей ясность и связность.
Разумеется, все остальные думали примерно то же самое. "Он наверняка
отойдет от текста,- думали люди.- Он не справится с ним. Он поступит так же,
как в прошлое воскресенье".
Но молодой пастор с величайшим мужеством и уверенностью взялся за эту
трудную тему и сумел придать ей смысл и ясность. В порыве вдохновения он
сумел возвратить притче ее первозданную красоту и глубину. Так бывает, когда
мы, стерев вековую пыль со старинной картины, оказываемся перед истинным
шедевром.
Слушая Карла-Артура, Шарлотта все более и более поражалась.
"Откуда у него все это? - думала она.- Это не его слова. Сам Бог
говорит его устами".
Она видела, что даже старый пастор сидит, приставив ладонь к уху, чтобы
не пропустить ни единого слова. Она видела, что внимательнее всего слушают
проповедника пожилые люди, обычно наиболее глубокомысленные и серьезные. Она
знала, что теперь уже никто не скажет, будто Карл-Артур - дамский
проповедник и будто красивая внешность способствует его успеху.
Все было великолепно. Шарлотта была счастлива. Она чувствовала, что
никогда еще жизнь ее не была так полна и прекрасна, как в эти часы.
Самое поразительное в проповеди Карла-Артура было, пожалуй, то, что
слова его дарили людям покой и забвение всех их страданий. Они чувствовали
на себе мудрую и благодатную власть его духа. Души их не испытывали страха,
они преисполнялись восторгом. Многие из них давали в сердце своем обеты,
которые они затем постараются неукоснительно выполнять.
Но самое сильное впечатление прихожане получили в этот день не от
проповеди Карла-Артура, хоть она и была прекрасна, и не от оглашения,
которое за ней последовало. Слова, касавшиеся Шарлотты, были выслушаны при
неодобрительном ропоте, но ведь все знали о них заранее. Самое удивительное
произошло после богослужения.
Шарлотта хотела уйти из церкви тотчас же после проповеди, но ей не
удалось выбраться из толпы, и она принуждена была остаться до конца службы.
Когда прихожане затем постепенно потянулись к выходу, она хотела опередить
их, но не смогла. Никто не уступал ей дороги. Никто не говорил ей ни слова -
ее просто не замечали.
Она вдруг почувствовала, что окружена врагами. Все ее знакомые
старались избежать встречи с нею. Лишь одна женщина подошла к ней. Это была
ее отважная сестра, докторша Ромелиус.
Пробравшись наконец к выходу из церкви, женщины остановились в дверях.
Они увидели, что на песчаной дорожке перед церковью собралась группа
молодежи. Мужчины держали в руках букеты из репейника, увядшей листвы и
жухлой травы, наскоро собранные ими у церковной ограды. Они явно
намеревались вручить все это Шарлотте и поздравить ее с новой помолвкой.
Долговязый капитан Хаммарберг стоял впереди всех. Он слыл в приходе самым
злым и острым на язык человеком. Капитан откашлялся, приготовясь к
приветственной речи.
Прихожане тесным кольцом окружили молодых людей. Они с радостью готовы
были слушать, как станут поносить и позорить девушку, которая изменила
своему возлюбленному ради богатства и золота. Они заранее хихикали. Уж
Хаммарберг-то ее не пощадит.
Докторша явно испугалась. Она потянула сестру обратно в церковь, но
Шарлотта отрицательно покачала головой.
- Это не имеет значения,- сказала она.- Теперь больше ничего не имеет
значения.
Итак, они медленно приближались к группе молодых людей, которые
поджидали их, придав лицам деланно дружелюбное выражение.
Но вдруг к сестрам подбежал Карл-Артур. Он проходил мимо, заметил их
затруднительное положение и бросился им на помощь. Он предложил руку старшей
сестре, приподняв шляпу, обернулся к молодым людям, легким жестом показал,
что им лучше отказаться от своего намерения, и благополучно вывел обеих
женщин на проезжую дорогу.
Но в том, что он, оскорбленный, взял Шарлотту под свою защиту, было
нечто неслыханно благородное.
Это-то и было самым сильным впечатлением, полученным прихожанами в то
воскресенье.
В понедельник утром Шарлотта отправилась в деревню, чтобы поговорить со
своей сестрой, докторшей Ромелиус. Докторшу, как и многих Левеншельдов,
крайне интересовало все сверхъестественное. Она рассказывала, как встречала
на улице, среди бела дня, давно умерших людей, и верила в самые жуткие
истории о привидениях. Шарлотта, девушка совсем иного склада, прежде лишь
посмеивалась над ее болезненным воображением, но теперь она все же решила
посоветоваться с ней относительно загадок, над которыми размышляла в
последнее время.
После скандального происшествия у церкви в молодой девушке снова
пробудились мысли о собственной злосчастной участи. И снова, как тогда в
Эребру, когда Шагерстрем рассказал об оглашении, она почувствовала себя во
власти каких-то неведомых чар. Она была околдована. Ей чудилось, что ее
преследует какое-то грозное, злонамеренное существо, которое отняло у нее
Карла-Артура и которое все еще продолжает насылать на нее новые беды.
Шарлотта, которая в эти дни постоянно ощущала слабость и какую-то
необъяснимую усталость, брела медленно, понурив голову. Люди, встречавшиеся
вас. И я страшусь и трепещу, как бы соблазны сии не отвратили моей души от
Бога и не превратили меня в одного из лжепророков.
Он сложил руки и, казалось, в одно мгновение увидел перед собою все
искушения и опасности, которые подстерегали его, и мысль о своей слабости
вызвала у него слезы. Волнение овладело им до такой степени, что он не в
силах был продолжать проповедь. Он лишь произнес "аминь" и, опустившись на
колени, стал молиться.
В церкви послышались громкие всхлипывания. Одна эта короткая проповедь
сразу же сделала Карла-Артура всеобщим любимцем. Все эти люди, собравшиеся в
церкви, готовы были носить его на руках, они готовы были пожертвовать собою
ради него так же, как он пожертвовал собою ради Спасителя.
Но как ни велико было впечатление от его слов, оно никогда не произвело
бы столь потрясающего действия, если бы сразу же вслед за проповедью не
последовало чтение текстов оглашения.
Сперва молодой священник прочел несколько незнакомых имен, на которые
никто не обратил внимания. Но вдруг все увидели, как он чуть побледнел и
приблизил к глазам листок бумаги, чтобы увериться в том, что не ошибся.
Затем он продолжал читать, понизив голос, словно не желая, чтобы его
слышали.
"Ныне делается первое оглашение освященного христианской церковью союза
между заводовладельцем Густавом Хенриком Шагерстремом из поместья Озерная
Дача и благородной девицей Шарлоттой Адрианой Левеншельд, имеющей жительство
в пасторской усадьбе. Оба принадлежат к сей общине.
Да пребудет с ними счастье и да снизойдет на них благословение
Создателя, по воле которого свершился этот союз".
Напрасно молодой пастор понизил голос. В мертвой тишине, наступившей в
церкви, было слышно каждое слово.
Это было мерзко.
Шагерстрем и сам понимал, до чего это мерзко. Человек, отринувший все
мирские соблазны, чтобы стать смиренным слугою божьим, читал вслух о том,
что женщина, которую он любил, выходит замуж за одного из богатейших людей в
стране. Это было мерзко. Человек, который целых пять лет был женихом
Шарлотты; человек, который еще в прошлое воскресенье носил на пальце ее
кольцо, читал о том, что она готова вступить в новый брак.
Людям было стыдно смотреть друг другу в глаза. Смущенные, они покидали
церковь.
Шагерстрем чувствовал это сильнее, нежели кто-либо другой.
Он сохранял внешнее спокойствие, но про себя думал, что не удивился бы,
если бы люди стали плевать ему вслед или закидали бы его каменьями.
И этим он хотел помочь Шарлотте!
Шагерстрем часто казался себе глупым и нелепым, но ни разу еще это
чувство не было в нем столь сильно, как в то воскресенье, когда он шел через
широкий проход к дверям церкви.
В первую минуту Шагерстрем намеревался написать Шарлотте, объяснить все
и попросить у нее прощения. Но вскоре он понял, что такое письмо написать
будет несказанно трудно. Вместо этого он велел заложить карету и отправился
в Эребру. От пастора Форсиуса он узнал имя старой дамы, к которой уехали
погостить пасторша и Шарлотта. Утром в понедельник он явился к ней в дом и
попросил разрешения поговорить с Шарлоттой.
Он тотчас же сообщил Шарлотте о своем необдуманном поступке. Он не
пытался оправдываться, а рассказал лишь, как все произошло.
Можно сказать, что Шарлотта поникла, точно раненная насмерть. Чтобы не
упасть, она опустилась в маленькое низкое креслице и замерла в
неподвижности. Она не стала осыпать его упреками. Ее боль была слишком
сильна и свежа.
До сих пор она могла утешаться мыслью, что когда Карл-Артур с помощью
полковницы переменит свое мнение о ней и примирится с нею, честь ее будет
восстановлена и недруги ее поймут, что речь шла всего лишь об обычной
размолвке между влюбленными. Но теперь, когда в церкви было сделано
оглашение о ней и Шагерстреме, все будут убеждены, что она и впрямь
собиралась выйти замуж за богатого заводовладельца. Отныне ей неоткуда ждать
помощи. Объяснить ничего невозможно. Она навеки опозорена и навсегда
останется в глазах людей вероломной, корыстолюбивой интриганкой.
У нее появилось жуткое чувство, будто ее, точно узницу, ведут
неизвестно куда. Она делает все, чего хотела бы избежать, и способствует
всему, что хотела бы предотвратить. Это было какое-то наваждение. Объяснить
этого нельзя было. С того дня, когда Шагерстрем впервые посватался к ней,
она больше не властна была в своих поступках.
- Но кто вы такой, господин Шагерстрем? - внезапно спросила она.-
Почему вы постоянно оказываетесь на моем пути? Почему я не могу избавиться
от вас?
- Кто я такой? - повторил Шагерстрем.- Я скажу вам, кто я такой, фрекен
Левеншельд. Я самый безмозглый болван из всех, какие ходили когда-либо по
божьей земле.
Он сказал это с такой искренней убежденностью, что слабая тень улыбки
появилась на лице Шарлотты.
- С того самого дня, когда я увидел вас, фрекен, в церкви, на
пасторской скамье, я хотел помочь вам и сделать вас счастливой. Но я принес
вам лишь горе и страдания.
Слабая улыбка уже исчезла с лица Шарлотты. Она сидела бледная и
неподвижная, безвольно опустив руки. Взгляд, устремленный в пространство,
казалось, не мог видеть ничего, кроме ужасного несчастья, которое навлек на
нее Шагерстрем.
- Я твердо обещаю вам, фрекен Шарлотта, не допустить второго оглашения
в следующее воскресенье,- сказал Шагерстрем.- Вы ведь знаете, фрекен, что
оглашение не имеет законной силы, пока не будет прочитано три воскресенья
подряд с одной и той же кафедры.
Шарлотта слабо махнула рукой, точно говоря, что теперь это уже не имеет
значения. Репутация ее загублена, и ее уже не спасти.
- И я обещаю вам, фрекен Левеншельд, не появляться больше на вашем
пути, пока вы сами меня не позовете.
Он пошел к двери. Но он хотел сказать ей еще кое-что. Это потребовало
от него, пожалуй, больше самоотверженности, нежели что-либо иное.
- Я хочу лишь добавить,- сказал он,- что теперь я начинаю понимать вас,
фрекен Левеншельд. Я был несколько удивлен тем, что вы до такой степени
любите молодого Экенстедта, что ради него готовы были вынести клевету и
травлю. Потому что я ведь понимаю: вы заботились только о нем. Но вчера,
услышав его проповедь, я понял, что его следует оберегать. Он призван для
великих дел.
Шагерстрем был вознагражден. Она взглянула на него. Щеки ее чуть
порозовели.
- Благодарю,- сказала она,- благодарю за то, что вы поняли меня.
Затем она снова погрузилась в безнадежное отчаяние. Ему больше нечего
было делать здесь. Он отвесил глубокий поклон и вышел из комнаты.
Говорят, что нет худа без добра, и если применить эту поговорку к
Шарлотте Левеншельд, то следует признать, что несчастья и преследования
придали ей то очарование, какого ей недоставало, чтобы сделаться истинной
красавицей. Глубокая грусть навсегда избавила ее от несколько чрезмерной
ребячливости и резвости. Она придала спокойное достоинство голосу, чертам,
движениям Шарлотты. Печаль придала ее глазам тоскливый блеск; в них вспыхнул
тот трогательный, тревожный огонь, который говорит об утраченном счастье.
Где бы ни появилось это печальное, очаровательное юное существо, оно
неизменно будило в людях участие, сострадание, симпатию.
Во вторник утром Шарлотта и пасторша возвратились из Эребру, и в тот же
день в пасторскую усадьбу явилась молодежь из близлежащего завода в Хольме.
Эти милые юноши и девушки были преданными друзьями Шарлотты и так же, как
жена управляющего из Старого Завода, отказывались верить в ее вероломство.
Им достаточно было лишь одного взгляда на нее, чтобы понять, насколько
глубоко ее горе. Они не задавали ей никаких вопросов, не позволили себе ни
единого намека по поводу предстоящей свадьбы, а старались лишь обходиться с
ней как можно мягче и бережнее.
Собственно говоря, явились они отнюдь не с поздравлениями, а совсем с
иной целью. Но, увидев, как несчастна Шарлотта, они долго не решались начать
разговор.
Тем не менее мало-помалу выяснилось, что они хотели рассказать об Элин
Матса-торпаря - той самой, у которой было родимое пятно на лице и десять
братишек и сестренок мал мала меньше. Нынче рано утром она пришла в Хольму к
их матери с жалобой на то, что ее маленьких братьев и сестер хотят раздать с
аукциона.
Элин Матса-торпаря и ее семья жили нищенством. Что же еще оставалось
делать беднягам? Но приходским властям стала надоедать эта голодная орава,
которая христарадничала по дворам. И тогда приходский совет задумал устроить
торги и раздать детей по рукам. Был объявлен своего рода аукцион, в котором
могли принять участие те, кто хотел взять к себе в дом одного или нескольких
детей.
- Вашей милости известно, небось, как бывает на таких аукционах,-
говорила девушка.- Только и глядят, как бы сплавить ребят к тем, кто
соглашается взять их подешевле. А об том, чтоб за детьми догляд был да чтобы
растили их как надо, никому и дела нет.
Бедная девушка, которая до сих пор одна была в ответе за всю эту ораву,
совершенно обезумела от горя. Она говорила, что на этих аукционах детей чаще
всего берут бедняки-торпари, которым нужны даровые пастухи для коз и овец
либо даровая прислуга в помощь недужной хозяйке. Ее ребятишкам придется
гнуть спину наравне со взрослыми батраками, миловать аукционных детей никто
не станет. Им придется отрабатывать свой хлеб. Самой младшей девочке всего
три года, и она не сможет ни скот пасти, ни по дому помогать. А уж коль от
нее не будет никакого проку, ее просто-напросто уморят голодом.
Больше всего Элин сокрушалась из-за того, что дети будут раскиданы по
чужим домам. Сейчас меж ними такая дружба и привязанность, но через
несколько лет они не станут узнавать ни ее, ни друг друга. А кто станет
приучать их к честности и правдивости, которые она до сих пор пыталась им
прививать?
Хозяйку Хольмы крайне растрогали жалобы бедной девушки, но помочь ей
она ничем не могла. В домах мастеровых вокруг Хольмы и без того было много
детишек, о которых ей приходилось заботиться. Но все же она послала двух
своих дочерей на этот аукцион, который должен был происходить в помещении
приходского совета, чтобы знать, в чьи руки попали бедные ребятишки.
Когда барышни из Хольмы пришли в приходский совет, аукцион только что
начался. На скамье в глубине комнаты сидели дети; старшая сестра держала на
коленях трехлетнюю девочку, а остальные жались к ней. Они не кричали и не
жаловались, лишь непрерывный тихий плач доносился из этого угла. Они были до
того исхудалые и оборванные, что, казалось, хуже быть уже не может, но то,
что ожидало их, представлялось им верхом несчастья. У стен сидела
деревенская голытьба, которая обычно собирается на подобных аукционах. Лишь
посредине, за председательским столом, можно было видеть кое-кого из власть
имущих - несколько владельцев зажиточных усадеб, двух-трех заводчиков, в
обязанности которых входило надзирать за тем, чтобы аукцион проходил как
должно и чтобы дети попали к добропорядочным и хорошо известным в округе
людям.
Старший из детей, худой и долговязый мальчонка, стоял на столе,
выставленный на всеобщее обозрение. Аукционист расхваливал его, говоря, что
он годится и в пастухи и в лесорубы, и какая-то женщина, судя по платью
очень бедная, подошла к столу, чтобы поближе разглядеть мальчика.
Внезапно дверь отворилась, и вошел Карл-Артур Экенстедт. Он остановился
на пороге, оглядел комнату, а затем воскликнул, воздев руки к небу:
- О Боже, отврати от нас взор свой! Не смотри на то, что здесь
происходит!
Затем он подошел к отцам прихода, сидящим за председательским столом.
- Прошу вас, братья во Христе,- сказал он,- не совершайте столь
великого греха! Не продавайте людей в рабство!
Все присутствующие были крайне смущены его словами. Бедная женщина
поспешно отошла от стола к дверям. Приходские тузы смущенно заерзали на
скамье. Впрочем, их, казалось, скорее коробило неуместное вмешательство
пастора в приходские дела, нежели их собственное поведение. Наконец один из
них поднялся с места.
- Это решение приходского совета,- сказал он.
Молодой пастор, прекрасный как Бог, стоял перед ними, откинув голову, с
горящими глазами. Видно было, что никакие приходские советы не остановят
его.
- Я прошу заводчика Арона Монссона прекратить аукцион.
- Вы ведь слышали, доктор Экенстедт, аукцион назначен по решению
приходского совета.
Карл-Артур, пожав плечами, отвернулся от Монссона. Он положил руки на
плечо мальчика, стоящего на столе.
- Я беру его,- сказал он.- И за цену, ниже которой никто не сможет
назначить. Я беру его под свою опеку, не требуя за это никакого возмещения у
прихода.
Заводчик Арон Монссон вскочил с места, но Карл-Артур даже не удостоил
его взглядом.
- Выкликать нет больше надобности,- сказал он аукционисту,- я беру всех
детей разом и за ту же цену.
Тут все вскочили с мест. Лишь Элин Матса-торпаря и ее питомцы
продолжали сидеть, не понимая, что происходит. Заводчик Арон Монссон пытался
возражать.
- Выходит, будет все та же волынка,- сказал он.- Мы ведь затеяли этот
аукцион, чтобы покончить с вечным попрошайничеством.
- Дети больше не будут побираться.
- Кто поручится нам за это?
- Христос, который сказал: "Пусть дети придут ко мне". Он поручится за
малых сих.
Во всем облике молодого пастыря было столько властной силы и величия,
что могущественные заводчики не нашлись, что ответить.
Карл-Артур приблизился к детям:
- Ступайте отсюда! Бегите домой! Я взял вас на свое попечение.
Они не смели двинуться с места. Тогда Карл-Артур взял младшую девочку
на руки и вышел с нею из помещения приходского совета. Остальные дети
гурьбой ринулись за ним.
Никто не остановил их. Многие из присутствующих, сконфуженные и
смущенные, уже разошлись.
Но когда сестры вернулись домой в Хольму и рассказали обо всем матери,
она заявила, что нужно сделать что-нибудь, чтобы помочь молодому пастору и
его многочисленным питомцам.
Хозяйка Хольмы решила, что следует собрать денег на детский приют, и за
этим-то и явились теперь ее дочери в пасторскую усадьбу.
Когда рассказ был окончен, Шарлотта поднялась и, плача, вышла из
комнаты.
Она поспешила к себе наверх, чтобы там упасть на колени и
возблагодарить Бога.
То, о чем она так долго мечтала, теперь сбылось. Карл-Артур предстал
теперь истинным пастырем, вожаком своих прихожан, ведущим их по божьей
стезе.
Спустя несколько дней пасторша Форсиус заглянула однажды утром к мужу,
который сидел за письменным столом.
- Ну-ка, старик, зайди под каким-нибудь предлогом в столовую. Увидишь
кое-что приятное.
Пастор тотчас же поднялся с места. Он вошел в столовую и увидел там
Шарлотту, сидевшую с вышиванием за столиком у окна.
Она не работала, а сидела, сложив руки на коленях, и смотрела через
окно на флигель, в котором жил Карл-Артур. В этот день посетители
неиссякаемым потоком шли к флигелю, и именно это привлекло ее внимание.
Пастор сделал вид, что ищет свои очки, которые преспокойно лежали у
него в комнате. Одновременно он поглядывал на Шарлотту, которая с мягкой
улыбкой следила за тем, что происходит около флигеля. Слабый румянец окрасил
ее щеки, в глазах светился тихий восторг. Ею и впрямь можно было
залюбоваться. Заметив пастора, она сказала:
- Весь день идут люди к Карлу-Артуру.
- Да,- сухо откликнулся старик.- Ни на минуту не оставляют его в покое.
Скоро, видно, мне самому придется вести записи в церковных книгах.
- Только что пришла дочь Арона Монссона. Принесла бочонок масла.
- Как видно, для его приемных детей.
- Все любят его,- сказала Шарлотта.- Я знала, что когда-нибудь это
должно произойти.
- Что ж, когда человек молод и красив, ему нетрудно заставить женщин
проливать слезы.
Но эти слова не омрачили восторга Шарлотты.
- Только что к нему приходил кузнец из Хольмы. Он из сектантов. А вы
ведь знаете, дядюшка, что это за народ. В церковь и носу не кажут, а обычных
священников и слушать не хотят.
- Да что ты! - воскликнул не на шутку заинтересованный старик.- Неужто
ему удалось сдвинуть с места эти каменные глыбы? По правде говоря, моя
девочка, я не уверен, что из него выйдет толк.
- Я думаю о полковнице,- сказала Шарлотта.- Как бы она была счастлива,
если бы видела это!
- Едва ли она мечтала именно о таком успехе для сына.
- Люди становятся лучше рядом с ним. Я видела, как некоторые, выходя от
него, плакали и утирали глаза. Муж Марии-Луизы также был здесь. А вдруг
Карл-Артур поможет ему! Ведь это было бы чудесно, не правда ли?
- Разумеется, девочка моя. Но лучше всего то, что тебе доставляет
удовольствие сидеть здесь у окна и смотреть на этих людей.
- Я придумываю за них слова, с которыми они обращаются к Карлу-Артуру,
и мне чудится, будто я слышу его ответы.
- Ну что ж, это прекрасно. Но знаешь ли? Очки-то, должно быть, у меня в
комнате.
- Не случись этого, все происшедшее просто не имело бы никакого смысла.
Я не была бы вознаграждена за то, что пыталась защитить его. Но теперь я
понимаю, в чем тут суть.
Старик поспешил выйти из комнаты.
Девушка растрогала его до слез.
- Господи, что нам делать с нею? - бормотал он.- Ей-богу, она скоро
лишится рассудка.
Если Шарлотта упивалась триумфом Карла-Артура все дни недели, то во сто
крат большую радость испытала она, когда наступило воскресенье.
В это утро все дороги были забиты народом, точно во время королевского
визита. Люди шли и ехали непрерывным потоком. Ясно было, что слухи о
совершенно новом стиле проповедей молодого пастора, о его страстной и
сильной вере уже распространились по всему приходу.
- В церкви не поместится столько народу,- сказала пасторша.- И стар и
млад ушли из дому. Все усадьбы оставлены без призора; как бы пожара не было.
Пастор чувствовал смутное недовольство. Он понимал, что Карл-Артур дал
новый толчок религиозным чувствам, и не имел бы ничего против этого, если бы
был убежден, что молодому пастору удастся и впредь поддерживать зажженный им
огонь. Но, чтобы не огорчить Шарлотту, пребывавшую в совершенном экстазе, он
ничего не говорил о своих опасениях.
Старики отправились в церковь, но, разумеется, о том, чтобы Шарлотта
сопровождала их, не могло быть и речи. С субботней почтой Шарлотта получила
короткую записку от полковницы с просьбой потерпеть и не открывать правды
еще несколько дней и, следовательно, не могла воспользоваться предложением
Шагерстрема приостановить оглашение. Пасторская чета опасалась, что
прихожане, боготворящие Карла-Артура, позволят себе какую-либо грубую
выходку по отношению к Шарлотте, и потому девушку оставили дома.
Но едва лишь экипаж исчез за углом, Шарлотта надела шляпку и мантилью и
направилась в церковь. Она не могла противиться желанию послушать проповедь
Карла-Артура в новом стиле, привлекшем к нему сердца всех прихожан. Не могла
она также отказать себе в удовольствии быть свидетельницей всеобщего
обожания, окружавшего Карла-Артура.
Ей удалось протиснуться на одну из самых задних скамей, и она сидела,
едва дыша от волнения, пока он не появился на кафедре.
Она удивилась тому непринужденному тону, каким он заговорил с
собравшимися в церкви людьми. Казалось, он беседует с задушевными друзьями.
Он не употреблял ни единого слова, которое могло оказаться непонятным этим
простым людям, он делился с ними своими трудностями и заботами, точно ища у
них помощи и совета.
В этот день Карл-Артур должен был рассказать притчу о вероломном
управителе усадьбы. Шарлотта испугалась за него, ибо текст этот был
чрезвычайно труден. Она часто слышала, как многие пасторы жаловались на то,
что смысл притчи темен и труднодоступен. Начало и конец не вязались между
собою. Краткость этой притчи являлась скорее всего причиной того, что
звучала она малопонятно в нынешние времена. Шарлотта никогда не слышала хоть
сколько-нибудь удовлетворительного ее толкования. Некоторые пасторы опускали
начало притчи, другие опускали последнюю часть, но никто из них никогда не
умел придать ей ясность и связность.
Разумеется, все остальные думали примерно то же самое. "Он наверняка
отойдет от текста,- думали люди.- Он не справится с ним. Он поступит так же,
как в прошлое воскресенье".
Но молодой пастор с величайшим мужеством и уверенностью взялся за эту
трудную тему и сумел придать ей смысл и ясность. В порыве вдохновения он
сумел возвратить притче ее первозданную красоту и глубину. Так бывает, когда
мы, стерев вековую пыль со старинной картины, оказываемся перед истинным
шедевром.
Слушая Карла-Артура, Шарлотта все более и более поражалась.
"Откуда у него все это? - думала она.- Это не его слова. Сам Бог
говорит его устами".
Она видела, что даже старый пастор сидит, приставив ладонь к уху, чтобы
не пропустить ни единого слова. Она видела, что внимательнее всего слушают
проповедника пожилые люди, обычно наиболее глубокомысленные и серьезные. Она
знала, что теперь уже никто не скажет, будто Карл-Артур - дамский
проповедник и будто красивая внешность способствует его успеху.
Все было великолепно. Шарлотта была счастлива. Она чувствовала, что
никогда еще жизнь ее не была так полна и прекрасна, как в эти часы.
Самое поразительное в проповеди Карла-Артура было, пожалуй, то, что
слова его дарили людям покой и забвение всех их страданий. Они чувствовали
на себе мудрую и благодатную власть его духа. Души их не испытывали страха,
они преисполнялись восторгом. Многие из них давали в сердце своем обеты,
которые они затем постараются неукоснительно выполнять.
Но самое сильное впечатление прихожане получили в этот день не от
проповеди Карла-Артура, хоть она и была прекрасна, и не от оглашения,
которое за ней последовало. Слова, касавшиеся Шарлотты, были выслушаны при
неодобрительном ропоте, но ведь все знали о них заранее. Самое удивительное
произошло после богослужения.
Шарлотта хотела уйти из церкви тотчас же после проповеди, но ей не
удалось выбраться из толпы, и она принуждена была остаться до конца службы.
Когда прихожане затем постепенно потянулись к выходу, она хотела опередить
их, но не смогла. Никто не уступал ей дороги. Никто не говорил ей ни слова -
ее просто не замечали.
Она вдруг почувствовала, что окружена врагами. Все ее знакомые
старались избежать встречи с нею. Лишь одна женщина подошла к ней. Это была
ее отважная сестра, докторша Ромелиус.
Пробравшись наконец к выходу из церкви, женщины остановились в дверях.
Они увидели, что на песчаной дорожке перед церковью собралась группа
молодежи. Мужчины держали в руках букеты из репейника, увядшей листвы и
жухлой травы, наскоро собранные ими у церковной ограды. Они явно
намеревались вручить все это Шарлотте и поздравить ее с новой помолвкой.
Долговязый капитан Хаммарберг стоял впереди всех. Он слыл в приходе самым
злым и острым на язык человеком. Капитан откашлялся, приготовясь к
приветственной речи.
Прихожане тесным кольцом окружили молодых людей. Они с радостью готовы
были слушать, как станут поносить и позорить девушку, которая изменила
своему возлюбленному ради богатства и золота. Они заранее хихикали. Уж
Хаммарберг-то ее не пощадит.
Докторша явно испугалась. Она потянула сестру обратно в церковь, но
Шарлотта отрицательно покачала головой.
- Это не имеет значения,- сказала она.- Теперь больше ничего не имеет
значения.
Итак, они медленно приближались к группе молодых людей, которые
поджидали их, придав лицам деланно дружелюбное выражение.
Но вдруг к сестрам подбежал Карл-Артур. Он проходил мимо, заметил их
затруднительное положение и бросился им на помощь. Он предложил руку старшей
сестре, приподняв шляпу, обернулся к молодым людям, легким жестом показал,
что им лучше отказаться от своего намерения, и благополучно вывел обеих
женщин на проезжую дорогу.
Но в том, что он, оскорбленный, взял Шарлотту под свою защиту, было
нечто неслыханно благородное.
Это-то и было самым сильным впечатлением, полученным прихожанами в то
воскресенье.
В понедельник утром Шарлотта отправилась в деревню, чтобы поговорить со
своей сестрой, докторшей Ромелиус. Докторшу, как и многих Левеншельдов,
крайне интересовало все сверхъестественное. Она рассказывала, как встречала
на улице, среди бела дня, давно умерших людей, и верила в самые жуткие
истории о привидениях. Шарлотта, девушка совсем иного склада, прежде лишь
посмеивалась над ее болезненным воображением, но теперь она все же решила
посоветоваться с ней относительно загадок, над которыми размышляла в
последнее время.
После скандального происшествия у церкви в молодой девушке снова
пробудились мысли о собственной злосчастной участи. И снова, как тогда в
Эребру, когда Шагерстрем рассказал об оглашении, она почувствовала себя во
власти каких-то неведомых чар. Она была околдована. Ей чудилось, что ее
преследует какое-то грозное, злонамеренное существо, которое отняло у нее
Карла-Артура и которое все еще продолжает насылать на нее новые беды.
Шарлотта, которая в эти дни постоянно ощущала слабость и какую-то
необъяснимую усталость, брела медленно, понурив голову. Люди, встречавшиеся